– Полиция? Тебе виднее, Уильям, – говорит Конфетка. – Хотя, надо признаться, я не могу представить себе, как могла Агнес уйти далеко. Женщина, которая ковыляет на больных ногах, неодетая, если верить Кларе…
– П‑прошло т‑три дня! – восклицает Уильям, то ли все подтверждая, то ли опровергая.
Конфетка перебирает в уме варианты действий, которые она могла бы посоветовать, но, к сожалению, в каждом есть больший или меньший элемент риска, что Агнес найдут.
– Может быть… Вместо орды полицейских и сообщений в газетах лучше обратиться к частному детективу?
Она ничего не знает о детективах, кроме того, что прочитала в «Лунном камне», но надеется, что среди них больше неповоротливых Сигрейвов, чем ловких Каффов.
– Черт меня побери, если я это сделаю… Черт меня побери, если не сделаю! – кричит Уильям.
Левая рука хочет ухватиться за прядь волос, но наталкивается на бинты.
– Я… Я не поняла, любовь моя…
– Если я выставляю ситуацию с Агнес на публичное обозрение, это не‑вооб‑бразимый позор для нее. Ее имя – и мое тоже – станет предметом насмешек отсюда до…до…Туниса! А если я веду себя осторожно, то пройдет еще день – а она в см‑мертельной опасности…
– Но какая опасность ей угрожает? – спрашивает Конфетка самым мягким и рассудительным тоном. – Если она замерзла насмерть в ту ночь, когда убежала… то… ей уже больше ничего не грозит и остается лишь найти ее тело. Если же она жива, то это значит, что ее кто‑то приютил. Следовательно, она пока в безопасности, а тем временем осторожное расследо…
– Она моя ж‑жена, черт побери! – орет он. – Моя жена! Конфетка сразу наклоняет голову, надеясь, что его ярость утихнет, прежде чем прислуга и Софи услышат крики. На листе бумаги с рэкхэмовским грифом написано лишь «Уважаемый мистер Вулворт» и больше ничего; капелька чернил, упавшая с пера, растеклась по бумаге кляксой.
|
|
– Можешь ты понять, что А‑агнес, возможно, требуется срочно спа сать? – беснуется Уильям, обвиняющим жестом здоровой руки указуя на мир за окном.
– Но, Уильям, я же сказала…
– Речь не просто о т‑том, мертва она или жива, – существует еще у‑участь пострашнее смерти!
Конфетка поднимает голову и недоверчиво глядит на него.
– Ты не играй со мной в не‑невинность, – бушует он. – Пока мы с тобой тут толкуем, какая‑нибудь вонючая старая ведьма, наподобие твоей миссис Кастауэй, ус‑ страивает ее в омерзительный бардак!
Конфетка кусает губу и отворачивается к обоям в табачных пятнах. Слезы бегут по лицу, и она позволяет им стекать по подбородку за высокий ворот платья.
– Я уверена, – произносит она, справившись с голосом, – что Агнес настолько слаба и больна… что ее не станут использовать так, как ты боишься.
– Разве ты не читала «Новый л‑лондонский жуир»? – мгновенно наносит он ответный удар. – Существует такой славный вид торговлишки – умирающими девушками. Или ты забыла?
Он стонет от омерзения, будто только сию минуту в нос ему ударил гнусный смрад человеческой низости.
Конфетка сидит в молчании, ожидая продолжения, но приступ прошел, плечи у него обвисли; и она уже думает, не погрузился ли он в забытье.
– Уильям? – смиренно окликает она. – Не ответить ли нам на письмо мистера Вулворта?
