– Ты мой ангел, – покаянно говорит он.
К огромному облегчению Конфетки он целует ее прямо в губы; пусть у него сухой язык, отдающий бренди и дурным пищеварением, но по крайней мере, он целует. Осмелев, она гладит его волосы, плечи, спину, почти желая его, – желая, чтобы он желал.
– Да, кстати, – высвобождается он из ее рук, – я хочу кое‑что показать тебе.
Возбужденный член топорщит его брюки, но это не то, нет, он пока не готов… Он роется в хаосе бумаг на письменном столе, вытягивает сложенную «Тайме».
– Думаю, ты этого не видела…
Листает газетные страницы – новости, объявления о свадьбах и помолвках – пока не находит нужную. На ней – среди мелких предложений средств для очищения крови и услуг гомеопатов – бросается в глаза большая реклама с портретом Уильяма Рэкхэма, окаймленным венком из падуба.
ПОЖЕЛАНИЯ ВЕСЕЛЫХ РОЖДЕСТВЕНСКИХ ПРАЗДНИКОВ И САМОГО СЧАСТЛИВОГО НОВОГО ГОДА ОТ РЭКХЭМА, ПОСТАВЩИКА ТОНКИХ ПАРФЮМОВ И ТУАЛЕТНЫХ ПРИНАДЛЕЖНОСТЕЙ
Конфетка несколько раз перечитывает поздравление, придумывая комплименты получше. Странное ощущение – увидеть одну из Уильямовых идей как fait accompli, без предварительного обсуждения с нею.
– Очень броско, – говорит она. – И превосходно написано. Да, замечательно.
– Понимаешь, таким образом мое поздравление появилось в газете заблаговременно, – объясняет он, – прежде, чем конкуренты разместили свою рекламу!
– Ну да, – подхватывает Конфетка, – теперь они сожалеют, что сами об этом не подумали, да?
В воображении Конфетки раз за разом вспыхивает тошнотворная картина: Агнес в темноте тычет грязную лопату в землю, и металл впивается в белую плоть ее ног.
– Они, конечно, постараются опередить меня на следующее Рождество, – рассуждает Уильям, – но в этом году выиграл я.
|
|
– На будущий год ты придумаешь что‑нибудь еще более хитрое, – заверяет его Конфетка, – а я тебе помогу.
Они опять целуются, на этот раз Уильям готов к продолжению. Конфетка засовывает руку в его брюки и чувствует, как сразу твердеет его член.
– Когда ты избавишь меня от этой муки? – мурлычет Конфетка в его ухо, умудряясь придать истерической дрожи видимость любовного пыла. Но когда поднимает ногу, чтобы забраться на него, то с изумлением отмечает, какая она мокрая. Уильям ведет себя по‑скотски, это правда, но он с ума сходит от проблем, а сердце у него доброе, в этом она не сомневается, и – слава тебе Господи! – он все еще хочет ее. Если сейчас она сумеет распалить его и услышать беспомощный стон самоотдачи, когда он в нее извергнется, то все еще может уладиться.
Конфеткины панталоны болтаются вокруг щиколоток, голая задница опускается на Уильяма, со стоном облегчения ощущает она головку чле
на… Раздается громкий стук в дверь. Конфетка мгновенно спархивает с ею тела, на лету подтягивая панталоны, оправляет юбки. Уильям приводит в порядок себя. Обоюдность и синхронность, с которой они поправляют одежду и принимают приличные позы, инстинктивна и плавна – как акт любви.
– Войдите, – хрипло говорит Рэкхэм.
Это снова Летти, сконфуженная не вторжением к хозяину с гувернанткой – их прервавшаяся беседа несомненно была образцом корректности, – а обременительностью поручения, с которым пришла.
– Э… Миссис Рэкхэм, сэр, – Летти изнывает от неловкости. – Она хочет видеть вас, сэр.
|
|
– Хочет меня видеть?
– Да, сэр. По срочному делу, сэр.
Уильям глядит из‑под набрякших век налитыми кровью глазами, с большой неохотой смиряясь с невезением.
