* * *
Итак, две строчки в маленьком конверте. Не Европа, а США. Логично, что сказать. Индекс «I-95 » — это не японская субмарина, это Interstate 95, одна из наиболее загруженных шоссейных дорог во всей стране. Хайвей, косо поднимающийся вдоль атлантического побережья, от Флориды до Мэна, а к северу продолжающийся под тем же индексом в Канаду. Но раз «S », — значит, на юг. Раз отметка J99,9 мили, значит, штат Нью-Джерси — единственный, в названии которого есть буква J. Значит, отрезок от Нью-Йорка до Вашингтона. Николай помнил это место — по карте, разумеется. Он проезжал по этому шоссе и «вживую» и сумел сейчас вызвать какие-то ассоциации, но это была ложная память. В свою последнюю, так запомнившуюся родителям поездку в США он понятия не имел, что эта мелькнувшая за окном прокатного автомобиля отметка появится в его списке как один из вариантов. Съезд с шоссе — никакой. Просто технический съезд в виде двухметровой полоски бетона, уходящий с ревущего хайвея вправо, прямо в бурно разросшиеся кусты. Еще и перекрытый шлагбаумом от ищущих уединения романтически настроенных парочек, у которых нет денег даже на самый дешевый мотель. Что там? Да то же, что и в четверти остальных мест, оставшихся теперь на фоне этого, конкретного, блеклым фоном. Засранный ящик со старыми электролампами. Представляете — грязь, размочаленные дождем окурки, и под кустом валяется измятый картонный ящик, покрытый пылью летом, грязью круглый год и снегом раз в несколько лет зимой. Зима в США вполне бывает, а как же. Внутри — несколько битых электроламп и несколько целых. В смысле, не работающих, с болтающимися обрывками спиралей, но с целыми стеклами. Вот они-то и нужны. Забавно, что сами по себе лампы не опасны никому, кроме идиотов, возжелавших на спор засунуть их себе или в рот или в анус. Такие забавники находятся в любой стране, байки «Скорой помощи» в этом отношении довольно однообразны… Безопасно даже их содержимое. Разбей матовые стекла, разведи невесомый порошок хочешь в воде, хочешь в спирте, — ничего не будет, даже если вылить суспензию в ближайший колодец. И вот для этого и нужен второй номер из списка. Henderson Field — это, разумеется, не прославленное американской морской пехотой поле на тихоокеанском Гуадалканале. Это Henderson Aviation Airport — однополосное убожество чуть к северу от парка Килленз Понд, точнее, между парком и юго-восточной окраиной Плимута, штат Делавэр. Провинция. Место, где находится контейнер со вторым ингредиентом бинарной системы, способной превратить четверть континента в обезлюдевшую пустыню. С шатающимися по ней стаями одичавших собак, целенаправленно охотящихся на немногих уцелевших Homo sapiens. Обладателей уникальных гаплотипов и вне всяких сомнений к этому времени необратимо сумасшедших. «Поцелуй из могилы», вот как это называется. Прощание бывшей супердержавы, вложившей десятилетия и миллиарды в бактериологическое оружие и готовой использовать его в качестве последней меры обороны. Если до этого дошло сразу, с самого начала, значит, дело совсем плохо.
