Долго мусолить свои размышления в коридоре Николай не собирался. Заведующий терапевтическим отделением доктор Пичкин есть тот самый «третий джентльмен», который способен окончательно определить ситуацию на этапе «до». До профессионального психиатра. До того, как мама начнет подсыпать ему паксил или мапротилин в утреннюю овсянку.
— Ну что, пойдем?
Прозвучало это спокойно, хотя не сказать, что весело: больничный ординатор моргнул. Наверняка его пригласили к двери не просто так — у кого-то из его добрых товарищей мелькнула в голове картинка: терапевт Ляхин с воплями гоняет коллег по коридорам, размахивая пожарным багром или даже топором. Натуральных психов боятся, понятное дело.
В кабинет он зашел с широкой улыбкой на лице. Магги и несколько удивленный ординатор последовали за ним. Да, крепкий парень. Плавание, тренажеры, но в меру, без ажиотажа.
— Садитесь, Николай Олегович.
Напряжения на лице завотделением не чувствовалось. На лице севшего перед ним на стул доктора тоже. Со стороны не было понятно, что Николай пытался вызвать в себе то хорошо знакомое мужчинам весело-бесшабашное настроение, какое бывает перед почти безнадежной дракой. Наверняка не было понятно и то, что это не удалось ему совершенно.
— Анна Исааковна сообщила, что вы плохо себя чувствуете.
Это не было вопросом, это было утверждением. Завотделением благородно давал ему возможность согласиться с собой. Нет сомнений в том, что его без колебаний прикроют на остаток сегодняшнего дня. Потом выходные, потом отгул или два за какой-нибудь из донорских дней, потом будет видно. Так?
Вместо ответа Николай вяло посмотрел в пол. Так ведут себя ученики начальных классов, не знающие, что ответить учителю, и бессмысленно разглядывающие засыпанные меловыми крошками окрестности доски.
— Я слушаю.
Это был настоящий мужчина, человек, которого Николай глубоко уважал. От того, что нет ни малейшего шанса убедить хоть кого-то, даже самых близких, самых умных, хотелось не просто выть, — скулить.
— Мне нечего вам сказать, Александр Иванович, — с трудом произнес он. — Все уверены, что я спятил.
— Почему вам так кажется?
Вопрос был коротким, и голос ровным — но все равно профессиональным. Смысла отвечать на него почти не было: в любом случае разговор вел к одному и тому же исходу. Забавно, что с формальной точки зрения доктор прав: при каких-то там вариантах психических расстройств, в том числе пограничных, эгоцентризм как раз в таких проявлениях весьма характерен. Больному кажется, что все непрерывно говорят между собой именно о нем, и если выходят в другую комнату, то не по своим делам, а чтобы посмеяться над ним.
— Потому что с точки зрения нормального человека я несу чистый бред.
В кабинете было не слишком светло: лампы не справлялись. Вероятно, поэтому его поднятые с этим вопросом глаза заставили заведующего буквально вздрогнуть. А ведь взрослый человек! Николай улыбнулся, пусть и через силу. Напряжение в комнате висело такое, что вот произнести сейчас замогильным голосом «Поднимите мне веки!» — и коллега за правым плечом без колебаний возьмет его в «медвежий захват».
Это когда рука сгибается в локте, а свободная кисть придерживает тебе затылок и защищает собственное лицо. Как освобождаться от такого захвата, учат и на самбо, и на айкидо, но сидящий практически обречен: сильный человек придушит его быстрее, чем тот что-то сумеет сделать.
— А это не бред. Так?
И вновь сказанное прозвучало почти как утверждение. Попробовать? Николай вновь посмотрел своему непосредственному начальнику в лицо. Сегодня с утра он не сказал ни слова ни о чем таком, о чем иногда пытался заговорить с коллегами. Но они, вероятно, очень неплохо успели его узнать.
