Задумывается генерал и сморкается так долго и громко, как умеют только генералы, в обширный свой носовой платок и ещё дольше рассматривает, чего насморкал. Затем прячет платок в нагрудный карман, под ордена и знаки отличия:
– Слушай мою, ёб вашу мать, команду! – говорит генерал, располагая все черты своего лица строго параллельно и перпендикулярно линии горизонта. – Поскольку противник у нас везде, то вот тут всё разбомбить, вот тут заминировать и взорвать, а вон там всех окружить и уничтожить!
– Уничтожить не приказано, – шёпотом подсказывает начштаба, – приказано замочить.
– Значит, замочить и уничтожить. Когда противник перейдёт в наступление, выманить его на лёд, чтобы он провалился, затем построить редуты и временно сдать Москву. К зиме обеспечить морозы. Они у нас лошадей будут жрать!
– Они их и так жрут, – почтительно возражает начштаба.
– Молчать! – орёт генерал. – Ёб вашу мать! Под трибунал пойдёте, на гауптвахту! Двести суток ареста без нижнего белья!
Начштаба уводят, за кулисами слышен выстрел. На сцену выходит новый начштаба, точно такой же, как предыдущий.
– После полного разгрома неприятеля фланговым ударом берём Измаил, выходим к Эр‑Рияду и водружаем над главной мечетью красное знамя. Молчать, блядь! Я, блядь, сказал – красное! Обеспечить Егорова и Кантарию!
Начштаба хочет что‑то возразить – видимо, про Кантарию, – но не возражает. Вбегает запылённый фельдъегерь:
– Разрешите доложить! Неприятель прорвался в тыл и захватил Макдональдс в Чертаново. В бухте Тикси дизентерия. В Самаре голод. В Петербурге отец изнасиловал дочь.
Падает и умирает.
Генерал тяжёлым взглядом смотрит в зал.
– Так победим, блядь? – спрашивает он угрожающе.
|
|
Зал встаёт и выходит. На улице зрители строятся в колонну, проходят маршем мимо мавзолея и уходят на фронт. Наиверховнейший трижды наиглавнокомандующий молча смотрит им вслед. Победим, блядь.
Свобода
«Я выбрал свободу», – сказал какой‑то мудак.
А я иногда с людей просто хуею. Какую в жопу свободу? Какая вообще у людей может быть свобода? Свобода избирать и быть избранным, что ли? Свобода уличных шествий, частного предпринимательства и другие необходимейшие свободы, которых так хотели взявшись за руки друзья, чтоб не пропасть поодиночке? А вот у волка нет никакой свободы уличных шествий, и ничего, неизвестно ещё, кто из нас счастливей.
И вообще, какая в жопу разница – северная корея или южная? По мне так в обеих одинаково хуёво.
Как только человека выпускают из лагеря и дают ему не свободу даже, а возможность передвижения по какому‑то участку земной поверхности без конвоя, первое, что делает этот человек, – он обносит этот участок забором, объявляет его священным и усаживается за этим забором с берданкой в ожидании того, кто через этот забор перелезет. Главнейшим и любимейшим занятием человечества является сочинение табличек: не ходить, не курить, не стоять, не лежать, не переходить и не заплывать. Да ничего вообще не может быть приятнее строительства оград и загородок, установки кодовых замков, шлагбаумов и кирпичей. Занятие это кроме того крайне полезное: с помощью одного ограничительного дорожного знака рядовой работник ГАИ может прокормить две семьи, дать детям хорошее образование и ещё помогать престарелым родственникам в Ставрополье.
|
|
Когда расставлено достаточно заборов и ворот, некоторым людям (не всем) раздают от них ключи. Им после этого можно ездить на красный свет, ходить туда, куда нельзя, и делать то, что людям без ключей делать не положено, ну, например, ездить в этой блестящей машине. Человек без единого ключа – это не человек, а говно, его даже милиция не арестовывает, потому что его вообще не существует. Но с другой стороны, он может спокойно срать на площади прямо перед метро, и никто ему не скажет ни слова. А те, которые с ключами, им даже в подворотне поссать не всегда можно.
«Свобода есть осознанная необходимость», – сказал другой какой‑то мудак, и все за ним повторяют. Сказать, что свобода есть необходимость, – это то же самое, как если сказать, что белое есть чёрное, только без краски.