– Хорошо, Летти, – говорит он. – Сейчас буду.
Служанка исчезает. Уильям выходит из‑за письменного стола, поправляя воротничок и галстук.
– Как лестно, – сардонически бурчит он, проходя мимо Конфетки, – столько женщин хотят тебя в одно и то же время.
Спальня Агнес, обычно затемненная в дневные часы, зловеще светла, шторы раздвинуты, и солнце заливает комнату. Миссис Рэкхэм должна быть до бесчувствия накачана лекарствами, но она, в полном сознании, выпрямившись, сидит в постели в белоснежной ночной рубашке, застегнутой до подбородка. Посередине кровати, где одеяло скрывает ее забинтованные ноги, красуется большая выпуклость. Лицо у нее спокойное, но на щеке остались царапины после потасовки с мужем, Стригом и Розой, пытавшимися втащить ее обратно в дом. Невероятно синие глаза Агнес окаймлены красным. Все это Уильям отмечает, едва войдя в комнату. Да еще и Клара стоит на часах в изголовье кровати: почетный караул при госпоже.
– Все в порядке, Клара, вы свободны, – говорит Уильям. Камеристка делает едва заметный книксен – легкое движение корпусом.
– Миссис Рэкхэм говорит, чтоб мне оставаться, сэр.
– Она моя камеристка, – напоминает Агнес. – Думаю, я имею право иметь в доме одного человека, который превыше всего ставит мои интересы.
Уильям расправляет плечи.
– Агнес, – предостерегающе начинает он, но сразу меняет тон. – О чем ты хотела поговорить?
|
|
Агнес делает долгий глубокий вдох.
– Только что мне пришлось выслушать унизительнейший отказ, – говорит она. – От моего собственного кучера.
– От Чизмана?
– Я полагаю, у нас только один кучер, Уильям. Если у тебя нет других, которых ты держишь про запас для собственных развлечений.
Это что – ухмылка на лице Клары? Черт возьми, какая наглость! Ах ты, потаскуха паскудная, да я тебя на улицу выброшу за это…
– Чизман вел себя дерзко, дорогая? – вопрошает Уильям с подчеркнутой предупредительностью.
– Он воспитан настолько, насколько бывают воспитанными люди его круга, – возражает миссис Рэкхэм. – Мое унижение – это твоих рук дело.
– Моих рук дело?
– Чизман говорит, что ему запрещено возить меня в церковь.
– Сегодня вторник, доро…
– В мою церковь, – обрывает его Агнес, – в Криклвуд.
Уильям на мгновение закрывает глаза, чтобы получше вообразить Клару, впавшую в нищету или, еще лучше, сгорающую на месте – в пепел.
– Что ж, – вздыхает он, – это сделано по распоряжению доктора Керлью.
Агнес повторяет его слова, произнося каждое с изысканно пренебрежительной интонацией:
– Распоряжение. Доктора. Керлью.
– Да, – подтверждает Уильям, поражаясь, как это он, Уильям Рэкхэм, кто без труда утихомиривает ярость взбеленившегося докера, теряется, столкнувшись с неудовольствием своей миниатюрной жены. Каким образом нежный нрав, которым она некогда восхищала его, превратился в такую горечь?
– Доктор Керлью считает, что тебе вредно, что плохо для твоего здоровья… исповедовать иную веру…э…нежели…
– Мне нужно чудо, Уильям, – медленно и внятно произносит Агнес, будто обращается к на редкость тупому ребенку, – чудо исцеления. Мне нужно молиться в церкви, которую признает Бог, которую, как известно, посещают Пресвятая Дева и Ее ангелы. Ты хоть раз видел чудо в твоей церкви, Уильям?
Руки Клары, которые она до сих пор держала за спиной, перемещаются к животу – безобидная суетливость, которую Уильям, тем не менее, воспринимает, как издевательство.
– Я… Я, вероятно, обращал мало внимания на эти вещи. Должен признать свои грехи.