— По моему мнению, Александр Иванович, нет. Хочется добавить «к моему глубокому сожалению», но не подойдет, вот что плохо-то… Совсем.
— Почему, интересно?
— Масштаб другой.
— Ладно… — завотделением помолчал. Было слышно, как позади переминается с ноги на ногу крепкий коллега и как старается почти совершенно не дышать Анна Исааковна, звезда отечественной терапии и все такое. — Про все это я уже слышал немало, и от вас, и в пересказе. Я не собираюсь начинать какую-то дискуссию или стараться успокоить вас. Мне жаль ребят на «Саратове» не меньше вашего.
— Речь не только о них.
— Конечно. Мы слышали. Позавчерашний рассказ о «Курьере» сразил всех наповал, можете не сомневаться.
Николай посмотрел в пол снова. Этот разговор точно велся не при завотделением. Соответственно, кто-то передал, нашлись люди. Ну что ж, ему хотелось попытаться хотя бы начать говорить как серьезный человек, и он попытался. Плохо, что всем заранее все ясно. Конечно, пример с «Курьером» пришел заведующему в умную голову в первую очередь. Он был хорош. Эту эмигрантскую газету знали в России по одной-единственной вводной: с ней в середине веселых девяностых долго и шумно судились сверхпопулярные тогда «Аргументы и факты». Обслуживающая русскоязычное население Нью-Йорка и окрестностей газета обильно перепечатывала злободневные материалы без оглядок на копирайт — ну, дело житейское, да и прошлое. Вебсайт газеты был открыт и доступен. В один из однообразных в последнее время вечеров Николай пошарил по доске объявлений и из многочисленных «заработай с WEBMONEY » и «ИДЕАЛЬНЫЙ бизнес и заработок в Интернете!!! » вылущил «формальные» объявления Вооруженных Сил США о наборе переводчиков с русского. С обещанием приличного социального пакета, заработка и всего такого прочего. Ничего особенного в подобных объявлениях, разумеется, не было. Русский язык весьма сложен, бизнес с Россией цветет и пахнет, и немногочисленные слависты с университетским образованием идут обслуживать ориентированные на Восточную Европу корпорации и фирмы, а не армию, флот и ВВС. А переводчики военным нужны и всегда будут нужны, пусть и в самое мирное время. Как и собственно солдаты и матросы, в которые в той же газете активно приглашали записываться законно находящихся на территории США совершеннолетних молодых людей и девушек. Все верно. Да только на сайте «Курьера» был архив, и простой поиск, самый простейший, выдал совершенно четкую кривую. Количество объявлений сходного с описанным выше типа, с некоторыми вариациями, росло непрерывно в течение последних 6 месяцев минимум, скачками через 2–3 еженедельных выпуска. Дальше Николай смотреть даже не стал, противно было. В последние 5–6 недель на таких объявлениях к официальному логотипу армии США (белая пятиконечная звезда с золотым контуром на черном фоне) и их конкурентов за потенциальных переводчиков присоединились эмблемы частных охранных предприятий. Inter-Con Security, DynCorp International, Blackwater Worldwide с ее узнаваемым логотипом, похожим на закопченный значок «Xerox», AQMI Strategy Corp., с полдесятка других. С чего бы это?
За попытку сделать какие-то местные выводы из объявлений, вычитанных из массива рекламы мацы со скидкой, бар-мицв на природе и «Суши-бара „Садко“», его тогда подняли на смех, и он заткнулся. Поздновато, конечно.
— Что, по-вашему, мы должны сделать? Такое, Николай Олегович, чтобы вы были удовлетворены? Чтобы доктора помоложе перестали пусть еще не смеяться, но уже давно хмыкать за вашей спиной?
— Готовиться.
— Я даже не буду переспрашивать «к чему», этим вы нас всех давно утомили, извините меня, пожалуйста, за откровенность. Я спросил «Что?» Вы способны дать четкий и по возможности короткий ответ, или вы будете долго рассуждать?
