Судьба… Анна не могла сказать, верит она в судьбу или нет. Скорее нет, чем да. Нонна любила говорить, что все происходящее имеет какой‑то сакральный смысл, скрытый от нас до поры до времени. Что ж, пока что Анна не могла его разгадать. Больше было похоже на то, что все происходящее носило случайный характер. Случайности происходили, накладывались одна на другую, пересекались, сплетались и порождали новые случайности, новые повороты… судьбы? Анна не думала, что это так уж важно – налепить ярлыки на все происходящее в окружающем мире. Куда важнее было то, что происходило здесь и сейчас, и не имело никакого значения, что именно это было – судьба, рок или злая гримаса продажной девки – случайности. Анне просто не нравилось то, что она видела перед собой.
Нонна чертила ногами кривые линии, пересекая гостиную Анны из конца в конец, уже в сотый, наверное, раз. Шаг ее был тяжел, на лице дума горькая, дума печальная. Вот уже битый час она отстаивала свою правоту, а вверенные ей кролики не поддавались гипнозу. Анна молчала, Женька отводила глаза.
– Вы должны мне пообещать! – потребовала Нонна. – Это ради ее же блага. Мы должны сами поменять все, разорвать этот порочный круг!
– Но это же день рождения, – подала голос Женька, и Нонна перевела свой взгляд на ее изможденное лицо. Женька сразу занервничала.
– Именно поэтому мне от вас нужно, чтобы вы собрали все свое мужество в кулак и смогли сделать то, что необходимо.
– Я не уверена, что это так уж необходимо, – мягко ответила Анна. – Кроме того, мне не нравится идея идти в пятницу в клуб. Не думаю, что там можно кого‑то найти.
– Ну, конечно, можно! – возмутилась Нонна. – Приличное место, приличная музыка, а значит – будут и приличные мужчины.
– Хорошо, – вздохнула Анна. – Я не уверена, что хочу кого‑то искать.
– Ну, опять началось! – возмутилась Нонна. И монолог ее продолжился. Бесконечный монолог, прервать который можно было, только согласившись с требованиями захватчика и открыв ворота города.
– А это не слишком дорого? – задумчиво переглянулась Женя с Анной.
Нонна покачала головой.
– Ты‑то что волнуешься из‑за денег? Ты же теперь у нас крутая! А какая решительная! – фыркнула Нонна.
Женя только что пережила свой Перл Харбор – взяла и уволилась, ни с того ни с сего. Почему? Женя сказала, что ей предложили место получше.
– Насколько получше? – прищурилась Нонна, которой вся история целиком не нравилась и казалась подозрительной.
– Я буду возглавлять отделение одного маркетингового агентства… в Питере, – ляпнула Женя.
– Что? – удивленно воскликнули Анна и Нонна в один голос. – Ты уезжаешь?
– Ну… я еще не подписала контракт. – Женя проклинала себя, что не смогла придумать что‑то более правдоподобное. Но отступать было поздно.
– А ты маме‑то уже сказала? – любопытствовала Нонна.
Женя отвечала, что – нет, и не собирается. Пока что. Женя гнула питерскую линию, рассчитывая на то, что в самый последний момент она скажет, что отказалась – как раз не смогла оставить родителей и подруг.
Нонна отвернулась и принялась считать, во что им обойдется поход в клуб.
– Если мы не будем там есть, выйдет нормально. Зато там будет очень хороший джазовый оркестр. – Нонна принялась расписывать прелести клуба, куда все они должны были пойти в пятницу, как раз в то самое время, когда предательница Олеся будет праздновать свое вероломное двадцатитрехлетие.
– Ну, не знаю, – сомневалась Анна. – Я уже сто лет ни с кем не знакомилась. Я краснею, как только подумаю об этом. И что скажет Баба Ниндзя?
– Слушай, надо решать проблемы по мере их поступления. Сначала надо с кем‑то познакомиться, а уж потом думать, что кому говорить, – разозлилась Нонна.
– И мне нечего надеть – я сто лет не покупала себе никакой одежды.
– А почему, я хочу спросить? – с упреком посмотрела на нее Нонна. – Я давно говорила, что ты непростительно мало заботишься о себе. А годы‑то идут!
Анна вздохнула и, во избежание дальнейших недоразумений, поспешила согласиться. Нонна достала из сумки листок с распечаткой.