* * *
Олег и Александра Ляхины продолжали стоять в прихожей, безмолвно глядя на оставшуюся приоткрытой дверь. На щеках обоих до сих пор оставалось ощущение тепла от щеки обнявшего их на прощание сына. На ребрах — ощущение давления: Коля был все-таки не слабый парень. Они посмотрели друг на друга одновременно и тут же отвели глаза. Не сговариваясь, прошли по короткому коридору в дальнюю комнату, оставив дверь открытой. Несколько портретов на стенах: дед, прадед. Силуэт крейсера за стеклом: заглянцованная старая фотография, которая почему-то их обоих много лет раздражала. Стол с компьютером, на нем куча бумаг и бумажек, пластиковые шариковые ручки десяти цветов, обрывки желтых «напоминалочек» с эмблемами фармацевтических фирм. Книги на полках, много. Терапия, клиническая фармакология, инфекционные болезни. «Обеспечение непотопляемости надводных кораблей», на корешке смешная фамилия — Муру. Судебная медицина. Мемуары какого-то немца. Глянцевыми рядами — воспоминания безвестных пехотинцев и знаменитых летчиков: жуть, сколько эти книги стоят. Ушедшая на задний план фантастика: что-то про космические ракеты и рыцарей с драконами. Пособия по синдромальной диагностике, потом снова пласт терапии. Все книги разной высоты, корешки торчат вразнобой. Женщина никогда бы так не поставила. На свободных кусочках полок пыль, в ней стоят всякие мелочные сувениры из поездок. Красивые камешки, мелкие ракушки с моря. Всякие железячки непонятного назначения, монетки. Несколько ярких открыток и несколько фотографий — на них в основном они сами и их старшая дочь.
Олег Ляхин прошел к дальней полке и, протянув руку, снял с нее затрепанный том «Воспоминаний и размышлений»: один из немногих генеральских мемуаров, затесавшийся в сплошную здесь шеренгу технической и специальной литературы. Том был тяжелым и сам по себе, но он был готов к лишней тяжести и не уронил его. Выдолбленное нутро, в нем небольшой пистолет и отдельно запасная обойма. Под тяжелой картонной крышкой серого цвета — незаклеенный конверт с шахматной ладьей на картинке. Раньше такие назывались «за 6 копеек», потом они исчезли. Открыть конверт получилось не сразу, для этого пришлось положить книгу на стол и потратить еще минуту, чтобы глубоко вдохнуть воздух несколько раз подряд. Там были несколько сотен долларов и несколько сотен евро помятыми мелкими купюрами: по 50 — это были самые крупные. Можно было догадываться, чего стоило молодому врачу отложить эти деньги, оторвать их от девушек, от своего спорта, от тех же книг. И записка на полстранички.
Олег вынул ее из конверта и пробежал глазами, не тратя время на то, чтобы встать удобнее для жены: та все равно читала через плечо. «Дорогие родители…»
Рио Рита, Рио Рита,
Вертится фокстрот… —
прозвучало у них в ушах голосом сына. И вот только теперь Александра Ляхина начала плакать.
Воскресенье, 17 марта
Надо занять спорную землю силой — и тогда найдутся профессора, которые докажут, что вы имели на нее неоспоримые права.
Фридрих Великий
Этот черный день начался для всех по-разному и по-разному для всех закончился. Для десятков, сотен миллионов людей он разделил жизнь ровно напополам: вот это было до, а вот это — уже после. Для десятков тысяч он ничего уже не делил, потому что делить было нечего: день 17 марта 2013 г. стал для них точкой в конце длинной линии, если можно изобразить так жизнь. В этот день их убили.
