«Шукшина я воспринял сразу, душой. Помню, что меня прежде всего в нем поразило – это глубокое сочувствие горю ближнего. Не поверхностное, барски—пренебрежительное, а именно глубокое, воспринятое им как личное горе. Понятно, горе бывает разное, обида тоже. Бывает, человек обижается зря, то есть по сути дела он не прав. Но разве не прав Сашка Ермолаев, требующий уважения своего человеческого достоинства? Разве не прав Чудик, который от души хотел помочь, сделать приятное жене брата, а та его не поняла? Да что там не поняла, она его и понимать не хотела! Вот в чем дело! Как не хотят понимать Шукшина критики <…> и другие. Вот это уж обидно, действительно обидно. Вот уж к кому бы я действительно не пошел со своей обидой! Они, представляю, меня бы внимательно выслушали, разложили бы мою обиду по полочкам, обсудили и дали бы какой—нибудь расхожий совет типа: жизнь не так уж и плоха, стоит ли обращать на это внимание. Или, что еще хуже, вообще не стали бы слушать, а обвинили бы меня в излишней чувствительности, обидчивости и т. д.
А мне понимания хочется! Простого, человеческого понимания и сочувствия. Сострадания в конце концов. Ведь я тоже человек, у меня же душа тоже есть, будь я Чудик, Сашка Ермолаев и т. д.! Этого в статьях перечисленных авторов и других нет.
Не поняли они Шукшина.
Критик <…> напоминает хирурга, который довольно умело может, научился разрезать больного на части (простите за сравнение), а вот сшить его, оживить – не может. Не может он вдохнуть душу в больного, потому что у него самого нет души! Всё в его рецензиях перевернуто с ног на голову.
Но, может быть, я не прав? Такой вопрос я задаю себе.
Хорошо. Есть другой судья, которого не заменят статьи критиков. Этот судья – жизнь. И вот я сопоставляю творчество Шукшина, его героев с жизнью. Да полно, хочется сказать, какие же они чудики, его герои! Это же нормальные советские люди, в которых еще не иссяк запас душевной доброты, честности, любви и жалости к людям! Это только на первый взгляд кажется, что доброта и др. – неотъемлемое качество любого человека. В жизни это далеко не так. И с этим сталкиваются герои Шукшина. Сталкиваются и кажутся со стороны шизиками, чудиками и т. п.
Шукшин шел от народа. Это не выскочка, не самоучка, его герои – не плод авторской фантазии, а глубоко народные типы и характеры. Хотелось бы посоветовать некоторым критикам не сидеть в Москве в уютной квартире, а поездить по стране, почаще заглядывать в дома простых советских людей, увидеть, чем они живут, познать их заботы, радости. Только приходить в эти дома надо чистым душой, свободным от всяких готовых схем. Этого требует сама жизнь. Критикам тоже, наверное, надо знакомиться с ней не по книгам рецензируемых ими авторов, а в натуре…
Отчего же Шукшину некоторые критики отказывали в праве видеть жизнь под каким—то своим углом зрения? Причем глубоко выстраданным, идущим из самых глубин народной жизни. Ответ один, и суровый ответ. От плохого понимания этими критиками души русского человека, забот нашего народа». (Из письма инженера—химика А. Врублевского, г. Минск.)
«Не могу не писать. Первый раз в жизни… Я и сейчас плачу. А в голове какие—то разговоры с ним, никогда не виденным. Он – моя опора в жизни, моя поддержка. Мне очень тяжело жить, и только мысль о том, что он, такой, был на свете, помогает мне в моем трудном деле. Я как будто о себе читала, хотя моя работа иная. Дело ведь в отношении к ней, в общности душевной, в единстве представлений о добре, о правде. Он брат мой. Он самый дорогой мой человек. Мне все близко в нем, понятно, дорого тем, что совпадает с моим сердцем, с моим взглядом на все…
Он из тех редких, кому дано учить людей «мыслить и страдать». И делать это «как бы между прочим»». (Из письма педагога Марии Минченко, г. Полоцк.)
«В его фильмах всегда сквозило (по крайней мере мне это всегда казалось), что каждый человек (плотник, конюх, колхозник, шофер и т. д.) – это целый мир, что каждый человек не прост: у него есть какая—то боль внутри, о которой он, может, никому и никогда и не расскажет; у него есть, может быть, в душе много тепла, которое он иногда и постесняется проявить. А внешне (для „толстокожего“ человека) эти люди – просто плотники, конюхи, шоферы и т. д.
