Смешивание — один из процессов, протекающих строго по стреле времени. Разделение требует усилий, и немалых. «Невозможно размешать смесь на составляющие», — говорит Томасина у Стоппарда. По существу, это объяснение энтропии пятью словами. (Ее наставник Септимус отвечает: «Так же и время — вспять его не повернуть. А коли так — надо двигаться вперед и вперед, смешивать и смешиваться, превращая старый хаос в новый, снова и снова, и так без конца».) Максвелл писал:
Мораль. Второй закон термодинамики имеет ту же степень истинности, что и утверждение, будто, если выплеснуть стакан воды в море, извлечь тот же стакан обратно уже не получится.
Но Максвелл был раньше Эйнштейна. Для него время не требовало особых оправданий. Он заранее «знал», что прошлое — это прошлое, а будущее еще только будет. Теперь же все обстояло не так просто. В 1949 г. в очерке, озаглавленном «Жизнь, термодинамика и кибернетика» (Life, Thermodynamics, and Cybernetics), Леон Бриллюэн[92]написал:
Время течет вперед и никогда не возвращается. Физик, столкнувшись с этим фактом, испытывает настоящий шок.
Физику кажется, что между микроскопическими законами, где время не имеет предпочтительного направления, поскольку сами законы вполне обратимы, и макроскопическим миром, где стрела времени упрямо указывает из прошлого в будущее, существует очень неприятный разрыв. Некоторым достаточно отметить, что фундаментальные процессы обратимы, а на макроуровне процессы носят исключительно статистический характер. Разрыв — это потеря контакта, нарушение всякой логики. Как попасть из одного мира в другой? Этот разрыв даже имеет название: дилемма стрелы времени, или парадокс Лошмидта.
Эйнштейн признавал, что эта проблема беспокоила его в момент величайшего проникновения в суть вещей, при создании общей теории относительности: «И я не смог ее прояснить». На диаграмме четырехмерного пространственно-временного континуума пусть P — это «мировая точка», лежащая между двумя другими мировыми точками A и B. «Мы провели через P „временеподобную“ мировую линию, — предположил Эйнштейн. — Имеет ли смысл снабжать эту мировую линию стрелкой и утверждать, что B имеет место до P, а A — после P?» Только если в картину входит термодинамика, сделал он вывод. Но он говорил также, что в любой передаче информации задействована термодинамика. Связь и память — энтропийные процессы. «Если можно передать (по телеграфу) сигнал из B в A, но не из A в B, то односторонний (асимметричный) характер времени установлен, то есть не существует свободного выбора направления для стрелки. Принципиально важен тот факт, что отправка сигнала представляет собой в смысле термодинамики энтропийный процесс — процесс, связанный с ростом энтропии».
Таким образом, вначале Вселенная должна была иметь низкий уровень энтропии. Очень низкий уровень. Она должна была существовать в высокоорганизованном состоянии, которое, помимо всего прочего, является чрезвычайно маловероятным[93]. Это космическая загадка. С тех пор энтропия только растет. «Это путь в будущее», — сказал Фейнман много лет спустя, когда он, тогда уже знаменитый ученый, собирал свои знания о физике в учебник.
Это источник всякой необратимости, это то, что образует процессы роста и распада, что заставляет нас помнить прошлое и не помнить будущего, помнить те вещи, что находятся ближе к тому моменту в истории Вселенной, когда уровень порядка был выше, чем сейчас, и причина, по которой мы не в состоянии помнить те вещи, где уровень беспорядка выше, чем сейчас, которые мы называем будущим.
А в результате?
Вселенная стремится к максимальному уровню энтропии, к состоянию абсолютного беспорядка, из которого нет возвращения. Все яйца будут разбиты, все песочные замки разрушены, солнце и звезды потускнеют и сольются в единый фон. Герберт Уэллс в свое время уже знал об энтропии и тепловой смерти. Это и есть та судьба, тот итог, к которому приближается Путешественник во Времени, когда покидает Уину и год 802 701, оставляя позади опустившихся элоев и тупых морлоков, разрушенный дворец из зеленого фарфора с давно покинутой галереей палеонтологии и библиотекой, заполненной гниющей бумагой, и гонит свою раскачивающуюся и вибрирующую машину вперед, сквозь миллионы лет серого тумана к финальному сумраку, окутавшему землю мрачным покрывалом. Мне кажется, если читаешь «Машину времени» в юности, в памяти или в снах остается именно это — образ этого окончательного мира, в котором ничего не происходит. В одном из черновых вариантов Уэллс называл его «образом дальнейшего». Если Эдем — это альфа, то здесь мы видим омегу[94]. Эсхатология для просвещенных. Никакого ада, никакого апокалипсиса. Не гром небесный, но слабый стон.