Именно в 08.00 по времени часового пояса «Афины, Бухарест, Стамбул», принятого для калининградского анклава России, не имевшая названия до сего времени операция стала официально именоваться «Свобода России». До этого ее индексировали ничего не значащей комбинацией из букв и цифр — просто одной из многих на памяти любого штабного офицера. Что сделает случайный человек, услышав через неплотно закрытую дверь чужого кабинета что-то про «AMC2010/2»? Да ничего. И если и задумается на секунду о том, что это может означать, то «стойку не сделает». «AMC» обозначает «The U. S. Army Materiel Command », «управление тыла», и название в целом звучало как индекс на каком-то не очень старом, не потерявшем еще своей ценности отчете. «Свобода России» звучало иначе: это было действительно удачное сочетание слов, заставляющее прислушаться к себе любого. Но когда с нацеленных на сосредоточие мирового зла с запада, юга и востока направляющих пусковых установок стартовали ракеты, названия операции в таком формате еще официально не существовало. Когда дивизионы германских и голландских Panzerhaubitze 2000, американских M109A6 Paladin и британских AS-90 начали вышвыривать в сразу потемневшее небо сотни 155-мм снарядов, и когда первые из этих снарядов начали падать на пограничные заставы, военные городки и постоянные позиции русских подразделений, — оно все еще не звучало. Когда уже десятки минут висевшие в воздухе и только-только начавшие набирать высоту ударные самолеты пересекли ничего не значащую невидимую черту над поверхностью земли, над цепочкой раскрашенных столбов, — его тоже еще не было. И только когда первые из младших офицеров в соответствующем подразделении штаба генерала Хертлинга открыли новенькие, чуть скрипнувшие пружинкой блокноты и под диктовку прикомандированного майора из «community affairs » написали «Operation Russian Freedom », только тогда это словосочетание стало настоящим, действующим, живым. Убийственным. Лейтенанты слушали с серьезными выражениями на лицах, как майор произносит банальные слова о своей и чужой свободе, жертвах ради чужой свободы как долге американской нации. И снова о свободе и свободах, и снова о жертвах. Такая у него была работа. И такая плата — выслушивать все это время от времени в разных вариантах повторений — была у них за право заниматься делом. Ни для кого звучащее не было новым, и лейтенанты подчеркивали единственные записанные в блокноты нужные слова, обводили их по нескольку раз и тратили минуты на то, чтобы украсить верхнюю часть почти чистой еще страницы разнообразными крылышками и виньетками. Но пяти минут хватило, майор перешел к делу, и работа началась. Интересно, что половина лейтенантов была искренне уверена, что разработка качественных агитационных материалов принесет по крайней мере не меньше пользы, чем любой другой вид оружия. Не менее интересно то, что ход последних десятилетий доказал: в конечном итоге они были совершенно правы.
* * *
Старший прапорщик Судец шел по выложенной бетонными плитами дорожке, хмыкая и кривясь от попыток не рассмеяться. Казалось бы, что может быть смешного, когда ранним утром воскресного дня, вместо законного выходного, ты топаешь по направлению к зоне рассредоточения, и ветер кидает тебе прямо в рожу ледяные крупинки? Причем ты не только что проснулся, а проснулся ты двумя часами раньше, когда едва ли волки в лесу не выли. Поднялся тихо, чтобы не разбудить спящую спиной к тебе жену. Попил на кухне сладкого чаю, чтобы не мерзнуть. Надел теплое белье и теплые штаны, заглянул в комнату к сопящим дочкам, обложенным в кроватях куклами и мишками в два слоя каждая. Прикрыл дверь так аккуратно, как только мог, чтобы не стукнула. Напялил, зевая, бушлат, тщательно застегнув внутренние пуговицы: даже тут, в крохотной прихожей чувствовалось, как снаружи поддувает. Посмотрелся в зеркало, подмигнул себе и вышел, спустившись вниз очень точно — как раз за минуту до подхода развозки. Пожал руки мужикам, загрузился с ними в пожилой «ЛиАЗ» и потратил 10 минут на обмен хоккейными новостями: саратовский «Кристалл» дал прикурить «Ладе»-Тольятти так, что его подбросило в таблице сразу на три строки. Причем теперь «Кристалл» обошел «Рубин» по соотношению забитых/пропущенных сразу на два гола, и в следующих матчах тюменцам явно придется попотеть.
