Она заколебалась, хотела обдумать, что ему сказать – и, как всегда, недодумала:
– Я получила письмо от одной дамы, которая просит открыть ей секрет вечной жизни. Вечной физической жизни. Она, похоже, убеждена, что мне известно место, где хранится ее… бессмертное тело. Ждет…
– Очень мило с твоей стороны, – сказал отец, переходя на конфиденциальный тон, – что ты тревожишься за миссис Рэкхэм. Могу лишь заверить тебя, что она скоро окажется в самых надежных руках.
– Мяу! – вопит кот, впиваясь когтями в ее юбки.
– Иду, иду, – отвечает Эммелин.
Ночь пала на дом Рэкхэмов. Для Уильяма рождественский праздник продолжается так приятно, как только возможно при сложившихся обстоятельствах.
Призыв отца сыграть в музыкальные стулья вызывает некоторое замешательство, когда настроившиеся на игру вдруг вспоминают, что никто не играет на пианино. По крайней мере, никто из присутствующих. Однако положение спасает Конфетка – Господи, благослови ее – чертовски умным предложением воспользоваться музыкальным ящиком. Вздохи облегчения – машина работает на славу! Уильям поругает Кларе поднимать и опускать крышку, исходя из того, что это занятие больше устроит ее, чем толкотня вокруг стульев вместе с другими слугами – и оказывается нрав. Ноже, уж не ухмылка ли появилась у нее на iyфax, когда Летти чуть не села мимо стула? У Клары явный талант всякий раз захлопнуть крышку па половине ноты, не давая сесть даже самым проворным игрокам. Единственный, кто, несмотря на больные суставы, неизменно успевает плюхнуться на стул, это Генри Калдер Рэкхэм, которому безразлично, кого он отпихивает и насколько грубо.
Старик ловко играет и в снэпдрегон – следующую игру в праздничной повестке дня. Когда гасят свет и поджигают бренди в чаше, где плавает изюм, три поколения Рэкхэмов выстраиваются вокруг и стоят, готовые выхватить изюмину из пламени. Всех опережает Генри Калдер Рэкхэм – короткие морщинистые пальцы в мгновение ока влезают в пылающий спирт и с той же скоростью забрасывают в рот изюминку.
|
|
– Не бойся, маленькая, – подбадривает он внучку, – действуй быстро, и не обожжешься!
Но Софи колеблется. Она, как завороженная, неотрывно смотрит на большую плоскую чашу, полную голубого огня, и Уильям, боясь, как бы спирт не выгорел, пока Софи решится, сам хватает изюминку.
– Давай, Софи, ну давай, дорогая, – мягко понукает он дочь; а Рэкхэм Старший тем временем пользуется возможностью цапнуть себе еще одну.
Софи подчиняется, и повизгивая от страха и возбуждения, ухватывает свою изюминку. Она исподтишка проверяет, нет ли огня на темной, сморщенной поверхности ягоды, и осторожно отправляет ее в рот, а старшие Рэкхэмы выуживают оставшийся в чаше изюм.
Следующая игра – обед. Отец Уильяма азартно принимается за еду. Перемена следует за переменой; он ест так же много, как лорд Ануин на обеде у леди Бриджлоу, – с той только разницей, что стол здесь другой. (Кухарка Рэкхэмов не поклонница того, что она называет «дикарскими рецептами», но собственные блюда она готовит замечательно, а Генри Калдер
Рэкхэм идеальный едок.) Индейка, перепелки, ростбиф, устричные пирожки, пироги с начинкой, рождественский пудинг, желе с портвейном, печеные яблоки – все ставится перед ним, и все исчезает в его утробе.
|
|
И потому не удивительно, что, когда приходит время для послеобеденных развлечений, и он усаживается у волшебного фонаря, чтобы вкладывать раскрашенные слайды в окованную медью щель, то пользуется темнотой и тем, что смотрят не на него, – пользуется для того, чтобы расстегнуть жилет и брюки.