Николай улыбнулся еще раз. Улыбнулся так, что верхняя губа задралась до самых десен. Так улыбаются собаки. Вопрос был задан в очень правильной манере: что-то такое он даже помнил из соответствующего курса. В половине синдромов больной не будет способен переключиться с хорошо отработанного «для себя» системного бреда на «исходящую» конкретику, увязнет в той же привычной системе и будет ее мусолить. В другой половине — просто пойдет вразнос, выдавая указания и советы совершенно все более и более шизоидного характера на каждое новое уточнение. Это если он не путает, разумеется.
— Я надеюсь, вы действительно хотите меня услышать. Вы правы, у меня и в самом деле наболело. Я мог бы и сейчас что-то объяснять, как объяснял раньше, но не буду. Я знаю, как вы все заняты. Первое, что, по моему мнению, надо сделать, это сию минуту, прямо сейчас вытаскивать из очередных и внеочередных отпусков весь персонал. Поднимать карточки отдела кадров, поднимать первый отдел и даже не «начинать готовиться», а уже по-настоящему перепрофилировать больницу, перепрофилировать отделения. У нас сплошная терапия, а через неделю терапия в нашей работе будет сведена к минимуму, как я полагаю. Всех больных выписать за дни: без жалости, без оглядки на артериальное давление. Немедленные курсы военно-полевой хирургии для всех, для каждого последнего интерна, причем не спокойные «322 часа» с семинарами и лекциями, а сейчас же, с завтрашнего утра, по 10–12 часов в день. Львиная доля обучения — собственными силами, у нас наверняка есть перепрофилировавшиеся хирурги; основная нагрузка по обучению — на штатные отделения. Причем без какой-либо экзотики, без «бытовой» хирургии даже. Не ушивание язв и «малая онкология», а ампутации, ампутации, ампутации, сосудистые швы, ожоги, наконец. Всех сестер — циклами через операционные. Сестры хорошие у нас, их за три недели можно натаскать на массовую хирургию, на массовую травму. Набирать новых, буквально школьными классами. Через три недели у нас два мужчины в больнице останется: главврач и старший хирург стационара, все остальные в поле пойдут…
Николай поднял глаза. Анна Исааковна сместилась из-за спины вбок и смотрела в оцепенении, доктор за правым плечом застыл, как статуя Геракла под Камероновой галерее в Пушкине. Завотделением молчал, глядя на него из тени, как на минуточку присевший на лесной пенек медведь.
— И кровь, разумеется. Разворачивать собственную станцию переливания, для собственных нужд. Немедленно делать запасы крови, сыворотки. Запасы инструментария, даже всего самого примитивного — перчаток, салфеток, дезинфекционных материалов. Я не верю, что нам наладят снабжение хоть в каком-то приближении к тем нуждам, которые завтра, если уже не сегодня станут реальными. Если я скажу, что наш с вами министр — не Бурденко и даже не нарком Митерев, я никого не удивлю, разумеется, но все еще хуже. Я боюсь, что все сразу же рухнет. Нам будут везти и везти мясо: раненых, обожженных, переломанных. Это будет поток. Я не просто уважаю, я на коленях стою перед нашими Военмедом и МЧС, но они перестанут справляться уже через неделю. Массовая военная травма, — когда вы последний раз видели хоть что-то подобное?..
— Я был в Спитаке в декабре 1988-го, — очень спокойно и чрезвычайно отчетливо произнес человек на стуле, заставив Николая замолчать. — Я видел, не надо тут мне захлебываться.
Пауза, секунд на десять минимум. Когда в воздухе мелькает такое, что сейчас, — это много.