– Тогда доставайте кошельки, девушки, – скомандовала она, и девушки тут же полезли в карманы.
Сказывался опыт Нонны в сборе дани с родителей. Школа – это такое бесплатное место, где все стоит денег, так или иначе. Учебники, диски, рабочие тетради – каждую весну на следующий год. Экскурсии, питание в столовой, деньги на практические пособия в кабинет, на новый принтер, на проектор, который теперь положено иметь всем в классе, но никто не сказал, где на него положено брать деньги. Со всеми вопросами учителя шли к родителям. Те же, в свою очередь, притворялись глухими, слепыми и даже умершими, только чтобы избежать поборов. Большая часть родителей именно из‑за этого ненавидела родительские собрания.
Были, правда и такие (это уж последние негодяи), которые приходили на собрания на два часа позже, сославшись на занятость. Они входили в класс и тут же задавали вопрос «Сколько», будто бы все ритуалы, все доклады об успеваемости и достижениях школы вообще ничего не значили. Впрочем, в последнее время Нонну такие родители устраивали все больше. Так или иначе, а горький опыт ее давно научил, что деньги, на что бы они не были нужны, лучше собирать сразу.
– А почему нельзя заплатить прямо в клубе, при входе? – огорчилась Анна. Нонна выгребла у нее все, что осталось от заработков за весь месяц после оплаты квартиры и кредита за посудомойку, которой они почти не пользовались (Баба Ниндзя считала, что после нее на тарелках остаются следы от порошка).
– Лучше заказать столик и билеты заранее, – отрезала Нонна, сгребая купюры.
– А я не взяла деньги. У меня только тысяча, – пробормотала Женька.
– Ладно, давай тысячу, я добавлю. – Нонна молниеносным движением левой руки выхватила купюру из дрожащих Жениных рук. Каши мало ест, худая, как доска, вот и нету силы в руках.
– А там нет фейс‑контроля? – нахмурилась Женька. Для нее теперь, похоже, наступили времена, когда каждая тысячная купюра значила больше, чем раньше, втрое. Но нельзя показать этого. Черт, жалко‑то как штуку! Через неделю ей предстояло отдать тридцать таких купюр за съемную квартиру. Женя не была готова прямо сейчас переезжать, хоть это и означало потерять львиную долю своих накоплений. Самое обидное, не было никаких гарантий, что эти потери будут восполнены в следующим месяце. Да, конечно, можно было бы переехать к родителям. Но на самом деле никак нельзя. Оттуда Жене уже не будет исхода. Наличие собственной территории было ключевым условием здоровья и благополучия в ее и без того шаткой психике. Только не мама, не ее вскользь брошенные замечания о неухоженных волосах, которые «что они у тебя висят, как сосульки? Ты их вообще хоть моешь?». Или ее комментарии типа «при таких широких бедрах тебе бы лучше не носить платья‑футляры». Или утешительные фразы из серии «ты и в школе плохо успевала, удивительно, что ты закончила институт». Нет, к маме Женя не пойдет. Только не тогда, когда Женя выбита из седла и лежит на лопатках, придавленной к земле. Только на коне и с гордо развевающимся флагом. И то на пять минут, не больше.
– Интересно, почему ты считаешь, что мы можем не пройти фейс‑контроль? – удивилась Нонна. – И потом, не думаю, что он там есть.
– Я просто спросила, – коротко пискнула Женя, и вопрос с клубом был решен.
Пятничные посиделки с картами, как сказала Нонна, еще никому не приносили личного счастья. Отныне они будут делать все по‑другому. А как – она им укажет отдельно, в свое время. В эту пятницу – общий сбор в девятнадцать ноль‑ноль в центре зала метро «Улица 1905 года». Явка в парадной одежде и с позитивным настроем.
– Все ясно? – спросила она, заглядывая с пристрастием в ясные очи подведомственных ей подруг. Спасать жизни и своими руками устраивать их судьбу – что может быть лучше? Нонна испытывала поистине экстатические чувства.