– Признать грехи? – шипит Агнес, еще шире раскрывая глазищи. – Согласна, ты должен признать их. Но ты не станешь этого делать, ведь так?
– Агнес…
Он снова напрягается, готовясь к ссоре, и снова сопротивляется подстрекательству.
– Лучше поговорим об этом, когда ты поправишься. Католическая твоя церковь или англиканская, – ты сейчас не в состоянии посещать никакую. Твои бедные ножки нуждаются в покое и ласке.
Ему вдруг приходит на ум ловкий способ убедить ее:
– К тому же, каково тебе будет, Агнес, если тебя внесут в церковь, как тяжелый груз, а окружающие будут глазеть?
Попытка воззвать к светским инстинктам Агнес просто испаряется под ее негодующим взглядом.
– Отчего я должна чувствовать себя тяжелым грузом? – голос ее дрожит, – я буду чувствовать себя… божественно. И я вовсе не тяжелая. Как ты смеешь!
Уильям осознает, что при всем наружном спокойствии его жена в бреду. Дальнейший разговор не имеет смысла, только Клару повеселит.
– Агнес, – резко заявляет Уильям, – я… я не разрешаю. Ты будешь посмешищем и сделаешь посмешищем меня. Ты останешься дома до тех пор…
С воплем страшной муки Агнес сбрасывает простыни и с проворством морского ежа ползет по матрасу в изножье кровати. Ухватившись за медные спинки и обливаясь слезами, она стонет:
– Ты обещал! Любить, беречь и почитать меня! Ты говорил: «Мне дела нет до того, что думает мир»! Ты говорил: «Все другие девушки смертельно скучны». Ты называл меня «мой странный маленький эльф!» Еще ты говорил: «Чего общество боится, – так это того, что оно называет эксцентричным». И еще: «Будущее может быть интересным, если нам достанет отваги быть интересными – а для этого надо ухватить мир за нос!»
У Уильяма от изумления отвисает челюсть. Он‑то думал, что прошлая ночь была самым диким переживанием в его жизни, но это… Это гораздо хуже. Вызвать из забвения его юношеские притязания, его инфантильные декларации – и бросить ему в лицо!
– Я делаю для тебя все, что в моих силах, – убеждает он. – Ты больна, и я хочу окружить тебя заботой…
– Окружить меня заботой? – вскрикивает Агнес. – Когда ты вообще заботился обо мне? Смотри! Смотри! Что ты с этим собираешься делать?
Она откидывается на спину, задирает ночную рубашку, начинает бешено разматывать бинты.
– Агнес! Нет!
Уильям бросается к ней, хватает за руки, но она бьется, извивается, старается дотянуться до щиколоток. Окровавленные щупальца бинтов распускаются, обнажая посиневшие ободранные ткани с липкими сустками темно‑красного цвета. Он не может не заметить клочок светлых волос между тонких, как палочки, ног Агнес, которые она так бездумно оголила.
– Прошу тебя, Агнес, – шепчет он, пытаясь мимикой напомнить ей о присутствии за его спиной безмолвной свидетельницы, Клары, – нельзя же на глазах у прислуги…
Агнес разражается истерическим хохотом, страшными, животными звуками.
– Мое тело превращается в… сырое мясо, – выкрикивает она в изумлении и бешенстве, – моя душа почти погибла, а тебя прислуга беспокоит?!
Она отчаянно вырывается из его рук, колотя ногами по постели, марая кровью белоснежные простыни. Грудь Агнес лежит на руке Уильяма, такая полная грудь по сравнению с Конфеткиной – напоминает ему об упругости тела жены, о том, как пылко ожидал он некогда благословенный день, когда наконец это тело окажется в его объятиях…
Неожиданно Агнес затихает. Они соприкасаются плечами. Тяжело дыша, красная от напряжения, подбородок в слюне, она пронзает его взглядом праведного отвращения:
– Ты делаешь мне больно, – тихо произносит она. – Иди забавляться с кем‑нибудь еще.