Я вообще человек не очень сентиментальный, но после фильмов Василия Макаровича становлюсь как—то добрее и отзывчивее к людской боли. Произведения Шукшина относятся к тем творениям, которые, неся в себе много душевного тепла, становясь какими—то личными для каждого конкретного человека, соприкоснувшегося с ними, в то же время не расслабляют человека, вызывая сентиментальную слезливость, а, наоборот, делают его еще более душевно крепким». (Из письма 40–летнего инженера из Куйбышева, фамилия неразборчива.)
«Творчество Шукшина – это выражение души русского человека, которую Василий Макарович хорошо знал, о которой он очень талантливо нам поведал… Понять душу человека, русскую душу… Не так—то это просто. Русская душа – что русское поле: могут быть там камни, могут и цветы.
Журнал «Дружба народов» опубликовал диалог, который ведут М. Чимпой и В. Василаке. В этом диалоге В. Василаке принадлежат слова: «Вспомним новеллу 'Сураз'. Герой – дитя безрассудной любви – безрассудно и умирает… Все это пахнет полной безответственностью перед окружающими и самим собой».
Ну, во—первых, почему это Спирька – «дитя безрассудной любви»? Во—вторых, гибель его не такая уж и безрассудная, как мне кажется. Давайте представим себе состояние Спирьки. Его жестоко избили, унизили. И все это произошло на глазах у женщины, к которой Спирька тянулся, как к солнцу. Он, Спирька, видите ли, подонок, грязное существо, не стоящее даже того, чтобы быть под солнцем.
Но… Увидел ту, для которой цветы принес, – руки опустились. Жалко стало ее. Но и жить оплеванным не смог. Разве это «полная безответственность перед окружающими», если Спирька нашел в себе силы, чтобы не совершить преступление? А так ли уж безответственно поступил он перед самим собой? Махнул бы рукой на эту историю, да жил бы спокойно. Спокойно? В том—то и дело, что не смог бы он спокойно жить, презирал бы себя всю жизнь. Не таков он, этот Спирька, чтобы носить плевок в душе…
Василия Макаровича интересовала и волновала зигзагообразная судьба некоторых людей. Врач не выгоняет из кабинета больного, ибо тогда – какой же он врач?! Шукшин не отстранялся от человека с трудной судьбой. Он прослушивал его тонкой душой и, если находил среди грубости, отчужденности едва теплящиеся чувства доброты, жалости, начинал тянуться к такому человеку…
Читая, например, замечательный рассказ «Залетный», жалостно и тоскливо становится за Саню Неверова. С чувством содрогания и понимания читаешь то место в рассказе, где Неверов говорит перед смертью: «Господи, Господи… какая вечность! – еще год… полгода! Больше не надо. Не страшно… Но еще год – и я ее приму. Еще полгода! Лето… Ничего не надо, буду смотреть на солнце… Ни одну травинку не помну».
Трагедия—то какая! Читаешь – и сковывает тебя всего. Хочется разорвать это напряжение и бежать, стремительно бежать к этому Неверову, чтобы успеть дать ему «наглядеться», «нарадоваться». Ему ведь нужна помощь. Ведь он… Он добрый человек…
Размышляя еще раз о Шукшине, отмечаешь, что само творчество для писателя было тем ковшом, которым он вынимал «какой—то более глубокий смысл и тайну человеческой жизни», говоря его же словами из рассказа «Солнце, старик и девушка». Его привлекали глубокие пласты человеческой души. Пласты… Мне вспоминается моя работа на шахтах, где приходилось разрабатывать пласты угольные разной мощности (высоты). Среди них были самые узкие (60 см). Такие узкие пласты разрабатываются потому, что состоят из первоклассного, очень высокосортного угля. Работа на таких пластах трудоемкая, тяжелая и опасная. Труд Шукшина можно сравнить с трудом шахтера. Только вместо отбойного молотка в руках у Шукшина было перо, которым он внедрялся в самые глубокие и узкие пласты человеческой души. Трудоемкая, тяжелая работа… Почетная, любимая и святая работа была у Шукшина…
Знакомясь с творчеством Василия Макаровича Шукшина, начинаешь отчетливо представлять его личность. Он вроде той светящейся точки, о которой говорится им в одном из рассказов. Только она для меня не погаснет… Когда мне бывает трудно, горестно и тоскливо, я открываю сборник рассказов Василия Шукшина. Попадая в мир шукшинских героев, испытываешь большую радость от общения с ними, от общения с правдой, добротой, совестливостью. Легче, вольнее, увереннее себя чувствуешь. Василий Шукшин всегда с нами. Василий Шукшин среди нас!» (Из письма рабочего Александра Надыктова, Песочное—на—Волге.)