Ну а самый высший случай воплощения свободы – это когда вообще нельзя говорить про чёрное или белое, потому что это может кого‑то обидеть. И про голубое и розовое на всякий случай тоже нельзя. И про коричневое и зелёное.
Хотя какие‑то запрещающие таблички безусловно нужны. Причём содержание их совершенно не важно, они могут быть сколько угодно бессмысленными. Так, например, в армии запрещено ходить без ремня и шапки. Почему? Да какая разница. Важно то, что если ты ходишь в ремне и шапке, ну и соблюдаешь ещё десяток таких же идиотских правил и ритуалов, во всём прочем ты часто получаешься более свободным, чем на гражданке, ибо живёшь, как предписано Господом нашим, – о дне завтрашнем не заботясь и о дне прошедшем не сожалея. Но важно, чтобы таблички эти расставлял по возможности кто‑то один, не важно кто – Генеральный Штаб, Главное управление лагерей, самодур‑помещик, тиран‑кровопийца, тогда ещё можно как‑то в этом ориентироваться. Но когда в той же армии наступает Свобода, то есть каждому позволено требовать от других, чтобы они не курили, не пердели и отдавали честь выключателю, вот тогда и начинается пиздец.
|
|
Когда‑нибудь, когда наступит Царство Идеальной Свободы, а оно обязательно скоро наступит, судя по темпам, с которыми Свобода распространяется по миру при поддержке авиации, тогда уже будет вообще ничего нельзя. В частности, нельзя будет дышать, так как при дыхании один свободный человек расходует кислород, на который имеют точно такое же право другие свободные люди. Нельзя будет разговаривать никакими словами, потому что любое абсолютно слово может ранить другого человека, никогда же ведь не угадаешь, как оно отзовётся. Вот сказал кто‑то «табуретка», а другой человек вспомнил, как однажды в детстве свалился с табуретки, упал на свою любимую кошку и у неё что‑то внутри сломалось. А когда она потом рожала, у неё застрял котёнок, и человек пытался его вытащить за хвост, но хвост оторвался, и кошка тоже потом умерла. Поднялось у него от этих воспоминаний давление, инсульт, вот и нет человека.
Ну а с людьми, которые совершают такие злодеяния, как курение, игра на гармошке и плевание с моста, про них в Царстве Свободы вообще всё понятно – не может их там быть и всё.
Настоящее Православие
В отличие от Настоящего Айкидо, Настоящее Православие ещё существует.
Хотя ненастоящих Православных, конечно, гораздо больше. К ним, например, относятся патриарх Алексий, диакон Кураев и прокурор Колмогоров.
Настоящий же Православный ничего совершенно не знает ни про Пасху, ни про Великий Пост, вообще ничего. Просто в одну из недель февраля Православный вдруг начинает каждый день пить водку и закусывать её блинами. Очнувшись наконец в воскресенье, Православный ощупывает подбитый свой глаз и идёт извиняться перед теми Православными, кому сам подбил глаз за прошедшую неделю.
Затем Православный решает, что пора уже кончать с этим пьянством, блядством и пожиранием безответных скотов, и на некоторое время задумывается о безрадостной своей участи. Достигнув в результате этого дней через сорок особого Православного просветления, Православный осматривается вокруг, понимает, что стал наконец окончательно чист, и по этому поводу вполне уместно как следует нажраться и кого‑нибудь хорошенько выебать. Выпив стакан, Православный выходит на улицу и узнаёт такую новость, что Христос как раз воскресе. Это событие для Настоящего Православного всегда неожиданно, потому что живёт он в своём особом времени, в котором и зима‑то неизвестно, наступит ли, поэтому он от радости всех до единого целует и выпивает ещё очень много водки. Вот так и живёт.
Очень Важные Персоны
Все Очень Важные Персоны живут внутри специальных Зон, куда простым людям вроде нас можно зайти только по недоразумению какому‑нибудь.
Там, в этих Зонах, в общем‑то неплохо – охрана и милиция все приветливые, регистрацию не спрашивают, никогда не скажут «куда лезешь», а скажут «Вам лучше пройти сюда», смотрят преданно и даже, похоже, ждут на чай.
Зато стоит только перейти линию этой Зоны обратно, как та же самая милиция валит тебя на пол, роется в сумке, отбирает всё пиво и грозит кандалами.
