Я голодаю...............................
......................................
.........
....................................
......................................
.............
....................................
......................................
.............
XIII. Бежать. Бежать!
- Сто тысяч... У меня сто тысяч!.. Я их заработал!
Помощник присяжного поверенного, из туземцев, научил меня. Он пришел ко
мне, когда я молча сидел, положив голову на руки, и сказал:
- У меня тоже нет денег. Выход один - пьесу нужно написать. Из туземной
жизни. Революционную. Продадим ее...
Я тупо посмотрел на него и ответил:
- Я не могу ничего написать из туземной жизни, ни революционного, ни
контрреволюционного. Я не знаю их быта. И вообще я ничего не могу писать. Я
устал, и, кажется. У меня нет способности к литературе.
Он ответил:
- Вы говорите пустяки. Это от голоду. Будьте мужчиной. Быт - чепуха! Я
насквозь знаю быт. Будем вместе писать. Деньги пополам.
С того времени мы стали писать. У него была круглая жаркая печка. Его
жена развешивала белье на веревке в комнате, а затем давала нам винегрет с
постным маслом и чай с сахарином. Он называл мне характерные имена,
рассказывал обычаи, а я сочинял фабулу. Он тоже. И жена подсаживалась и
давала советы. Тут же я убедился, что они оба гораздо более меня способны к
литературе. Но я не испытывал зависти, потому что твердо решил про себя, что
эта пьеса будет последним, что я пишу...
И мы писали.
Он нежился у печки и говорил:
- Люблю творить! Я скрежетал пером...
Через семь дней трехактная пьеса была готова. Когда я перечитал ее у
себя, в нетопленой комнате, ночью, я, не стыжусь признаться, заплакал! В
смысле бездарности - это было нечто совершенно особенное, потрясающее!
Что-то тупое и наглое глядело из каждой строчки этого коллективного
творчества. Не верил глазам! На что же я надеюсь, безумный, если я так
пишу?! С зеленых сырых стен и из черных страшных окон на меня глядел стыд. Я
начал драть рукопись. Но остановился. Потому что вдруг, с необычайной
чудесной ясностью, сообразил, что правы говорившие: написанное нельзя
уничтожать! Порвать, сжечь... от людей скрыть. Но от самого себя - никогда!
Конечно! Неизгладимо. Эту изумительную штуку я сочинил. Конечно!
В туземном подотделе пьеса произвела фурор. Ее немедленно купили за 200
тысяч. И через две недели она шла.
В тумане тысячного дыхания сверкали кинжалы, газыри и глаза. Чеченцы,
кабардинцы, ингуши, - после того, как в третьем акте геройские наездники
ворвались и схватили пристава и стражников, - кричали:
- Ва! Подлец! Так ему и надо!
И вслед за подотдельскими барышнями вызывали: "автора!"
За кулисами пожимали руки.
- Пирикрасная пыеса! И приглашали в аул...
...Бежать! Бежать! На 100 тысяч можно выехать отсюда. Вперед. К морю.
Через море и море, и Францию - сушу - в Париж!
...Косой дождь сек лицо, и, ежась в шинелишке, я бежал переулками в
последний раз - домой...
...Вы, беллетристы, драматурги в Париже, в Берлине, попробуйте!
Попробуйте, потехи ради, написать что-нибудь хуже! Будьте вы так способны,
как Куприн, Бунин или Горький, вам это не удастся. Рекорд побил я! В
коллективном творчестве. Писали же втроем: я, помощник поверенного и
голодуха. В 21-м году, в его начале...
XIV. <Кривые буквы>
....................................
......................................
.............
Сгинул город у подножья гор. Будь ты проклят...
Цихидзири. Махинджаури. Зеленый мыс! Магнолии цветут. Белые цветы
величиной с тарелку. Бананы. Пальмы! Клянусь, сам видел: пальма из земли
растет. И море непрерывно поет у гранитной глыбы. Не лгали в книгах: солнце
в море погружается. Краса морская. Высота поднебесная. Скала отвесная, а на
ней ползучие растения. Чаква. Цихидзири. Зеленый мыс.
Куда я еду? Куда? На мне последняя моя рубашка. На манжетах кривые
буквы. А в сердце у меня иероглифы тяжкие. И лишь один из таинственных
знаков я расшифровал. Он значит: горе мне! Кто растолкует мне остальные?
На обточенных соленой водой голышах лежу, как мертвый. От голода
ослабел совсем. С утра начинает, до поздней ночи болит голова. И вот ночь на
море. Я не вижу его, только слышу, как оно гудит. Прихлынет и отхлынет. И
шипит опоздавшая волна. И вдруг из-за темного мыса трехъярусные огни.
"Полацкий" идет на Золотой Рог.
....................................
......................................
.............
Слезы такие же соленые, как морская вода.
Видел поэта из неизвестных. Он ходил по Нури-Базару и продавал шляпу с
головы. Кацо смеялись над ним.
Он стыдливо улыбался и объяснял, что не шутит. Шляпу продает потому,
что у него деньги украли. Он лгал! У него давно уже не было денег. Он три
дня не ел... Потом, когда мы пополам съели фунт чурека, он признался.
Рассказал, что из Пензы едет в Ялту. Я чуть не засмеялся. Но вдруг вспомнил:
а я?..
Чаша переполнилась. В двенадцать часов приехал "новый заведывающий".
Он вошел и заявил:
- Па иному пути пайдем! Не нады нам больше этой парнографии: "Горе от
ума" и "Ревизора". Гоголи. Моголи. Свои пьесы сачиним.
Затем сел в автомобиль и уехал.
Его лицо навеки отпечаталось у меня в мозгу.
Через час я продал шинель на базаре. Вечером идет пароход. Он не хотел
меня пускать. Понимаете? Не хотел пускать!..
Довольно! Пусть светит Золотой Рог. Я не доберусь до него. Запас сил
имеет предел. Их больше нет. Я голоден, я сломлен! В мозгу у меня нет крови.
Я слаб и боязлив. Но здесь я больше не останусь. Раз так... значит...
значит...
XV. Домой
Домой. По морю. Потом в теплушке. Не хватит денег пешком. Но домой.
Жизнь погублена. Домой!.. В Москву! В Москву!!
....................................
......................................
.............
Прощай, Цихидзири. Прощай, Махинджаури. Зеленый мыс!
Часть вторая