«Чаще всего в книгах герои разговаривают таким языком, который в жизни никогда не услышишь. Это уже отшлифованный, напичканный современными терминами язык. А народ говорит просто. Вот Шукшин в своих рассказах пишет так, как есть в жизни, и потому людям это дорого. Прост и ясен разговор шукшинских героев, без всякой кичливости.
…Смотрела все его фильмы, читала его книги, и иногда так хотелось хоть раз увидеть, услышать голос его в жизни, смех его. В мыслях представляла – вот будет Шукшин снимать «Я пришел дать вам волю», а я попрошусь в массовку, смешаюсь с толпой, оденусь простой крестьянкой, буду соприкасаться с Искусством.
Осенью, когда грустные глаза у леса, иду по еле заметной тропинке к священному колодцу. Выпив воду из этого колодца, надо заплатить сорванным листочком с дерева. Такое поверье у нас. Я пью священную воду изумительной чистоты, срываю желтый лист и бросаю в колодец. Потом достаю багряные гроздья калины и вешаю на ветку березы. Это – в память о Шукшине. О Человеке души нежной, о сыне Земли нашей. Вечная ему память.
Пусть 9 мая каждого года, в Сростках, когда будут читать список погибших воинов, прочтут и имя Василия Макаровича Шукшина. Он жил и умер, как солдат». (Из письма Маргариты Ушаковой, г. Волжск Марийской АССР.)
Поистине вещее слово надо сказать о жизни и душе народной, чтобы заслужить такую к себе любовь, внимание и понимание. (Заметим, что мы цитировали отрывки из писем, которые пришли отнюдь не сразу после смерти Шукшина, а были написаны в 1977–1978 годах.)
* * *
В печати не раз уже отмечалось, какое большое впечатление произвела на Шукшина встреча с Михаилом Александровичем Шолоховым. Об этом говорится и в последнем интервью Шукшина, а сверхстрогие, уничижительные оценки в этом интервью своего творчества и образа жизни навеяны Василию Макаровичу также во многом этой встречей.
Подняв символическую стопку (с минеральной водой), Василий Макарович сказал на этой встрече примерно следующее: наше время, напряженный ход жизни и властная поступь научно—технической революции таковы, что нередко способствуют, невольно, разобщению людей между собой; высокая миссия современного художника как раз и состоит в борьбе против этого разобщения…
Книги и фильмы Шукшина перешагнули рубежи нашей Родины, переведены на многие языки. Они необычайно популярны в Венгрии, Польше, Германии (здесь заканчивался выпуск четырехтомного собрания сочинений Шукшина). Их знают в США, Франции, Великобритании, Италии… Вышла книга избранных рассказов Шукшина в Японии. Мне довелось встречаться с переводчиком на японский Йо Симадой, и его сообщение об интересе токийцев к творчеству Шукшина поразило меня не меньше, нежели прекрасная осведомленность самого Симады о текущей русской литературе.
«Вспоминаю, – пишет Г. Капралов, – как осенью 1975 года в Неаполе в дни традиционных международных киновстреч проходила ретроспектива фильмов Шукшина. Неаполь и Шукшин! Столь, кажется, они далеки друг от друга! И все же…
Просмотры были организованы в каретном дворе бывшего дворца неаполитанских королей. Сеансы шли под открытым небом. Двор был громадный, метров полтораста, а то и более, в длину… Участники встречи проявляли громадный интерес к ретроспективе. Весь двор был заставлен стульями. Зрители стояли и вдоль стен. Притихший под иссиня—черным, усыпанным крупными звездами небом зрительный зал завороженно вглядывался в экран.
К сожалению, некоторые оттенки речи персонажей фильма, сочные, полные юмора, пропитанные всеми запахами деревни обороты пропадали. Субтитры весьма приблизительно передавали их смысл. Но души героев Шукшина раскрывались неаполитанцам с той же покоряющей жизненностью, пронзительной правдой, как и нам, советским зрителям…
Шукшин стал главным художественным открытием большой международной киновстречи».
