Скорбь и начало менструаций сделали мисс Ануин страннейшим юным существом: попеременно то слабоумным, то банальным. В периоды между менструациями ее внимание более или менее в равной мере занимают туалеты, приемы на открытом воздухе, балы, обувь, шляпки и тайные ритуалы по сохранению души в незапятнанной католической чистоте – при внешнем соблюдении англиканских обрядов. Она чурается солнца, избегает малейшего физического напряжения, ест как птичка и по большей части пребывает в добром здравии.
Каждый раз, когда ее поражает «недуг», – интервалы между приступами нерегулярны – она воспринимает это как грозную болезнь, вызванную злыми духами. За день до начала менструации она жалуется, что, обедая у Гримшоуз, несомненно, заметила след грязного пальца на внутренней поверхности супницы, на другой день она прощается со всеми земными делами и посвящает оставшиеся ей немногие часы посту и молитве. Демоны выползают из тайных укрытий и жаждут ее крови. В страхе, как бы демоны не забрались в постель, Агнес прогоняет сон с помощью нюхательных солей (думаю, что прошлой ночью я слишком глубоко и слишком часто вдыхала соли, потому что мне стало чудиться, будто у меня двадцать пальцев и появился третий глаз).
Она не позволяет прислуге уносить испачканное белье, потому что на него могут наброситься демоны, и лично сжигает в камине окровавленные ватные тампоны. Нестерпимая вонь, которая распространяется по дому, заставляет лорда Ануина требовать вызвать трубочистов, чтобы они разобрались, в чем дело.
Лорд Ануин, которого так поносит Агнес, отнюдь не похож на чудовище. Конфетке он представляется вполне безобидным отчимом. Он не бьет Агнес, не морит ее голодом (этим она занимается сама), а уговаривает девочку – «с беспримерной жестокостью» – нарастить хоть немножко мяса на костях; он возит ее по концертам и званым обедам. Как снисходительный, пусть не очень внимательный опекун, он без звука оплачивает самые экстравагантные расходы падчерицы.
Только в одном вопросе он неколебим – Агнес должна ходить в англиканскую церковь. И более того: она должна посещать церковь как единственная представительница семейства Ануинов, поскольку сам он показываться там не склонен.
– Вера – это дело женское, милая Агги, – говорит он.
И Агнес принуждена ходить в церковь и терпеть жуткие песни, которые даже не на латыни поются.
«Я шевелю губами, но не пою», – заверяет она дневник – как одна проститутка заверяет другую, что сосет, но не глотает.
Если не считать этого еженедельного унижения и недуга, который нападает на нее раз в несколько месяцев, то ее восприятие себя как жертвы, чудом выжившей после миллиона страшнейших болезней, несколько расходится с реальностью. Агнес постоянно приглашают в свет на приемы в саду, на балы и пикники, где она проводит время «с величайшей приятностью». По ее собственным подсчетам у нее с полдюжины поклонников, которых лорд Ануин не поощряет и не отвергает, так что Агнес осмотрительно флиртует со всеми. Насколько может судить Конфетка по скудным описаниям, ни один из этих поклонников не имеет профессии; все это розовощекие аристократы.
Элтон мил, да и мужествен, – записывает Агнес, – он сбросил с себя сюртук и засучил рукава, когда толкал шестом нашу маленькую лодочку. При этом он ужасно хмурился, но мы поплыли почти по прямой линии, а когда выбрали себе местечко, он помогал всем нам высадиться на берег.
Прочтя одно такое описание, другие можно уже не читать. Это мир аристократов, мир, где просто не существует честолюбивых коммерсантов, которые договариваются о встрече с потными докерами в Ярмуте или спорят о ценах на мешковину. Иными словами, мир, в котором такие, как Уильям Рэкхэм, немыслимы.
30 ноября 1875 года внизу разносится приглушенный звон дверного колокольчика, потом громкий крик:
– Уи‑и‑льям, где ты, покажись, паршивец!