Прощай, тысяча восемьсот семьдесят пятый.
|
|
Если тридцать первого декабря в доме Рэкхэма и совершаются некие праздничные действия, то происходит это в тайне и, разумеется, без участия хозяина. В других домах по всей метрополии, а в сущности, по всему цивилизованному миру, царят возбуждение и ожидание Нового года, но в доме на Чепстоу‑Виллас открытие нового календаря блекнет по сравнению с тем событием, которого все ожидают. Жизнь замерла между двумя эпохами: временем до исчезновения миссис Рэкхэм, и моментом – неизвестно, как долго его ждать, – когда выяснится ее судьба и обитатели дома смогут выдохнуть воздух, болезненно задержанный в легких.
В первый день января 1876 года слуги занимаются своими делами, будто это самый обычный день. Смазываются противни для выпекания хлеба, понадобится он или нет, гладится постельное белье и добавляется к запасным стопкам; утку, в которой завелись черви, пришлось отнести садовнику на компост, но в целом все делается как надо. Даже Клара деловито поднимается и спускается по лестнице, входит и выходит из спальни миссис Рэкхэм, хмурым видом предостерегая других слуг, что им лучше не спрашивать ее, зачем она это делает.
Гувернантку не обвинишь, что она лишняя в доме. Первую половину новогоднего дня она проводит в работе по новому распорядку: утром уроки с мисс Софи, торопливый ленч и два часа работы с хозяином у него в кабинете.
Конфетка и Уильям берутся за работу без обмена любезностями, без предисловий. Для промышленности они не мужчина и женщина, а просто винтики; в этом мире нет смысла объяснять, что у человека сломаны пальцы, или болит голова, или что у него пропала жена – счета должны быть оплачены, недостойные поставщики призваны к порядку, а в неудаче с сухими духами «Тысяча цветов» следует решительно разобраться.
|
|
Конфетка пишет письма многочисленным имярек эсквайрам, мягко советует Уильяму изменить сварливый или обиженный тон, прилагает все усилия, чтобы письма не превращались в полную невнятицу. Почти не думая, переводит фразы типа «пусть подавится, скотина!» как «искренне Ваш», исправляет подсчеты, когда Уильяму недостает терпения разбираться в цифрах. Сегодня он уже дал себе волю: яростно обрушился на производителя ламповой копоти в Уэстхэме, а теперь лежит на оттоманке и громко сопит, дыша через распухший, забитый кровью нос.
– Уильям? – тихонько зовет Конфетка, но он не слышит, а она уже усвоила, что он злится, когда его будят; если же дать ему поспать, то, скорее всего, потом только поворчит немного.
Чтобы занять время, пока Уильям не проснется от болей или пока ей не нужно будет идти к Софи, Конфетка читает «Иллюстрейтид Лондон Ньюс», бесшумно переворачивая страницы. Она знает, что полиция уже извещена об исчезновении Агнес; просьба Уильяма о максимальной сдержанности явно принята во внимание, потому что в газете нет упоминания о миссис Рэкхэм. Сенсацией дня стало то, что уже успели окрестить (вот так творятся легенды) Великим крушением на Северной железной дороге. Рисунок, «изготовленный на основе наброска, наспех сделанного одним из спасшихся пассажиров», изображает группу плечистых мужчин в толстых куртках, столпившихся вокруг опрокинутого вагона «Летучего Шотландца». По неумелости художника или, возможно, но его излишней деликатности, спасатели смахивают на почтальонов, разгружающих мешки с почтой; картинка никак не передает ужаса катастрофы. Погибло тринадцать человек, двадцать четыре сильно пострадали в страшном столкновении у аббатства Риптон, к северу от Питерборо. Виной всему семафор, замерзший в позиции «закрыто». Несчастье, которое должно разогреть кровь полковника Лика.
Конфетка, конечно, думает об Агнес, представляет себе, как ее вытаскивают с переломанными костями и распоротым животом из‑под обломков. А возможно ли, чтобы Агнес так долго добиралась из Ноттиш – Хилла до города, а потом села бы в поезд на Эдинбург? Конфетке трудно в этом разобраться; она понятия не имеет, куда Агнес направилась, добравшись – если добралась – до Паддингтонского вокзала. «Прочитай расписание, и нужное название само откроется тебе» – был единственный совет, который дала пресловутая Святая Сестра, единственный совет, который она могла дать – при полном невежестве Конфетки в отношении железных дорог. А что, если Агнес заворожило церковное название «Аббатство», и она решила там сойти?