* * *
«Сейчас очень многие, – пишет Глеб Панфилов, – кто имел хоть какое—то отношение к Шукшину, стремятся им выверить себя». Но в том—то, может быть, и есть всё дело, что ощущают себя причастными к Шукшину, стремятся им выверить себя не только «люди искусства» и «люди литературы», но многие и многие, даже те, кто только вчера прочитал некоторые его рассказы, впервые увидел один из фильмов. Пускай неосознанно, невидимо и неслышимо, но процесс этого выверения идет и не прекращается.
Солнце всходит и заходит, всходит и заходит – недосягаемое, неистощимое, вечное. А тут себе шуруют: кричат, спешат, трудятся, поливают капусту… Радости подсчитывают, удачи. Хэх!.. люди, милые люди… Здравствуйте!
Шукшин. Упорный
ПОСЛЕСЛОВИЕ К ПРОЖИТОМУ
Книга, что лежит сейчас перед вами, была написана много лет назад. Но так случилось, что в авторском замысле она смогла увидеть свет только сейчас, после смерти ее автора.
2009 год – юбилейный в наследии автора и его героя. Шукшину исполнилось бы восемьдесят, Коробову – шестьдесят.
С этой книгой связано много горя и радости. Горя, потому что шла она к читателю долго, непросто, с большими цензурными спорами, сокращениями в четверть объема. Радости, потому что все—таки вышла, вышла дважды, общим тиражом 100 тысяч экземпляров,[10]потому что была замечена и прочитана, имела огромный читательский резонанс в несколько сотен писем, принесла ее автору почетную в те времена премию имени Ленинского комсомола (1985).
Основные сокращения в книге касались, во—первых, ранних лет Шукшина, периода не ярко освещенного и в сегодняшней шукшиниане. Так, не были включены в издание страницы о репрессированном отце В. М. Шукшина и «спорная», но подтвержденная свидетельствами, вторая глава первой части книги – «Надлом».
Во—вторых, значительной правке и сокращениям подверглись главы «Дела человеческие» и «Почерк», те их части, где автор размышлял о нелегкой доле художника, о настроениях в личной жизни Шукшина, непонятости его в молодые годы и пренебрежительных суждениях о нем в годы зрелые.
Особенностью творческого метода Владимира Коробова было умение войти в своего героя, как бы стилистически «слиться» с ним, соединиться так, что становилось неясно, где автор, а где его критик. За это В. И. Коробова и ругали (слишком большие цитаты) и хвалили (дескать, цитаты—то большие, но уж очень органично они вплетены в канву авторского повествования). Сам Владимир Иванович неизменно возражал хулителям, говоря, что, чем пересказывать что—то, куда лучше уж процитировать оригинал; ссылался он и на опыт критиков прошлого века – Виссариона Белинского или Аполлона Григорьева – в чьих критических сочинениях большие цитаты были нормой. Но из соображений объема фрагменты рассказов Шукшина сокращались, а значит, и изымались размышления о них.
Кроме того, «вырезались» и слишком «острые» по тем временам мысли Шукшина—публициста, например, такие: «Много думаю о нашем деле и прихожу к выводу: никому, кроме искусства, до человека нет дела. Государству нужны солдаты, рабочие, служащие… и т. д. И, чтоб был порядок. И все. А ведь люди должны быть добрыми. Кто же научит их этому, кроме искусства. Кто расскажет, что простой добрый человек гораздо интереснее и лучше, чем какой—нибудь дубина—генерал или высокостоящий чиновник».
…Прошли десятки лет. Опубликованы некоторые воспоминания и письма, что впервые были приведены в этой книге. Но изъять их значило бы нарушить целостность и изменить первоначальный авторский замысел.
…Прошли десятки лет. Изменилось отношение к литературе и литераторам. И нет того восторга и той востребованности, что была у современной «серьезной» литературы многие годы назад. И нет той цензуры и необходимости «оглядки». Поэтому, будь книга написана сейчас, наверное, какие—то авторские оценки были бы иными, какие—то строки еще более хлесткими и живыми. Но написанная тогда, книга остается памятником того времени, времени, когда размышления литераторов о литературе были интересны самым широким слоям «рядовых» читателей.