Уже вечером, когда Нонна прошла к себе в дом, презрительно скользнув взглядом по горящим окнам Олесиной квартиры, Женя и Анна вступили друг с другом в несанкционированный контакт. Женя позвонила Анне, когда та, согнувшись в три погибели, домывала пол в кухне. Времени убираться не было почти совсем, а Баба Ниндзя была помешана только на еде. Она чувствовала себя намного лучше, физически и морально, если внуки округлялись и румянели, так что большую часть своего времени она готовила им еду и заставляла их ее поедать, бегая по дому с тарелками, наполненными то сырниками, то картошечкой.
Последствий такой политики партии было два. Первое – убираться и стирать приходилось преимущественно Анне, и тут она в очередной раз поминала недобрым словом энтузиазм покойного мужа. Убирать квартиру в сто двадцать метров было совсем непросто. А второе – все трое деток при виде любой еды прятались под столы или под кровати и соглашались открывать рты только под дулом автомата, за отдельные материальные и духовные блага, такие, как чтение сказок и дополнительные часы перед телевизором.
В общем, Анна стояла на четвереньках, подобрав волосы косынкой. И вымывала из‑под кухонного дивана крошки. Когда зазвонил телефон, Анна резко дернулась, ударилась головой об угол журнального столика и выругалась.
– Что? – рявкнула она, немного даже испугав Евгению. Та, конечно же, сразу подумала, что сделала что‑то не так, и Анна теперь на нее злится. Почему‑то, что бы ни случалось вокруг, Женя всегда находила себя виноватой. Мама, всегда мама, как говорят психологи.
– Извини, хочешь, я перезвоню позже? – виноватым голосом запричитала Женя. Анна села на пол, вытерла пот со лба и помотала головой.
– Говори, я просто тут… неважно. Что‑то случилось?
– Неужели ты действительно не пойдешь? – спросила Женька таким тихим голосом, что можно было подумать – она боится, что Нонна ее каким‑то образом услышит. И покарает.
– Ты это о том, о чем я подумала? – уточнила Анна, на каком‑то необъяснимом уровне восприняв и поддержав конспирацию. Как будто был шанс, что Нонна умудрится подслушать их разговор каким‑нибудь неведомым способом. К примеру, используя телепатию.
– Об этом, да, – подтвердила Женя.
Анна помолчала, скользя взглядом по шторам, которые тоже пора уже было давно постирать.
– Тебе тоже показалось, что Нонна перебирает? – спросила, наконец, она.
– Перебирает? Не то слово. Она вообще как‑то сильно изменилась. Работа в школе никого не делает лучше, да? Это же день рождения. И потом, ну чего может дать такой бойкот, кроме обид? Это же детский сад.
– А что, если бы она решила объявить бойкот мне? – пробормотала Анна, прикидывая, когда заняться шторами.
– Так что будем делать? – прошептала Женька. – Восстанем?
– Но как же клуб? – нахмурилась Анна.
– Ты всерьез думаешь, что там можно хоть с кем‑то познакомиться?
– Да плевать мне на знакомства. Я про деньги. – Анна перебралась на диван, положила стройные ноги на журнальный столик и решила про себя, что на сегодня работы уж, во всяком случае, хватит. К черту. Она и так целый день бегала по клиентам и по магазинам.
– Да, денег жаль. А к слову о знакомствах. У меня просто есть один знакомый. Очень хороший дядька, один мой клиент. Тоже вдовец, между прочим. Так я подумала, что могла бы…
– Только этого мне не хватало, – возмутилась Анна. – И ты туда же?
– А что? Я бы просто спросила. Он, правда, очень хороший. И с женой жил душа в душу, и вообще классный.
– А тебе самой‑то он чем не подошел?
– Ну… – протянула Женька, не зная, как это объяснить Анне. Всем он ей подошел, если честно. Приятный сорокалетний мужчина, приезжавший к ним на чисто вымытом «Мерседесе». Ей он очень нравился. Чего нельзя было сказать о нем – к ней он всегда относился настолько по‑дружески, что было даже обидно. И когда Женя попыталась с ним пофлиртовать, начала спрашивать о том, как и что, и не хотел бы он снова найти кого‑нибудь, он вдруг возьми да и спроси, нет ли у Жени для него какой‑нибудь хорошей подруги. После такого, согласитесь, трудно на что‑то рассчитывать. Впрочем, Женя и не удивилась. Обычная история ее жизни.
– Нет, спасибо, но я пас. Я не знаю, как от Нонниного энтузиазма увернуться, – фыркнула Анна.