— Вы не убедили меня, Николай Олегович. Совсем. Все, что вы говорили тут таким внушительным тоном, — все это может быть верно только в одной конкретной ситуации. Когда России предъявлен ультиматум, на границах ревут моторами вражеские танки, и вот уже поперла через Буг первая резиновая лодка с десантом. Этого нет и в помине. Есть очередная трагедия, за которую нас всех в очередной раз ругают хорошо причесанные дяди в зарубежных телестудиях. Извините, если бы мы выписывали к черту всех своих больных каждый раз, когда нас ругает Би-би-си за утонувшую лодку, а Си-эн-эн за нежелание каяться перед эстонскими эсэсовцами, — нас бы давно выгнали, это как минимум. А скорее и посадили бы по статье.
Снова секунда: стрелка на наручном «Атлантике» неслышимо тикает, переползая на деление.
— Вот что, Николай Олегович, — раздельно произносит заведующий отделением, поднимаясь со своего стула. Одновременно с ним начинают двигаться и все остальные в кабинете. Встает доктор Ляхин, утекает за его спину безмолвная Магги, выдыхает и поводит затекшими плечами невидимый человек за спиной, страхующий своих старших коллег от несомненного психа, в которого превратился рядовой, малозаметный доктор, сосед по ординаторской.
— Я не буду даже обсуждать сказанное в отношении вашего знания военно-полевой медицины, оно не впечатлило меня совершенно. В мое время каждый старшекурсник лучше понимал в принципах ее организации и всем прочем, что вы тут перечислили своим галопом по Европам. Считаем, что мы закончили. Я только одно спрошу. Вот сделали мы все, как вам хочется, пусть так. Но знаете, что случится первым, немедленно после этого? Десяток выписанных вами на улицу старушек со своими кризами и аритмиями просто помрет у нас в промежутке между получением выписного эпикриза и тем, как дойдут до шлагбаума на входе в больничный двор. Вы не повеситесь сами после этого, а? Что с вами будет тогда? И с нами?
— Я достаточно неплохо понимаю, что со мной будет через довольно короткое время, Александр Иванович. Через месяц, два или три меня не будет в живых. Вас всех, кстати, тоже, я прошу прощения.
— Ох, ну не хрена себе… — негромко, но отчетливо произнесли сзади. Доктор, судя по всему, мог удивляться молча не до бесконечности.
— Все.
Завотделением пристукнул рукой по столу. Он явно хотел сказать что-то сразу, но не сумел, только глотнул воздух. Справиться с собой у него заняло некоторое время, пусть и не самое долгое, и все это время Николай молчал.
— Я сказал «все». На сегодня мы закончили совсем. Мое самое большое желание сейчас — это отстранить вас от лечебной работы немедленно. Мы можем отправиться вместе к главврачу, и это будет оформлено документально. Но я скажу так… Сегодня пятница, уже за середину дня. Я дам вам время до понедельника включительно, — и не успокоиться и валерьянки с водкой попить, а сходить на МРТ либо КТ[24] по выбору. Наша Покровская, Бехтеревская, даже Дорожная больница на Мечникова — там хорошо делают. Ко вторнику принесете заключение мне. Или не принесете. Договорились?
Ну что ж, вот доктор и сделал вывод. Поставил предварительный диагноз. «Синдром тревожности органического характера», можно не сомневаться. Возраст идеальный для такого диагноза. Передозировки определенных препаратов и прием определенных типов наркотических и даже «почти наркотических» средств, отравления довольно разнообразным выбором токсичных субстратов. Авитаминоз по В12, самые нормальные эндокринные заболевания, ревматоидные, наконец. Ну, и так далее, и тому подобное. Но доктор подумал об опухоли мозга — и вообще-то логично подумал: на клиента с потенциальным нейросифилисом его коллега все же не похож. На наркомана — еще куда ни шло…
— Так точно, — просто ответил Николай вслух. — Я могу идти?
— Разумеется. Вы не дежурите в эти выходные, нет? Отлично.