Под статьей напечатана справка: «Безопасность поездок по железной дороге».
«В 1813 году 17246 человек погибли насильственной смертью, в среднем 150 человек на миллион. Из этого числа 1290 жертв стали результатом железнодорожных происшествий, 990 – погибли во время горных работ, и 6010 – от других технических причин. 3232 человека утонули, 1519 были убиты лошадьми или транспортными средствами и 1132 – машинами различных видов; остальные стали жертвами падений, ожогов, удушья и прочих случайностей, ежедневно подстерегающих нас».
Пока Уильям всхрапывает и постанывает в тяжелом сне, Конфетка рисует себе Агнес, падающую в шахту; Агнес лицом вниз покачивающуюся на поверхности грязного пруда; кричащую Агнес, которую затягивает в молотилку; Агнес, попадающую под тяжелые копыта лошадей и скрипучие колеса экипажа; Агнес, вниз головой падающую с утеса; Агнес, корчащуюся в огне. Может быть, в конце концов, ей было бы лучше в санатории…
Но нет. Не была Агнес в этом поезде, и не попала она ни в одну из этих страшных бед. Агнес все сделала именно так, как велела Святая Сестра. К вечеру двадцать восьмого она была уже вне опасности, надежно укрытая в пасторальном прибежище. Представь себе простого крестьянина, который работает в поле, занимаясь… Чем обычно занимаются крестьяне в поле? Он замечает незнакомую женщину, она идет через поле кукурузы, или пшеницы, или чего‑то еще, плохо одетая, хромая женщина, которая вот‑вот упадет от изнеможения. Что она ищет? «Обитель», – говорит незнакомка и падает без чувств к его ногам. Крестьянин вносит ее в дом, где его жена помешивает в горшке суп…
– Нфф! Нфф! – стонет Уильям, свободной рукой отбиваясь от призрачных бандитов.
Конфетка воображает другую историю с Агнес: миссис Рэкхэм, не понимающая, где она, спотыкаясь, выходит на захолустной железнодорожной станции, при свете луны добирается до зловещей деревенской площади, где на нее сразу набрасывается банда негодяев; они отнимают у нее деньги, полученные от Конфетки, потом срывают с нее одежду, раздвигают ноги и…
Часы бьют два. Время для послеобеденных занятий с Софи.
– Прости меня, Уильям, – шепчет она, и он дергается всем телом.
День проходит за днем. Новый год, который не смеет назвать себя, тревожно идет вперед, и начинает казаться, что единственный член Рэкхэмовой семьи, не затронутый отсутствием Агнес, – это Софи. Несомненно, ребенок переживает случившееся, но эти чувства скрыты где‑то внутри маленькой, наглухо застегнутой фигурки, словесно она не выражает ничего, кроме любопытства.
– Моя мама еще убежала? – спрашивает она каждое утро; грамматическая форма причудлива; выражение лица непроницаемо.
– Да, Софи, – отвечает гувернантка, после чего начинается рабочий день.
Софи, чего не может не заметить Конфетка, являет собой полную противоположность к отцу – образец прилежания, терпения и зрелости, в то время как Уильям Рэкхэм дуется, заикается, орет, засыпает в разгар работы и ведет себя, как капризное дитя. Софи занимается изучением Австралии с серьезностью человека, который может предположить, что скоро поселится там; заучивает суеверия древних правителей Британии, будто это самая полезная информация, какая может пригодиться шестилетнему ребенку.
