Отчего же патриарх не составлял подобных посланий раньше?
По трем причинам.
Во‑первых, оставалась надежда на то, что Владислав примет православие.
Во‑вторых, Сигизмунд не высказывал явно своих притязаний на русский престол.
В русской дипломатической документации четко обрисованы побудительные мотивы Гермогена. Весной 1613 года, после того, как Земский собор избрал новым царем Михаила Федоровича Романова, к Сигизмунду III отправился гонец Денис Оладьин. Его бумаги среди прочего содержали ретроспективное изложение русско‑польской борьбы. О событиях конца 1610 года говорилось следующее: Владислав не приехал, договорные статьи, скрепленные крестоцелованием Жолкевского, оказались отставлены, а пропольская администрация принялась «в Московском государстве всяких людей прельщати и приводити на то, чтобы всякие люди в Московском государстве целовали крест… Жигимонту королю мимо сына его Владислава королевича, и быти б Московскому государству под государем вашим Жигимонтом… к Польше и к Литве; а о сыне его о королевиче Владиславе все учали отказывать, что быть ему на Московском государстве не мочно. И видя такие злые дела, великий святейший Ермоген… разжегся во Христе верою и поборая по нашей истинной православной хрестьянской вере греческого закона, как… истинный пастырь наш и учитель, не хотя дать Богом избранного стада своего волком и хищником в разхищенье, тех изменников Михаила Салтыкова с товарыщи в их злых делех обличал, и многих от них, злодеев, и от Олександра Гасевского (Гонсевского. – Д. В.)…»{328}.
В‑третьих, оставался в живых Лжедмитрий II – странный государь эфемерной южнорусской державы со столицей в Калуге. Куда, на какие освободительные подвиги, на какое стояние за веру звать его бойцов, когда их возглавляет мошенник, фальшивка?!
Московская знать, допустим, переписывалась со Лжедмитрием II еще в те времена, когда Василий IV оставался на троне. Так, в дневнике литовского военачальника Яна Петра Сапеги имеется запись, прямо свидетельствующая о тайных сношениях между Москвой и Калугой в конце июня 1610‑го: «В тот же день… Е[го] М[илость] царь (Лжедмитрий II. – Д. В.) получил известие из Москвы от патриарха и других бояр, сообщавших о большой расположенности всех к Е[го] М[илости] царю»{329}. Речь идет о «тушинском патриархе» – митрополите Филарете (Романове), который в ту пору находился в столице. Настоящий же патриарх до последней крайности честно поддерживал государя Василия Ивановича. Мог ли он вести переписку с бывшими тушинцами после падения Василия IV, но до смерти Лжедмитрия II? Теоретически – да, мог. Армия Самозванца включала в себя некоторое количество немецких наемников, литовцев, татар, черемисы, однако основная ее часть состояла из русских православных людей – паствы Гермогена. Там хватало, конечно, отпетых злодеев, в основном из казаков, давно не веривших ни в Бога, ни в беса. Но казаки бывают разные: даже в ту неистовую пору и даже среди самого антигосударственного элемента Смуты встречались люди большой веры. Кроме того, под стягами Лжедмитрия шли не только казаки, но и дворянские сотни, а предводительствовал ими знатный человек, князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой. Стоит приглядеться к одному нюансу: первое послание Гермогена изо всех, нам известных, поляки перехватили 15 декабря. Между тем известие о гибели Лжедмитрия могло дойти в Москву в самом лучшем случае дня за три‑четыре – при большом поспешении. Выходит, Гермоген должен был отреагировать на эту весть моментально, его враги столь же быстро доложить Гонсевскому, а он сей же час отрядить конный отряд на перехват, чтобы патриаршая грамота попала в руки поляков на четвертый день после смерти Самозванца. Возникает сомнение: так ли быстро сел за письмо Гермоген? Или, может быть, он давно имел связи с кем‑то из формальных сторонников Самозванца, давно переписывался с ними и в решающий момент мог рассчитывать: с этой стороны беда не придет, скорее, оттуда стоит ждать помощи? Ушел Лжедмитрий, освободив руки людям, которые давно искали другого руководства, так надо действовать! Впрочем, лучше оставить это предположение в ранге гипотезы – нечем его доказывать.