Пичкин дышал глубоко: все-таки у него отнимало некоторое количество сил — контролировать себя так, чтобы его потом никто ни в чем не обвинил. Если больничный ординатор Ляхин догадается в понедельник уйти побюллетенить, — все хорошо и правильно. Если нет — возможны варианты. Может быть, сообразит подать заявление об уходе сам. Может быть, поймет, что после произошедшего работать в этом коллективе не сможет. Просто не дадут: «плывущий» психикой врач, да медик любого уровня вообще, даже адекватный в данную конкретную секунду, — это непрерывная головная боль для коллег. Контролировать его надо будет непрерывно, в несколько слоев, общими усилиями. Проверять назначения, переспрашивать у больных, как он себя вел с ними. Помимо своей собственной работы, которой и так хватает по самое горло. Про дежурства вообще речь не идет в такой ситуации. Так что зачем? Проще будет все объяснить ему прямо и открыто: в понятливости Ляхина никто до сих пор не сомневался, вообще-то говоря. Жалко, если это опухоль… Выживаемость при наиболее распространенных их вариантах, мягко говоря, не радует…
— До свидания.
Николай попрощался обычным голосом, совершенно нормальным. Походка у него тоже была без особенностей. И уже когда он взялся за ручку двери, завотделением заметил, что выражение лица молодого врача сложно описать даже несколькими словами: настолько оно было сложным. Это было лицо живого, но уже все равно почти мертвого человека. Он действительно был уверен в своих словах, вот что страшно. На мгновение у заведующего отделением мелькнуло в голове, — смазанно, нечетко: остановить, вернуть. Не доводить до суицида несчастного человека, который сорвался, после того как годами привыкал слишком много работать и слишком мало отдыхать. Чтобы справиться с неожиданным и ненужным порывом, ему пришлось проглотить скопившуюся во рту слюну, — и за это время спина все-таки улыбнувшегося напоследок Ляхина исчезла за дверью. Когда шорох шагов пропал, ординатор в углу кабинета негромко покашлял, то ли привлекая к себе внимание, то ли действительно прочищая пересохшее горло. Молча рассматривающие друг друга старшие врачи не обратили на него ни малейшего внимания. Лицо у Варламовой было под стать ушедшему — сложное, многозначное. Непривычное.
— Ну, что скажете?
— Не знаю, — неожиданно очень тихо ответила та. — Сначала я была уверена, что это нормальный нервный срыв. Дежурства, подработки, ежедневная борьба за тысячу рублей. Базовую профилактику по такому проводят водкой, шашлыками и ночью с незакомплексованными подругами. Лечение… Наверное, отпуском на берегу Волги, как минимум. Со всем тем же самым, и без ограничений… Потом я решила: нет, это хуже. Шизофрения. Однако здесь слишком много «но». Как пункт первый — шизофрению ставят после 6 месяцев выраженной симптоматики минимум. При существенном нарушении социальной адаптации и трудоспособности. Здесь этого нет и в помине.
— Органика.
— Да, — слово прозвучало глухо, но к месту: доктор кивнула. — Это была вторая моя мысль. Сначала месяцами отдельные «пунктики». Просто попытки перевести разговор на любимую тему, интерпретация почти любой мелочи в одном и том же ключе… Угнетенность наросла не так давно: до этого все было на фоне завидной энергии. Просто как обычный «таракан в голове»: кто-то сорта фиалок выводит научным образом, кто-то позеленевшие царские копейки коллекционирует, кто-то старый «Москвич» в гараже любовно перебирает. У всех что-то свое, у кого маленьких детей нет. Ну, а этот вот часы у себя в голове подводит, когда на нас Польша с Эстонией нападут. Потом хуже. Монополярная депрессия, перешедшая в натуральный психоз вот только что, на наших глазах, за несколько последних дней… Вы тоже запоминайте, доктор. С таким или почти таким каждый из нас сталкивается то тут, то там. Выраженность, конечно, разная. И направление всего этого…
Ординатор кивнул, блеснув глазами. Он открыл рот, чтобы сказать что-то, но догадался промолчать, и это завотделением порадовало. Адекватный парень. Года через два он станет не хуже ушедшего Ляхина, а произошедшее будет ему хорошим уроком. Такое работает как прививка.