А вот представьте тех людей, которые всегда находятся внутри этих Зон. Они ведь даже если бы и захотели, всё равно не могут оттуда выйти, потому что всегда носят их вокруг себя. Сядут в машину – эту зону образуют мотоциклисты, приедут домой – снайперы.
И вот посмотрят Очень Важные Персоны вокруг – все улыбаются. Пойдут в другое место – там тоже все милые и добрые. Вот они и думают, что везде так. А рассказать им, как оно на самом деле обстоит, – некому. Потому что помощники их, которые вроде бы по должности обязаны всё знать, – ведь они тоже в метро не ездят. Посмотрят эти помощники иногда телевизор или прочитают в газете что‑нибудь неприятное и возмущаются – врут ведь! Ведь не так оно всё! Не то чтобы эти помощники мерзавцы, нет, они, наоборот, за Справедливость. Звонят они сердитые в редакцию и там какого‑нибудь журналиста тут же под жопу – чтоб не пиздел больше.
Вот Ельцин был молодец. Однажды, как раз перед тем как он стал Президентом, сел он в троллейбус (автомобиль москвич у него тогда как раз сломался) и поехал в поликлинику получать бюллетень по ОРЗ, ну, или, может быть, пройти, как все люди, флюорографию. Неизвестно, что он там увидел, но как только он прогнал Горбачёва, тут же махнул рукой Гайдару и Чубайсу: «Продавайте всё нахуй!» И запил горькую.
Ну, тех‑то два раза просить не надо – всё продали до последнего гвоздя.
Вообще он был неплохой, Ельцин, весёлый хотя бы. Пел, плясал, с моста падал. И люди при нём служили тоже весёлые – один рыжий, другой говорил смешно, третий в кинофильмах с голыми бабами снимался – ну чисто двор покойной императрицы Анны Иоанновны. И щёки у всех – во!, морды румяные, лоснятся. Пусть и наворовали, так оно хотя бы им впрок пошло.
А нынешние что? У кого из них можно запомнить хотя бы лицо и фамилию, не говоря уже про должность? Крысиные усики, рыбные глаза, жабьи рты, а то и вообще ничего – пусто. Один только премьер‑министр похож на состарившегося пупса, да и тот если неосторожно пошевелится, так оно всё сразу потрескается и осыплется. Какие‑то всё потусторонние тени – то ли ещё не воплотившиеся, то ли уже развоплощающиеся. А скорее всего они такие и есть – вечно между той стороной и этой.
Царь Горох когда‑то воевал с Грибным Царём, так вот именно так должен был выглядеть отдельный Бледнопо‑ганочный Полк.
Даже и Юрий Михайлович Лужков, которому, казалось бы всё нипочём, и тот ссутулился, осунулся, куплетов больше не поёт и монологов под Жванецкого не читает – не время. Проснётся только иногда ночью и мечтает: вот бы построить что‑нибудь этакое Грандиозное и никому не нужное, чтобы все вокруг охуели и с восхищением говорили:«Да ты, Юр Михалыч, совсем ебанулся!»
Но нет, вздыхает Юрий Михайлович и снова лезет под одеяло – пустое всё, пустое.
Не надо пиздеть
Не надо пиздеть, больше уже нельзя пиздеть.
Это раньше было можно, когда люди в основном помалкивали и копали свою брюкву, угрюмо поглядывая на окружающее пространство из‑под низких своих лбов.
А сейчас все стали очень сильно умные, и у каждого из головы постоянно лезут мысли, которые они все до единой обязаны немедленно нам рассказать.
Для пиздежа придумали множество приспособлений: одни побольше, другие поменьше. Одни можно носить с собой, другие с места не сдвинешь. Люди идут по улице, сидят на диване, едут в автомобиле и всё время пиз‑дят, пиздят и пиздят.
Нажмёшь любую кнопку, повернёшь любой выключатель – оттуда немедленно раздаётся пиздёж: «я так думаю…», «с моей точки зрения…», «в создавшейся ситуации…».
Но этого всё равно маловато, надо ещё, давай‑давай – придумали интернет. А в интернете пиздят уже вообще все – полным‑полны набиты болталки, чаты, форумы и вообще неизвестно что. Аськи кукарекают, почта звякает: хотите хуй побольше, сиськи потолще, семь тысяч тонн вагонки и тридцать миллионов долларов совершенно бесплатно? Не хотите? Не может быть! А почему не хотите? Нет, мы хотим это знать! Не может нормальный человек этого не хотеть. А тогда хотите, мы вам расскажем, как правильно печь лаваш, сосать хуй, рожать детей, ездить автостопом и расписывать кухонные доски?