В столовой было довольно шумно, и общая атмосфера сразу информировала даже самого молодого тормоза: да, это то, что вы подумали. Это полеты. За столиком наземного экипажа не хватало лейтенанта с запоминающейся фамилией Сыроватко, но старший прапорщик прекрасно знал, что тот никуда не денется. Лейтенант два месяца как женился, торопился домой со службы как ошпаренный, и наверняка у него было чем заняться утром, — когда снаружи так холодно, а дома так тепло. Вдобавок у лейтенанта была «Самара» модели «б/у», и еще не разу не случалось, чтобы он опоздал к построению и инструктажу. Максимум — пропускал завтрак, но это его право. Самолет лейтенант Сыроватко любил так же, как все они, и подвести экипаж не был способен, как бы там ни старалась молодая жена. Все в общем так и случилось, как мужики и поняли с самого начала: подавальщица как раз принесла какао, когда лейтенант стукнул входной дверью и подошел к ним, лавируя между столиками. Все поздоровались, прапорщики слегка обозначили вставание со стульев, капитан благосклонно выслушал несколько сбивчивых объяснительных фраз и легко отмахнулся. Чего уж тут, мелочи. Дело понятное — демографическую оборону страны надо крепить, все мы тут внесли посильный вклад в свое время. Не засни в люке там потом…
Лейтенант ответил так, что все долго хрюкали, а Судец вот до сих пор не мог успокоиться. Летный состав техникам пришлось ждать еще минут пять: то ли им в их столовой позже подали, то ли было о чем поговорить. Выкурили по первой, потом по второй, потом вышел подполковник, оглядел всех и отдал нужную команду. В комнате инструктажа техники провели еще минут десять и, приняв ценные указания к сведению, потопали за своим капитаном, снова к автобусу. Летчики остались: полеты были запланированы на 10 ровно, и то если не перенесут. Но маршрут назначенной в учебный вылет пары был такой, что экипажу сейчас было чем заняться. Еще 5 минут тряски по бетонке — здесь все концы короткие. Раньше было такое правило, что меньше 3 километров ходят пешком даже летчики, не то что техники, но потом его тихонько задвинули подальше. Учитывая то, что Ту-160 на полную катушку жрет 171 тонну керосина, пожалеть техсоставу литр низкооктанового бензина для «ЛиАЗика» мог только самый последний скот.
Керосин был. И был не «сейчас и на минуточку», а его было столько, сколько требуется. Техники давно перестали высчитывать, сколько стоит в рублях и в долларах вот такой маршрут, а сколько другой. К хорошему быстро привыкаешь. Все они не то чтобы позабыли, а просто отодвинули куда-то в глубь извилин воспоминания о десятилетии, в которое не летали вообще. В которое выпускники летных училищ могли дослужиться до подполковников (и дослуживались!), так ни разу и не поднявшись в воздух. И начинали командовать сначала эскадрильями, а потом кадрированными полками просто потому, что командиры эскадрилий и полков уходили, плюнув, не дождавшись ни керосина, ни обещаний, что это все наконец закончится. Не закончилось, нет. Но у страны осталась одна тяжелая бомбардировочная авиадивизия — 22-я гвардейская Донбасская Краснознаменная. И один полк «Белых лебедей», или «Черных дроздов», кому что нравится: 121-й гвардейский Севастопольский тяжелый бомбардировочный. Поэтому, несмотря на все тараканы в головах у нашего правительства, и этот полк, и всю построенную вокруг него дивизию кормили и поили. Кормили говядиной летчиков и техников и поили керосином самолеты, столько, сколько им надо. «Павла Тарана». «Василия Решетникова». Новенького «Виталия Копылова». «Василия Сенько». «Владимира Судеца». Да, та самая фамилия. Герой Советского Союза Владимир Александрович Судец, маршал авиации. Памятник в Кировограде, еще один, говорят, в Китае. Почетный гражданин двух украинских городов, причем не лишен этого заочно: там тоже есть люди, способные за такое политически верное предложение и рыло начистить кому надо. Техник машины Б/н 16 «Алексей Плохов» Владимир Судец не был ему внуком — сложно было бы внуку маршала позволить себе быть прапорщиком. Но он был внуком самого младшего из братьев маршала, приходился самому знаменитому маршалу «второй водой на третьем киселе», а ставшему ему на короткое время родственником