Он отпускает ее запястья, и она отползает к изголовью кровати, таща за собою ленты перепачканных бинтов. Она тут же оказывается под одеялом, голова на подушке, щека на ладони. Вздыхает, как ребенок, которому мешают спать.
– Я…
Уильям заикается, у него нет слов. Обращается к Кларе, бессильным жестом умоляя ее не злоупотреблять властью, которой наделила ее эта сцена.
Клара невозмутимо кивает.
– Я займусь ею, мистер Рэкхэм, – заверяет Клара, и он понимает, что его отсылают вон.
Ошеломленный и несчастный, Уильям бредет обратно в кабинет. Там его никто не ждет. Конфетка наверняка возвратилась в классную комнату, когда поняла, что ожидание бесполезно. Ну и пусть. Он принюхивается: сигарный дым, горящие угли, оставленный Конфеткой запах распалившейся женщины.
Он становится перед колеблющимся огнем камина, прижимается лбом к стене, расстегивает штаны и мастурбирует, постанывая от муки. Через секунду‑другую сперма извергается прямо на зашипевшие угли. Его толстый живот зарос рано поседевшими волосами; до чего же нелепая он тварь, неудивительно, что его презирают. Оргазм кончился; пенис съеживается в липкий ошкурок, Уильям убирает его. Ссутулив плечи, Уильям поворачивается к письменному столу и от вида бумажных завалов сникает окончательно. Столько надо сделать, а его жизнь расползается по швам! Тяжело опускается он в кресло и закрывает лицо ладонями.
Спокойно, спокойно. Нельзя терять самообладание.
Едва понимая, что делает, он выдвигает объемистый нижний ящик конторки, где хранит письма, на которые уже ответил, но с которыми ему не хочется расставаться. Гуда он складывает и разные другие вещи – например, «Новый лондонский жуир» и… вот это. Он вытаскивает это дрожащей рукой.
Захватанная пальцами фотография Агнес – тогда еще Агнес Ануин, – которую он сделал летом во время пикника на берегу Темзы. Отличная фотография, и довольно хорошо отпечатанная, если вспомнить, что он тогда еще был новичком. Особенно ему нравится, что Агнес (по его просьбе) сидела не шелохнувшись; поэтому ее безмятежно прелестное лицо запечатлено в резком фокусе, в то время как прочие – сынки аристократов, идиоты, все как один, возились с отворотами на брюках и болтали между собой, чем и обрекли свои лица на тусклую размытость. Молодец с гвоздикой в петлице, вероятно, этот болван Элтон Фитцерберт, остальные же – серые, мутные фантомы, чье назначение лишь в том, чтобы оттенять лучезарность возлюбленной Уильяма Рэкхэма. Он столько раз разглядывал эту фотографию, напоминая себе, что в ней зафиксирована история, которую нельзя переиначить.
Не замечая, что плачет, он продолжает рыться в нижнем ящике. Где‑то должно храниться, если он не перепутал все на свете, надушенное письмо
от Агнес, которое она прислала за несколько дней до их женитьбы. Она пишет, что обожает его, что ждет не дождется, когда станет его женой, что каждый день ее – это мука восхитительного предвкушения, – или что‑то в этом духе. Он перебирает и внимательно просматривает программки забытых спектаклей, приглашения на выставки живописи, непрочитанные письма от брата с цитатами из Библии, угрозы кредиторов, которым давно уплачено. Но надушенное свидетельство страстной любви Агнес к нему… ею нет. Неужели возможно, что исчезли все следы ее пылкой привязанности? Он низко склоняется к ящику и принюхивается. Старая бумага, глина на его подметках, Конфеткин секс.
Уже почти не надеясь, он достает помятый листок с самого дна. Но листок оказывается исписанным его рукой: это забракованный черновик письма, которое несколько лет назад он писал Генри Рэкхэму Старшему.