Но ведь нельзя же раздувать этот шарик вечно. То, что вселенная бесконечна, – это нас не касается, вселенная нашего пиздежа не слушает – он оседает в нижних слоях нашей с вами атмосферы. И в этой атмосфере уже не следует выёбываться и размахивать руками. Раньше один только поэт Тютчев не знал, как слово наше отзовётся, а сейчас этого уже вообще никто не знает.
Вот один человек где‑то снял фантастический фильм про то, как столкнулись два самолёта, другой написал про то же статейку, третий рассказал что‑то кому‑то, и пожалуйста вам – действительно столкнулись. И ещё два просто так ёбнулись.
Вот на одном острове человек собрал вокруг себя других людей и говорит им: «Назовите мне, кто из вас тут лишний?» А совсем в другом месте шатается ледник, и кто тут лишний – это не тебе, брат, решать, упокой Господь твою душу.
Так что – не пиздеть. Ходить медленно, дышать редко. Переходить улицу на зелёный свет и чистить зубы по утрам.
Но главное – не пиздеть.
Всех, кстати, касается – и меня тоже.
Предназначение
Когда человек уже совсем готов к выходу в этот мир, к нему приходит Господь Бог с огромной меховой шапкой в руках. «Тяни», – говорит Господь Бог, и человек вытягивает из шапки бумажку со своим Предназначением. И вот выходит он в мир, разжимает кулак – а нет бумажки, там осталась. И прочитать не успел.
Некоторое время человек ещё надеется, что бумажка с Предназначением как‑то выпадет из его матушки, и поэтому ползает за ней везде по пятам. Но нет – ничего такого не выпадает. Надо, значит, человеку самому думать головой своей круглой с ушами, для того и сделан он человеком, а не хуйнёй шестиногой. Хуйне‑то шестиногой что? – в ней Предназначение зашито насмерть, как программа стирки цветного белья в автоматической стиральной машине. А человеку приходится всё самому, всё самому.
Вот и мается он, бедолага. Хорошо, если Предназначение у него простое: родить сына, посадить дерево и всё такое. Или, допустим, заболеть во младенчестве коклюшем и помереть. А если ему предписано зарубить топором старуху на Сенной площади для того, чтобы другой человек написал про это роман? А если не предписано, а он взял и зарубил?
На самом же деле узнать своё Предназначение не очень сложно: если человек делает что‑то просто так, не за деньги, и вообще никому это нахуй не нужно, то это означает, что вот это самое и есть его настоящее Предназначение. Другое дело, что есть такие люди, которые за просто так вообще ничего делать не станут – им, конечно, сложнее.
От других занятий выполнение Предназначения отличается тем, что награда за его исполнение никакая на Земле не положена, потом будет вознаграждение, после Смерти или вообще не будет, не главное это. Но чтобы исполнять Предназначение, человеку же надо что‑то есть, жить как‑то. Вот и занимается он разной скучной хуйнёй, за которую вознаграждение, наоборот, причитается прямо сейчас или, в крайнем случае, в понедельник. Но и это у человека получается плохо, потому что вот занимается человек скучной хуйнёй, занимается и вдруг чувствует, что пора исполнять Предназначение. В этом случае он обязан немедленно всё бросить, послать всех нахуй, отключить телефон и исполнять. Потому что это вообще единственная причина, почему он здесь находится, нет больше никаких других и не будет.
А люди барабанят в дверь, разрывают телефон, кричат, стучат на него по столу кулаком и не дают ему денег. Потому что сами‑то они Предназначение своё исполняют плохо, кое‑как – семья у них, дети, дела, тёща злая, работа, времени мало. И если они видят человека, который исполняет Предназначение исправно, их тут же душит Жаба. Потому что они хорошо знают, что бывает с человеком, который не выполнил Предназначение. Ну или догадываются.
Умирают люди только в двух случаях: когда они уже исполнили своё Предназначение или когда Мироздание поняло, что они его исполнять и не собираются. Мироздание, его не наебёшь.