— Риск суицида?
— Не думаю. Не тот типаж. Риск открытой агрессии, скорее.
— Тогда все правильно, — он поморщился. — Не хватает нам тут…
Фраза была недосказанной, но все поняли. Психоз, или пусть даже просто нервный срыв коллеги, — это в клинике совершенно не то же самое, что в каком-нибудь «офисе по продажам» или фармпредставительстве. Здесь это недопустимо, так что все действительно правильно: к заведующему отделением не придерется ни один агитатор за толерантность и права человека. К сожалению, осознание этого простого факта совершенно не улучшало настроение. С минуту все стояли и молча продолжали смотреть на закрытую дверь. Потом, встряхнувшись, потянувшая стоящего в каком-то отупении молодого врача за рукав халата доктор Варламова вышла не попрощавшись — к больным, к работе. Первым делом она прошла быстрым шагом по коридорам. Меланхолично стоящего где-нибудь у окошка Ляхина — чего она непонятно почему ожидала — не было. Зашла в ординаторскую — там все тихо и мирно, прямо островок деловитого спокойствия, только юная интерн глазками хлопает, ждет какой-нибудь команды. Принадлежащая Ляхину половина стола не изменилась: валяется пара ярких шариковых ручек, лежит открытый на чистой странице блокнот, в углу едва держится, не падая, потертый карманный справочник «Гедеон Рихтер». С минуту мрачно поглядевшая на все это доктор вышла, так и не произнеся ни слова: интерн позади буквально всхлипнула. Настроение было испорчено безнадежно, чертов идиот… И ведь пятница на дворе, почти конец рабочего дня! Еще раз по палатам, проглядеть напоследок «истории» больных, своих и отданных молодежи, — и все, можно домой. Дочка как раз в том возрасте, когда общение приятно обеим: важно не упустить момент, тогда есть шанс сохранить теплоту ощущений семейного родства на всю жизнь. Потом, годам к 14–15, будет уже не то: насмотрелась по подругам…
Доктор Варламова лишь раз оглянулась на все еще глухо закрытую дверь заведующего отделением, когда уже все закончила и отпустила молодых врачей. Сплошь ресницы и губы, только бантиков не хватает. Дурочки, за редкими исключениями, но и это тоже нормально. Как любой опытный врач, она неоднократно бывала свидетелем тому, как нервные, робкие или просто совершенно не взволнованные перспективой трудиться в терапевтическом отделении вчерашние студенты за считаные годы превращались в цепких и умелых профессионалов. Ляхин в какой-то мере был исключением: когда он пришел к ним, он уже знал, что делать. Тогда ей показалось, что он на редкость мрачен для своих лет. Знать бы, во что это выльется…
Час спустя, уже надев пальто и попрощавшись с дежурантом, она подошла к сестринскому посту.
— Леночка, не выходил Александр Иванович?
— Нет, я не видела.
Магги кивнула и задумалась, — даже уже заранее подняв руку, чтобы постучать в дверь заведующего, но так к ней и не подойдя. «Бред, — возмущенно сказала она себе мысленно. — Нет, не это надо же, так лихо настроение испортить перед выходными! Просто свинство!»
Круто развернувшись и пошагав наконец к выходу, врач трясла головой и едва ли не рычала от злости. Надежда на то, что гнусное ощущение пройдет к моменту прихода домой — к ужину, теплому пледу и дочкой под боком, вдвоем у телевизора, была слабой. Ну, пусть это хоть к понедельнику кончится, — и так, чтобы не возвращалось. Опухоль там или не опухоль, у каждого человека в наши дни было достаточно собственных проблем и задач, чтобы осложнять свою жизнь еще больше чужими. Ну так пусть оно и будет дальше. Как говорится, утро мудренее вечера, а понедельник субботы. Сейчас был только вечер пятницы.