Этот несдержанный мужской голос, вторгшийся в тишину Рэкхэмова дома, заставляет Конфетку подскочить.
– Трус и слабак! Меч обнажи и выйди из укрытия!
Это уже другой, не менее громкий мужской голос. В дом вторглись незваные гости! Конфетка выскальзывает из постели и приникает к двери, чуть приоткрыв ее – но так, чтобы было видно. Но видны только лестничная балюстрада и яркий свет люстры. Зато теперь хорошо слышны голоса: это Филин Бодли и Эдвард Эшвелл, пьяные в дым.
– То есть как это – в Ярмуте? Небось, под кровать залез и прячется! Старых друзей не хочет видеть! Мы требуем сатиш… сатисфакции жаждем!
С полминуты или около того нервические уговоры Розы перебиваются веселым буйством Бодли и Эшвелла, затем, ко всеобщему изумлению, на сцену выходит миссис Рэкхэм.
– Позвольте же Розе взять ваши пальто, джентльмены, – мило предлагает она.
Акустика холла усиливает легкое придыхание.
– Я не могу заменить вам мужа, но постараюсь принять вас как можно лучше.
Поразительное приглашение, если вспомнить, как брезгливо Агнес избегала Бодли и Эшвелла в прошлом. Это, разумеется, утихомиривает двух мужчин, которые теперь похмыкивают и невнятно бормочут.
– Я слышала, – говорит Агнес, – что у вас скоро должна… быть обнародована… еще одна книга?
– В следующий вторник, миссис Рэкхэм. Пока это лучшее, что мы написали!
– Должно быть, весьма приятное событие для вас. Как называется книга?
– М‑м… пожалуй, заглавие не совсем для дамских ушей…
– Пустое, джентльмены. Я не такой уж нежный цветок, как представляется Уильяму.
– Ну что ж…
(Смущенное покашливание.)
– «Война с великим социальным злом – кто побеждает?» (Пьяный смешок.)
– Как интересно, – воркует Агнес, – вы написали так много книг, и при этом – ни одного романа, все только ваши суждения! Вы непременно должны рассказать мне, как вам это удается. Что, есть издатель, которому нравится помогать вам? В последнее время меня, знаете ли, чрезвычайно интересует эта тема…
Голоса звучат глуше – Агнес ведет мужчин в свою гостиную.
– Тема… великого социального зла? – изумленно переспрашивает Эшвелл.
– Нет‑нет, – кокетливо щебечет Агнес, – тема публикации… Они уходят в гостиную.
Конфетка еще с минуту не отходит от двери, но в доме опять тишина. В приоткрытую дверь тянет холодом, от которого покрываются гусиной кожей едва прикрытые плечи и грудь. Почти не веря увиденному, Конфетка снова ложится в постель и принимается за дневники Агнес Ануин.
Она читает, прислушиваясь к звукам снизу, даже дышит тихо, на случай, если кто‑то из мужчин повысит голос. Старается читать внимательно, вникая в каждое слово, но ей уже смертельно надоел подробный каталог балов и туалетов, а может быть, мешает сосредоточиться присутствие Бодли и Эшвелла внизу. Конфетка бегло проглядывает страницы, ища наглядные приметы чего‑то более интересного – например, сбивчивый, мелкий почерк безумия.
Шелестят страницы, полные слов, лишенных смысла; листается месяц за месяцем. И только в июле 1868 года Агнес Ануин впервые упоминает Уильяма Рэкхэма. Да, но как!
Сегодня меня познакомили с человеком совершенно необычайным, – пишет семнадцатилетняя Агнес, – он отчасти варвар, отчасти оракул, отчасти щеголь!
Да, трудно Конфетке представить себе такого Уильяма Рэкхэма – обворожительный молодой денди, только что возвратившийся из путешествий по континенту, яркий и загадочный. И высокого роста! (Хотя такой миниатюрной женщине, как Агнес, вероятно, все мужчины кажутся высокими). Но, каким бы ни был подлинный рост Уильяма в дюймах, он заметно возвышается над безмозглыми сынками пэров, к которым привыкла Агнес.