Можно констатировать: к середине декабря 1610 года у патриарха не осталось причин поддерживать мирную линию отношений с поляками, зато для призыва русских православных людей к оружию появились очень серьезные основания.
Земское ополчение собиралось и шло к Москве на протяжении двух с лишним месяцев. В январе‑феврале 1611‑го шла концентрация сил, во второй половине марта земские полки явились к столице. Чуть раньше восстание созрело в самой Белокаменной.
Нет никаких известий о том, рассылались ли Гермогеном новые грамоты между 9 января и началом марта 1611 года, имел ли он хотя бы малейшую возможность влиять на дела земского движения. Но перед Вербным воскресеньем первоиерарх, вероятно, сумел известить москвичей, что поляки вооружились и могут устроить настоящую резню.
После поражения восставших, оказавшись в узилище, глава Церкви должен был лишиться даже самых ничтожных шансов донести свою волю до земских воевод. Сначала, наверное, так и было. Патриарха крепко стерегли, притом за надежность охраны отвечали иноземцы. Но с течением времени польские офицеры утратили бдительность. Гермоген смог передать на волю как минимум еще два письма. Первое из них отправилось в августе к нижегородцам, а второе не ранее осени ушло к земскому руководству в целом.
Вывод: святитель Гермоген сыграл весьма значительную роль при зарождении земского освободительного движения. Глава Церкви устными распоряжениями и в грамотах призвал паству не только к «стоянию за веру», не только к отказу от присяги Сигизмунду III, но также к вооруженному сопротивлению иноземцам. Действовать подобным образом его вынудили сами поляки, поскольку в ином случае русский престол занял бы католик, а судьба православия на просторах Московского государства приняла бы столь же скверный оборот, что и на территории Речи Посполитой. К середине декабря 1610 года иных резервов «стояния за веру», помимо спешных сборов земского ополчения, просто не оставалось. Впоследствии патриарх как минимум дважды посылал земцам благословение.
Так или приблизительно так представляет себе историю с патриаршими грамотами большая группа историков и публицистов. Самые крупные величины среди них – митрополит Макарий (Булгаков), протоиерей Николай Агафонов, Н.М. Карамзин, С.М. Соловьев, Н. Мансветов, И.Е. Забелин, Н.И. Костомаров, С.Ф. Платонов, С.И. Кедров, Л.Е. Морозова{330}. Однако ими эта группа далеко не исчерпывается. Во «втором ряду» стоит несколько иных значительных фигур{331}.[85]
У Карамзина сказано не столько о письмах патриарха, сколько о тайных беседах его, имевших смысл и значение грамот: «Что может народ в крайности уничижения без вождей смелых и решительных? Два мужа, избранные Провидением начать великое дело… и быть жертвою оного, бодрствовали за Россию: один старец ветхий, но адамант Церкви и государства – патриарх Гермоген; другой, крепкий мышцею и духом, стремительный на пути закона и беззакония – Ляпунов Рязанский… Ермоген в искренних беседах с людьми надежными. Ляпунов в переписке с духовенством и чиновниками областей. Убеждали их не терпеть насилия иноплеменников». Таким образом, земское движение, по Карамзину, вытекло из слов и действий двух равновеликих основателей – Гермогена и Прокофия Ляпунова.
Забелин прямо пишет о грамотах. По его мнению, тайное хождение патриарших писем оказалось достаточным поводом, чтобы вызвать в городах настроение активного протеста. Но Гермоген еще и поучаствовал в заговоре против поляков как руководитель практических действий (Бог весть, насколько верно это смелое утверждение): «Семибоярский подвиг вскоре должен был встретить сильный отпор и негодование по всей земле. Коварство врагов тотчас было почувствовано и понято вполне, и Земля стала собираться на свою защиту. Первое слово было произнесено патриархом Гермогеном. Оно было сказано в самом Кремле, посреди врагов; оттуда сначала прокрадывалось в города таинственно, раздавалось в городах все громче, а затем охватило все умы одним торжественным кликом: стать всем заодно и очистить Землю от врагов… На той же неделе как только поляки вошли в Кремль под начальством Гонсевского и вместе с боярами составили правительство, стольник Вас. Ив. Бутурлин, отпросясь у бояр в свое поместье, съехался в Рязани с Пр. Ляпуновым, и положили они тайно на слове, поляков в Москве побить и стоять войною против короля и королевича. Можно с большою вероятностью предполагать, что поездка Бутурлина была справлена по мысли патриарха Гермогена».