Этот сумеречный пляж появляется в научной фантастике снова и снова. Мы приходим к концу света — «нарушенному ландшафту» Джеймса Балларда, терминальному побережью, где последний человек произносит последнее прощай: «Такой уход требовал от него оставить свой след на всех частичках Вселенной до единой». На незабываемых последних страницах романа Уэллса Путешественник во Времени сидит, дрожа от холода, в седле своей машины и наблюдает, как «угасает жизнь древней земли». Вокруг нет никакого движения. Вокруг он видит только темно-красные, розоватые, кровавые оттенки в тусклом свете умирающего солнца. В какой-то момент ему кажется, что в отдалении что-то черное передвигается прыжками, но при ближайшем рассмотрении оказывается, что это всего лишь камень.
Я в ужасе смотрел, как на солнце наползала темнота… Холодными порывами задул ветер… Тишина? Нет, невозможно описать это жуткое безмолвие… Мрак сгущался… Кругом была непроглядная тьма… Ужас перед этой безбрежной тьмой охватил все мое существо. Холод пронизал меня до мозга костей.
Так наступает конец нашего мира.
Река, путь, лабиринт
Время — река, которая уносит меня, но эта река — я сам; тигр, который пожирает меня, но этот тигр — я сам; огонь, который меня пепелит, но этот огонь — снова я.
Хорхе Луис Борхес (1946)
Время — река. Неужели эта прописная истина требует каких-то пояснений?
В 1850 г. требовала. Вот наглядная иллюстрация: американский роман под названием The Mistake of a Life-Time; or, The Robber of the Rhine Valley. A Story of the Mysteries of the Shore, and the Vicissitudes of the Sea («Ошибка всей жизни, или Грабитель из долины Рейна. Рассказ о тайнах побережья и превратностях моря»). В этом романе автор, Уолдо Говард, обещает «правдивую панораму событий неспокойного и романтического периода». Откроем тринадцатую главу, «Леди Густина и еврей».
Леди Густина — гордая красавица аристократка 18 лет (именно «лет», summers), а ее спутник на тот вечер (очевидно, не еврей, о котором идет речь в заголовке) — столь же гордый красавец 20 лет. Они много танцевали. Она устала. «Боюсь, вы утомлены», — говорит кавалер. «О нет!» — возражает леди, пытаясь отдышаться после вальса.
Балкон, на котором находятся молодые люди, очень кстати выходит на реку, и некоторое время оба они смотрят на нее. Между ними происходит такой диалог:
— Вы мечтаете?
— О нет, сударыня. Я… Я думал о том, как точно движение вон того крохотного суденышка напоминает ход нашей собственной жизни на волне времени.
— И как же?
— Разве вы не видите, как покойно несет его корпус течение? [И т. д. и т. п.]
— Ну… [Он ей наскучил.]
— Так и мы движемся сейчас, сударыня, стремительно движемся, беззвучно, но ровно и неостановимо, по быстрой реке времени, которая протекает через долину жизни; не сознавая того, все мы скользим вперед, кивая равнодушно, как тот кормчий, и удерживая кормило, направляющее нашу собственную судьбу, — и все это время мы стремительно приближаемся к океану вечности.
И далее в том же духе. Вскоре он переходит к «размышлениям о красотах ее родной долины», но нам необязательно и дальше следить за ним. Первой метафоры вполне достаточно.
Время = река. Человек = лодка. Вечность = океан.
Если время — это река, то путешествия во времени возможны, и звучит это вполне правдоподобно. Можно сойти на берег и пробежать по нему какое-то расстояние вверх или вниз по течению.