…Прошли десятки лет. И хочется здесь привести строки письма одного из читателей – В. Родионова:
«„Залпом“ прочел чудом попавшуюся мне книгу В. И. Коробова „Василий Шукшин“. До нее я практически знал всего Шукшина, посмотрел все созданное им в кинематографе. Но исследование В. И. Коробова меня потрясло… Честное слово, оно настоящее, написанное с невероятной силой и глубиной. Его следует перечитывать, и не один раз. Перечитывать и задумываться о себе и о людях. <…>
На мой взгляд, Владимир Иванович Коробов, как, пожалуй, никто другой, сумел понять все это и не только понять, но и силой своего таланта, силой гражданского критического темперамента воссоздать огромность человека в «трех лицах».
Поистине «собственных Платонов» может рождать земля Российская, поистине с любовью великой вскармливать их, ставить на ноги, вкладывать в уста их искрометное слово…
Василий Макарович Шукшин стал, благодаря В. И. Коробову, для меня сегодня еще понятнее, еще ближе, еще больнее его боль, весомее его радость и творческое счастье…<…>
Я скажу откровенно: перевернули сознание и Шукшин и Коробов, поставили перед дилеммой – «Что же дальше?», «Что я значу?», «Зачем я живу?», «С чем приду к своему финишу?» <…>
Дорогой Владимир Иванович!
Человеческое спасибо Вам от меня лично и от моих земляков за прекрасную книгу о В. М. Шукшине, о большом художнике и человеке нашего времени <…>».
* * *
Автор «Вещего слова», не дожив до своего сорокадевятилетия, ушел вслед за своим героем. Поэтому это посмертное издание есть дань памяти не только великому русскому художнику Василию Макаровичу Шукшину, но и его рано ушедшему критику. «Случайностей нет. Принимай все в этой жизни и собственной судьбе, если не с благодарностью, то со смирением и как своегорода знак (даже в „ужасе“ и „несчастье“ есть свой тайный и явный смысл и урок). Не отдаваться этой – внешней и бестолковой жизни, а всегда помнить о той – главной: глубинной, внутренней, духовной». Это одна из рабочих записей Владимира Коробова, которых вместе с замыслами, задумками, сюжетами и начинаниями осталось превеликое множество среди его бумаг.
Владимир Иванович Коробов родился 19 января 1949 года в городе Соколе Вологодской области. Отец его был военным и семья вскоре оказалась в Казахстане, сначала в Алма—Ате, а потом – в Караганде. Володя, как это нередко бывает, был предоставлен сам себе. Занимался спортом и туризмом («чтобы поездить, посмотреть мир») – играл за сборную Караганды по водному поло и был на пике Комсомола, что в горах Тянь—Шаня. А еще «увлекался писательством»… Фантастическая повесть (победа на городском школьном конкурсе), стихи, туристический дневник, статьи в студенческих многотиражках…
В 1969 году бросает политехнический институт, где проучился почти два курса по настоянию родителей, и идет в армию. Москва… В годы службы: газета военных строителей «На стройке» – очерки и статьи; женитьба; учеба в полиграфическом институте (на журфак МГУ и в Литинститут солдат не брали), рождение дочери.
В 1974 году В. Коробов уже и.о. завотделом критики одного из ведущих в те годы журналов – «Нашего современника», потом – завотделом. И первая рецензия на книгу В. Карда—шова «Рокоссовский» вышла в январском номере того же журнала. Прошли публикации в «Литературной России»… И множество интересных встреч…
Членом редколлегии «Нашего современника» был и Василий Макарович Шукшин. За четыре месяца до смерти Шукшин ответил согласием на просьбу начинающего автора, двадцатипятилетнего сотрудника журнала Владимира Коробова, встретиться, поговорить, поделиться материалами и мыслями о книге, посвященной его жизни и творчеству. Но 2 октября 1974 года Шукшина не стало, и встреча не состоялась. Но то, что обещано живому, обязательно должно быть отдано мертвому.
Началась работа над первой книгой о Василии Макаровиче Шукшине. Кропотливое сидение в библиотеке, сбор библиографии, выявление всех прижизненных публикаций (практически весь этот сугубо научный поиск остается за страницами книги), встречи с матерью и сестрой Шукшина – Марией Сергеевной и Натальей Макаровной, матерью его первой дочери Викторией Анатольевной Софроновой, оператором Николаем Заболоцким, актером Георгием Бурковым, писателями Василием Беловым и Юрием Скопом…
Книга выходит в издательстве «Советская Россия» в 1977 году[11](1978 год – второй диплом Всероссийского конкурса за лучшую первую книгу молодого автора). Ей предшествуют институтский диплом на ту же тему и серия публикаций в журнале «Смена»[12](премия «Смены» за 1977 год).