Даже в играх она старается загладить свою греховную несдержанность в Рождество. Великолепную французскую куклу, которая могла рассчитывать на бурную светскую жизнь, Софи по большей части заставляет стоять в углу, размышляя о своем тщеславии, пока сама девочка тихо сидит за письменным столом, снова и снова рисуя цветными карандашами темнокожего слугу верхом на слоне, со все большей любовью изображая его в каждом наброске. Она читает «Алису в Стране чудес», по главе за раз, и перечитывает, пока либо не выучит, либо не поймет – тут уж что раньше получится. Самая странная книга в ее жизни, но должна ведь быть причина, по которой гувернантка сделала этот подарок; и чем больше Софи читает, тем больше она привыкает к пугающим персонажам, пока животные не начинают казаться почти такими же милыми, как у мистера Лира. Судя по иллюстрациям к еще не прочитанным главам, у книги может быть страшный конец, но это она узнает потом, а раз последние три слова – это «счастливые летние дни», значит, совсем плохо не будет. Софи очень нравятся некоторые рисунки, например, те, где Алиса плавает с Мышью (единственный раз, когда ее лицо кажется беспечным), и еще тот, от которого Софи каждый раз заливается смехом – там невероятно толстый человек кружится в воздухе. Наверняка его колдун нарисовал; чернильные линии этого рисунка магически действуют прямо на ее живот, исторгая икоту смеха, которую она не в силах удержать. А в том месте, где Алиса говорит: «Кто я в мире? Вот великая загадка!» – Софи всякий раз приходится делать глубокий вздох, так тревожно ей от этой цитаты из самых потаенных ее мыслей.
– Я так рада, что вы получаете удовольствие от вашей рождественской книги, Софи, – говорит Конфетка, снова увидев девочку с «Алисой» в руках.
– Большое удовольствие, мисс, – заверяет Софи.
– Вы очень хорошо ведете себя – много читаете и рисуете, пока я помогаю вашему отцу.
Софи краснеет и опускает голову. Не желание быть хорошей девочкой понуждает ее рисовать бедного черномазика на слоне, и не в нем причина, по которой она читает о приключениях Алисы и произносит «Съешь меня» и «Пей меня», когда никто не слышит. Софи делает эти вещи, потому что не может их не делать: таинственный голос, она не уверена, что Божий, понуждает ее к этому.
– Теперь очередь Новой Зеландии, мисс? – с надеждой спрашивает она.
На восьмой день отсутствия Агнес Конфетка замечает, что Софи больше не осведомляется, все ли еще убежала ее мама. Видимо, для ребенка неделя – максимальный срок, на который человек может спрятаться и не найтись. Нельзя так долго играть в прятки, никакой проступок не может так долго оставаться безнаказанным. Миссис Агнес Рэкхэм ушла жить в другой дом, вот и все.
– У папы еще болит рука? – спрашивает теперь Софи, когда они с Конфеткой заканчивают ленч и гувернантка собирается в кабинет.
– Да, Софи.
– Пускай он ее поцелует, а потом подержит вот так… Софи показывает как – правую руку в левую подмышку.
– Я всегда так делаю.
Она смотрит на Конфетку странным, молящим взглядом, точно надеясь, что гувернашка обязательно расскажет об этом средстве ее благодарному отцу.
Конфетка, конечно, ничего подобного не делает, когда приходит к Уильяму работать. Его синяки и ссадины довольно быстро подживают, но он в ужасном настроении, а заикание – что его бесит – и не собирается проходить. Необычный совет дочери – это совсем не то, что он хочет услышать.
Третья и четвертая почта еще не доставлены; на столе уже скопилась груда корреспонденции, но работа сегодня не идет, потому что Уильям постоянно отвлекается, проклиная предательство и вероломство деловых партнеров. Он без конца вспоминает Агнес – то заявляет, что дом без нее – пустая скорлупа, что он все отдал бы, только бы услышать ее нежное пение в гостиной, а через минуту вспоминает, как он страдал и терпел целых семь лет, – отчего теперь, безусловно, имеет право на ответ.
– Какой ответ, любовь моя? – спрашивает Конфетка.