Всё сначала
Про одного человека
Скрепки
В одной далекой стране жил один человек.
Этот человек сильно любил одну женщину. Только он очень редко её видел. Один раз в четырнадцать лет. И всего один раз.
Однажды этому человеку что‑то такое сильно понадобилось. Скрепки, что ли. Или, может быть, вермишель, кто его знает.
А в той стране был такой порядок – всё кругом бесплатно, потому что денег всё равно ни у кого нету.
Нужен тебе, скажем, веник – получай даром веник. Только сначала нужно написать заявление в специальную комиссию. Так, мол, и так – имею большую потребность в венике. Комиссия придет, все проверит, соседей расспросит и через месяц можно пойти и получить свой веник. Главное, что даром.
А без комиссии нельзя. Может, у тебя уже есть веник. Или тебе им и подметать‑то нечего. Да мало ли чего – может, у тебя и рук‑то нету. А веников где на всех напасёшь.
Поэтому человек сел и написал заявление. Имею, мол, большую потребность в скрепках. Или, может быть, в вермишели. Отнес куда следует и пошел домой ждать комиссии.
Только комиссия всё не идет.
У человека этого даже ноги уже холодеть начали. Видно, сильно ему нужны были эти скрепки. Или вермишель.
Как вдруг однажды кто‑то стучит ему в двери. Войдите, говорит человек. А сам с пола не встаёт, чтобы двери открыть, потому что сил нет. Да и замка в двери все равно тоже нет.
Зачем ему замок. В той стране вообще ни у кого замков не было.
А то ведь как может быть – выдадут кому‑нибудь ботинки. А он, скажем, домой пришёл, да и помер. А дверь на замке. Как, спрашивается, комиссия будет с него ботинки снимать? Поэтому замков ни у кого в стране не было.
Тут двери открываются, и заходит женщина. Та самая, которую тот человек любил. Он даже испугался от радости.
Посадить бы её на стул, думает. Так ведь нет стула.
А женщина и не собиралась садиться. Это вы, говорит, такой‑то?
Конечно я, он самый, думает человек. А сказать ничего от радости не может. Водички бы ей налить, думает. Так ведь стакана нет. И воду когда ещё отключили.
Но женщина и сама про него всё давно знает. У вас, говорит, в прошлом году была большая потребность заделать окно, так вам чуть ли не полкило замазки даром выдали. Зима уже семь месяцев как кончилась, а вы до сих пор замазку назад не сдали. Так что давайте‑ка её побыстрее отковыривайте, а я завтра приду заберу. И ушла.
Господи, думает человек, да неужто мне ей замазки жалко. Встал кое‑как и замазку всю отковырял. А стеклышко, которое на ней держалось, аккуратно так в уголок поставил. Снова лёг на пол и стал ждать, когда женщина эта опять придет.
Только она больше не пришла. Вместо неё пришел какой‑то совсем другой мужчина и забрал замазку. И стеклышко тоже зачем‑то забрал. А человек ничего ему на это не сказал.
Зато когда пришла комиссия, чтобы про скрепки расспросить, оказалось, что человек уже умер. Он лежал на полу, весь занесенный снегом, и, когда комиссия разгребла снег, она увидела, что человек улыбается.
И улыбался он так хорошо, что комиссия поскорее сняла с него ботинки и закопала его во дворе.
И никто не спросил – кого, мол, закапываете? Потому что он был один человек.
Гипертония
Пришел однажды один человек к доктору.
А доктор сидит очень занятой, потому что думает, как бы у кого‑нибудь взятку бензонасосом взять.
Тут заходит этот человек, и по нему сразу видно, что нет у него никакого бензонасоса, не было никогда и уже не будет. Слушаю, говорит доктор. А сам врёт – ничего‑то он не слушает.
Стал тогда ему человек что‑то про жизнь свою рассказывать. Какая там у него жизнь? А он рассказывал‑рассказывал, запутался даже и сначала начал.
Тут как раз доктор все про бензонасос придумал и стал прислушиваться к человеку. Слышит, а тот ему про какую‑то женщину рассказывает. Ага, обрадовался доктор, так это вам не ко мне, а совсем в другой конец города. Позовите следующего.
Человек хотел что‑то ещё сказать, уронил шапку, поднял и пошёл к себе домой.
А дома взял да и умер.