– Я скромная цветочница, – с придыханием читает он субтитры для Софи, а на стене гостиной появляется картинка: пухленькая девочка в лохмотьях красуется на углу лондонской улицы, умело приукрашенном кисточками сотрудников фирмы, выпускающей слайды.
Я вам продам букет
Из лютиков‑подснежников,
А роз роскошных нет.
Девочка из слайдов, конечно, умирает на восьмом кадре. Ангелоподобная – уже тогда, когда торгует своими нарциссами, – она выглядит несколько более радостной, когда пара нежных серафимов подхватывает бездыханное тельце и уносит его на небеса.
Уильяму, больше привыкшему смотреть порнографические слайды у Бодли и Эшвелла, довольно скучно, но он не подает виду, потому что отец не поленился и купил три набора слайдов, за что заранее извинился sotto voce («понимаешь, среди этих чертовых штучек так мало таких, чтоб можно было ребенку показать, одни убийства и измены!»)
Второй набор слайдов, история героизма во время кораблекрушения, следует сразу за первым и хорошо принимается домочадцами, хотя в сюжете нет ни одной женской роли. Третий и последний – грустная повесть о юной продавщице кресс‑салата, которая гибнет, пытаясь спасти пьяницу‑отца, заставляет Летти и Джейни обливаться слезами; все закапчивается словом «ТРЕЗВОСТЬ» – оно вспыхивает на стене гостиной весьма досадным напоминанием, так как Уильям и его отец приготовились выпить.
|
|
– Доброй ночи, маленькая Софи, – говорит Уильям, когда Роза снова зажгла лампы, а волшебный фонарь погас. Конфетка не сразу понимает, что это конец рождественского праздника – во всяком случае, для девочки и ее гувернантки.
– Да, покойной ночи, маленькая Софи, – подхватывает и Генри Калдер Рэкхэм, разворачивая на коленях неиспользованную обеденную салфетку. – Беги к своим красивым новым игрушкам, пока их воры не украли!
Конфетка окидывает взглядом гостиную и замечает, что подарки уже убраны, а с ковров сметены обрывки цветной бумаги, все до последнего завитка мишуры. Служанки разошлись по закоулкам Рэкхэмова дома, каждая вернулась к исполнению своей функции, кроме Розы, которая откупоривает бутылки в гостиной. Рэкхэмы‑мужчины подремывают, развалившись в креслах, утомленные организацией стольких удовольствий.
Конфетка берет Софи за руку, задержавшись на пороге, смотрит на Розу, ловит ее ответный взгляд, но горничная замкнута; она опускает голову, сосредоточившись на подносе с ломтиками ромовой бабы. Какая бы ни возникла близость от совместных безрассудных действий – сейчас между ними пролегла граница.
– Доброй ночи, – говорит Конфетка еле слышно, ведет Софи к лестнице, и они уходят наверх в тихие части дома, где в темноте закрытых спален их дожидаются подарки.
О том, чтобы уложить Софи, не может быть и речи: девочка слишком возбуждена, к тому же, у нее есть теперь чудесные новые игрушки, с которыми можно поиграть. Пока Конфетка собирается с мыслями, не зная, как ей повести себя, Софи опускается на колени перед французской куклой и тихонько катает ее взад‑вперед. В тусклом желтоватом освещении спальни кукла выглядит загадочнее, чем в гостиной, но и реальнее – настоящая леди, только что покинувшая бальную залу или театр; вот‑вот осторожно пойдет она по застланной ковром улице к собственному экипажу.
– Ну гае он может быть? – бормочет Софи в нарочитой растерянности, поворачивая куклу на триста шестьдесят градусов, – я же сказала ему, чтоб он ждал меня здесь…
Она во всю длину раздвигает свою подзорную трубу и приставляет к правому глазу.
– Я найду его с помощью этой штуки, – объявляет она каким‑то мальчишески уверенным тоном. – Даже если он далеко‑далеко.
Софи исследует комнату, наводя трубу то на одно, то на другое – на сучок в обшивке, на болтающийся шнур от шторы, на юбки своей гувернантки.
– Как вы думаете, я могу быть исследователем, мисс? – с неожиданной серьезностью поднимает она глаза на гувернантку.