Платонов также дает патриарху роль духовного вождя земского движения: «На Гермогена и на его личную стойкость с надеждой начали смотреть все патриоты, считая, что в ту минуту именно патриарх должен был стать первым борцом за народное дело… Тем более, должен был почувствовать свое значение сам Гермоген. Сбывались его опасения; его подозрительность и недоверие к полякам и тушинским дьякам получили свое оправдание. На его плечи ложилось тяжкое бремя забот о пастве, потерявшей своих правителей. Сам он, несмотря на старость, готов был нести это бремя с обычным упорством, с той “грубостью” и “косностью”, которые поражали в нем его современников… Но в окружающей среде патриарх не находил никакой поддержки… по словам писателя‑современника, патриарху не было помощников… Помощь патриарху могла идти только из‑за московских стен, – оттуда, где еще было цело и могло действовать привычное земское устройство, не задавленное польскою властью. Служилые люди, державшиеся вокруг городских воевод, поставленных еще при Шуйском, да тяглый городской люд со своими выборными старостами – вот те общественные силы, на которые мог рассчитывать Гермоген, задумывая борьбу с “врагами”. Необходимо было сплотить эти силы, организовать их в видах борьбы за народную независимость и с помощью их решить не разрешенный боярством вопрос о восстановлении государственного порядка. Как увидим, Гермоген понял правильно эту задачу, но он не сразу получил возможность взяться за ее исполнение… Во второй половине 1610 года Гермоген, наконец, решился на то, чтобы открыто призвать паству к вооруженному восстанию на утеснителей. Он начал посылать по городам свои грамоты…»
В маленькой статье, специально посвященной Гермогену и троице‑сергиевскому архимандриту Дионисию, Платонов выразился радикальнее: «Когда стало ясно, что Москва обманута Сигизмундом, Гермоген первый бестрепетно и с непреклонной силою или точного исполнения договора Москвы с представителем короля Жолкевским, или же его расторжения. Отчаявшись в первом, он пошел на второе со всею решимостью своего крепкого духа. Явная опасность для веры и для русской народности была осознана патриархом настолько, что он даже благословил свою паству “на кровь дерзнути”! Робости и колебаний Гермоген не знал, и в то время, когда бояре и владыки малодушествовали и страха ради молчали перед польской властью, он… сурово “разил” своим словом тайных изменников и явных врагов своей Церкви и родины»{332}.
Рядом с этими громкими именами, которые отлично известны не только специалистам, но и всякому сколько‑нибудь серьезному любителю русской истории, имя полузабытого историка Церкви С.И. Кедрова звучит далеко не столь громко. Однако именно он посвятил Гермогену самое объемное биографическое исследование и охватил в своей работе наибольший круг источников. Кедров очень хорошо знал научную литературу, связанную с дискуссией вокруг писем патриарха, сам много полемизировал. Таким образом, мнение его должно иметь солидный вес. А этот светский биограф Гермогена пришел к однозначному выводу: «Мы… думаем, что первое ляпуновское ополчение было созвано по благословению патриарха, устными его речами и грамотами, что имя его, воля его сорганизовали это ополчение и направили на спасение родины. Без него и его воззваний невозможно было бы и самое ополчение. Как ни измалодушествовались русские в Смуту, но без освобождения патриархом от присяги Владиславу едва ли бы, скованные этою присягою, они пошли на поляков: Гермоген благословил ее нарушить»{333}.
Можно констатировать: позиция, в рамках которой Гермоген мыслится как первоустроитель и духовный наставник земского ополчения, имеет за собой весьма значительную историографическую традицию. А свидетельства источников, приведенные выше, придают ей большую устойчивость. Автор этих строк, как можно было убедиться, сознательно присоединяется к ней.
Но существует, как уже говорилось, и совершенно иная традиция, противоположная первой. Самое время дать слово тем, кто представляет ее в исторической науке.