Хрущеву — вообще никем. С ожиданием на него никто не смотрел, так что не имевший особо больших амбиций и слишком уж острого ума парень не пошел по проторенной дорожке «маршальского родственничка». А выучился на техника авиационного и радиоэлектронного оборудования. На сленге авиаторов он был «спец», «кабан» или «обезьяна». Судец был «спец», как бы просто ни звучал этот каламбур. У него действительно были золотые руки, он видел железяки и электрику насквозь, а самое главное — всегда делал любое дело на совесть. Прекрасно знал, что никогда не будет ни лейтенантом, ни кандидатом технических наук. Держал в комоде стопку разноцветных почетных грамот за рационализаторские предложения, «грамотное обслуживание» и все такое прочее. Надевал по праздникам скромные медали за выслугу. Поздно женился, с ходу получил от жены двух девочек и переехал в двухкомнатную под общие поздравления. Его уважали и любили. На нем держалась половина «Алексея Плохова» как летающей смерти всего сущего на земле и по куску с половины «Туполевых» всего полка. У старшего прапорщика была очень и очень приличная зарплата, и он с полной уверенностью мог заключить, что жизнь удалась. И вот он топал себе по мелким бетонным плитам идущей вдоль рулежки тропинки, ухмылялся шутке лейтенанта из своего наземного экипажа и слышал, как похмыкивают идущие позади ребята. Им всем предстояло провести несколько часов на ветру и холоде, но и это вызывало ощущение счастья. Экипаж был готов вытирать фюзеляж «Плохова» тряпочками, и кое-кто клялся, что желает Б/н 16-му спокойной ночи в конце дня и после дальних маршрутов.
— Витя…
Судец обернулся и обвел горизонт взглядом. Где-то далеко завыла сирена. Не пожарная, какая всем была знакома. Другая какая-то.
— Че за хрень…
Техник по планеру и двигателям — его фамилия была Хидиятуллин — обернулся на ходу и столкнулся с остановившимся Судецом плечами. Завыла уже вторая сирена где-то в стороне от первой.
— Пожар, что ли?
Теперь их догнали уже и офицеры, включая командира наземного экипажа, и они машинально встали плечом к плечу, глядя в ту сторону, откуда с переливами выло. Звук надрывал душу. От него дыбом становились волосы на руках, в животе становилось стыло, а в затылок будто начинал ввинчиваться громадный заледенелый шуруп.
— Второй, ответьте Шестнадцатому. Что там такое?
«Уоки-токи» в руке капитана неразборчиво хрюкнул.
— Что-что?
Ответ прийти не успел, или успел, но никто его уже не расслышал. За спинами громко и дробно затрещало, как трещат китайские хлопушки на Новый год. Все разом обернулись. Летное поле было в полутора сотнях метров впереди: они шли прямо к «Алексею Плохову» и «Ивану Ярыгину», а чуть дальше парами стояли остальные машины полка, рассредоточенные на большом пространстве. Небо выглядело неправильно: в нем висели, покачиваясь, как будто бы половинки толстеньких песочных часов. Непонятные штуки, крутясь и качаясь, быстро опускались в разные стороны. Где-то в руку длиной, они имели блекло-желтый цвет, и их были, как показалось, сотни: несколько облаков — и близко, и далеко. Все это длилось секунду. Почти одновременно все желтые штуки вдруг превратились в черные, пронизанные светло-серыми росчерками шары, и оглушительным грохотом старшего прапорщика швырнуло вниз, прямо лицом о бетон. Рядом выло и стучало, потом его больно ударило в плечо и начало мять. Судец ничего не понимал, но на всякий случай не поднимал голову, дожидаясь, пока закончится визг, вой, а потом еще и странный, оглушающий хрип, забивающий уши. Потом вроде бы стихло, и он попробовал оглядеться. Капитан лежал слева, с искаженным страхом белым лицом.
— Чего?.. — почему-то шепотом спросил он, и Судец не нашелся, что ответить, а только хлюпнул мокрым от крови носом. С другой стороны оказался прапорщик техник Хидиятуллин, лежащий на спине с выпученными глазами, с закоченевшим на лице выражением ужаса. Его рука вцепилась в край бушлата самого старшего прапорщика, и у того задрожали губы, когда он понял, что Хидиятуллин мертв. Что-то разорвало ему верх груди, и кровь продолжала еще стекать на черный, спереди насквозь мокрый бушлат из широкой рваной дыры. Только теперь до Судеца дошло, что его мяло минуту назад и что хрипело.