И никто так и не узнал бы, что он умер, да хорошо, цыганка беременная пришла к нему мыла для детишек голодных попросить. Уж она в двери колотила‑колотила, а потом пошла в милицию. Там, говорит, человек умер.
Милиция хохочет – совсем, мол, ты, товарищ цыганка, с ума сбрендила. Может быть, он вовсе за хлебом в магазин пошел. А та – нет, и всё. Я, говорит, всё на свете знаю, я цыганка‑сербиянка, у меня даже паспорта нету.
Проверила милиция цыганку, и действительно – нет у неё никакого паспорта. Что поделаешь, пришлось милиции идти с ней вместе двери ломать.
Поломали двери, заходят, сапогами топочут. Видят – а человек тот и правда умер. Свет везде горит, на кухне
радио разговаривает, а он калачиком свернулся и как бы спит. А сам умер.
Посмотрела милиция кругом – окна‑двери целые, ничего не перевернуто. А украли там чего или нет – так кто ж знает, что у этого человека было?
Один милиционер, молодой ещё, глупый, цыганку спрашивает – эй, скажи‑ка, отчего он умер? И улыбается заранее.
Только та ничего ему на это не ответила и ушла куда‑то по своим цыганским делам. Цыгане, они всё на свете знают, только никому ничего не рассказывают. Разве что за деньги. Да и то наврут специально.
Ну, милиция не стала сильно переживать. Вызвали почему‑то скорую помощь и увезли того человека в морг.
Там два врача в зелёных халатах его резали‑резали, да так ничего и не нашли. Ему с такими симптомами даже бюллетень на три дня бы не дали. А он умер.
Почесали врачи в затылках резиновыми перчатками и написали справку: такой‑то умер вроде как от гипертонии.
В загсе эту справку почитали, тоже в затылках почесали и выписали свидетельство. И там, где причина смерти – написали специально неразборчивым почерком: «вроде как гипертония».
Смешно даже читать такое, ей‑богу.
Хорошо, что свидетельство это так никто из загса не забрал. Оно там до сих пор лежит в архиве. И все в нём есть – и номер, и печать, и фамилия даже какая‑то.
Откуда они её взяли – эту фамилию? У него и фамилии‑то никакой не было. Так, просто один человек.
Кепка
Один человек купил себе в магазине кепку. Надел её тут же себе на голову и пошёл домой. олько замечает он, что все люди на него оборачиваются и ласково так улыбаются.
Человек, конечно, тут же заволновался. Люди, они просто так никогда ласково не улыбаются. Только если у тебя спина краской измазанная или ширинка расстегнутая.
Проверил он потихоньку ширинку – нет, всё нормально на этот раз. Может быть, думает, они на кепку улыбаются? Тоже непонятно. Ладно бы, она была какая‑нибудь зелёная с красными драконами. Да нет – серенькая, в мелкий рубчик. Ну и ладно, подумал человек, пусть себе улыбаются. Может быть, они над штанами моими смеются. Штаны у него и правда не очень хорошие были.
Идёт он себе домой, как вдруг подходит к нему женщина и говорит. Я, говорит, когда увидела, какой вы замечательный, так желаю, не сходя с места, вам отдаться прямо здесь, на мостовой.
Ну, зачем же на мостовой, удивился человек. Пойдемте лучше ко мне в гости. Я, например, чаю купил недавно.
Пришли они к нему домой. Человек кепку снял и повесил на вешалку.
А женщина как закричит. Как ваше фамилие, кричит. Вы как меня сюда заманили, у меня даже муж есть. Не иначе, кричит, вы надо мной надругаться задумали.
И, хотя её никто и не удерживал, она всё равно вырвалась и убежала вниз по лестнице.
А человек пожал плечами и стал телевизор смотреть. Только никак у него из головы эта женщина не выходит.
Посмотрел он ещё телевизор и понял, что кепка эта не простая. Её когда наденешь, то все сразу видят, какой ты на самом деле замечательный. А без кепки не видят. Плевать они хотели.
Посмотрел он ещё телевизор.
Ну и что, думает, буду я в этой кепке ходить, а потом она свалится, и все закричат «а как ваше фамилие». Не хочу я никого обманывать, думает.
Встал он тогда, взял кепку с вешалки, выбросил её в мусорное ведро, а ведро во двор в бак вынес, не поленился.
Пришел домой и опять стал смотреть телевизор. А сам все про кепку думает.