Н.И. Костомаров еще в 1860‑х годах разделял точку зрения Н.М. Карамзина, С.М. Соловьева и других сторонников первостепенной роли Гермогена в дни зарождения земской армии. Затем (1870‑е) он перешел на несколько иную платформу. Да, он пишет о «подвиге» Гермогена, но в то же время резко сужает рамки этого подвига. Костомаров реконструирует события следующим образом: 6 декабря 1610 года, на следующий день после того, как бояре потребовали у патриарха подписать грамоту к послам под Смоленск, где говорилось, что надо во всем положиться на волю короля, а он отверг эту идею, Гермоген «приказал собираться народу в соборной церкви и слушать его слово. Поляки испугались и окружили церковь войском. Некоторые из русских успели, однако, заранее войти в церковь и слышали проповедь своего архипастыря. Гермоген уговаривал их стоять за православную веру и сообщать о своей решимости в города. После такой проповеди приставили к патриарху стражу». Далее Ляпунов, безо всякого послания от Гермогена, просто услышав о такой его проповеди, собрал грамоты патриотического содержания (но не Гермогеновы) и присовокупил к ним свои, призывавшие к действию. Они‑то и стали зерном, из которого выросло земское освободительное движение, начало расти ополчение. Костомаров отдает патриарху только одну грамоту – в Нижний, о непризнании царем «Маринкина сына». Грамота эта «по его приказанию была рассылаема по разным городам и подготовляла русский народ к новому восстанию»{334}. Таким образом, Ляпунов «оттесняет» фигуру Гермогена от роли первой скрипки в «увертюре» к рождению земского воинства.
Несколько работ, где значение грамот святителя так же, как и у Костомарова, снижается, вышло в начале XX века.
Так, публицистическая книжка Е. Волковой снимает фокус внимания образованных читателей со значительных персон и переносит его на народную массу. Среди прочего Е. Волкова пишет: «Не патриарх Гермоген поднял русских людей против поляков… Это движение вызвали сами поляки, затронув интересы всех классов русского общества. Патриарх Гермоген только поддержал его силою своего слова, стойкостью своего поведения. И это движение, широкой волной разлившись по русской земле, захватило самого патриарха и приподняло его на недосягаемую высоту борца и мученика за народное дело»{335}. Е. Волкова толкует слова и призывы святители как исключительно религиозные, касающиеся существа веры, но не политики. Например, в тот день, когда Гермоген собрал москвичей в Успенском соборе и призвал не присягать Сигизмунду, он начал писать грамоты по городам с призывом стать за православную веру и не принимать иноверцев, но «как лицо духовное не мог открыто призывать к восстанию…» А потому говорил о «поругании христианской вере» и желании поляков «в латинство обратить православный народ». И только Прокофийй Ляпунов повернул слова Гермогена к делу вооруженного ополчения{336}. Но и он бы не смог этого сделать, если бы сам народ не устал от обмана и гнета со стороны иноземцев, не разгневался бы на них, не пришел в состояние готовности к борьбе.
Д. Успенский идет по этому пути гораздо дальше и пускается в полемику с противоположной ученой «партией». Своего рода «девизом» его книжки стали слова: «Не хитрым политиком, как думают некоторые, а просто искренним, правдивым человеком был Гермоген… Живой пример самоотверженной деятельности Гермогена воодушевил и увлек за собой русский народ»{337}.
По мнению Успенского, сами обстоятельства превратили патриарха в «народного вождя»: он сыграл важную роль в уже «начавшемся народном движении», которое явилось естественным протестом оскорбленного народа против произвола и гнета иноплеменников. Таким образом, не воля Гермогена двинула народ к определенной цели, но воля поднимающегося народа увлекла самого первоиерарха. Успенский целенаправленно подбирает аргументы на подрыв мнения, согласно которому «первое ополчение против поляков поднялось… благодаря тайной рассылке грамот Гермогеном».
Вот они: во‑первых, «несогласными представляются возбудительные грамоты и с общим характером миросозерцания Гермогена: человек, признавший Божие руководство в избрании царей и строго относившийся к нарушению крестного целования, не способен на скорую перемену политических убеждений…». Как было показано выше, Гермоген крестного целования Владиславу не давал. И о каком «Божьем руководстве» может идти речь, если Владислав не венчался на царство по православному обряду, а стало быть, законным русским государем так и не стал?!