– Исследователем?
– Когда вырасту, мисс.
– А… А почему бы нет, – Конфетке хочется, чтобы Софи вспомнила о книжечке, которая валяется на полу; на ее первой странице сделана надпись: «Софи от мисс Конфетт. Рождество, 1875 год».
– Могут не разрешить, – размышляет ребенок, морща лоб. – Леди‑исследователь…
– Сейчас другие времена, Софи, дорогая, – вздыхает Конфетка, – в наше время женщины Moгyr заниматься самыми разными делами.
Морщинки на лбу Софи углубляются: непримиримые убеждения няни и гувернантки приходят в столкновение в ее перенапряженном мозгу.
– Я могла бы исследовать такие места, куда не хотят путешествовать джентльмены‑исследователи.
Снаружи доносится шум: какие‑то люди шагают по дорожке у дома Рэкхэмов и громко распевают: «Всем веселого Рождества». Порывистый ночной ветер относит их грубые голоса.
Софи поднимается на цыпочки у окна, пытаясь рассмотреть поющих в темноте, но ничего не видит.
– Еще какие‑то люди, – произносит она деланным тоном крайнего удивления, как хозяйка замка из волшебной сказки, которая пригласила дюжину гостей, а замок заполняется тысячью. Конфетка понимает, что девочка устала до безумия, и ее пора уложить в постель.
– Пойдемте, Софи, – говорит она, – пора спать. Купание можно отложить до утра. И я уверена, что завтра вам потребуется целый день, чтобы как следует познакомиться со всеми подарками.
Софи отходит от окна и отдается в руки Конфетки. Она не сопротивляется раздеванию, но помогает гувернантке меньше обычного: тупо смотрит перед собой, пока та снимает одежду с ее негнущихся рук и ног. На лице у Софи странное, отрешенное выражение; в голом тельце появляется что‑то обиженное, когда Конфетка мягко понуждает ее поднять руки над головой, чтобы надеть ночную рубашку.
Принеси нам сладкий пудинг, Принеси нам сладкий пудинг С чашей доброго вина…
Так поют внизу.
– Наверное, сейчас не надо будить мою маму, правда, мисс? – выпаливает Софи. – Она все пропустила.
Конфетка откидывает одеяло, убирает грелку, которую Летти положила в постель, и похлопывает по согретому местечку.
Не уйдем без угощенья, Не уйдем без угощенья…
– Она плохо себя чувствует, Софи, – говорит Конфетка.
– Я думаю, она скоро умрет, – решает Софи, забираясь в постель. – Тогда ее зароют в землю.
На первом этаже хлопает дверь, и голоса смолкают – надо полагать, певцы получили свое и удовлетворились.
Стараясь не показать, какой тошнотворный холод побежал по ее жилам от слов девочки, Конфетка подтыкает одеяло Софи, поправляет подушку. Собирает и аккуратно располагает на комоде подарки: величественную французскую куклу рядом с неуклюже поникшим ухмыляющимся негритенком; новенький замшевый мешочек Софи, щетку для волос, заколку и зеркальце кладет ровным рядком, который замыкает подзорная труба. И наконец ставит на комод книгу.
«Приключения Алисы в Стране чудес», – написано на обложке. Но Софи уже провалилась через кроличью дыру беспамятства в свою собственную тревожную страну.
Тук‑тук.
– Мисс Конфетт? Тук‑тук.
– Мисс Конфетт?
– Тук‑тук‑тук‑тук.
– Мисс Конфетт!
Она рывком садится в постели, хватая ртом воздух в ужасе и смятении.
– К‑кто там? – окликает она мрак.
– Это Клара, мисс.
Конфетка трет глаза шершавыми подушечками ладоней, надеясь увидеть солнечный свет, если проморгается.
– Я что…проспала?
– Пожалуйста, мисс Конфетт, мистер Рэкхэм велел мне войти.
Дверь распахивается, Клара входит в комнату, высоко подняв руку с горящей лампой. Ее форменное платье измято, всклокоченные волосы венчиком окружают голову. Обычно непроницаемое или самодовольное лицо Клары сейчас искажено мятущимися тенями и неприкрытым страхом.