Женя согласилась, что это – само по себе проблема. И снова вернулась к вопросу об Олесе, который так и остался нерешенным. Даже если предположить, что можно наплевать на Нонну, это ведь означало, что нужно прийти, сесть за один стол с Померанцевым. Ни Женя, ни Анна не были уверены, что в состоянии справиться с этим. Слишком много воспоминаний.
* * *
Олеся старалась ни о чем не вспоминать, она говорила себе – прошлое должно оставаться в прошлом, будущее нам неизвестно, настоящее зависит от нас самих. Она пыталась убедить себя, что Померанцев изменился если не в мелочах, то в том, что по‑настоящему важно. Он изменился. Да, он по‑прежнему не звонит, если задерживается, искренне удивляясь, почему Олеся не легла спать без него. Зачем сидела, плакала, ждала? Он что – ребенок? Он что, должен перед нею отчитываться?
И он никогда не рассказывает о своих планах, о своих делах. Он всегда отделывается фразой «не морочься, пончик», и обе части этой короткой фразы бесконечно бесили Олесю. И в «пончике», и в том, чтобы она не морочилась, была такая отстраненность. Это можно было перевести как «не твое дело, не лезь». Он был таким всегда. В этом он нисколько не изменился.
Зато он был с ней, он снова был рядом. Они провели вместе всю ночь с понедельника на вторник и со вторника на среду – и это было прекрасно, настолько прекрасно, что ее тело звенело от восторга, когда он просто прикасался к ней. Потом он ушел и вернулся в среду вечером, они лежали рядом, и он сказал, как бы между делом, что начинает подозревать, что никто никогда не будет любить его так, как Олеся.
– Это так и есть, – прошептала она, замирая в блаженной истоме, чувствуя его руки на своей аккуратной груди.
Дом Олеси снова пропах запахом табачного дыма и мужской туалетной воды. Она снова начала готовить – обед в среду был съеден за одну минуту и безо всякого «спасибо». В этом Максим тоже не изменился, но Олесю это совсем не расстраивало. Все это и было ее счастье – неяркое, не такое, о каком обычно мечтают, и с ноткой горечи, как в хорошем оливковом масле.
В четверг утром она спросила, не возражает ли Максим против того, чтобы отпраздновать ее день рождения. Он пожал плечами и сказал, что не знает пока, что будет делать в пятницу вечером. Слишком далеко загадывать. В этом был он весь!
– Может быть, перенести на субботу? Подруги, наверное, все равно не придут. Я звонила Анне, а она не взяла трубку. Женька – не знаю, а Нонна точно проигнорирует, с этим бойкотом.
– Это просто смешно. Но я рад, что этот бойкот избавляет меня от этого общества, – поделился Максим, безотрывно глядя в экран ноутбука.
– Так перенести? – переспросила Олеся.
– Не надо. Я постараюсь выбраться, – пообещал он, снова принимаясь что‑то печатать.
Олеся уже знала, что после годовой паузы Максим решил вернуться в мир литературы и написать книгу. Да, не статью, не очерк или короткий сценарий к какому‑нибудь документальному фильму, чего у него в истории имелось предостаточно. Целую книгу, к тому же не публицистику, а настоящую, художественную – для разнообразия.
– Пора уже кому‑то написать хоть что‑то стоящее, не считаешь? – ухмыльнулся он, когда Олеся не выдержала и все же спросила, чего это он там все читает и пишет.
– И что это будет? – поинтересовалась она, забыв, как болезненно он относится к ее расспросам.
– Много будешь знать, скоро состаришься, – покачал он головой.
И через плечо почитать тоже не удалось – он моментально насупился, нахмурился и потребовал, чтобы она никогда так больше не делала, не смела.
– Ты нарушаешь чистоту восприятия. Ничье влияние не должно сказаться.
– Но разве тебе не хочется с кем‑то поделиться? Разве не трудно делать это самому, в одиночку? – удивлялась Олеся.
– Если уж я примусь делиться с кем‑то, то уж не с тобой, правда? Ты‑то у нас – знатный эксперт в области современной литературы, – фыркнул он и вытащил из коробки сигарету. Погруженный в себя, он моментально отключился от всего снаружи, включая и Олесю, конечно же. Еще одна вещь, которая не изменилась. Но Олеся не обиделась. Что она, действительно, понимает в литературе? Ничего. И вообще, ей пора было ехать на прослушивание.