Воскресенье, 17 марта
Россия должна быть расчленена. Нельзя терпеть на Востоке такое колоссальное государство.
Геббельс, дневники
Подводные лодки скользили сквозь черное пространство, невидимые и почти неслышимые. Вокруг было чужое море, даже само их существование в этих водах таило риск. Ежеминутно сонар каждой мог услышать всплеск наверху, означающий вход в воду противолодочной торпеды, готовой ринуться вниз и вперед. Насколько командиры субмарин могли понять — каждый сам для себя — пока по ним не работал ни один самолет, а количество противолодочных надводных единиц так и не возросло. Но все начинается с ничего, а в море в особенности. Фактически их уже часами могли слушать пассивными, никак себя не проявляющими системами, и тогда они все были обречены.
Коммандер Мартин свел пальцы правой руки в щепоть и провел ими по своему лицу. Лицо дергало: кожу будто покалывало изнутри несильными, но все равно чувствующимися электрическими разрядами. Он скосил глаза вправо, на затылок офицера, утвердившегося в кресле за центральной панелью тактического экрана. Затылок выглядел отвратительно: сбритые месяц назад наголо волосы отросли, но не до такой длины, чтобы прикрыть две жирные складки. Лишний вес, основной порок современных подводников и летчиков. С точки зрения медицины — набираемый ими по совершенно независимым причинам, но какая разница… На коротких волосках лейтенанта блестели капельки пота. Такие же капли стекали и по его собственной коже, пропитывая рубаху изнутри: это коммандер ощущал отстраненно, как будто в полусне. Система кондиционирования воздуха работала в минимальном режиме, и температура в центральном командном посту «Сан-Хуана» была ощутимо выше обычной. Приоритетом системы было обеспечение постоянства газового состава внутриотсечного воздуха. Значимость температурных показателей для программы была насильственно подавлена: в настоящее время их целевое значение было сведено к «физиологической норме» в целом, а не к комфортным значениям. А насыщенность центрального поста излучающими тепло приборами была выше, чем где-либо в пределах лодки. В воздухе стоял резкий запах озона, острый запах пота и еще один, даже еще более острый — «запах» азарта. Или азарта, смешанного со страхом, если быть честным перед собой.
— Сила течения растет. Заходит чуть к востоку.
Голос лейтенанта сдавлен. Сложно понять, чем, каким чувством его исказило. Даже если страхом — пускай. Абсолютных храбрецов, полностью бесстрашных от природы людей отсеивают на первых же тестах при поступлении в военно-морские училища. Храбрец опасен: он не понимает, что бой может быть выигран у него вражескими командирами, испытывающими в эти минуты самый настоящий страх. Он может погубить своих людей и стоящую 900 миллионов долларов субмарину, просто не получив в нужный момент бесшумного укола в кишки. Как пишет журнал «Сайнтифик Американ», в мозгах таких людей не хватает эндогенного норэпинефрина: ну так это их проблемы, пусть идут в другой род войск.
— Реактору выше до 15 процентов.
— Так, реактору выше до 15 процентов, сэр.
Капля пота скатилась по спинке носа коммандера, и он снова стер ее пальцами, стряхнув куда-то вбок. Таким движением самураи в фильмах стряхивали кровь с лезвий. Смешно и нелепо…
Усиливающееся подводное течение и изменение его направления по отношению к курсу лодки могло означать многое, но в данном случае гадать не требовалось. Они подходили все ближе к берегу. При выдвинутом к поверхности локаторе они могли бы получить изумительную картинку, но та не нужна: коммандер знал местонахождение «Сан-Хуана» с точностью до десятка ярдов. Он был готов поручиться за то, что пунктиром пересекающее их курс течение — это след Индиги, холодным языком высовывающийся в залив: или, как говорят русские, «губу» одноименного названия. И не растворяющийся в соленой воде, пока губу не перестанет прикрывать далеко выдающийся в море мыс — Святой Нос. Река Индига неполноводна, тем более в это время года. Даже вместе со своим крупнейшим притоком, Белой, она не может выдать настолько значимого течения: длина губы 10 морских миль ровно. Тогда что это?