— Денис… — позвал Судец. Хидиятуллин, конечно, не отозвался. Свободная рука мертвого прапорщика была измазана кровью. Как просто решил Судец, тот пытался вычерпать у себя изо рта мешающую дышать кровь. А второй рукой все это время пытался позвать его на помощь, показать на себя. Тормошил.
— Ребята!
Лейтенант Сыроватко поднялся на ноги первым, и, глядя на него, начал подниматься и Судец, неловко опираясь на землю. Он успел встать только на одно колено, когда понял, что лейтенант на него не смотрит. Снова повернувшись, старший прапорщик увидел, как пылают оба ближайших к ним Ту-160: родной Б/н 16 «Алексей Плохов» и Б/н 04 «Иван Ярыгин» в неполной сотне метров от него. Вокруг машин в бетоне были глубокие выбоины, но и их самих накрыло плотно. У «Ярыгина» отвалилась левое крыло, и изнутри, сквозь обрывки жгутов, проводки и торчащие как обломанные кости детали механизмов, пробивались несильные пока языки пламени. «Алексей Плохов» был покрыт дырами, в каждую из которых мог бы, наверное, въехать легковой автомобиль. Только на видимой части фюзеляжа Судец насчитал три дыры, и еще «Плохову» выбило — или вбило вовнутрь — остекление фонаря.
Оба горели абсолютно бесшумно и почти без дыма. Это было странно, потому что еще две машины в нескольких сотнях метрах впереди горели совсем иначе — с поднимающимися черными клубами, едва сдуваемыми ветром. Где-то почти в полукилометре впереди горел еще один «Ту», почти развалившийся на части, а дальше видно уже не было: сплошной дым.
— Витя! Судец, цел?
Старший прапорщик обернулся на голос капитана и ответил тому совершенно машинально, даже не задумавшись над словами.
— Двое, — сказал капитан ему и остальным, мотнув подбородком куда-то в сторону.
Судец не понял, что имеется в виду, и только когда они двинулись вперед, увидел, что на бетоне осталось два тела: Хидиятуллина и чье-то еще, чье имя он почему-то забыл.
Стойка с огнетушителями и стационарный пеногенератор располагались как раз между их машиной и второй, но от жара к ним было не подойти. Да и вид у обоих самолетов был такой, что тушение уже казалось бесполезным. Они сделали пару попыток пробиться к огнетушителям, но отступили, закрывая лица и отворачиваясь. Что так могло гореть в машинах с пустыми баками? Он не знал, и это тоже было странно — рядом с Ту-160 старший прапорщик провел ровно двадцать лет.
Все это время они молчали. И только когда недружной цепочкой все отошли назад и остановились, глядя на гибнущие в огне бомбардировщики и уже начинающие дымиться тела наземного экипажа Б/н 04, валяющиеся вокруг этой машины, капитан спросил, — неожиданно строгим голосом:
— Что это значит, а?
Лейтенант сплюнул и указал на что-то валяющееся неподалеку. Это была та самая непонятная штука, похожая на цилиндр грязно-желтого цвета, на одном торце которого висело что-то вроде сдувшейся резиновой подушки. Диаметром она была сантиметров шесть, и было совершенно непонятно, как такая мелкая штуковина могла сотворить такую жуть. На боку бомбочки была какая-то надпись. Судец разобрал «H. E.»[29] и отступил на шаг назад, хотя было ясно, что бомба не взорвалась.
— А?
Лейтенант Сыроватко заглянул ему в лицо, как школьник учителю, и старший прапорщик едва отвел от него взгляд.
— Товарищ капитан…
— Что?
— Спросите у них…
Капитан кивнул и выдернул из держателя на поясе похожую на мыльницу китайскую рацию-«шагалку» — лучшее средство связи в пределах протянувшихся на многие километры полос, рулежек и «точек» авиабазы Энгельс.