– Мне приказано удостовериться, что в вашу комнату никто не приходил, мисс.
Конфетка тупо моргает, всматриваясь в Клару сквозь пышные рыжие пряди собственных нечесаных волос, жестом выражает Кларе согласие на исследование географии своей комнатушки. Та сразу освещает лампой все четыре угла, смотрит здесь, там, здесь, там, заставляя свет и тени драмати
чески метаться по стенам. Серьезной сосредоточенностью она напоминает размахивающего кадилом католического священника.
– Вы меня простите, мисс, – бурчит она, приоткрывая дверцу гардероба.
– С Софи все в порядке? – спрашивает Конфетка, которая уже зажгла лампу на столике. Три часа ночи, отмечает она.
Клара не отвечает, лишь изображает экстравагантный реверанс, приседая так низко, будто королеву приветствует. И лишь в последний миг до Конфетки доходит, что никакой это не реверанс – Кчара собирается заглянуть под кровать.
– Позвольте, я вам помогy! – поспешно говорит Конфетка, наклоняясь так, что вся масса ее неприбранных волос свешивается до самого пола. Опершись на локоть, она запускает другую руку в сумрачное пространство под кроватью, отпихивая дневники как можно дальше, где они покажутся просто хламом.
– Мои извинения, мисс, – ворчит Клара и быстро покидает комнату. Сразу после ее ухода Конфетка выпрыгивает из постели и одевается.
Теперь она слышит, что дом охвачен шепчущим, суматошным волнением. Двери открываются и закрываются; в щелку под собственной дверью она видит хаотические вспышки света… Быстрее, быстрее, волосы просто невозможно причесать, их давным‑давно надо было подстричь, но кто это сделает? От былой челки не осталось и следа; требуется уйма шпилек и заколок, чтобы держать их под контролем… Где туфли? И почему никак не застегивается корсаж; наверное, рубашка сбилась под ним…
– Темная комната! – кричит Уильям откуда‑то снизу, – вы что, оглохли?
Женский голос, неопознаваемый и еле слышный, защищается: «Все комнаты темные»…
– Нет же, нет! – выкрикивает Уильям, явно в состоянии безумной тревоги. – Та комната, в которой раньше… Ах, да ты здесь тогда еще не работала!
Его тяжелые шаги удаляются по коридору.
Конфетка уже привела себя в пристойный вид – более или менее – и со свечой в руке выбегает на площадку. Прежде всего она несется к Софи, но, заглянув в ее комнату, видит, что ребенок крепко спит – или притворяется, что спит.
Лишь на обратном пути Конфетка замечает нечто совершенно поразительное и необычное – дверь спальни Агнес приоткрыта. Конфетка бежит вниз на голоса.
– Боже мой, мистер Рэкхэм, в такую ночь! – кричит Роза, и ее слова странно отдаются эхом по лабиринту коридоров, которые ведут в тыльную часть дома.
Место общей встречи – кухня, в мавзолейном безразличии которой сбилась подавленная, полусонная компания. Отнюдь не все обитатели дома: кухарку оставили похрапывать наверху; слугам недавно взятым, менее доверенным, которые, естественно, любопытствовали по поводу суматохи, было сказано идти спать и не совать нос, куда не надо. Здесь Уильям, Летти, Роза и Клара, полностью одетые и дрожащие. И, ну да, в дверях посудной плачет Джейни, расстроенная из‑за того, что миссис Рэкхэм нет ни в леднике, ни в мясном шкафу, хотя мисс Тиллотсон в сердцах утверждает, что Джейни должна поискать ее.
Летти обхватила руками плечи и стиснула свои лошадиные зубы, чтобы они не стучали. Ее белый форменный передник блестит от влаги: она выскакивала под дождь со снегом, бегала стучаться в домик мистера Стрига. Но садовник слишком пьян, его не добудиться, а Чизман, видимо, поддался чарам «матери» и остался с нею на ночь. Так что Уильям Рэкхэм опять оказывается единственным мужчиной, которому предстоит справиться с кризисом.