Люди сравнивают время с рекой по крайней мере с тех пор, как Платон положил начало пережившей много веков традиции неверно цитировать Гераклита: «Нельзя дважды войти в одну и ту же реку». Или «Мы входим и не входим в одну и ту же реку». Или «В одну и ту же реку мы входим и не входим, существуем и не существуем»[95]. Никто не знает в точности, что именно сказал Гераклит, поскольку жил он в такое время и в таком месте, где письменности не было (его работы, без всякой иронии, публикуются под общим заголовком «Полные фрагменты»), но, если верить Платону:
Гераклит, мне кажется, говорит, что все проходит и ничто не остается неизменным, и сравнивая существующее с течением реки, он говорит, что невозможно ступить дважды в одну и ту же реку.
Гераклит говорил нечто важное: а именно, что все течет, все меняется. Окружающий нас мир текуч. Это может показаться самоочевидным, но его приблизительный современник Парменид считал иначе: изменения, а следовательно, и движение — иллюзия наших чувств. Под поверхностью преходящего видимого мира лежит подлинная реальность — стабильная, вневременная, вечная. Именно такой взгляд импонировал Платону.
Обратите внимание: никто пока не говорит, что время похоже на реку. Вселенная похожа на реку. Она течет. (Или не течет, если вы Платон.)
Альфред Жарри[96], сооружая свою машину времени в 1899 г., замечал, что стало уже «банальным поэтическим приемом сравнивать время с текущим потоком»[97]. Банальность этого приема, однако, никого не останавливала. «Время, эта неосязаемая и судьбоносная река, — писал в 1924 г. парижский астроном Шарль Нордман, — усеянная мертвыми листьями, нашими печальными часами, уносимыми вниз по течению». Где же мы на этой картине — мы, разумный наблюдатель? Мы — всего лишь пузырек в вязкой жидкости, говорит абсурдист Жарри. В христианском гимне поется: «Время, как вечный вод поток, / Уносит каждое дитя». Эта река несет нас в вечность, то есть, строго говоря, в посмертие, в загробный мир. Мигель де Унамуно писал: «Nocturno el río de las horas fluye…» — хотя он почему-то представлял эту реку текущей из будущего, el mañana eterno. Марк Аврелий, император и философ-стоик, говорил, что время — это река, потому что, пока мы смотрим, все проносится мимо нас. «Лишь появится что-нибудь, как уже проносится мимо, но проносится и другое, и вновь на виду первое».
Если время — это река, то можем ли мы задаться вопросом, насколько быстро она течет? Этот вопрос кажется естественным, если речь идет о реке, но для времени он не годится. Как быстро течет время? И как это измерили? Мы с головой погрузились в тавтологию. И вопрос «Как быстро мы продвигаемся сквозь время?» ничем не лучше, задавать его столь же бесполезно.
Речной поток может иметь сложную структуру? А поток времени? «Существует и такая теория, — объясняет Спок[98]в классическом эпизоде „Звездного пути“. — Вполне может быть некоторая логика в представлении о том, что время текуче, как река, с течениями, водоворотами, заводями».
Если время — это река, то есть ли у этой реки притоки? Откуда она течет, из какого истока? От Большого взрыва, или так нельзя говорить, поскольку это будет смешением метафор? Если время — это река, то где те берега, что ее удерживают? В. Г. Зебальд[99]задал этот вопрос в своем последнем романе «Аустерлиц» (Austerlitz):
Если время — река, то где же его берега? Каковы его специфические свойства, сопоставимые со свойствами воды, которая текуча, довольно тяжела и прозрачна?[100]
Зебальд спрашивал также: «Чем отличаются вещи, погруженные во время, от тех, что остались не тронутыми им?» Красивая и причудливая мысль, что какие-то части нашего мира, подобно пыльным запертым комнатам, могут оставаться вне времени, могут быть отрезаны от времени, неподвластны потоку.
На самом деле время не река. Мы, люди, владеем огромным метафорическим инструментарием, где на все случаи жизни имеются подходящие приспособления. Мы говорим, что время идет, проходит или течет, и все это метафоры. «Время есть жидкая среда, в которой подрастает культура метафор», — пишет Набоков. Кроме того, мы думаем о времени как о среде, в которой существуем. И о величине, которую мы можем иметь, терять или экономить. Время как деньги, оно похоже на дорогу, на путь, на лабиринт (конечно, это снова Борхес), на нить, на прилив, на лестницу и на стрелу. На все сразу.