Дорогой отец,
тревоги, связанные с рождением дочери и с необходимостью оказания срочной медицинской помощи жене, естественно, оставили мне мало времени, которое я мог бы посвятить выполнению ожидающих меня обязанностей. Разумеется, при первой же возможности я займусь ими со всей присущей мне энергией, однако сейчас я огорчен письмом от наших адвокатов…
Мыча от боли, Уильям комкает в кулаке и выбрасывает листок. Господи, он теперь совсем другой человек! Как может судьба быть так жестока к нему, что лишает его восхищения Агнес теперь, когда он руководит огромным концерном, тогда как раньше он был слабаком и захребетником? Неужели нет на свете справедливости?
Действовать надо! Он придвигает к себе чистый лист бумаги и окунает перо в чернильницу. Уильям Рэкхэм, глава «Парфюмерного дела Рэкхэма», не упивается жалостью к себе – он продолжает делать свое дело! Да, свое дело! Чем он занимался? Ах да, вопрос с Вулвортом…
Генри Рэкхэму Старшему, выводит он, сосредоточенно припоминая подробности, которые ясно представлял себе двенадцать часов назад, когда еще не начался кошмар.
Мне стало известно, что в 1842 году «Парфюмерное дело Рэкхэма» сдало в аренду некоему Томасу Вулворту большой участок пахотной земли в Пэтчеме, Сассекс, поскольку участок был сочтен (я полагаю, Вами) слишком хлопотный для обработки. Я нашел весьма скудную документацию по этой сделке, но предполагаю, что существуют и другие документы. А посему просил бы Вас прислать мне все, что имеет отношение к этому вопросу и иным вопросам, касающимся «Парфюмерного дела Рэкхэма», раз уж поднят этот вопрос, – бумаги, до настоящего времени не представленные Вами…
Уильям морщится от нагромождения вопросов в последней фразе. Kai раз тут была бы полезна помощь Конфетки, будь она здесь. Но она тоже ускользнула от него.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Рождество, – диктует Конфетка и ждет.
Софи сутулится над тетрадкой в сером свете раннего утра и записывает диковинное слово сверху чистой страницы. Даже видя слово вверх ногами и уголком глаза, Конфетка замечает пропущенную букву «т».
– Падуб.
Софи опять скрипит пером. На этот раз правильно.
– Блестки.
Софи ищет вдохновения у игольчатой веточки на камине, нарядно обрызганной серебряной и красной краской, потом погружает перо в чернила и заносит на бумагу свою догадку. Получается – «блески».
Конфетка решает помягче исправить ошибку Софи – сочетать правописание с юмором:
– Софи, бедное маленькое «т» улизнуло у вас из «Рождества», а потом позвало за собой и «т» из «блесток»…
– Омела.
И сама сразу прикусывает гyбy, потому что морщинка на лобике Софи углубляется – видимо, девочка теряет последнюю надежду справиться с заданием. А у Конфетки это слово неожиданно воскрешает в памяти Агнес: она снова видит, как лопата врезается в белую плоть – и брызжет кровь.
– Амела, – пишет Софи.
– Снег, – говорит Конфетка, выбрав простое слово. Софи смотрит в окно – и правда. Наверное, у гувернантки и на затылке глаза.
Довольная Конфетка улыбается. Это Рождество, которое она проведет с Рэкхэмами, можно сказать, первое в ее жизни, потому что заведение миссис Кастауэй мало подходило для праздников. Ей в новинку мысль, что скоро наступит особый день, в любом случае наступит – что бы ни преподнесла судьба. Конфетка опасается, что двадцать пятое декабря будет таким же днем, как прочие, но все равно многого ожидает от него.
В последнее время дом Рэкхэмов стал другим, и перемену нельзя объяснить просто тем, что он украсился падубом, мишурой и колокольчиками. Уильям по‑прежнему любит ее, и это огромное угешение, а мысль, что они и дальше будут вместе, соединенные общим делом и тайной, помогает противиться ядовитому шепоту дурных предчувствий. Но даже не любовь Уильяма питает ее надежды; она чувствует перемену в настроении обитателей дома. Все сделались дружелюбней и ближе.