– Есть у меня ж‑жена, или нет? – стонет он. – Семь лет я з‑задавал себе этот в‑вопрос. Тебе не понять эту муку: желаешь одного – быть мужем, а из тебя делают кого угодно, только не мужа – людоеда, об‑бманщика, д‑ду‑рака, т‑тюремщика, хороню одетый м‑манекен, чтобы п‑появляться с ним во время С‑сезона – черт побери проклятое заикание!
– Оно усиливается, когда ты взвинчиваешь себя, Уильям. Оно едва заметно, когда ты спокоен.
Не слишком ли наглая ложь? Нет, он как будто проглотил ее.
Если не считать заикания, Рэкхэм определенно поправляется. Он реже подвязывает руку; повязка просто болтается у него на шее; он больше не храпит на оттоманке, а регулярно поднимается на ноги и расхаживает по кабинету. Зрение почти восстановилось, и каждый раз как он вытирает платком обильно потеющее лицо, подсохшие струпья сходят, открывая розовую кожу.
– Может быть, вернемся к работе, любовь моя? – предлагает Конфетка, и он ворчливо соглашается. Некоторое время он спокоен, снисходительно хмыкает, выслушивая записанные под его же диктовку письма, одобрительно кивает называемым цифрам, но потом неудачно составленная фраза вызывает в нем злость – и он опять взрывается:
– Скажи этому ш‑шантажисту, пусть повесится на собственном льне! – кричит он.
А через десять минут, уже по поводу другого торговца:
– Г‑грязная свинья, это ему так не пройдет!
Конфетка уже научилась отвечать на эти вспышки долгими тактичными паузами, а потом предлагать более обтекаемые формулировки.
Но его реакция на деловые письма – сама рациональность по сравнению с реакцией на визитные карточки, оставляемые приятельницами Агнес.
– Миссис Гуч? Он‑на за многое в ответе! В ее жирной туше больше джина и опиума, чем в полудюжине ч‑чипсайдских блядей! Что надо этой уродливой корове? Х‑хочет пригласить Агнес на один из своих с‑сеансов?
– Это просто визитная карточка, Уильям, – говорит Конфетка. – Жест вежливости.
– Чтоб черти взяли эту бабу! Если она т‑такая яснов‑видящая, так д‑должна бы знать, что ей з‑здесь н‑нечего вынюхивать!
Конфетка ждет. На серебряном подносе, который принесла Роза, еще несколько визитных карточек.
– Может быть, мне лучше не показывать тебе почту, которая не имеет отношения к «Парфюмерному делу Рэкхэма»?
– Нет! – вопит он. – Я х‑хочу все знать! Все говори мне, все, с‑слы‑шишь?
Через десять дней после исчезновения Агнес, когда солнце выглянуло из‑за туч, Конфетка решает заменить послеобеденные уроки прогулкой с Софи по саду.
Сад сейчас не очень‑то красив и совсем не приятен для прогулок – повсюду потемневший снег, грязь и слякоть; только самые выносливые из растений выдерживают это время года. Но все же это перемена обстановки после дома, где царит штормовая атмосфера приступов гнева и мрачных предчувствий – ив кабинете хозяина, и под лестницей.
Теперь, когда меркнут последние надежды на возвращение миссис Рэкхэм, у слуг появилась другая тревога: если раньше их волновала мысль о тарараме, который поднимет хозяйка, вернувшись домой, то теперь их гложет страх увольнения. Если миссис Рэкхэм не вернется, то в доме окажется слишком много прислуги. Клара будет первой жертвой, но, возможно, не единственной; мистер Рэкхэм вечно в дурном настроении, он так и сыплет угрозами и обвинениями в плохой работе, от него достается любой служанке, не сумевшей предугадать его каприз. Летти уже несколько раз плакала, а нервная новенькая с кухни, которая, не выдержав, ляпнула хозяину: «Я вашу жену у себя не прячу!» – получила приказ немедленно убираться вон, ворчливо отмененный через пару часов.