Судьба актрисы – незавидная, особенно если у тебя все же нет подходящего мужа‑продюсера и ты вынуждена метаться по кастингам, выслушивая разные, порой полярные мнения о самой себе. Нужно обладать очень крепкими нервами, чтобы выдерживать это. Роли в судебно‑документальной ерунде ей не дали, сказали, что манера играть недостаточно выразительная. Проще говоря, бездарная. Зато в «Понять и услышать» неожиданно заявили ровно противоположное – что с ее внешностью простой девчонки из пригорода она им как раз подходит для одного эпизода. Короче говоря, таланта достаточно. Оплата – за каждый съемочный день. Ориентировочно – с середины июля.
Оба прослушивания состоялись в один и тот же день, а результат был диаметрально противоположный. Однако оба продюсера обладали полнейшей уверенностью в том, что читают в душах и видят в сердцах. Кто талант, а кто бездарность, кому не стоит оставаться в профессии, а кому можно еще постоять, потоптаться в коридорах в ожидании коротенького слова «мотор». Олеся давно уже научилась не придавать большого значения фразам «девушка, вы напрасно выбрали для себя такую профессию, вам бы лучше переквалифицироваться в менеджеры». Они уже не ранили ее в самое сердце. Олеся выработала свою тактику, и, когда ей говорили что‑то подобное, она мысленно показывала говорящему «фак». И посылала к чертовой бабушке.
С другой стороны, она уже не была столь амбициозна, как несколько лет назад, амбиции покинули ее, не оставив и следа. Она помнила, как садилась в электричку на Москву, с чемоданом в руке, с мечтами, которые крутились в ее голове все те три часа, что поезд преодолевал расстояние между Владимиром и Москвой. Поступление в «Щуку» сопровождалось такими острыми эмоциями, что она думала – сердце не выдержит. И вот она поступила. Казалось, жизнь обещает так много! Ведь не красавица, как Анна, и не эффектная, как полненькая сокурсница Дашка со смешным лицом, не хрупкая, как статуэтка. А взяли. Значит – талант. Много позже Олесе пришлось признать, что не талант. Везение. Просто повезло, черт его знает почему.
Полненькая Дашка со смешным лицом уже к концу второго курса играла в театре Сатиры, небольшие роли но в ТЕАТРЕ САТИРЫ!!! Олеся же, хоть и получала пятерки по мастерству актера, оставалась невостребованной. У нее не было смешного Дашкиного лица. Все это – запоминающееся, необъяснимо жуткое, невообразимо странное – было хорошо, все это открывало двери. Для таких, как Олеся, обычных, было открыто совсем немного дверей. Слишком обычная. Смазливая, среднего роста, средние данные, среднее будущее. Если бы Олеся не любила играть до умопомрачения, она бы давно все бросила. Но она осталась и показывала «факи» тем, кто проходил мимо нее с презрительным взглядом. Зато она будет играть «тупую корову» в «Понять и услышать». Ура! А Померанцев в это время напишет гениальный роман.
– Значит, я тебя буду ждать завтра вечером? – пробормотала Олеся, одеваясь.
Максим даже не обернулся. Олеся вышла на улицу, прокручивая в голове текст, который учила к сегодняшнему прослушиванию. Ее анкета лежала, почитай, во всех агентствах Москвы, так что в вызовах на кастинги для эпизодических ролей и массовки недостатка не было. Сегодня она ехала пробоваться на какое‑то новое реалити‑шоу, и для кастинга ей дали выучить кусок текста со скандалом между парнем и девушкой. Люди любят скандалы. Олеся мечтала о том, чтобы ее скандалы происходили только на сцене. Дома ей хотелось мира.
Когда она прибыла к месту – большому серому, явно нежилому зданию в двадцати минутах ходьбы от метро «Алексеевская», – там собралась уже довольно приличная толпа. Олеся хмыкнула, еще не хватает номера на руках писать. Очередь никуда не двигалась, все‑таки это был не магазин. Люди кто стоял, подпирая стену, кто сидел на корточках, кто взобрался на широкие подоконники и с полным комфортом смотрел на тех, кто не устроился так же удобно. Люди были самыми разными, как по возрасту, так и по внешнему виду.