Среди писем—откликов было и ответное письмо Марии Сергеевны Шукшиной:[13] «Добрый день, дорогой и милый человек, Владимир Иванович! Получила я от Вас бандероль – журналы. Посмотрела. <…> Милый человек Владимир Иванович, большое Вам, дорогой, спасибо. Вы напечатали умные рассказы, будут идти они по всей стране, будут люди читать».
…Потом были еще три монографии о писателях—современниках: о земляке с Вологодчины, поэте Сергее Викулове;[14]о фронтовике, прошедшем всю войну, писателе Юрии Бондареве;[15]об участнике совместных рыбалок, поэте Николае Старшинове.[16]Была создана и эта книга – вторая монография
B. Коробова о Шукшине.
Была литературно—критическая повесть «Наваждение» о судьбах детской литературы (опубликован журнальный вариант[17]), которая спровоцировала дискуссию в «Литературной газете» и шквал писем «в поддержку» от детских писателей и «простых» родителей—читателей.
Был авантюрный роман из мексиканской жизни – «Дикая Роза. Пять лет спустя» (опубликован газетный вариант[18]).
Было более трехсот публикаций на разные темы в центральных газетах и журналах.
Но были и многочисленные рецензии, и деятельность в качестве заместителя главного редактора журнала «Наш современник», и создание детской газеты «Жили—были»…
Жизнь бежала стремительно. 26 декабря 1997 года она завершилась. Не опубликованы рассказы, пьеса, три сборника сказок (составление и литературная обработка), многочисленные афоризмы… Остался недописанный роман…
Владимир Коробов хотел быть в литературе Писателем. Романистом. Хотел «всегда и во всем – быть дерзким, неожиданным, но при этом – всегда и во всем – глубоким и мудрым. И– порыв, порыв, прорыв в запредельное, в иные сферы и миры, незахватанные, неведомые – в новую, твою литературу». [19] Но не успел. Не дожил. Не дописал. И эта книга о Василии Макаровиче Шукшине осталась лучшей книгой Владимира Коробова и, думается, самой глубокой книгой о творчестве этого русского художника.
Александра Коробова
СРОСТКИ [20]
Когда писали и пишут, что Шукшин родился в «глухом алтайском селе», то это дань расхожей публицистике. Какое там «глухое» – всего тридцать пять километров от Бийска, бывший районный центр, где ныне проживают, трудятся в молочно—мясном совхозе, занимаются и полеводством, и пчеловодством, и садоводством более трех тысяч человек. И в ту пору, когда 25 июля 1929 года родился у Марии и Макара Шукшиных первенец Василий, село Сростки было большое, в районе и крае известное.
…Сростки (село получило такое название, видимо, потому, что в этом месте «безымянный большак срастается со знаменитым Чуйским трактом») – старинное село, занесенное, как говорится, в анналы истории. Так, например, в «Чтениях в обществе истории и древностей российских при Московском университете» за 1867 год приведен рапорт некоего полковника Де Гаррига (видимо, из числа пришедших тогда в Россию «на ловлю счастья и чинов» иностранцев). Рапорт от 26 сентября 1763 года. «1 сентября, – сообщает полковник, – было сделано бригадиру Крафту представление в той силе, что крестьянин Бийской крепости Иван Казанцев объявил мне, данный ему от Кузнецкой воеводской канцелярии, указ об отдаче ему на откуп с 1753 года впредь на четыре года рыбных промыслов вверх по Катуни реке, с нижнего устья Шульгинской протоки до Сростков, с платежом в казну каждый год по одному рублю пятнадцати копеек.
А по справке Шульгина протока от крепости Катунской отстоит вверх по Катуни в десяти верстах, а Сростки, до которых оная Катуня на откуп отдана, от Катунской крепости не менее как 50 верст и в самом опасном от неприятеля месте; к тому же к здешней границе те неприятели, то есть калмыки приезды имеют и в тех Сростках плавятся; да и для звериных промыслов туда ездят, и за таковою опасностью крестьянина Казанцева и прочих, имеющих по той же реке Катуни откупа—телей для рыбного промысла, яко за сущую границу, хотя по откупу и указы имеют, пропустить опасно было бы без повеления главной команды; а по ордерам бывшего генерал—майора Киндермана и бригадира Крафта и по данным инструкциям, пропуску за границу под смертною казнью ни для чего и никому чинить не ведено…»
Зачем мы так долго говорим об этом? А все дело в том, что Василию Шукшину всегда была дорога и крупица, прибавленная к «колыбельной» истории его родины. Он любил слушать рассказы стариков—односельчан (а они слышали их от своих дедов) о том, как шли в давние времена на эту, как говорит старик из раннего шукшинского рассказа «Демагоги», «жирную землю» униженные и оскорбленные со всех сторон России.