В общем, он несчастлив, этот дом, терзаемый предвестиями бед. А мисс Конфетт и мисс Рэкхэм выходят в сад, одетые в твидовые пальто, башмаки на меху и перчатки. Ведь за рэкхэмовскими стенами лежит целый мир – если человек тепло одет.
Сначала они отправляются в конюшню, где Конфетке приходится вынести наглый взгляд Чизмана в обмен на застенчивую улыбку Софи, которая гладит лошадь.
– Уж, пожалуйста, мисс Софи, не позволяйте этой вашей гувернантке шалить! – весело кричит вслед им Чизман.
Затем они осматривают парники под бдительным присмотром Стрига, который не позволяет ни до чего дотрагиваться. Внутри стеклянных ящиков, затуманенных испарениями, взращиваются овощи, которым сейчас не сезон, – первые плоды великого плана мистера Стрига иметь «все и круглый год».
– Что вы сегодня изучаете, мисс Софи? – интересуется садовник, кивая на книгу по истории, которую прижимает к груди гувернантка.
– Генриха Восьмого, – отвечает дитя.
– Очень хорошо, очень хорошо, – радуется садовник, для которого смысл образования в том, чтобы уметь читать инструкции на бутылках с ядами. – Никогда не знаешь, когда что может понадобиться.
Покончив со светскими визитами, Конфетка и Софи переходят к ограде Рэкхэмовых угодий, начинают прогуливаться по периметру, совершенно так, как делала Конфетка, когда шпионила за домом, – но только с другой стороны. Видя дом, в который теперь нет нужды всматриваться через кованые узоры изгороди, Конфетка напоминает себе, что когда‑то ей мучительно хотелось узнать, что находится за этими стенами, а теперь ей это известно. Чизман может нахальничать сколько угодно: она прошла дальше, чем могла даже мечтать, и пойдет еще дальше.
Во время прогулки Конфетка рассказывает историю Генриха Восьмого, стараясь сделать ее как можно более увлекательной, и не испытывает ни малейших угрызений совести из‑за приукрашивания. Хотя надо бы следить за собой и не говорить так много от лица героя, не злоупотреблять доверчивостью Софи, – а доверчивость эта кажется безграничной. История этого опасного короля, с ее простым сюжетом и шестью дополнительными эпизодами, так похожа на сказку, что Екатерина Арагонская, Анна Болейн и Анна Клевская выглядят не то тремя поросятами, не то тремя медведями.
– Если Генриху Восьмому так сильно хотелось сына, мисс, отчего он не женился на леди, у которой уже был сын?
– Потому что ему нужен был собственный сын.
– По разве сын любой леди не станет его собственным, мисс, как только он женится на ней?
– Да, но сын должен быть королевской крови, чтобы наследовать престол.
– А из чего делаются младенцы, мисс, из крови? – вопрошает Софи здесь, у ограды угодий Рэкхэма (это восьмое января 1876 года, в половине третьего пополудни). – Из крови?
Конфетка открывает рот и закрывает его.
«Одна мутная брызга из мужчины, одно склизкое яйцо в женщине – и глядите: они нарекут его именем Эммануил», – услужливо подсказывает миссис Кастауэй.
Конфетка проводит рукой по лбу.
– М‑м, нет, дорогая, дети не из крови делаются.
– Тогда как они делаются, мисс?
Конфетка быстро перебирает в уме дикие выдумки с участием эльфов и фей – и отказывается от них. Вспоминает про Бога, но мысль о Боге, который как по волшебству создает маленьких детей, а потом так мало интересуется их последующим благополучием, кажется еще более абсурдной.
– Видите ли, Софи… это вот как бывает… Детей выращивают.
– Как растения? – говорит Софи и смотрит через лужайку на гробопо‑добные парники, разбросанные по Стриговым владениям.
– Отчасти можно сказать, как растения.
– Значит, поэтому дядю Генри закопали в землю, мисс, когда он умер? Выращивать детей?