«Уоки-токи» пискнул, захрипел, и уже через секунду на зов капитана откликнулся тот же «Второй», один из инженеров полка. Оба «Ту» горели так тихо, что это не сопровождалось ничем, кроме негромкого треска и шипения, похожего на змеиное. Капитан поднял рацию на вытянутой руке перед собой, и слышно было всем.
— Да, Шестнадцать, слышу вас! Поле накрыли кассетными боеприпасами. Нас фугасами…
— Что? Что он сказал?! — почти закричал один из лейтенантов, и Сыроватко не глядя, но с силой ткнул его кулаком в бок.
— Семнадцать или восемнадцать ракет, шли двумя группами с северо-северо-востока и… Х-х… северо-запада…
— Вы сделать что-нибудь успели?
— Кто, я «сделать»?..
— Нет, вообще?
— Ревун дали! До «Шилок» две минуты бежать, никто просто не успел… И «Эски» не успели поднять в готовность, не было же никакого предупре… Х-х…
Рация зашлась хрипом. Все молчали.
— Иван, вы там целы? — очень странным, деревянным голосом спросил капитан.
— Шестнадцать, тут черт знает что… Ты слышишь?..
— Слушаю, Второй! Вы целы там? У нас двое убитых. А наземный экипаж четвертого — весь «двести». Повторяю, наземный экипаж четвертого — весь «двести»! Приказания! Какие нам будут приказания?!
— Понял вас, Шестнадцать. Приказаний ждите, ждите!.. У нас хреново. На точке два десятка только «двухсотых». Разбило вышку и штабное здание… В дыму все, «трехсотых» выносят до сих пор… Х-х… и завалило… Про ваш экипаж не знаю ничего, но многих… Х-х… совсем…
— Что? Как командиры? Костюнин жив?
— Не знаю! Тут черт знает что сейчас… Х-х…
На этот раз ничего не удавалось разобрать секунд двадцать, несмотря на все переспрашивания, но когда голос снова пробился через хрип, услышанному не поверил ни один человек.
— Как? Как ты сказал? — прокричал лейтенант Сыроватко, вцепившись в руку капитана и почти выдрав у того рацию.
— Дома накрыло… Как раз наши… Я жене отзвонился, когда понял… Она с детками к «Молоку» ходила, а там позади дало — и все село…
— Что? Что село?! — заорал Сыроватко безумным голосом. Капитан попытался выдернуть у него рацию, в которую тот вцепился клещом; ухватил свободной рукой за плечо, развернул к себе. Лицо у лейтенанта было белым как снег, на нем дико, страшно смотрелись огромные неживые глаза.
— Дома… Дома офицерских семей, общежитие…
— Нет!!
Лейтенант отпустил рацию, и вдруг молча, как мягкая кукла, осел на бетон. Судец с недоумением увидел, как ударилась о плиту его голова, увидел, как от этого отлетела в сторону фуражка с летной «капустой» на тулье. К упавшему бросились, попытались привести в чувство; сам же он одну секунду за другой стоял, как оцепеневший.
— Так, все ко мне!
Машинально старший прапорщик перевел взгляд на капитана, потом снова посмотрел на остальных. Они разгибались, оставив Сыроватко в покое, — тот уже мотал головой и стонал.
— Стройся!
Они построились — неловко, неровно. Застыли, ожидая команды.
— Разбиться на две группы! Старшие — старший лейтенант Енгалычев, лейтенант Сергеев! Вдоль летного поля, бегом влево и вправо, потом ко мне. Оценить внешнее состояние боевых машин, доложить о видимых повреждениях и потерях. Лейтенант Сыроватко остается со мной. Туда и сразу назад, поняли? Бегом, марш!