Этот решительный, молодой Рэкхэм вращается в кругу мисс Ануин с самонадеянной уверенностью, как будто ничуть не боится, что его могут одернуть. Он обладает даром проходить сквозь толпу, расстраивая ее, заставляя перегруппироваться, после чего прочих мужчин оттесняет на периферию (превосходством своего остроумия) и развлекает молодых дам рассказами о Франции и Марокко. Поначалу Агнес предпочитает наблюдать его, оставаясь в дамской стайке, чтобы его яростная аура не вовлекала в себя только ее. Но ход вещей, оплакиваемый Агнес как tellement gênant, приводит к тому, что Рэкхэм выделяет ее – среди других девиц – и находит способы видеться с нею наедине. Дабы дорогой дневник не обвинил ее в соучастии, Агнес категорически отвергает это ухаживание и жалуется, что при появлении Уильяма Рэкхэма подруги сразу удаляются от нее, а он остается, ухмыляясь, как кот, добравшийся до сметаны!
Называя знаки его внимания «чрезвычайно назойливыми», Агнес следующим образом описывает своего преследователя:
Он крепкого сложения, но у него красивой лепки лицо и руки, пышные золотые кудри. Глаза беззаботно искрятся, он чересчур прямо смотрит собеседникам в глаза, делая вид, будто не осознает этого. Одет он так, как мало кто решается нынче одеваться – он носит клетчатые брюки, жилеты канареечно‑желтого цвета, охотничьи шляпы и тому подобное. Я лишь раз видела его в черном (которое очень ему идет), но когда спросила, отчего он так редко носит черное, он ответил: «Черный цвет для воскресении, для похорон и для скучных людей. Чего мне бояться? Что будет, если я стану одеваться по‑своему? Что, меня не пустят в Церковь, на похороны или в компанию зануд? Коли так, я буду ходить в болотных сапогах и домашнем халате!»
Отец у него человек бизнеса – он не скрывает этого. «Отец выбирает свой путь в мире, я выбираю свой».
Не могу удовлетворительно объяснить себе, что является источником его дохода: возможно, это его произведения. Он, разумеется, не может занять высокое место в списке моих поклонников.
Эта неуверенная попытка проявить твердость не производит впечатления на Конфетку – и не только потому, что ей известно, чем дело кончилось: Конфетка не могла не отметить, что со страниц дневника практически исчезла вся компания едва отличимых друг от друга почитателей, а на Уильяма расходуется больше чернил, чем тратилось раньше на любого из них.
Скоро Агнес начинает полностью записывать разговоры с Уильямом – от хэллоу до адью, спеша сразу занести их на бумагу, дабы мудрые высказывания Уильяма не стерлись из памяти и не исказились. К осени 1868 года записи Агнес становятся такими живыми, что читаются как эпизоды из романа.
– Оставим банальные разговоры, – сказал он, неожиданно берясь за мой раскрытый веер и захлопывая его прямо перед моим носом. Меня испугало это, однако он улыбался.
– Через десять лет, – сказал он, – вспомните ли вы или я хоть слово из всего этого?
Я вспыхнула от смущения, но нашлась что ответить:
– Не думаю, что наше знакомство продлится еще десять лет, – сказала я. Он прижал руку к груди, будто я пронзила его сердце. Не желая обижать его, я поторопилась добавить:
– Во всяком случае, признаюсь, что мне нечего предложить вам, кроме банальностей: это единственное, чему меня учили. Я не путешествовала, я совершенно неинтересное и пустое существо в сравнении с вами.