Конфетке больше не кажется, что ее прибежище – это две комнатки большого и таинственного дома, в котором она поспешно пробегает мимо закрытых дверей, боясь рассердить злых духов. Теперь, с приближением Рождества, она ходит по дому, водя за руку Софи, и везде ее встречают как свою. Прислуга улыбается, Уильям кивает на ходу, и никто не упоминает о том, что известно каждому: миссис Рэкхэм у себя, наверху, день за днем проводит в ступоре от снотворных.
– Здравствуй, малышка Софи, – говорит Роза, когда ребенок приносит очередную корзинку свежеизготовленных бумажных гирлянд. – Какая же ты у нас умница!
Софи сияет. Она никогда в жизни не получала столько похвал, и за что? – она просто нарезала ленты из разноцветной бумаги и склеила из них цепочки – именно так, как показала гувернантка! Может быть, найти себе место в мире – дело не такое уж тяжкое и неблагодарное, как внушала ей нянька…
– Где мы их повесим, Летти? – кричит Роза своей помощнице наверху. Служанки старательно делают вид, что у них мало гирлянд, хотя они уже висят повсюду – на перилах, в курительной комнате (Господи, хоть бы мужчины были поосторожней с сигарами!), в посудной (где цепи уже обмякли от сырости, но Джейни так радовалась, что и о ней подумали), на пианино и в той непонятной комнатушке, где раньше вечно пахло сохнущим бельем и мочой, а теперь она пустует. Надо думать, скоро доберутся до конюшни и Стриговых парников.
Вчера заходил продавец падуба, у которого взяли три пука веток – на два больше, чем в прошлом году. («Богато берут, душечка», – подмигнул он торговке омелой, с которой столкнулся, выходя). И действительно, в доме Рэкхэмов не жалеют денег в желании стереть память о Рождестве 1874 года, которое «праздновали» – если позволительно употребить это слово – в невеселых обстоятельствах. В этом году – пусть никто не сомневается, от лордов и леди до последней посудомойки – Уильям Рэкхэм празднует не
хуже других! Вот так! Падуб? Да хоть три мешка! Съестное? Кухня уже лопается он припасов! Украшения? Пускай ребенок делает, что хочет!
Когда маленькая Софи не занимается гирляндами, она с наслаждением рисует рождественские карточки. Конфетка накупила ей дорогих карточек у разносчика, которому Уильям, не без колебаний, позволил войти в дом и разложить в гостиной свои товары, чтобы на них посмотрела прислуга. Кроме обычных – изображений семейного счастья у камина и раздачи милостыни оборванным беднякам – там были и смешные: лягушки пляшут с тараканами, северный олень кусает надутого сквайра. Последняя безумно понравилась кухонной прислуге; все они так жалели, что она им не по карману. Конфетка купила самые дорогие открытки, с выдвижными панельками, со всякими штучками. Вдруг Софи захочется сделать такие же!
Так и вышло. Софи в восторге; судя по всему, у нее никогда не было более роскошной и увлекательной игрушки, чем рождественская открытка в виде дома в строгом георгианском стиле, который, если потянуть за бумажный язычок, раздвигает шторы на окнах, показывая красочную картинку – семью за праздничным столом. Софи не знает слова «гений» и поэтому зовет человека, придумавшего такую невероятную штуку, «мастер‑умник»; она часто достает открытку и вытягивает язычок, чтобы напомнить себе, как безупречно все сработано. Рождественские открытки, которые она сама рисует, раскрашивает и склеивает, довольно топорны, но Софи не сдается и упрямо мастерит череду картонных домиков, внутри которых малюсенькие семьи сидят за праздничным столом. Каждый новый домик выходит у нее лучше прежнего. Софи одаривает домиками всех, кто принимает их.
– Ах, благодарю вас, Софи. – говорит повариха, – Этот домик я пошлю моей сестре в Кройдон.
– Спасибо, Софи, – улыбается Роза, – такой подарок обрадует мою мать.
Даже Уильям охотно принимает открытки, поскольку, несмотря на дефицит родни, у него достаточно деловых партнеров и служащих, которые будут тронуты таким редкостным жестом.