Они все сорвались с места, оставив капитана и безумно мычащего и раскачивающегося лейтенанта позади. Старший прапорщик ощутил мгновение радости — ему отдали приказ, и это сразу сделало все проще. Их никак не делили, но старший лейтенант Енгалычев стоял ближе к нему, и он последовал за ним. Бежать было трудно: ноги в тяжелых штанах заплетались, ветер лез в ноздри и рот, и Судец быстро начал задыхаться. Сначала они обогнули горящие машины их назначенной в полет пары, потом побежали по направлению к следующей. Даже отсюда было ясно, что те два «Ту» тоже накрыло, а когда они подбежали ближе, это стало совсем очевидным. Одна из машин была покрыта пробоинами с носа и до хвостового оперения, но не горела, а только дымилась. Вторая, стоящая чуть дальше, пылала так же, как и две первых: сильно, ярко и бездымно.
— Стой, кто идет?!
Часовой побежал им навстречу, выставив перед собой АКМ с примкнутым штыком. Штык мотало из стороны в сторону — молодой парень едва держался на ногах.
— Свои, дурак!
Часовой ничего даже не ответил, только приподнял ствол автомата, когда старший лейтенант и старший прапорщик подбежали ближе.
— Кто?
— Рядовой Петрищев… Не подходи!
— Дубина! Старшему караула доложил?
— Так точно. Тот обещал машину прислать. Я вот жду!
Рядового шатнуло в сторону, и он едва удержался на ногах.
— Что еще видел?
— Я не знаю! Все затрещало, потом самолеты обсыпало такими штуками, как здоровые бутылки от пива, под парашютиками. Потом рвануло!
— Знаем. Там так же.
— Там? Там где? Это что вообще?
— Это война, парень, — неожиданно для самого себя сказал вслух Судец: чужим, незнакомым себе голосом. Только сейчас он понял, что именно означали слова инженера под позывным «второй» о том, что удар пришелся не только по полю и «точке», но и по домам семей летного и технического состава авиадивизии. Сегодня было воскресенье, выходной день. Половина офицеров обоих полков была еще дома. Дома были его собственная жена и дочки-близняшки. Они наверняка были целы, иначе просто не могло быть, но наверняка сильно напугались. Как бы еще девочки не начали заикаться, от испуга такое бывает. Или в постель писаться. Но ничего, все это тоже будет ерундой, лишь бы они были целы. Лишь бы их стеклами не порезало.
— Как война? В каком смысле?
Старший лейтенант махнул ему рукой, указывая вперед, и они снова побежали, стуча по бетону тяжелыми ботинками и отворачиваясь от выбивающего слезы ветра. Рядовой проводил их растерянным взглядом, зачем-то попрыгал на месте, растирая одну руку другой, и снова бросился к будке с телефоном.
Они же бежали дальше. В двух их полках, 121-м Гвардейском и 184-м Гвардейском, было 16 Ту-160 и 20 Ту-95МС. Обегать их все или пусть даже половину — это было явной глупостью. Быстрее вышло бы дождаться автотранспорта, который обязательно должен подойти, и тогда все машины можно будет объехать за минуты. Но, во-первых, имелся приказ, а во-вторых, ждать было невыносимо. Поэтому лучше все-таки было бежать.
Еще два «Ту»: безымянный Б/н 14 и Б/н 19 «Валентин Близнюк», командиром наземного экипажа которого был бывший преподаватель Судеца в училище. Эти были вроде бы не повреждены, и старший прапорщик аж подпрыгнул на бегу, так этому обрадовался. В следующую секунду он снова вспомнил, что это война, и сердце опять ухнуло вниз. Настроение каждый раз изменялось за секунду, и когда он осознал это, то испугался за свой разум.
— Витя, с той стороны посмотри!
Старший лейтенант Енгалычев начал обегать Б/н 14 справа, а сам Судец потопотал прямо между двумя машинами. Здесь часовой тоже был жив и тоже настороже, разве что оружием не угрожал. Обменявшись с ним несколькими почти теми же фразами, старший прапорщик внимательно оглядел оба огромных бомбардировщика, затем обежал «Близнюка» со стороны носа и осмотрел и второй борт. Да, этой паре явно повезло. Первой из трех. Уже хорошо.