«Представление о том, что время „течет“ с естественностью яблока, глухо плюхающегося на садовый столик, подразумевает, будто течет оно сквозь нечто иное, — пишет Набоков, — и, приняв за это „нечто“ пространство, мы получим всего лишь метафору, стекающую по мерной линейке».
Возможно ли, в принципе, говорить о времени без использования метафор?
Может быть, так:
Настоящее и прошедшее, вероятно, наступят в будущем,
Как будущее наступало в прошедшем[101].
Хотя, если это не метафора, то что это за банальность? Слова, чреватые неожиданностями: «наступят в…», «наступало в…». В этом же стихотворении у Томаса Элиота нашлись слова и о словах:
И слова,
Из сил выбиваясь, надламываются под ношей,
От перегрузки соскальзывают и оползают,
От неточности загнивают и гибнут.
Им не под силу стоять на месте,
Остановиться[102].
В представлениях о времени все было настолько зыбко… От этого страдали философы и физики, поэты и авторы бульварных романов. Все они пользовались одним и тем же набором слов. Они рисовали собственные фишки и двигали их по игральной доске. («От перегрузки соскальзывают и оползают, от неточности загнивают и гибнут».) Слова философов отсылали к высказываниям философов, звучавшим ранее. Слова физиков были особенными, они определялись точнее — и вообще сводились в основном к числам. Физики, как правило, не называют время рекой. Они не полагаются на метафоры. По крайней мере, если и полагаются, то не любят этого признавать. Даже «стрела времени» — не столько метафора, сколько крылатое выражение, ярлычок.
В ХХ столетии физики играли ведущую роль — власть, по существу, была у них, а философы по большей части реагировали на их действия или оказывали сопротивление. После того как идеи Эйнштейна были окончательно приняты, метафизики стали, не краснея, заявлять, что время и пространство имеют одинаковый «онтологический[103]статус», что они существуют «одинаковым способом». Что же до поэтов, то они жили в том же самом мире, вытягивали из мешка те же фишки, но понимали, что всем словам доверять нельзя. Пруст занимался поисками потерянного времени. Вулф растягивала и сворачивала время. Джойс усваивал новые идеи о времени по мере их поступления с переднего края науки. «Временной или пространственный, — говорит Стивен из „Портрета художника в юности“[104], — эстетический образ прежде всего воспринимается отчетливо как самоограниченный и самодовлеющий на необъятном фоне пространства или времени, которые не суть он». Да, это не он. Позже появился «Улисс» — книга одного дня, книга исхода и возвращения. «Огорчительное равенство между исходом и возвращением во времени через обратимое пространство и исходом и возвращением в пространстве через необратимое время». Леопольд Блум[105]беспокоится о магнетизме и времени, о солнце и звездах, о притягивании и притягиваемости: «Что-то непонятное с часами. Наручные часы всегда ошибаются». Да, беспокойства хватало.
Последняя поэма Т. С. Элиота «Четыре квартета», публиковавшаяся по частям с 1936-го по 1942 г., понравилась не всем. Некоторые обвиняли ее в самопародийности и непостижимости. Не все понимали, что это поэма о времени, но на самом деле это так. «Здесь сферы сходятся в невиданный союз, / Здесь прошлое и будущее вместе / Забыли о былой вражде»[106]. Правда ли все время существует в единстве? Правда ли будущее уже содержится в прошлом? Разве Эйнштейн этого не говорил?