Я полагала, что он будет польщен моими словами, но он их воспринял очень серьезно и стал настойчиво говорить:
– Но вы намного интересней всех знакомых мне юных леди и не такая пустышка. В глубине вашей души скрываются желания, о которых никто не подозревает – никто, кроме меня. Вы ведете себя, как юная леди среди других юных леди, но в действительности вы не из их числа. Вы другая; более того, я уверен, что вы сами это понимаете.
– Мистер Рэкхэм! – воскликнула я, не находя других слов, ибо он вогнал меня в краску. И тут он сделал нечто очень странное: снова взялся руками за края моего веера, и раскрыл его, спрятав за ним мое лицо. Я только услышала его объяснение:
– Теперь я понимаю, что был не прав, пытаясь осветить тайны вашей души. Вас это испугало, а я ни за что на свете не хотел бы испугать Вас. Давайте лучше вернемся к обмену банальностями. Взгляните, Агнес, на барышень Гарнетт и на их шляпки. Я заметил, что и вам захотелось надеть такую – захотелось, захотелось, не отпирайтесь! Так вот, не надо им завидовать. Я был в Париже менее двух недель назад, там все говорят, что эти шляпки уже вышли из моды.
Та встреча сильно изменила отношение Агнес к Уильяму Рэкхэму. Теперь она обдумывает каждое его слово – как преданная ученица. Любое замечание, даже брошенное вскользь, должно иметь глубокий смысл; а когда он предпочитает быть серьезным, то оказывается мудрее всех ее знакомых. Он сведущ во многих религиях; их недочеты он суммирует в очень тонкой фразе – что‑то насчет существования «на небе и земле такого, что и не снилось их философии». (Ах, если бы она не пообедала прежде, чем сесть за дневник, то могла бы точнее запомнить эту фразу). Он ходит в англиканскую церковь, то есть придерживается еретического мнения, будто в английской религии царит полная неразбериха еще со времен Генриха VIII. Агнес, естественно, разделяет его убеждение. Он может определить любой цветок, умеет предсказывать погоду, разбирается в тканях для женской одежды, дружит с несколькими художниками, которые регулярно выставляются в Королевской академии. Удивительный человек! Трудно лишь понять реальный источник его доходов, или, как пишет Агнес:
Он писатель, ученый, знаток естественных наук, он умнее любого государственного деятеля. Как ему не колебаться перед выбором пути, если он может следовать всеми путями. Я чувствую, как бьется сердце в моей груди, когда я приближаюсь к нему; я слабею, когда мы расстаемся. Хоть я уверена, что дам ему отпор, если он посмеет коснуться меня, мне отчасти хочется, чтобы он это сделал; иногда, в минуты праздности после его ухода, я воображаю, будто его руки обвиваются вокруг меня.
Каждое утро я просыпаюсь с желанием сразу увидеть его лицо; ложась спать, я вижу его лицо во сне. Не схожу ли я с ума?
Внизу раздается страшный грохот. Звон бьющегося стекла или фарфора – резкие недоуменные выкрики, удар двери о стену, сотрясающий весь дом.
– Вон отсюда! Вон с моих глаз! – кричит Агнес.
Конфетка в одно мгновение снова оказывается у двери, выглядывает в щелку. Под лестницей мечутся тени и блики света, суматоха перемещается в холл, дверь гостиной с такой силой ударилась о стену, что люстра в холле все еще тихонько раскачивается под потолком.
– Миссис Рэкхэм, – протестует мужской голос, – нет надобности… Снова грохот – на пол свалилась стоячая вешалка.
– Не говорите мне, в чем есть надобность, а в чем нет! Жирный пьяный пес! – кричит Агнес. – Оба вы никчемные… смешные люди!
– Моя дорогая миссис Рэкхэм…
– Вам ничто не дорого, кроме мерзости! Вонючие скоты! Помоечные крысы! У вас волосы воняют гнилыми бананами! В головах одна гадость! Вон из моего дома!
– Да… да… – бормочет один из них.
– Бодли, наши пальто, – напоминает другой. В дом врывается порыв ледяного ветра.