– Еще один! – восклицает он с деланным удивлением, когда Конфетка приводит к нему в кабинет Софи с очередной открыткой. – Да ты просто производство наладила, и все собственными руками, да?
Он подмигивает Конфетке, которая не может взять в толк, что именно это должно означать.
После кратких встреч с отцом – кратких из‑за его полной неспособности придумать еще одну фразу для дочери – Софи бывает неуравновешен
ной; возбужденная болтливость в один миг сменяется хныканьем, но в целом, решила Конфетка, Софи полезно быть замеченной человеком, который произвел ее на свет.
– Мой отец – богатый человек, мисс, – однажды объявляет девочка, когда они с Конфеткой собираются взяться за историю, пока что за австралийскую. – Его деньги лежат в банке, и с каждым днем их все больше.
Еще одна отрыжка мудрости Беатрисы Клив – это ясно.
– Есть множество людей богаче вашего отца, дорогая, – осторожно замечает Конфетка.
– Он их всех побьет, мисс.
Конфетка вздыхает, представляя себе, как они с Уильямом сидят под гигантским зонтом на вершине Уэтстонского холма, попивая лимонад, и дремотно глядят вниз на поля созревшей лаванды.
– Если он мудрый человек, – говорит Конфетка, – он удовлетворится тем, что у него есть, и будет радоваться жизни, не изнуряя себя работой.
Софи проглатывает эту порцию морализаторства, но явно не может переварить ее. Софи уже пришла к заключению, что ее отец потому совсем не похож на нежных папаш из сказок Ганса Христиана Андерсена, что Всевышний строго наказал ему покорить мир.
– А где ваш папа? – интересуется Софи.
(«В аду горит, деточка», – когда‑то ответила на такой же вопрос миссис Кастауэй.)
– Не знаю, Софи, – говорит Конфетка, стараясь вспомнить об отце что‑то, кроме ненависти к нему матери. В изложении миссис Кастауэй – это был мужчина, который одним содроганием таза превратил ее из приличной женщины в ничто и не стал дожидаться последствий своего поступка.
– Думаю, его нет в живых.
– Это был несчастный случай, мисс, или он ушел на войну? Мужчины имеют склонность либо погибать от пуль, либо сгорать у себя дома; это Софи уже усвоила.
– Не знаю, Софи. Я его никогда не видела.
Софи сочувственно склоняет голову – такое вполне может случиться, если отец очень занят.
– А где ваша мама, мисс?
По спине Конфетки пробегает холодок.
– Она… дома. У себя дома.
– Совсем одна? – Софи, начитавшаяся детских книжек, задает вопрос с сочувствием и надеждой.
– Нет, – Конфетке так хочется, чтобы ребенок спросил о чем‑то другом. – У нее бывают… гости.
Софи смотрит на ножницы, клей и прочие художественные материалы, отложенные в сторону, пока она занимается Австралией, и твердо обещает:
– Следующую карточку я сделаю для нее, мисс.
Конфетка старается изобразить улыбку и отворачивается, чтобы Софи не заметила злых слез в ее глазах. Она, не глядя, листает книгу по истории и несколько раз пропускает Австралию.
Конфетка медлит, раздумывая, не рассказать ли Софи правду. Нет, конечно, не про публичный дом своей матери, а про Рождество. Как оно никогда не праздновалось во владениях миссис Кастауэй, как Конфетка только в семь лет поняла, что существует какой‑то всеобщий повод, чтобы уличные музыканты начинали играть известные мелодии в конце того (она и этого не знала), что называется «декабрь». Да, семь лет ей было, когда, расхрабрившись, она спросила мать, что такое Рождество, и миссис Кастауэй ответила (только в тот раз; после этого тема была запрещена навеки):
– Это день, когда Иисус Христос умер во искупление наших грехов. Очевидно, без толку, раз мы и сейчас расплачиваемся за них.
– Мисс?
Конфетка очнулась – она с такой силой сжимала книгу по истории, что чуть не порвала страницы нонями.