Томас Элиот, как и немало его современников, испытал на себе влияние слегка сумасшедшей книги «Эксперимент со временем» (An Experiment with Time), которую написал ирландский пионер аэронавтики Джон Уильям Данн. Данн, знакомый с Уэллсом, на рубеже веков начал строить сначала модели воздухоплавательных аппаратов, затем планеры, а затем и бипланы с двигателем. Во всех его аппаратах применялась бесхвостая конструкция, что порождало серьезные проблемы со стабильностью. В 1920-х гг., покончив с аэронавтикой, он вдруг заметил, что его сны иногда предсказывают события, и решил, что это вещие, или прекогнитивные, сны. Своеобразная обратная память. Так, ему приснился сон о том, что извержение вулкана на каком-то французском острове погубило четыре тысячи человек, а затем, позже (так Данн, по крайней мере, вспоминал), он прочел в газете об извержении вулкана Пеле на острове Мартиника, в результате которого погибли 40 тысяч человек. Он стал держать под подушкой блокнот и карандаш и начал расспрашивать своих друзей о том, что им снится. В конце концов он сложил два и два и к 1927 г. сформулировал теорию и написал книгу.
Данн предполагал заменить своей новой системой основы эпистемологии[107]. «Если предвидение — реальность, то это та реальность, которая целиком разрушает фундамент всех наших прошлых представлений о Вселенной». Прошлое и будущее сосуществуют во «временн о м измерении». Случайно он натолкнулся на «первый научный аргумент в пользу человеческого бессмертия». Он предложил не четырехмерную, а пятимерную модель пространства и времени. Объясняя свою гипотезу, Данн апеллировал к Эйнштейну и Минковскому, а также, как к еще одному авторитету, к мистеру Герберту Уэллсу, который «устами одного из своих выдуманных персонажей изложил собственные взгляды с ясностью и выразительностью, которые редко кому удавалось превзойти, а может, и никому не удавалось».
Сам Уэллс этого не одобрил. Он заверил Данна, что «предвидение» — это дешевая ахинея, а путешествия во времени — выдумки, «что я [Данн] взял нечто, что он никогда не предназначал для серьезного восприятия… и слишком много и усердно об этом размышляю». Но Элиот и другие литературные исследователи с готовностью впитали в себя провокационные идеи и образы Данна, включая и перспективу своеобразного бессмертия. «Будущее — это заглохшая песня, — пишет Элиот. — Путь наверх — он же путь вниз (еще один фрагмент из Гераклита), путь вперед — он же путь назад»[108]. Он чувствует, что все время целиком вечно присутствует в настоящем, но он не уверен[109]. «Если время вечно, / С этим уже ничего не поделаешь»[110].
Жесткая Вселенная? Элиот в «Четырех квартетах» не пытается навязать нам какую-то конкретную картину мира. Он мучается от парадоксов и сомнений. «Могу только сказать, что мы там были, но не могу сказать где. / И не могу сказать, как долго, ибо для этого нужно было бы назвать время». Он говорит сквозь маски. И дело не только в скользких словах; проблема со словесным описанием времени состоит в том, что и сами слова живут во времени. Цепочка слов имеет начало, середину и конец. «Слова движутся, музыка движется / Только во времени»[111]. А вечность — это место движения или неподвижности? Поступательного движения или повторяющегося движения по кругу? Может ли сосуществовать то и другое? «На неподвижной оси вращающегося мира»? Когда он говорит, что китайская ваза вечно движется в своей неподвижности, вы понимаете, что это метоним. Но что действительно движется вечно в своей неподвижности, так это поэзия[112].
«Теперь вы не скажете „прошлое умерло“ или „будущее перед нами“». Время не принадлежит нам; мы не можем понять или хотя бы определить его. Мы едва-едва научились считать его. Звучащий колокол, говорит нам Элиот, заставляет
Отсчитывать не наше время и звенеть
Неспешно разбухающей землей.
Отсчитывать часы, а может быть, столетья,
Которые древней наших часов,
Часов испуганного поколенья,
Замученных тем, что грядет,
Пытающихся распустить ткань жизни
И снова воссоздать по ниточкам всю жизнь,
Все прошлое и будущее с ним,
Бессонными ночами они ткут
Вчерашний день и псевдозавтра,
С рассветом время кончилось
И наступило безвременье[113].