– Пальто! – в бешенстве выкрикивает Агнес. – Пусть вас ваши жирные шкуры согревают! И ваши проститутки!
– Ах, Роза, вот вы где, – говорит Эшвелл, пытаясь взять тон доброжелательной вежливости. – Кажется у вашей хозяйки… э… один из ее припадков…
– Нет, у меня отнюдь не «один из припадков»! – беснуется Агнес. – Я просто хочу очистить мой дом от мерзости, чтобы не наступить на эту пакость! Не касайтесь их, Роза! Если бы вы знали, откуда они пришли!
Бодли, который совсем пьян, не выдерживает:
– Позвольте вам сказать, миссис Рэкхэм, что вот эта ваша поз‑зиция и есть прич‑чина столь ши‑широкого распро‑пространения ппп‑про‑про‑ституции! Чем нас оскорблять, про‑проч‑читали бы вы наше исследование…
– Наглый болван, вы думаете, я вообще не знаю, кто такие проститутки! – визжит Агнес и кажется, что ее срывающийся голос отскакивает от каждой металлической и стеклянной поверхности в доме. – А я знаю! Хитрые простолюдинки, которые за деньги согласятся целовать ваши гнусные рожи. Ха! Почему вы друг друга не поцелуете – бесплатно? Обезьяны!
На этом Бодли и Эшвелл захлопывают за собой дверь, Агнес издает последний гортанный вопль. Потом слышится удар тела об пол.
Мгновения тишины – и тонкий тревожный голос Розы:
– Мисс Тиллотсон! Мисс Тиллотсон!
Конфетка, не поднимаясь с четверенек, быстро пятится от двери и запрыгивает в постель, как хорошая девочка.
* * *
– Одна только такая ночка (тяжелое сопение) стоит десяти шиллингов, – жалуется голос на лестнице.
– Осторожнее, пальцы, – ноет другая.
В отсутствие хозяина, который мог бы отнести наверх бесчувственное тело Агнес, эту задачу приходится выполнять Розе, Летти и Кларе. Они долго возятся, пыхтят и ворчат, но в конце концов процессия проходит мимо Конфеткиной двери, а вскоре после этого в доме опять наступает тишина.
Конфетка терпит, сколько может, – дожидаясь, чтобы все заснули. При всей увлекательности этого фиаско, оно не должно срывать ее работу с Софи. Все по кроватям – и пусть вступит в игру бедная гувернантка.
Конфетка смотрит на часы – без четверти двенадцать. Вся прислуга уже, конечно, в стране снов. Завтра рано вставать: это они должны помнить ради собственного блага. В особенности Клара – с ее поджатыми губками и блестящими подозрительными глазками – она должна дать им передышку до утра, эта ядовитая маленькая мегера. Прижаться паскудной рябой щекой к подушке и дать Земле несколько часов повращаться без нее…
Без десяти двенадцать. Конфетка на цыпочках крадется по холодной лестничной площадке к спальне Софи. Печи в доме остыли и больше не дают тепла, стропила поскрипывают под ветром, по крыше барабанит ледяная крупа. Конфетка, как привидение, проскальзывает в комнату Софи – и обнаруживает, что девочка сидит в кровати с широко открытыми глазами.
– Плохой сон приснился? – мягко спрашивает Конфетка и ставит свечу на комод, укрощая тени, заметавшиеся по стенам. Рядом, на комоде, сидит черномазая кукла; Конфетка отмечает, что кукла завернута в белый вязаный шарф.
– У моей мамы случаются припадки, мисс, – странным дидактическим тоном объявляет Софи, – она говорит ужасные грубости и кричит, а потом падает.
– Это ничего, Софи, – говорит Конфетка, прекрасно понимая, что это очень даже чего, но не зная, чем еще успокоить ребенка. – Вы уже… сделали свои дела?
Эвфемизм, ею же придуманный, звучит жеманно.