Во‑вторых, Успенский критически оценивает содержание патриарших грамот, которые, по словам поляков попали к ним в руки. Имеются в виду грамоты от декабря 1610 года, а также от 8 и 9 января 1611 года. По его мнению, «знакомясь ближе с содержанием грамот, приписываемых Гермогену, нельзя признать их подлинными. Прежде всего совершенно невозможно примирить содержание этих грамот с ответом Гермогена на грамоту Сигизмунда от 23 декабря 1610 года. Благодаря за выраженную королем в грамоте готовность отпустить сына на московский престол, Гермоген в своем ответе, вместе с Освященным собором и боярской Думой, просил о скорейшем прибытии Владислава в Москву, так как, по его словам, русские люди “такова тяжка времени долго терпети не могут, яко овца без пастыря, или яко зверь велик главы не имеет”. Для чего было приглашать королевича, когда Патриарх желал вовсе устранить его от русского престола? Приглашение королевича и одновременно с этим вооружение против него русского народа могли вести лишь к усилению смуты, чего, конечно, не мог желать Гермоген…». Хотелось бы напомнить, что сама переписка между Гермогеном и Сигизмундом имела декларативный характер. Сигизмунд уже высказал намерение занять русский престол вместо сына, русские его сторонники уже пытались принудить Гермогена к полной покорности воле короля, патриарх уже отверг их притязания. И тут Сигизмунд дает твердое обещание сделать то, чего он, как твердо знает патриарх, уже не сделает. Что ж, каков привет, таков и ответ. Ничего нелогичного в поведении Гермогена не видно.
Наконец, в‑третьих, «в приписываемых Гермогену грамотах обнаруживаются данные, которые прямо противоречат фактам, устанавливаемым другими современными известиями. Так, например, поляки заявляют о грамотах Гермогена в Нижний Новгород от 8 и 9 января; между тем, из переписки нижегородцев с Ляпуновым мы узнаем, что Патриарх тогда “приказывал” им “речью”, а письма от него не было, – “что де у него писати некому, дьяки и подьячие и всякие дворовые люди пойманы, а двор его весь разграблен”…» Однако грамота от 9 января адресовалась отнюдь не в Нижний Новгород, а казачьим атаманам Просовецкому и Черкашенину. Что же касается грамоты от 8 января, то, как уже говорилось, патриарх «приказывал» нижегородцам устно за несколько дней (возможно, за неделю) до 8 января, не имея возможности написать, а когда такая возможность у него появилась, отправил письмо вдогонку послам из Нижнего.
Успенский подводит итог: «Не колеблясь, можно сказать, что приписываемые Гермогену грамоты, относящиеся к декабрю 1610 г. и январю 1611 г., принадлежат подложным патриотическим грамотам, довольно распространенным в то время. Гермоген возбуждающих грамот против поляков не писал». Не колеблясь… Лучше в таких случаях испытывать колебания, нежели с уверенным видом сообщать оппонентам непродуманные доводы.
Между тем Успенский с какой‑то странной торопливостью, не выбирая слов, то и дело высказывает совершенно необоснованные суждения. Вот, например: «Как ставленник нелюбимого народом царя и как его невольный защитник, патриарх, естественно, не мог приобрести себе расположение паствы. При этом у него не было выдающихся внешних качеств, которые могли бы доставить ему популярность…»{338}. Правда состоит в том, что историческая наука просто не располагает сведениями о внешности Гермогена. Имел он «выдающиеся внешние качества» или не имел, неизвестно.
Но у Волковой и Успенского, допустим, работы популярного жанра. Гораздо весомее прозвучало выступление серьезного специалиста – Л.М. Сухотина.
Он решительно отрицал побуждающую роль патриарха в восстании Ляпунова на Рязанщине, а также скором распространении земского дела на новые города и земли.