Конфетку он встречает недружелюбным взглядом; он выглядит мертвенно бледным в рассеянном свете, отраженном от влажных поверхностей кухонного стола и пола, еще не просохших после недавнего мытья.
– Ее нигде нет, сэр, – умоляюще сообщает Роза; ее голос дрожит от крайней необходимости того, что она не отваживается сказать хозяину: он теряет драгоценное время, возможно даже, обрекает жену на гибель, не вынося поиски за пределы дома.
– А как насчет подвала? – требует Уильям, – Летти, ты слишком торопливо осмотрела подвал!
– Там пусто, мистер Рэкхэм, – убеждает его девушка; ее негодующее хныканье отдается в медных сковородках, развешанных на стене.
Уильям ерошит волосы и смотрит на окна, на черные стекла, заляпанные мокрым снегом и обмерзшие по краям. Не может это происходить с ним!
– Роза, неси фонари, – после томительной паузы хрипло приказывает он. – Будем искать вокруг дома.
Его глаза неожиданно заблестели, будто от запоздало загоревшегося огня – или от горячки.
– Всем тепло одеться! И надеть перчатки!
Беглый осмотр сада подтверждает наихудшие опасения: на снегу цепочка следов, которые идут от парадного в сторону ворот, ворота настежь распахнуты. Уличные фонари Чепстоу‑Виллас тускло светят в мокрой мгле, каждый высвечивает лишь серый шар воздуха футах в пятнадцати над землей. Дорога непроглядно темна, за нею угадываются неосвещенные здания и извилистые дорожки между ними. Женщина в темной одежде быстро затерялась бы в такой темноте.
– Она в белом, вы не знаете? – спрашивает Уильям Клару, когда поисковая группа готова двинуться в путь.
Клара смотрит на него, как на недоумка, будто он пожелал выяснить, какой из бальных туалетов миссис Рэкхэм решила надеть по такому важному случаю.
– Я спрашиваю, она в ночной сорочке, Боже ее сохрани!? – рявкает Уильям.
– Не знаю, сэр, – злобно отвечает Клара, подавляя желание сказать, что если миссис Рэкхэм замерзла насмерть, – то наверняка в то время, пока Клару заставили искать ее в чуланах для метел и у гувернантки под кроватью.
Уильям, неповоротливый в тяжелой шубе, движется наугад в дымке собственного дыхания; две женщины следуют за ним. Поскольку нашлось всего три фонаря в рабочем состоянии, их поделили между Уильямом, Кларой и Розой. Летти и Джейни так возбуждены, что от них все равно не будет толку, пусть лучше ложатся спать. Что касается мисс Конфетт, то ей вообще незачем было беспокоиться и подниматься с постели.
Конфетка стоит в парадном и смотрит вслед уходящим. Когда они выходят за ворота и расходятся в разные стороны, мимо громыхает двуколка, заставляя вспомнить, что даже в столь поздний час Агнес могла остановить кеб и теперь находиться за мили отсюда, затерявшись в огромном, запутанном городе, пробираться по незнакомым улицам меж темных домов, где полно незнакомых людей. Кеб проезжает, из него доносится пьяный хохот, напоминая о том, что смерть от переохлаждения – лишь одна из множества опасностей, подкарауливающих беззащитную женщину в огромном мире.
Конфетке, трясущейся от холода в парадном, вдруг приходит в голову, что дом Рэкхэмов оставлен без присмотра, если другие служанки разошлись по своим комнатам, как им было велено. Значит, никто не увидит, что она открывает запретные двери, никто не помешает ей соваться, куда вздумается. Жаль терять золотую возможность, она уже рисует себе, как стоит у письменного стола Уильяма и читает нечто секретное. Да, ей надо
торопиться наверх, чтобы сбылась эта фантазия из волшебного фонаря… Но нет, ей недостает воли, она так устала от краж, она больше ничего не хочет выведывать, а хочет только быть членом семьи, быть свободной от подозрений, радушно принятой – навсегда.