Софи выбирается из постели и послушно садится на горшок. Ей известны только эвфемизмы, и если Конфетка сумеет настоять на своем, Софи ничего другого и не будет знать.
– Няня мне сказала, что мама закончит свои дни в сумасшедшем доме, – цитирует Софи, пока струйка мочи с шипением извергается в фаянс. Подумав, добавляет (на случай, если в энциклопедических знаниях гувернантки недостает этой зловещей детали), – это такой дом, где держат безумных людей, мисс.
«Трепло паскудное, сдохнуть тебе и гнить в аду», – думает Конфетка.
– Странно, что ваша няня говорит такие недобрые вещи, – произносит она вслух.
– Но маме придется туда отправиться, разве нет, мисс? – настаивает девочка, пока ее укладывают в постель.
Конфетка вздыхает.
– Софи, уже поздно, и нам всем нужно бы спать. Сейчас не время тревожиться о таких вещах.
У Софи сна ни в одном глазу.
– Который час, мисс? – спрашивает она. Конфетка смотрит на каминные часы.
– Без одной минуты двенадцать.
Она укутывает девочку одеялом. В комнате такой холод, что у нее дрожат руки, но глаза ребенка умоляют не уходить.
– Мне тоже пора спать, Софи.
– Да, мисс. Сейчас уже завтра? Конфетка проверяет, думает, не соврать ли.
– Не совсем, – признается она. – Давайте я покажу вам часы.
Она поднимает с камина тяжелые часы – уродливое, рябое, серо‑стальное сооружение, похожее на форму для желе. Софи наблюдает за движением секундной стрелки по циферблату под стеклом. За окном завывает ветер, заглушая тиканье часового механизма.
– А теперь уже завтра, – говорит Софи с облегчением, будто уладилось к взаимному удовлетворению неприятное расхождение во взглядах.
Неожиданно вспомнив, какое сегодня число, Конфетка говорит:
– И не только, детка. Уже декабрь. Последний месяц года, он приносит нам зиму и Рождество. А что будет, когда минует декабрь, Софи?
Конфетка ждет ответа, готовая принять и ответ «Январь», и ответ «1876 год». Дом кряхтит под сильным дождем, полный всяких таинственных звуков, куда более громких, чем тихое детское дыхание. Поняв, что ответа не будет, Конфетка задувает свечу.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Но мы поговорили обо всех, кроме вас, Уильям, – замечает леди Бриджлоу, шагая рядом с ним по влажной дорожке. – Ваша жизнь загадочна, а я очень любопытна.
Уильям усмехается, довольный тем, что кажется загадочным. Однако ему не хотелось бы долго держать в неведении Констанцию (леди Бриджлоу настаивает, чтобы он звал ее просто по имени). В конце концов, она же его лучший друг – во всяком случае, с нею он может нынче появляться на людях.
Утром прошел дождик, а сейчас распогодилось, и воскресенье сулит быть на редкость теплым. Солнце светит бледно, но заставляет блестеть черепичные крыши Ноттинг‑Хилла и церковный шпиль. Уильям рад, что вышел сегодня: в такую погоду его решение чаще показываться в церкви кажется не совсем обременительным.
– Нашли вы гувернантку для дочери? – спрашивает леди Бриджлоу.
– Да. Да, спасибо.
– Потому что я знаю замечательную девушку – ужасно умненькую, тихую как овечка. Ее отец недавно обанкротился, и она ищет работу.
– Нет, нет, я уверен, что нанял отличную гувернантку.
Леди Бриджлоу слегка сводит брови при напоминании о том, что ей не все известно о жизни друга.
– Она, случайно, не из девушек «Общества спасения»?
Уильям чувствует, как заливаются краской его щеки и шея. Спасают борода и высокий ворот сюртука.
– Разумеется, нет. Почему вам пришло это в голову?
Леди Бриджлоу бросает поверх горностаевого боа, обвивающего ее шею, настороженный взгляд, словно то, что она собирается открыть, требует абсолютной секретности.