Можно, например, думает, пришить к кепке лямочки и завязать на подбородке. И никто меня, такого замечательного, ни в чём не заподозрит и не спросит, почему я в кепке купаюсь. Я же никого обманывать не собираюсь. Я же и в самом деле замечательный, только никто этого никогда не замечает, потому что штаны у меня не очень хорошие. Или ещё почему‑нибудь. Зря, думает, я эту кепку выкинул.
Вскочил он, побежал во двор, а мусорные баки, оказывается, уже увезли. Три месяца не увозили, а тут за пять минут подъехали и увезли неизвестно куда.
Вернулся человек домой, лёг на свой диван и, конечно же, не умер.
Так и живет он до сих пор, телевизор смотрит. И никто не знает, какой он на самом деле замечательный.
Да нет, конечно же, всё было не так.
Кто же станет такую кепку выкидывать? с ней же огромные тыщи зарабатывать можно.
Этот человек пришил к своей кепке тесёмки и завязал покрепче под подбородком.
И действительно – все у него теперь есть. И жена, и любовницы три штуки зачем‑то, и квартира, и мебели откуда‑то полный дом привезли. Кепка, конечно, грязная стала, воняет. Только никто не обращает на это внимания.
Соберутся, бывало, у него двести человек гостей и пляшут до утра. А человек этот сидит на диване, телевизор смотрит. И всё время думает.
А что, думает, случится, если я сейчас тесемки развяжу?
А я так думаю, что ничего такого особенного уже не случится.
Троллейбус
С одним водителем приключилась такая незадача: от него уехал его собственный троллейбус.
Водитель вышел на перекрестке, когда у троллейбуса слетели рога, а какой‑то рычажок выключить забыл. Или сломалось что‑то, это не важно. Важно, что когда он поставил рога на место, троллейбус взвыл и уехал.
Пассажиры делали водителю какие‑то знаки в заднее окно, потом троллейбус затерялся в толпе грузовиков, а водитель всё стоял неподвижно и смотрел ему вслед.
«Ну вот… И троллейбус…» – сказал он наконец, вздохнул и пошел в рюмочную.
Там он заказал стакан водки, выпил, поднял воротник тулупа и, ссутулившись, пошел домой.
Пистолет
Иван Иванович купил себе на базаре пистолет.
Вообще‑то сначала он хотел купить луку. Потому что макароны без лука – это совсем одно блюдо, а макароны с луком, если его поджарить на постном масле, совсем другое. Иван Иванович любил питаться разнообразно.
Только в овощном магазине ему что‑то такое вместо луку насыпали, что даже Иван Иванович на них обиделся и пошёл на базар.
А там к нему возьми да пристань какой‑то цыган. А может, и не цыган, но борода рыжая из ушей по всему телу растёт. Купи, говорит, пистолет, от сердца отрываю. Иван Иванович отказывался‑отказывался, но цыган этот показал ему какой‑то ножик из‑под тулупа. Пришлось купить. А на лук и денег не осталось совсем.
Пришел Иван Иванович к себе домой и сел на табуретку думать – как бы с этим пистолетом поступить. Наконец придумал и положил его в кастрюлю, а кастрюлю поставил на антресоль, которая ещё от строителей недоделанная осталась.
Только среди ночи начал кто‑то ему в двери кулаком стучать. Вскочил Иван Иванович, открыл – а там милиция стоит, сердитая. Ну‑ка, говорит, показывайте, кого прячете. А кого прятать‑то? От Ивана Ивановича как жена десять лет назад ушла, так больше никто и не приходил.
Так ему милиция и поверила.
Весь дом перерыла, но зато нашла в холодильнике какой‑то кусок мяса, очень подозрительный. Иван Иванович и сам, когда принёс его из куриного магазина, долго рассматривал – очень уж волосы из него удивительные росли. Милиция тут же стала кричать, что нужно, мол, искать голову от этого куска, и полезла на табуретку, чтобы проверить антресоль. Но табуретка, наверное, была не очень хорошая, потому что милиция с неё свалилась и расквасила себе всю морду.
Обиделась тогда милиция на Ивана Ивановича и ушла куда‑то к себе в отделение. А Иван Иванович глаз распухший пальцем вывихнутым потрогал и решил, что надо бы пистолет куда‑нибудь получше перепрятать.