И вдруг, неведомо откуда взявшаяся мысль ударяет ее – Агнес где‑то близко! Уверенность, похожая на религиозное озарение, обращение на пути в Дамаск. Какие они идиоты, Уильям и прочие, они пошли за блуждающим огоньком, по следам ночных певцов, которые не позаботились закрыть ворота! Конечно, Агнес не там, не на улице, она где‑то здесь, она прячется у дома – очень близко!
Конфетка мчится в дом за фонарем и скоро возвращается с хлипким, плохоньким приспособлением, которое годится только для того, чтобы осветить застланный ковром переход из спальни в спальню. Конфетка бережно выносит его из дома, ладонью защищая трепещущий огонек от ветра и снега. Снежная крупа хлещет ее по щекам, острые крупинки обжигают холодом, как искры на ветру. Она, конечно, спятила, но она не может повернуть назад, пока не отыщет Агнес.
Откуда начать поиск в этой убийственно серьезной игре в прятки? Она ступает на подъездную дорожку, башмаки хрустят по гравию, смешанному со снегом. «Нет, нет», – говорит ей внутренний голос, когда она огибает дом Рэкхэмов, идет мимо эркеров гостиной и столовой. «Нет, не здесь, здесь даже не тепло. Подальше от дома, да, дальше в темноту. Теплее, так, теплее!»
Конфетка отваживается вступить в неизвестную ей часть Рэкхэмовых угодий, лежащую за парниками для овощей; их заснеженные панцири мерцают в темноте, как мраморные саркофаги. Оттого, что нужно все время следить за огоньком фонаря, она сбивается с пути, спотыкается то о садовый инструмент, то об угольный мешок, но все же добирается до конюшни, ни разу не упав.
«Очень горячо», – одобряет внутренний голос.
Двери каретного сарая закрыты, но не заперты; так силен инстинкт, который привел ее сюда, что она предполагает отсутствие замка еще до того, как это подтверждают глаза. Поднимает шпингалет, приоткрывает дверь, просовывает фонарь в сарай.
– Агнес?
Ответа нет. Но есть интуиция. Конфетка пошире открывает дверь сарая и проскальзывает внутрь. Рэкхэмов экипаж стоит недвижно в полумраке; он больше и выше, чем помнилось Конфетке. В этой полированной, отделанной сталью громаде есть нечто тревожное. С передка до земли свисает путаница цепей и кожаных ремней.
Конфетка подходит к окошку экипажа и поднимает фонарь к темному стеклу. Внутри шевелится что‑то белое.
– Агнес?
– Моя… Святая Сестра…
Конфетка распахивает дверцу – Агнес съежилась на полу, подтянув колени к подбородку. Подбородок запачкан рвотой, глаза почти не видны под распухшими веками, веки едва поднимаются, приоткрывая лишь узенькую молочно‑белую полоску. Агнес настолько окоченела, что больше не дрожит, а губы, намазанные кремом, по‑прежнему выглядят как бутон розы. Слава Богу, она одета не в одну только ночную рубашку. Красный халат плотного шелка в восточном стиле лишь отчасти прикрывает белую рубашку; спереди он застегнут кое‑как, большая часть пуговиц не в тех петлях. Ноги Агнес забинтованы по щиколотку, поверх бинтов на ногах – свободные вязаные шлепанцы; шерсть пропитана талым снегом и колюча от приставших к ней сучков и веточек.
– Пожалуйста, – говорит Агнес, не в силах поднять голову с колен, – скажи, что пришло мое время.
– Твое время?
– Отправиться с тобою… в Обитель.
Она облизывает губы, тщетно пытаясь вялым языком удалить с губы комочек подсохшей рвоты, прилипший к крему.
– Пока н‑нет, – отвечает Конфетка, подавляя отвращение и стараясь говорить с властностью ангела.
– Они дают мне яд, – плаксиво жалуется Агнес.
Голова ее снова опускается, и влажные пряди тонких белокурых волос одна за другой соскальзывают с плеч.
– Клара с ними заодно. Она дает мне хлеб и молоко… пропитанные ядом.