Когда Борхес, поэт-философ, сравнивал время с рекой, он подразумевал все с точностью до наоборот. Время — это не река, не тигр и не пламя. Борхес-критик использовал в своих трудах чуть меньше парадоксов, чуть реже вводил читателя в заблуждение. Когда он говорит о времени, его язык, на первый взгляд, совершенно ясен. В 1940 г. он тоже написал о Данне и его «Эксперименте со временем», объявив в довольно мягкой форме все это чепухой. Часть аргументации Данна была посвящена сознанию. Он писал, что сознание невозможно рассматривать, не попадая в возвратные петли («сознающий субъект сознает не только то, что созерцает, но и субъект A, который тоже созерцает, и следовательно, другой субъект B, который сознает A, и…» и т. д. и т. п.). Данн наткнулся на нечто важное — рекурсию, или постоянный возврат, как существенное свойство сознания, но затем пришел к выводу, что «эти бесчисленные близкие наблюдатели не вписываются в три измерения пространства, но вполне вписываются в не менее многочисленные измерения времени». Борхес понимал, что это чепуха, и это была близкая ему чепуха. Он видел в ней способ размышлять о том, что восприятие времени должно быть построено на памяти: «последовательных (или воображаемых) состояниях первоначального субъекта». Он вспоминает наблюдение, которое сделал в свое время Готфрид Вильгельм Лейбниц: «Если бы дух вынужден был размышлять над каждой мыслью, простое восприятие какого-нибудь ощущения заставило бы его размышлять сперва над ощущением, затем над этой мыслью, затем над мыслью о мысли, и так до бесконечности». Мы создаем воспоминания, или наши воспоминания создаются сами. Стоит подумать о воспоминании, и оно тут же превращается в воспоминание о воспоминании. Воспоминания о воспоминаниях, мысли о мыслях сливаются воедино, так что мы совершенно перестаем их различать. Память рекурсивна и самореферентна (ссылается на саму себя). Зеркала. Лабиринты[114].
Вещие сны и инволютивная (от сложного — к простому) логика Данна привели его к вере в заранее существующее будущее, в достижимую для человека вечность. Борхес говорил, что Данн делает ту же ошибку, которую делают «эти рассеянные поэты», когда начинают верить собственным метафорам. Под рассеянными поэтами он, судя по всему, подразумевал физиков. К 1940 г. новая физика уже воспринимала четвертое измерение и пространственно-временной континуум как реальные сущности, но Борхес был категорически с этим не согласен:
Данн — блистательная жертва той самой порочной интеллектуальной традиции, которую возвестил Бергсон: рассматривать время как четвертое измерение пространства. Он заявляет, что будущее (также мыслимое в форме пространства, в форме линии или реки), к которому мы движемся, уже существует[115].
Борхесу, больше чем другим, было что сказать о проблеме времени в ХХ столетии. Для него парадокс был не формой, а стратегией. Он верил во время — его реальность, его центральность — и тем не менее назвал свой главный очерк «Новое опровержение времени» (A New Refutation of Time). Вечность он не настолько любил. В другом очерке, «История вечности» (A History of Eternity), он заявлял: «Время для нас — трудный, важный, быть может, первостепенный вопрос, для метафизики, вероятно, главный; а вечность — нечто вроде игры или тайной надежды»[116]. Каждый «знает» (говорит Борхес), что вечность — это архетип, а наше время — всего лишь его мимолетный образ. Он же предлагал противоположное: главное — время; вечность порождается нашим сознанием. Время — настоящее, вечность — символический образ. Вопреки Платону — вопреки церкви, — вечность «довольно убога в сравнении с нашим миром». Если вы ученый, то можете заменить вечность на бесконечность. В конце концов, это ваше изобретение.
Что же до нового опровержения времени, то его суть составляет аргумент, «подсмотренный» или «предвиденный» автором, в который сам он не верит. Или верит? Этот аргумент приходит к нему ночью. В прустовы часы. Что есть время, когда просыпаешься ночью, между сновидениями, и слушаешь шуршание, наблюдаешь за тенями на стенах… или, скажем, когда ты Гекльберри Финн и плывешь на плоту вниз по реке …
Беззаботно разлепляет он глаза, видит смутные мириады звезд, зыбкие очертания деревьев и снова ныряет в беспамятство сна, как в темную воду[117].