– Нет‑нет, Софи, дорогая, – торопится Конфетка, потрясенная способностью ребенка одним махом выпустить из бутылки джиннов смерти, рождения и смены поколений. – Детей выращивают в… Они растут в…
Бесполезно. Слова просто не идут, а если бы и пошли, они бы ровно ничего не означали для ребенка. Конфетка могла бы наклониться и дотронуться до животика Софи, но эта мысль не нравится ей.
– Вот здесь, – говорит Конфетка и кладет руку в перчатке на собственный живот.
Софи тупо смотрит на пять растопыренных пальцев, а потом задает неизбежный вопрос:
– А как, мисс?
– Если бы у меня был муж, – осторожно продолжает Конфетка, он мог посеять семя во мне, и я могла бы взрастить ребенка.
– А где мужья берут семя, мисс?
– Сами делают. Они это умеют. А Генрих Восьмой, видимо, не очень‑то умел.
Таким образом, беседа возвращается в тихие воды истории Тюдоров – или так Конфетка думает.
Потому что позднее, когда Софи уже выкупана, посыпана тальком и уложена в постель, а Конфетка по самый подбородок укутывает ее одеялом и, в шутку, делает на подушке нимб из светлых волос вокруг сонного личика, возникает еще один вопрос, – который нужно уточнить, прежде чем гасить свет.
– Значит, я вышла из мамы… Конфетка напрягается.
– Да, – настороженно подтверждает она.
– А мама вышла из…
– Ее мамы, – соглашается Конфетка.
– А ее мама вышла из ее мамы, а ее мама вышла из ее мамы, а ее мама вышла из ее мамы…
Девочка совсем засыпает, бубня слова как стишок‑абракадабру.
– Да, Софи. И так на протяжении всей истории.
Сама не зная почему, Конфетка вдруг испытывает желание забраться в постель вместе с Софи, крепко обнять ее, быть обнятой ее ручонками, целовать ее личико и волосы, прижимая головой к своей груди и укачивать, пока обе не заснут.
– До Адама и Евы? – спрашивает Софи. – Да.
– А у Евы кто была мать?
Конфетка слишком утомлена в этот вечерний час, чтобы придумывать решения религиозных загадок, особенно сейчас, когда она знает, что Уильям ждет ее в кабинете с очередной горой корреспонденции и не без раздражения.
– У Евы не было матери, – вздыхает она.
Софи не отвечает. То ли заснула, то ли объяснение показалось ей вполне убедительным на фоне того, что ей пока известно о мире.
– Скажи мне, – без предупреждения приступает Уильям, пока Конфетка строчит письмо к Гроуверу Панки по поводу хрупкости слоновой кости, – ты и А‑агнес, вы когда‑нибудь были… близки?
Конфетка поднимает голову и бережно кладет на промокашку перо, полное чернил.
– Близки?
– Да, близки. Когда полицейские опрашивали слуг, их больше всего интересовал вопрос особой дружбы.
– Полиция? Здесь, в доме? Когда это было?
Она вспоминает Софи у окна с подзорной трубой, которая сообщает об уходе «еще каких‑то торговцев», с опозданием приходивших за рождественскими подарками.
– Со мною никто не говорил.
– Нет. – Уильям отворачивается в сторону. – Я подумал, что будет лучше, если тебя оставят в покое, поскольку ты была з‑занята с Софи…, и на случай, если тебя – мало ли по какой причине – полиция уже знает.
Конфетка смотрит на него через стол. Он достаточно нашагался на этот вечер и теперь уже с час лежит на оттоманке. Ей виден только тюрбан из бинтов, уже замусоленная повязка для руки и укороченные перспективой ноги, которые он то скрещивает, то ровно вытягивает. Трудно поверить, что она была его любовницей, что она проводила столько часов на Прайэри‑Клоуз, специально для него ухаживая за своим телом.