– Пойдем отсюда, Агнес, Конфетка тянется к карете, гладит Агнес по руке, как гладят больное домашнее животное.
– Ты можешь идти?
Но Агнес будто не слышит.
– Они меня откармливают для жертвоприношения, – продолжает она испуганным и напряженным шепотом. – Медтенное жертвоприношение… всю жизнь продлится. Каждый день будет приходить другой демон и поедать мою плоть.
– Глупости, Агнес, – говорит Конфетка, – ты поправишься.
Агнес поворачивает голову к свету. Сквозь путаницу волос виден один широко раскрытый глаз, голубой, налитый кровью.
– Ты ноги мои видела? – спрашивает она с неожиданной сердитой четкостью. – Подгнившие фрукты. Подгнившие фрукты снова свежими не станут.
– Не бойся, Агнес, – убеждает ее Конфетка, хотя на самом деле сама страшно боится, что ее нервы не выдержат взгляда Агнес и пронзительности ее мучений. Она делает глубокий вдох, осторожно, как ангел бы сделал, и возглашает чарующим голосом – она надеется, безмятежным и внушающим доверие:
– Все будет хорошо, клянусь. Все обернется наилучшим образом.
Но обещание, при всем его пафосе, не производит впечатления на Агнес; оно лишь напоминает ей о других ужасах.
– Черви съели мои дневники, – стонет Агнес. – Мои бесценные воспоминания о маме и папе…
– Черви не съели твои дневники, Агнес. Они в сохранности у меня. Конфетка тянется к Агнес, чтобы снова погладить ее руку.
– Даже дневники времен Эбботс‑Ленгли, – утешает она, – где ты пишешь про французские диктанты и упражнения под музыку. Все в сохранности.
Агнес высоко вскидывает голову и вскрикивает от облегчения. Ее бледное горло пульсирует от крика, волосы снова падают за плечи, по щекам текут слезы.
– Увези меня, – молит она, – увези меня, прежде чем это сделают они.
– Еще не время, Агнес. Время еще не пришло.
Поставив фонарь на землю, Конфетка осторожно и медленно забирается в карету.
– Я скоро помогу тебе уйти отсюда. Скоро, я обещаю. Но сначала тебе нужно согреться, лечь в твою удобную, мягкую постель, отдохнуть.
Она обхватывает Агнес сзади, ловко поддерживает ее за подмышки, горячие и влажные от температуры.
– Пойдем, – говорит Конфетка и поднимает миссис Рэкхэм с пола.
Их движение обратно к дому оказывается не таким кошмарным, как боялась Конфетка. Конечно, теперь им приходится пробираться в темноте, потому что Конфетка не в состоянии и поддерживать Агнес, и фонарь нести. Но снег с дождем и ветер утихли; воздух под тяжелыми снежными тучами неподвижен и тревожен. К тому же Агнес не висит на ней мертвым грузом: она немного собралась с силами и без жалоб хромает и спотыкается рядом с Конфеткой – как пьяная потаскуха. К тому же теперь, когда место назначения – это монументальная громада дома, и в окнах первого этажа гостеприимно светятся лампы, идти гораздо легче, чем тогда, когда Конфетка наугад брела в чернильно‑черную неизвестность.
– Уильям будет сердиться, – волнуется Агнес, когда они ступают на подъездную дорожку и под их ногами начинает похрустывать гравий.
– Его там нет, – говорит Конфетка. – И Клары тоже.
Агнес в изумлении смотрит на свою спасительницу, представляя себе Уильяма и Клару, которые расступились, как две половины Красного моря, руками и ногами бессильно отбиваясь от неодолимой сверхъестественной силы, которая выталкивает их вон. Потом она резко останавливается и бросает критический взгляд на дом, к порогу которого ведет ее ангел‑хранитель.
– Ты знаешь, я никогда не любила это место, – отрешенно и раздумчиво замечает она.
Снежинки опять слетают с высоты, поблескивая на ее голове и плечах.