Сухотин привел солидный аргумент против этого. Он подметил: земское движение не имело внутри себя единства. В нем участвовало два принципиально разнородных элемента. Первый из них, ненадежный, наполненный бунташным духом, как раз и составляли ляпуновцы. В их воинство входили дворяне, казаки, «низы украинного общества» и всякий «сброд», – люди, давно зараженные мятежной стихией и действующие по прежнему образцу болотниковцев, тушинцев. И сам Ляпунов, главный вожак южнорусской части земцев, принадлежал к числу «прежних заводчиков». Второй элемент земского освободительного движения, более твердый и чистый, составили города Замосковья, вставшего на защиту «исконного порядка»{339}. И разве мог Гермоген, защитник старой России, твердая опора царя Василия IV, враг тушинцев, призывать к восстанию и поддерживать «смутьяна» Ляпунова? Собранная рязанским воеводой армия являлась, по мысли Сухотина, идейно чуждой патриарху{340}. Частично ученый был прав, когда указывал на слабость ляпуновской части земского движения, слишком уж привычной к неверности и бунтовскому неистовству. Тут не с чем спорить! И, разумеется, Гермоген не мог не видеть эту гнильцу, впоследствии разъевшую тело земского ополчения изнутри. Но в целом этот аргумент Сухотина подрывается двумя обстоятельствами. Во‑первых, патриарх выступал в качестве врага тушинцев, когда рядом с ним стоял законный православный государь Василий Иванович, живая ось русского державного порядка; но со времен его падения минуло много месяцев, а новый государь не появился. Во‑вторых, «тушинский лагерь» возглавлялся откровенным Самозванцем; ушел в могилу Самозванец, а вместе с ним ушла и самая серьезная причина вражды между патриархом и южнорусским воинством. Иными словами, идейное противоречие, каковое можно бы, теоретически, обнаружить меж Гермогеном и южной вольницей, к исходу 1610 года сильно смягчилось.
По мнению Сухотина, в лучшем случае нравственный пример Гермогена, его стойкость и его ободряющие речи возымели какое‑то влияние, трудно поддающееся подсчету. Но никаких писем, призывающих к силовому сопротивлению, он не писал. Окончательная формулировка Сухотина звучит категорично: «Не отрицая сношений патриарха Гермогена с Нижним в январе 1611 года через нижегородских посланцев, бывавших в Москве у патриарха и беседовавших с ним, признавая, что в деле присоединения Нижнего, а за ним и других городов Замосковья к восстанию Ляпунова слухи о стойкости патриарха и его ободряющее слово (но не призывные грамоты, каковых не было вовсе) должны были сыграть известную роль, мы настаиваем на том, что… само восстание Ляпунова и присоединение к его восстанию городов Рязанских, Украинных и Заоцких произошло независимо от Гермогена»{341}. Работа Сухотина сохраняла актуальность, пока в научный оборот не было введено послание Гермогена из «Вельского летописца», где патриарх без обиняков призывает храбро стоять против поляков и литовцев. В.И. Корецкий, публикатор послания, буквально похоронил статью Сухотина, поскольку письмо, как он замечает, «…несомненно свидетельствуя о связях патриарха с ополченцами, серьезно подрывает мнение Л.М. Сухотина о непричастности Гермогена к делу первого ополчения»{342}. Тут и добавить нечего.
Советское время принесло с собой негласный запрет показывать выдающую роль каких‑либо представителей духовенства на общественную жизнь. На них возложили клеймо «мракобесов», «хранителей вековечной отсталости», «прислужников царизма» и, конечно, людей социально не близких рабоче‑крестьянскому социуму прогрессивной Страны советов.
Гермоген, еще недавно воспринимавшийся обществом как один из величайших героев и подвижников Смутного времени, на одном уровне с Мининым и Пожарским, просто исчез со страниц исторических монографий. А там, где патриарха нельзя было обойти, он либо оказывался жертвой марксистской идеологии, либо уходил в тень – труды его обставлялись сверхосторожными формулировками, внимания ему уделялось ничтожно мало.
В 1960–1970‑х годах вышла колоссальным тиражом «Советская историческая энциклопедия». Микроскопический очерк о Гермогене туда попал – уже своего рода достижение, понятное ныне только для тех, кто помнит, с какой тяжестью двигались жернова советской энциклопедической печати. С.М. Каштанову, автору очерка, пришлось проявить своего рода дипломатичность, чтобы донести до читателя хоть какие‑то позитивные сведения о патриархе. Вот соответствующий фрагмент очерка: «В кон. 1610 [Гермоген] выступил против предложения бояр о присяге польск. королю Сигизмунду III. Во время оккупации польск. феодалами Москвы Г. со 2‑й пол. дек. 1610 стал рассылать грамоты по городам с призывом к всенар. восстанию против интервентов, рассчитывая на помощь отрядов П.П. Ляпунова»{343}. В таких обстоятельствах святитель никак не мог быть подан в качестве одного из основателей народного освободительного движения. Как говорится, «ну хоть так».