– А‑агнес в‑вступала в чертовски странные отношения с ж‑женщина‑ми, к‑которых почти не з‑знала. М‑мы обнаружили, что она п‑писала Эммелин Фокс с п‑просьбой д‑дать ей адрес Рая.
– Я вообще не знала твою жену, – ровным голосом говорит Конфетка.
– Когда полицейские д‑допрашивали Клару, она с‑сказала, что, но словам А‑агнес, лицо, к‑которое привело ее из к‑каретного сарая, это ее а‑ангел‑хранитель, кто постоянно с нею, ее единственный д‑друг во всем м‑мире.
Холодок тошнотворной вины бежит вниз по спине Конфетки, вместе с почти неудержимым позывом к хихиканью – странное сочетание; несмотря на большой опыт нетривиальных физических ощущений, такого, надо признаться, она еще никогда не испытывала.
– Все произошло минут за пять, не больше, – говорит она Уильяму. – Я услышала ее голос, нашла ее в каретном сарае и отвела в дом. Я не говорила ей, кто я, да она и не спрашивала.
– Но она тебе доверилась?
– Я думаю, у нее не было причины не доверять мне, раз она меня никогда не видела.
Уильям поворачивается и глядит ей прямо в глаза. Она выдерживает этот взгляд, не моргнув, – невинная, взывая к тем же силам, которые в прошлом позволяли ей убеждать опасных клиентов, что им больше пользы от нее живой и покорной, чем удушенной и неподвижной.
Часы бьют один раз – половину одиннадцатого, и Уильям обмякает на оттоманке.
– Я не задерживаю тебя, – вздыхает он.
На другой день, прибежав в кабинет Уильяма, как всегда, сразу после ленча, Конфетка обнаруживает, что комната пуста.
– Уильям? – тихонько зовет она, точно он, как попрыгунчик, может выскочить из сигарной коробки или шкафчика для документов. Но нет: она одна.
Она садится за руль «Парфюмерного дела Рэкхэма» и ждет, складывая бумаги в стопки, просматривая «Тайме». Предлагается путешествие на новом пароходе в Америку и обратно за двадцать пять дней, включая поездки в Нью‑Йорк и на Ниагарский водопад; отплытие из Ливерпуля по четвергам. Сол Аурин выпускает золотую подцветку, получившую превосходные отзывы – пять шиллингов, шесть пенсов. В статье под названием «Бесчисленные беды» собраны сведения о случившихся за неделю взрывах, пожарах и других бедствиях для полковника Лика. Гражданская война в Испании, еще одна война в Герцеговине; Франция в сложном положении. Конфетка ловит себя на том, что старается сообразить, как победа Республиканской партии на выборах может отозваться на французской парфюмерной промышленности.
На столе – стопка нераспечатанных писем. Может, начать работу, пока ее не осложняет раздражительность Уильяма? Прочитать деловые письма, запланировать соответствующие ответы, а когда Уильям придет, сделать вид, будто вскрывает письма, с шумом взрезая конверты с другой стороны…
Часы тикают. Еще пять минут безделья – и Конфетка начинает подумывать, не вызвать ли кого‑то из прислуги в кабинет, чтобы узнать, где Уильям, но не может набраться храбрости и потянуть за шнурок звонка. Вместо этого она выходит из кабинета и спускается вниз, где редко бывает без Софи. Ковер под ногами в обесцвеченных пятнах; раньше она их не замечала. Пятна крови Агнес. Нет, не пятна, а отсутствие пятен, которые были старательно замыты и оставили после себя стыдливую чистоту на несколько изношенном ворсе.
Конфетка на цыпочках идет от двери к двери, заглядывая в каждую, пока не обнаруживает Розу; та вздрагивает и смущается – ее застали перед камином с ногами на угольном ящике за чтением двухпенсового романа. Во мгновение ока, как кружево на огне, съеживается непринужденная фамильярность, которая была в Рождество: сейчас одна – гувернантка, другая – горничная.