– Не правда ли, парад уродов? – ухмыльнулся парень с торчащими вверх волосами, явно уложенными гелем.
– В общем, есть что‑то странное, – согласилась Олеся, разглядывая собратьев по лицедейству. Одна дама в красной лаковой куртке, нелепых шортах и колготах в сеточку, местами драных в соответствии с модой, поразила Олесю до глубины души. В таком виде только на рынке торговаться за скидку на картошку. Даме к тому же было лет сорок, не меньше.
– Господи, она что, в зеркало не смотрит? – вытаращился парень. Олеся пожала плечами, не озвучив мысль о том, что волосы самого парня тоже могли бы быть уложены менее «гееобразно».
– А вон тот парень? – кивнула она вместо этого, указав на забавного толстяка с расползшейся татуировкой на круглом плече.
– Кто ж ему посоветовал надеть майку? – фыркнул парень, после чего улыбнулся Олесе: – Я, кстати, Костик. Ты как сюда?
– Черт его знает, – призналась Олеся. – Кажется, из Народного Актера позвали. Кто их запоминает, откуда эти письма.
– У меня портфолио лежит в тридцати конторах. Я даже в сериале снимался, и не в массовке. Я играл одноклассника главной героини, правда, без реплик. Но с позициями.
– Ух ты! – притворно восхитилась Олеся. Она тоже однажды «играла» в сериале, была буфетчицей в поезде. Волнений было столько, что дыхание перехватывало. Перед выходом сериала на экраны Олеся спать не могла. Она тогда еще училась. В итоге никто, кроме ее владимирской родни, которая, конечно же, была предупреждена, ее в сериале просто не заметил. Эпизодом даже не назовешь. Просто не слишком массовая массовка.
– Соловьев, Жаворонкова! – выкрикнула девушка, настолько невообразимо худая и длинная на своих двадцатисантиметровых шпильках‑убийцах, что и поверить нельзя. С черными, как смоль, волосами, она высунулась буквально на секунду из‑за двери комнаты, где велось прослушивание, и тут же исчезла. Двое людей, парень и девушка, хоть и стояли в разных концах коридора, моментально подпрыгнули в едином порыве и бросились к двери.
– Они что, парами вызывают? – удивилась Олеся. – А как узнать, с кем я в паре?
– Никак. И еще никак нельзя узнать, когда тебя вызовут. На одном кастинге, здесь же, девочка сидела часа три, наверное, а потом вышла на пять минут – в туалет, а ее возьми да и вызови в этот момент. Так потом она рыдала, просила, чтобы ее допустили к кастингу. Только она его все равно не прошла. Сказали – слишком была зареванная, в кадре смотрелась жутко.
– И что же, и в туалет не отойти? – нахмурилась Олеся.
– Не‑а, – покачал головой Костик. – Газировки хочешь? У меня есть кола.
– Нет, спасибо, – покачала головой Олеся.
До этого момента вопрос «нужды» ее совсем не волновал, но после рассказа, как назло, она вдруг почувствовала, что ей, возможно, и понадобится. Волнение – странная штука, оно – как вирус, и, если уж ты инфицирована, оно будет только усиливаться и нарастать. Олеся сначала разволновалась, что не выдержит и тоже убежит в туалет, а потом вдруг почувствовала, что покраснела от жары. Она решила посмотреть на себя в малюсенькое зеркальце, что лежало в сумочке. Зеркальце ответило, что добрая половина коридора – и прекрасней, и милее. И белее главным образом.
– Черт! – всхлипнула Олеся, пытаясь запудрить румяные щечки.
– Ты тоже не умеешь сдерживать румянец? – с пониманием кивнул бледный как смерть Костик.
– А ты, вообще, хоть когда‑то краснеешь? – огрызнулась она.
Костик ухмыльнулся и отвернулся. Паническая атака набирала обороты. Теперь Олесе показалось, что у нее ужасно растрепались волосы. И по‑настоящему захотелось в туалет. Она ненавидела свою жизнь, свою профессию, свою бездарность и свой маленький мочевой пузырь.
– Я приду. Ты мне скажи, если вызовут Рожкову, ладно?