Коммандер Мартин покачал головой и тут же пожалел о сделанном — на него вопросительно посмотрели сразу несколько человек. О течениях Поморского пролива профессиональными гидрографами были написаны сотни страниц. О течениях Индигской губы и расположенной к северу от того же Святого Носа Горностаевой губы имелось несколько страниц малокачественного перевода с русского: тезисы из «сборника трудов» национальной российской, а точнее, даже еще Всесоюзной гидрографической конференции 60-х годов. Хорошо, что имелось хоть это. И тоже — какая разница, в конце концов. Если преувеличить совсем чуть-чуть, то мощи ядерного реактора «Сан-Хуана» хватало бы, наверное, и чтобы пройти Ниагарский водопад снизу вверх.
Они были в Баренцевом море, как и сколько-то суток назад, но это было другое Баренцево море. Эта его часть была русской всегда или почти всегда. Шайки новгородских пиратов грабили здесь ганзейские когги, потом всех остальных. Здесь русские создавали конкуренцию викингам, а потом фактически превратились в них. Здесь или почти здесь они терпели поражение от немцев во Вторую мировую: на имеющихся у коммандера картах были отмечены отдельные известные магнитные аномалии — морские могилы, покрытые ковром бурых водорослей, на две трети ушедшие в песок и ил остовы старых транспортов.
— Пятнадцать миль ровно до береговой черты.
— Глубина?
— Двадцать восемь фатомов.
Это было мало: большая часть Баренцева моря довольно глубоководна, но они были слишком близко к берегу. Коммандер не мог полностью согласиться с решением командования, пошедшего на столь значительный риск ради сокращения дистанции пуска. «Томагавк» в неядерном оснащении способен поражать наземные цели на удалении в 870 или 470 морских миль, — для лодочных модификаций UGM-109C и — D соответственно. Приближение вплотную к изобате 30 фатомов утраивало риск, который был на заднем дворе русского Северного Флота очень немаленьким сам по себе. Если он вползет в Индигскую губу, оставив под килем буквально 4 фатома, — каков будет риск тогда? Вопрос был смешон: это невозможно в принципе. Но до определенного предела предписания командования были категоричными, и это абсолютно точно основывалось на действии неких факторов, которые не были доведены до командиров отдельных субмарин. На самом деле его полномочия огромны. Он с полным правом может не принять решение командира эскадры, поскольку на месте ему виднее: насколько фактические параметры среды и противодействия соответствуют ожидаемым. Если коммандер Мартин сочтет, что расхождение слишком велико, это заставит его вынужденно избрать для залпа субоптимальную позицию. Он даже может своей волей отменить полученный приказ и, например, не производить залп вообще. Но при этом не может императивно изменить предварительный список целей и снести с лица земли поселок с ужасным названием Выучейский, располагающийся всего-то в 3 милях к югу от той же Индиги. Полный залп «Томагавков» по скопищу рыбацких сараев — страшно себе представить, что способны были бы сказать по этому поводу контр-адмирал Грум и командиры еще более высокого ранга, не будь эта вводная просто упражнением в мыслях молчаливого, всегда точного в исполнении приказов коммандера. Да, у него огромные права: фактически в эти минуты он повелевает жизнями многих тысяч человек, а в более широкой перспективе и миллионов. У него огромная степень свободы: ни один приказ далекого командования не способен регламентировать ход боя, способного в данной обстановке начаться из ничего и способного продлиться считаные десятки секунд. Ровно столько потребуется противолодочной торпеде, которую может сбросить не видимый и не слышимый из-под поверхности моря русский самолет или вертолет. А его глубина — один смех, и реактор — на 155 % мощности…