– От него пахнет… Пахнет людьми, которые ужасно стараются быть счастливыми, но безуспешно.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Но теперь, мои дорогие дети – ибо так я думаю о вас, благословенных читателях моей Книги во всем мире – я преподала вам все уроки, какие знаю. Однако я слышу ваши голоса из таких далеких мест, как Африка или Америка, и таких отдаленных времен, как грядущие столетия. Они требуют: «Расскажи нам, расскажи нам, расскажи нам твою историю!»
О, вы, кто мало понимает! Не говорила ли я вам, что подробности моего собственного существования не имеют значения? Не говорила ли я вам, что эта Книга – не дневник? А вы все жаждете узнать обо мне!
Очень хорошо. Тогда я расскажу вам одну историю. Полагаю, раз вы прочитали все мои уроки и обдумали их, то вы это заслужили. И, возможно, Книга лучше выглядит, если она не такая тоненькая – хотя мне кажется, что в моем маленьком томике содержится больше, чем в самых толстых томах, написанных непросветленными душами. Но оставим это. Я расскажу вам историю о том, как я узрела то, что никому из нас не позволено видеть до Воскресения – но я видела это, потому что была озорницей!
Это произошло в одно из моих посещений, когда меня привезли в Обитель целительной силы – для исцеления. Я прибыла в ужасном состоянии, но после часа или двух нежных забот моей Святой Сестры мне сделалось лучше, и ужасно захотелось посмотреть другие кельи Обители, куда мне было запрещено ходить. Но я так хорошо чувствовала себя, что мне было скучно. Любопытство, это слово, которым мужчины пренебрежительно называют стремление женщин к знанию, всегда было самым большим моим недостатком, я признаю. Итак, дорогой читатель, я покинула пределы моей кельи.
Потихоньку, как преступница, я вышла и заглянула в замочную скважину соседнего помещения. Какой сюрприз! Я всегда полагала, что только нашему полу дают прибежище в монастыре здоровья, но там оказался Генри, мой деверь! (Я была отнюдь не против, потому что Генри был достойнейшим человеком!) Но клянусь, я никогда не заглянула бы в замочную скважину, если бы знала, что он окажется совершенно без одежды! И все же – я мельком увидела его. Рядом была одна из благословенных сестер, лечившая его ожоги. Я тут же отвернулась.
Я услышала шаги за спиной – в коридоре, но вместо того, чтобы убежать в собственную келью, в испуге поспешила вперед. Я прибежала прямо к самой запретной комнате, к комнате, на которой прикреплено золотое «А», – и влетела в нее.
Как могу я притворяться, будто раскаиваюсь в моем грехе непослушания? Я могу прочитать тысячу молитв Пресвятой Деве, и все же блаженно улыбаться от воспоминания. Я стояла, ослепленная и пораженная видением, в центре комнаты. Гигантский столб пламени, источник которого я не могла обнаружить: пламя будто исходило прямо из воздуха, немного выше пола и исчезало в вышине. Хоть я никогда не была сильна в вычислениях, но, думаю, примерная высота столба составляла не менее двадцати футов, а ширина – фута четыре. Пламя горело ярко‑оранжевым цветом, без жара и без дыма. Я центре, как птица, парящая на ветру, висело нагое тело девушки. Я не видела ее лица, поскольку тело было обращено спиной ко мне, но оно было так прекрасно непорочно, как у девушки лет тринадцати. Пламя было настолько прозрачно, что я видела, как вздымается ее грудь, и поняла, что девушка не мертва, а спит. Пламя не наносило ей никакого урона, только поддерживало ее на весу и чуть шевелило волосы на шее и плечах. Расхрабрившись, я протянула руку в огонь, предполагая, что он похож на тот, которым горит зажженный бренди. Однако пламя оказалось куда более необычным – я могла глубоко погрузить в него пальцы, потому что оно было прохладным, как вода; оно было и впрямь как вода, текущая по руке. Не знаю, отчего это напугало меня сильнее, чем если бы я обожглась, но я вскрикнула от изумления и отдернула руку. Огонь заколебался от движения, затрепетал, я пришла в смятение, увидев, что тело девушки начинает поворачиваться!