– Хорошо же… Вы ведь слышали, что миссис Фокс вернулась к своей… профессии, да? И, говорят, трудится больше прежнего. Дам, у которых проблемы с прислугой, она пытается убедить взять на работу этих… исправившихся особ. Меня она трогать не смеет – я как‑то взяла на кухню одну девицу из «Общества спасения» и была вынуждена рассчитать ее на четвертый месяц.
– Вот как?
Дом Уильяма, наконец, обрел стабильность – ценой больших денег и немалой нервотрепки, и ему противна мысль о новых осложнениях.
– А что случилось?
– Об этом не говорят в приличном обществе, – приторно улыбается леди Бриджлоу, изящно очерчивая рукой в лайковой перчатке округлость перед своей шелковой талией.
– А я приличное общество, Констанция?
– Вы… sutgeneris, Уильям, – улыбается‑она, – мне кажется, что с вами я могу говорить на любую тему.
– Надеюсь, что так! Осмелев, она продолжает:
– Как жаль, что вы не смогли присутствовать на презентации новой книги Филипа и Эдварда. А знаете ли вы, что там было всего пять женщин; одна из них – я? Собственно говоря, четыре – разъяренный мистер Бернанд буквально вытащил из зала свою жену на глазах публики.
Уильям отвечает широкой улыбкой, хотя ему несколько не по себе. Он не уверен, следовало ли обижаться на резкость старых друзей, сделавших на его приглашении пометку «sansfemme». [73]
– Книга Бодли и Эшвелла почти попала в цель, – вздыхает он, – но меня не вполне убеждает их статистика. Если бы в Лондоне было так много проституток, как они утверждают, мы буквально спотыкались бы о них…
– Верно, верно, но я сейчас о другом: там присутствовала миссис Фокс. Она взяла слово и похвалила авторов за содействие в привлечении общественного внимания к этой проблеме, а потом выбранила их за недостаточную серьезность. Она сказала: «Нечего смеяться над падением женщины» – и, конечно, все захохотали.
– Бедная миссис Фокс. Прости ее Господи, ибо не ведает, что болтает… Леди Бриджлоу смеется неожиданно грубым смехом.
– Нехорошо осуждать других за опрометчивые высказывания, правда? Позднее я говорила с Филипом и Эдвардом. Они отметили, что очень обеспокоены состоянием вашей бедной Агнес…
Уильям напрягается:
– Я ценю их заботливость – по счастью, совершенно излишнюю, – откликается он. – Агнес уже вполне оправилась.
– Но в церковь не пришла? – бормочет леди Бриджлоу.
– Не пришла.
– Возможно, отправилась на католическую мессу в Криклвуд?
– Возможно.
Уильям прекрасно знает, где его жена. Уверенность жены, будто у них с кучером есть «маленький секрет» – жалкое заблуждение.
– Я верю, что со временем она оставит это.
Леди Бриджлоу глубоко – почти элегически – вздыхает, и глаза ее туманятся.
– Верите, – скорбно отзывается она, намекая на тернии, которые ей пришлось пройти за свою долгую жизнь.
Меланхолия ей к лицу, она придает ее чертам некую отрешенность, с недавних пор вошедшую в моду, но поскольку долго пребывать в печали она не может, то скоро перескакивает на другую тему:
– Планируете что‑то необыкновенное на Рождество?
– Напротив, все как обычно, – отвечает Уильям. – Право же, я нынче очень скучный человек. Сплю, завтракаю, завоевываю своими товарами еще какую‑нибудь часть Британской империи, ужинаю и ложусь в постель. Честно говоря, не могу себе представить, кто может интересоваться мною, кроме моего банкира…
– Ну нет, Уильям. Вы должны отвести местечко и для меня, – серьезничает собеседница. – Каждый крупный бизнесмен нуждается в женщине‑друге. В особенности, если он производит то, что имеет такую высокую ценность для женщин.