«Редко кому завидую, – писал Шукшин в статье „Признание в любви“, увидевшей свет в начале 1974 года в „Смене“, – а завидую моим далеким предкам – их упорству, силе огромной… Я бы сегодня не знал, куда деваться с такой силищей. Представляю, с каким трудом они проделали этот путь – с севера Руси, с Волги, с Дона – на Алтай. Я только представляю, а они его прошли. И если бы не наша теперь осторожность насчет красивостей, я бы позволил себе сказать, что склоняюсь перед их памятью, благодарю их самым дорогим словом, какое только удалось сберечь у сердца: они обрели – себе и нам, и после нас – прекрасную родину. Красота ее, ясность ее поднебесная – редкая на земле».
А кто были предки Василия Шукшина и откуда они пришли на Алтай? Об этом тоже можно прочитать – в романе «Я пришел дать вам волю».
«– Ты родом—то откуда? – спрашивает Степан Разин у „патриарха“, веселого и сметливого русского мужика, наделенного к тому же невероятной физической силой.
– А вот почесть мои родные места, – отвечает тот, – там вон в Волгу—то, справа, Сура вливается, а в Суру – малая речушка Шукша… Там и деревня моя была, тоже Шукша. Она разошлась, деревня—то. Мы, вишь, коноплю ростили да поме—стнику свозили. А потом мы же замачивали ее, сушили, мяли, теребили… Ну, веревки вили, канаты. Тем и жили. И помест—ник тем же жил. Он ее в Москву отвозил, веревку—то, там продавал. А тут, на Покров, случилось – погорели мы. Да так погорели, что ни одной избы целой не осталось. И помест—ник наш сгорел. Ну, поместник—то собрал, чего ишо осталось, да уехал. Больше, мол, с коноплей затеваться у вас не буду. А нам тоже – чего ждать? Голодной смерти? Разошлись по свету, куда глаза глядят. Мне—то что? – подпоясался и пошел. А с семьями—то – вот горе—то. Ажник в Сибирь двинулись которые… У меня брат ушел… двое детишков, ни слуху ни духу… В Сибирь—то много собиралось. Прослышали: земли там вольные…»
Отсюда и пошла, возможно, фамилия Шукшиных. Но, листая «Ономастикон» С. Веселовского во время съемок фильма «Они сражались за Родину», Василий Макарович своей фамилии не нашел, чем очень, по свидетельству Г. Буркова, был огорчен. Право, жаль, что не попался ему тогда на глаза во всех отношениях интересный популярный этимологический словарь Ю. Федосюка «Русские фамилии». Там есть в числе самых распространенных и исторически знаменитых и его фамилия. Ее происхождение объясняется так: «Шукша – льняная костра, то есть волокна, остающиеся после трепания и чесания льна. Вероятно, слово применялось и в переносном, более широком значении: остаток, излишек. Отсюда прозвище последнего, поздно родившегося ребенка».
А Василий Шукшин был ребенком ранним. Отцу его было тогда шестнадцать лет, матери – восемнадцать.
Коробов В. И.
МАРИЯ СЕРГЕЕВНА ШУКШИНА
Этот краткий очерк взят из первой книги В. И. Коробова о В. М. Шукшине. [21] Далее приводятся письма М. С. Шукшиной к В. И. Коробову, который дважды встречался с ней в Бийске.
Жалела, любила безмерно своих «детушек—сиротинушек» Мария Сергеевна. Тем более что одни они теперь остались. Шли, шли в Сростки похоронки. Получили их сестры Марии Сергеевны – Вера и Анна, пришла весть, что погиб смертью храбрых брат ее Иван… А в 1942 году стало известно – не дождаться им уже с фронта Павла Николаевича Куксина (отчима
B. М. Шукшина. – А. К.)…
Слава богу, что еще дети редко болели, а то впору хоть в петлю. Но тем и удивительна, и замечательна мать Василия Макаровича, что никакая беда сломить не могла.