– Может, лучше останешься? – покачал головой Костик, но Олеся уже направилась в сторону туалета, проклиная все на свете. И, конечно же, когда она вернулась, Костик грустно покивал головой.
– Да, та же история. Видимо, это такое проклятие всех уходящих в туалет. Их тут же вызывают. Хочешь быть вызванной – иди в тубзик.
– И что же мне делать? – растерялась Олеся. – Уходить?
– Не знаю, – пожал плечами Костик и достал из рюкзака банку колы.
Олеся стояла, растерянная и расстроенная одновременно. Какая глупость? Не переживать? Сказать себе, что бог с ним, с этим кастингом? И не в нем счастье. И все равно бы не взяли, особенно учитывая то, какой у нее был мандраж. И румянец. Да, все эти мантры работают, и все же как это было обидно – потратить чуть ли не целый день, чтобы пролететь мимо из‑за неправильно выбранной минуты. Олеся направилась к выходу, как вдруг женский голос окликнул ее.
– Как твоя фамилия? – спросила ее та самая дама в колготах в сеточку.
– Рожкова, – протянула Олеся, повернувшись.
– Никаких Рожковых не вызывали. Он тебе наврал, – сказала дама, доставая из сумки телефон.
– Что? – вытаращилась Олеся.
– Упс! – улыбнулся Костик, продолжая потягивать кока‑колу. – Ты только не рыдай, ладно? Тебе нельзя, ты и так красная как помидор.
– ЧТО‑О? Ты что это о себе возомнил?! – прорычала Олеся, и тут весь этот пар, который накопился у нее за эти несколько часов нервов и самокопания, вдруг сработал. Олеся набросилась на этого подонка Костика с желанием немедленно его закопать или выкинуть из окна. Или и то и другое.
– Драка! – завопил кто‑то, глядя, как Олеся и Костик, вцепившиеся друг в друга, перемещаются по коридору. Олеся визжала, Костик пинался. Олеся норовила вцепиться Костику в волосы, ибо была на все сто уверена, что в красе своей шевелюры этот подлец души не чает.
– Су‑у‑ка, – шипел он, хватая Олесю за футболку. – Груди‑то нет, что ли, совсем? Пришила бы силикон.
– Ах ты, прыщ, – ревела она, прыгая на него, с тем чтобы оттоптать его мерзкие ноги, запакованные в кеды. Конечно, собеседование накрылось. На шум и крики выбежала шпилька‑убийца, потом вызвали охрану – Олеся, даже когда ее оттаскивали от Костика, пыталась дотянуться до него и лягнуть в челюсть. Небезуспешно.
– Свихнулись? – холодно спросила девица. – Перегрелись?
– Иди на х!.. – рявкнула Олеся. – Плевала я на вас и на ваш кастинг!
– Фамилия? – моментально взбесившись, потребовала девица. И отбросила за плечи свои черные патлы.
– Не скажу! – моментально перепугалась Олеся. Перспектива попасть в какие‑нибудь черные списки ее вдруг почти парализовала. Костик, утирая разбитую губу, ухмыльнулся.
– Рожкова она, – выпалил он с выражением неземного счастья на лице.
– А тебе, Каблуков, все нет покоя, как я посмотрю, – хмыкнула девица на шпильках и пометила что‑то у себя в бумагах. – Так, пошли вон отсюда, оба!
Уже потом, поздно вечером, когда Олеся вернулась домой, уставшая, расстроенная и частично общипанная, она вдруг поняла, что бесконечно рада тому, что Померанцев сидит у нее в гостиной, курит и стучит по клавишам. Может быть, ей не суждено стать актрисой? Может быть, ее судьба подавать кисти Померанцеву? Подносить ему чай и бутерброды? К чему ей все эти малюсенькие роли, эти нервы, эти ножи в спину от собратьев по цеху. Ну их, ко всем чертям. Даже денег ведь не платят, ей‑богу. А ей еще Померанцева содержать, между прочим. За все те почти два года, что он жил с ней, она не могла вспомнить, чтобы он хоть раз что‑то реально купил в дом. Мог принести пачку пельменей – обязательно со словами, что она наверняка ничего не приготовила на ужин. Мог притащить дорогущий виски, который они потом с наслаждением цедили неделю. Но чтобы за квартиру заплатить или в «Ашан» съездить за продуктами? Не царское это дело, знаете ли…