Уильям изо всех сил старается сохранить серьезную мину, но на лице неудержимо расплывается довольная улыбка. Ему и в голову не приходило, что леди Бриджлоу станет пользоваться рэкхэмовской парфюмерией. Не иначе как новые каталоги и плакаты производят желаемое действие.
– Я, – продолжает леди Бриджлоу, – кажется, достигла невозможного. В следующий раз у меня в гостях лорд и леди Ануин! Можете себе представить: они вместе, в одной стране и за одним обеденным столом?!
– Но как вам это удалось?
– Стремительностью, честно говоря. Забросила удочку, пока остальные приходили в себя от изумления, узнав о возвращении лорда Ануина. Я, конечно, не могу утверждать, будто это мои чары заставили его вернуться; думаю, леди Ануин решила, что им надо отпраздновать Рождество в Англии en famille[74]и приказала ему явиться – не то…
Уильяму трудно представить себе, что лордом Ануином можно так помыкать.
– Думаю, едва ли только это.
– Вам следует помнить, что его нынешняя супруга отнюдь не то робкое существо, какой была мать Агнес. Ну и, кроме того, теперь у него собственные дети. Как говорится, своя кровь.
Уильям только хмыкает в ответ. Нынешнюю леди Ануин он ни разу не видел. Не то чтобы Рэкхэмов не звали к ней домой – им несколько раз присылали приглашения, но Агнес относилась к ним, как к посланиям от Вельзевула, и неизменно отвечала: «К сожалению, не сможем».
(Дорогая, она же хочет как лучше, – уговаривал Уильям жену, но Агнес так и не простила отчиму его второй брак. Самое малое, что мог сделать отчим – до конца дней оплакивать святую Вайолет Пиготт, которая «душой пожертвовала» ради него. Однако престарелый зверь поспешил жениться на «этой твари».)
– Должен признаться, – говорит Уильям, – меня тревожит мысль
0 встрече со стариком. После стольких лет… Когда я просил у него руки Агнес, я, возможно, заставил его надеяться, что она будет жить в большей роскоши, нежели… Что говорить, Констанция, вам‑то известно, как мне жилось. И я частенько думал, что он неважного мнения обо мне…
– О нет, старик мягкосердечен, – уверяет леди Бриджлоу. Они подходят к повороту на Чепстоу‑Виллас.
– Вы знаете, он был дружен с моим бедным Альбертом. Он старался, как мог, удержать Альберта от всех этих опрометчивых… Вам тоже ведь известно, как мне жилось. А когда Альберт скончался, лорд Ануин написал мне такое милое письмо. Без единого дурного слова. Хотя Альберт, поверьте мне, делал такие глупости, такие глупости! Он не был умен, как вы…
Леди Бриджлоу неожиданно понижает голос – они с Уильямом не одни на дорожке.
К ним приближается высокая сухопарая женщина в простом черном платье, длиннорукая, рыжеволосая и давно не стриженная; рядом с нею шагает пухленький ребенок.
– Добрый день, мисс Конфетт, – приветствует ее Уильям со сдержанной сердечностью. – Как ваши дела?
– Все хорошо, благодарю вас, сэр, – отвечает тощая.
На губах ее, к сожалению, видны чешуйки сухой кожи, хотя глаза можно назвать красивыми. Держится довольно меланхолично, как и подобает гувернантке.
– Хороший сегодня день, – замечает Уильям, – погода улучшилась по сравнению с тем, что было в последнее время.
– Да, – соглашается гувернантка, – погода улучшилась. Она неловко берет за руку маленькую девочку.
– Я повела Софи на прогулку, потому что в последнее время она такая бледненькая…
– Сейчас чем бледнее леди, тем лучше, – говорит леди Бриджлоу, – румянец, видимо, совсем вышел из моды, правда, Уильям?
Ни она, ни Уильям не снисходят до уровня Софи. Взгляды и слова проходят по воздуху – прямо к мисс Конфетт, высоко над головой девочки.