Борхес отмечает, что это «литературный, а не исторический» пример. Сомневающемуся читателю предлагается подставить сюда какое-нибудь личное воспоминание. Подумайте о случае из своего прошлого. Когда существует это воспоминание? Никогда — ни в какое конкретное время. Оно само по себе представляет мгновение, застывшее, отдельное от какого бы то ни было предполагаемого пространственно-временного континуума. Пространство-время? «Когда говорят о „пространстве“ и „времени“ вместе, я испытываю те же чувства, которые испытывал Ницше, когда ставили рядом имена Гете и Шиллера, — это непочтительно».
Борхес, как и Эйнштейн в свое время, отрицает одновременность, но при этом его не интересует скорость сигнала (скорость света), поскольку наше естественное состояние — одиночество и автономность, а наши сигналы реже и менее надежны, чем у знаменитого физика.
Влюбленный, думающий: «Я был счастлив и уверен в подруге, а она тем временем меня обманывала», — обманывает себя сам. Если любое наше переживание абсолютно, счастье и обман не одновременны[118].
Знание влюбленного неспособно изменить прошлое, хотя оно может изменить воспоминания о нем. Избавившись от одновременности, Борхес отрицает также и последовательность. Целостность времени — всего времени целиком — еще одна иллюзия. Более того, эта иллюзия или эта проблема — нескончаемые попытки собрать целое из последовательности мгновений — также проблема самоидентификации. Точно ли вы тот человек, каким были прежде? Откуда вы можете это знать? События существуют сами по себе: совокупность всех событий — это идеализация столь же фальшивая, как и сумма всех лошадей: «Мирозданье, вмещающее все события на свете, — такое же вымышленное множество, как все кони (сколько их было: один, несколько, ни одного?), которые приходили на ум Шекспиру между 1592-м и 1594 гг.»[119]. Ах, маркиз де Лаплас!
Мы склонны принимать собственные наши слова слишком всерьез, что происходит (парадоксально), когда мы их не осознаем. Язык предлагает удручающе скромный выбор слов для выражения того, что нам необходимо выразить. Рассмотрим такое предложение: «Одолжи мне эту книгу на [?] время». Судя по всему, пропущено здесь слово «короткое », не так ли? Тогда получается, что время похоже на линию или на расстояние — то есть на измеримое пространство. Кто первым сказал, что время «проходит» или «течет»? Мы редко осознаем, какое влияние оказывает язык на наш выбор метафор и какое влияние оказывают метафоры на наше ощущение реальности. Обычно мы вообще не задумываемся о словах. А когда задумываемся, то нередко удивляемся тому, что на самом деле говорим. «Я в ужасе от мысли о времени, которое проходит (или что там подразумевается под этой фразой), вне зависимости от того, „делаю“ я что-нибудь или нет», — писал Филип Ларкин своей возлюбленной Монике Джоунс. Эти слова ведут нас в определенном направлении.
В английском, да и в большинстве европейских языков, будущее находится впереди. Перед нами. Это то, что предстоит. Прошлое — позади, и когда мы что-то не успеваем, то говорим, что отстаем. Тем не менее такая ориентация (вперед-назад) не очевидная и не универсальная. Даже в английском мы, кажется, не можем договориться между собой, что означает перенести встречу на день назад. Некоторые уверены, что назад в данном контексте означает на более раннюю дату. Другие столь же уверены, что имеется в виду перенос на более позднюю дату. Во вторник среда для нас впереди, хотя вторник наступает перед средой. В других культурах геометрия может быть иной. Люди, говорящие на языке аймара, которым пользуются в Андах, указывают вперед (то есть туда, куда смотрят), когда говорят о прошлом, и за спину, когда говорят о будущем. Есть и другие языки, на которых вчера — это на день вперед, а завтра — на день назад. Психолог-когнитивист Лера Бородицки, изучающая пространственно-временные метафоры и концептуальные схемы, отмечает, что некоторые сообщества австралийских аборигенов ориентируют себя скорее по сторонам света (север, юг, восток, запад), чем по относительным направлениям (влево, вправо), и считают, что время бежит с востока на запад. (В сравнении с культурами, более привычными к жизни в городах и домах, у них сильно развито чувство направления.) Китайцы часто используют для времени вертикальные метафоры: 
(шан) означает сразу и «выше», и «раньше»; 
(ся) — и «ниже», и «следующий по времени». Верхний месяц — тот, что только что закончился. Нижний — тот, что подходит.