– Простите меня, Софи, – она поспешно расправляет страницы. – Я видимо, что‑то не то съела. Или, может быть (она замечает тревогу на лице ребенка и стыдится, что испугала Софи), я просто слишком взволнована приближением Рождества. Потому что (она делает глубокий вдох и, стараясь не сорваться, переходит на веселый тон) Рождество – счастливейший день в году!
– Дорогая леди Бриджлоу, – выпаливает Бодли, – хотя все мы знаем, что через несколько дней поднимется огромный тарарам из‑за липового дня рождения одного еврейского простолюдина, ваш чудный прием есть подлинная кульминация декабрьского календаря!
Он поворачивается к гостям, и те награждают его нервическими смешками. До чего же забавен этот Филип Бодли, но иногда он говорит немыслимые вещи! А когда рядом нет его более здравомыслящего приятеля Эдварда Эшвелла, так он попросту срывается со всех якорей! Но все хорошо: леди Бриджлоу увела его к Фергюсу Маклеоду, который с легкостью переспорит его. Как непринужденно умеет она управлять своими soirées!
Уильям удачно держится поодаль от Бодли, недоумевая, как можно быть таким бесцеремонным – явиться пьяным на обед. Констанция контролирует ситуацию с присущим ей изяществом, но все равно… Уильям поворачивается на каблуках и обращает внимание на служанку, которая сбрызгивает водой огонь в камине, чтобы в переполненной гостиной было не так жарко. Поразительно – девушка без распоряжения знает, что ей нужно сделать! В таких мелочах как раз и проявляется талант Констанции – в ее доме быт отлажен, как хорошо смазанная машина. Господи, она и его прислугу могла бы кое‑чему поучить… Прислуга старательная – в большинстве своем – но нет твердой руки хозяйки дома…
Леди Бриджлоу дает небольшой обед, всего на двенадцать персон; со многими ее гостями Уильям познакомился во время минувшего Сезона, с остальными встретился впервые. Констанция, как всегда, собрала интересную компанию из разных людей. Она специализируется на людях, которые несколько отдалены от замшелого старого мира, но все же остаются в пределах привычного: «жители грядущего века», как она их называет.
Вот Джесси Шарплтон, только что из Занзибара: кожа цвета свежей корицы, голова забита жуткими историями о варварстве язычников. Эдвин и Рэйчел Мамфорды разводят собак. Кларенс Ферри – автор «Ее досадного упущения», пьесы в двух актах, с успехом идущей на сцене. Сестер Элис и Викторию Барболд охотно приглашают на обеды по причине их декоративных мордашек и способности исполнять коротенькие, приятные мелодии на скрипке и гобое. (Леди Бриджлоу часто говорит: «Так тяжело найти людей музицирующих, но нескучных; тот, кто хорошо играет, как правило, не знает меры, а знающие меру не так уж и музыкальны».) Присутствие Филипа Бодли после их разрыва из‑за Агнес могло бы раздосадовать Уильяма, но, слава Богу, Филип увлеченно разговаривает с Фергюсом Маклеодом, членом Верховного суда, хорошо известным экспертом по делам, связанным с подстрекательствами к мятежу, клевете и государственной измене, и старается выкачать из него как можно больше сведений.
Общество занятное и веселое; от запахов приближающегося обеда – яств, проносимых коридорами в столовую, слюнки текут. И все же Уильяму немного не по себе. Уходя из дому, он был полон надежды на выздоровление Агнес (в дремотном состоянии она выглядит просто ангелом; когда он наклоняется поцеловать ее в щечку, она бормочет нежные слова и просит его быть снисходительным… Наверняка ведь то, что женщина говорит во сне, ближе к истине, чем злые слова, сказанные наяву!) Но здесь, у леди Бриджлоу, каждый раз, как в разговоре возникает тема его жены, окружающие смотрят на него с жалостью. Как же так? Ему казалось, что Агнес имела успех в этом Сезоне! Нет спору, было и несколько скользких моментов, но в целом она превосходно держалась – или нет?