Совсем иначе повернул дело Р.Г. Скрынников – один из признанных авторитетов советской исторической науки, притом ученый, специализирующийся по периоду Московского царства. Руслан Григорьевич имел легкое перо, много издавался как автор научно‑популярной литературы, взгляды его на какое‑то время овладели громадной аудиторией. Миллионы советских граждан знали царствование Ивана Грозного и события Смутного времени «по Скрынникову», а не как‑либо иначе. С Гермогеном историк обошелся весьма сурово.
Вся история патриарших грамот, рассылаемых по городам и областям, у Скрынникова предстает как часть процесса, инспирированного Гонсевским и Салтыковым. Оба мечтали «расправиться с патриотами». Поскольку среди тех, кто не одобрял власть поляков с их русскими клевретами, оказались князья Голицыны, Воротынские и сам патриарх, им, разумеется, предъявили обвинения. Однако, по мнению историка, «ни патриарх, ни Голицын с Воротынским не имели никакого отношения к назревавшему выступлению низов. Своих казаков[86]эти люди боялись гораздо больше, чем иноземных солдат». Скрынников даже пишет о большом «недоверии» патриарха к земскому ополчению, когда оно начало складываться…{344} Когда поляки приписали Гермогену тайную переписку с «Вором», нелепость этого обвинения была очевидна для всех. Скрынников напоминает: «Московскому патриарху принадлежали обширные земельные владения. Владыку окружали вооруженные дети боярские и дворяне, получавшие поместья из его рук. У главы Церкви были свой дворецкий, казначей и другие проверенные и преданные чиновные люди. Боярский суд предъявил Гермогену обвинение в государственной измене, которое позволило применить к Церкви неслыханные со времен опричнины меры. Суд постановил распустить весь штат патриарших слуг – дьяков, подьячих и дворовых людей… Отныне главу Церкви окружали одни соглядатаи Гонсевского. Вмешательство в церковные дела, инспирированное иноземным командованием, вызвало возмущение в столице»{345}.
Скрынников приписывает польским офицерам изощренно‑иезуитский образ действий. «Официальная версия, изложенная в королевской грамоте в апреле 1611 года, сводилась к следующему: “По ссылке и по умышлению Ермогена патриарха московского с Прокофьем Ляпуновым почала на Москве во всяких людех бытии великая смута”. Следуя польским отпискам из Москвы, Жолкевский сообщал, будто Гермоген признал свою вину». А это, как справедливо замечает Скрынников, сомнительно: Арсений Елассонский и «Новый летописец» говорят об обратном{346}. Что получается? Поляки оболгали Гермогена, приписав ему заговорщическую деятельность, подстрекательские грамоты и т. п., но сам он и вся Москвы должны были воспринимать подобные обвинения как наглую ложь, направленную к одной цели – разгрому Церкви, мешавшей диктату короля‑католика Сигизмунда. Притом Гонсевский сообщил Жолкевскому, что добился у Гермогена признания в том, чего, по логике Скрынникова, при любых обстоятельствах совершаться не могло. О каких‑либо пытках нигде речь не идет. Запугивание на патриарха не действовало. Как же тогда Гермоген мог признаться в том, чего не совершал?! Нонсенс. Выходит, поляки из московского гарнизона то ли надули собственное начальство, то ли… сами поверили в ими же созданный фантом.
Признавался ли в чем‑то Гермоген, не признавался ли, но ему, получается, это признание приписали. А королю и его окружению всё равно: виновник найден, «убран с доски», официальная версия событий создана, чего ж еще? Не копаться же в делах второстепенных персон, вроде Гонсевского?
Всё это выглядит красиво, но… вместо ссылок на источники – сплошные логические спекуляции. Правдоподобнее выглядит хотя бы частичное признание Гермогена в связях с русской провинцией – после того, как поляки предъявили ему перехваченные грамоты.