Агнес Рэкхэм стоит, величественная, – насколько это допускает ее рост, – подняв глаза к потолку. На потолке паук, он перелезает через кромку гипсовой розетки. Агнес не боится пауков, во всяком случае, таких мелких она не боится, и у нее нет желания распорядиться, чтоб его убрали.
Находясь под свежим впечатлением от брошюры, присланной из самой Америки – «Божественная взаимосплетенность всего сущего» Амброзиуса М. Лауэса – она понимает, что паучок – такая же душа, как она, только низшего порядка.
Более того, именно сейчас она необычайно хорошо себя чувствует. Головная боль желчного происхождения, испортившая ей день, прошла, и Агнес ощущает свежесть и чистоту внутри черепа. Действительно, надо научиться быстрее принимать меры, когда желудок подсказывает, что она съела лишнего за обедом, – сразу же все вон! Неприятная минута – и она новый человек!
Поэтому сегодня она начала новый дневник – нет, не дневник – она оговорилась, то есть обмыслилась. Нет, она дала себе слово, что больше не станет вести дневники. Дневники так надоедают, в них столько жалоб и обид, которые лучше схоронить подальше от любопытных глаз.
Нет, то, что она пишет сейчас, куда важнее и глубже. Минувший сезон, при всех триумфах, был последним сезоном, в котором она участвовала. В ней исполняется иная судьба, и она должна откликнуться на ее зов. Годами она жила жизнью светской дамы в кругу других светских дам, не признавая существования в себе глубинной натуры. Годами она жадно прочитывала все сокровенные книги, какие могла найти, и говорила себе, что делает это из простого любопытства, – но теперь пришло время огласить Истину.
Она подносит к свету новый дневник – нет же, не дневник. Тогда как назвать это? Это большая, красивая вещь, размером с гроссбух, но без линеек и столбцов. На чистой первой странице она каллиграфически вывела готическим шрифтом: «Просвещенные мысли и необычные размышления Агнес Пиготт». Для краткости она назовет это… «Книга».
|
|
Она расхаживает по спальне, перечитывая первую страницу, слова, которые по такому торжественному случаю решила не заносить на бумагу, прежде чем пробьет полночь. Сейчас четверть первого, и вот они, записанные для грядущих поколений, «о» еще блестит чернилами!
Урок 1. Бог и личность
Бог есть Троица. Но сколь немногие люди знают, что мы все, каждый человек есть Троица. Во‑первых, у нас есть Первое тело (которое я буду называть Тело Отца), тело, в котором мы обитаем день ото дня. Во‑вторых, у нас есть Второе тело (которое я буду называть Тело Солнца. Это тело берегут для нас Ангелы Рая – в тайных местах по всему свету в ожидании Воскресения. В‑третьих, у насесть Третье тело, или Тело Духовное, которое я буду называть нашим Телом Святого Духа, известное также, как душа.)
Урок 2. Часто совершаемая ошибка
Чаще всего страдание в этом мире наступает из‑за незнания нашего Второго тела. Мы делаем ошибку, думая, что, раз когда‑то ушло наше Первое тело, то мы должны провести остаток вечности как призрак. Это не так! Все великие и солидные авторитеты, в том числе Святой Иоанн Богослов, мистер Юрайя Ноббс и прочие, соглашаются, что загробная жизнь будет проходить на этой земле и спасенные получат новые тела на этой случай.
Урок 3.
Агнес расхаживает по спальне, выбирая тему для урока 3, – достаточно вескую. Думает, не написать ли об Обители Целительной Силы и о своем Ангеле‑хранителе, но отвергает эту тему как слишком личную. Отныне все, что она пишет, должно иметь универсальное звучание, содержать озаряющие, сущностные истины. Рассуждения о деталях ее собственного положения сделали бы «Книгу» чересчур похожей на дневник, а дневники – это мертвые мысли, утраченные вчерашние дни, тщеславие. Слова для могилы.
|
|
Вот почему она ничуть не сожалеет, что похоронила дневники, пусть их черви едят, ей это совершенно безразлично! Начиная с этой ночи все ее слова бессмертны!
Посадив Софи на горшок, Конфетка благополучно укладывается в постель и открывает очередной дневник Агнес, пристроив его на колени. Одно колено она поднимает повыше, чтобы свет падал на страницу, и принимается за чтение.
Идет 1865 год в Эбботс‑Ленгли, и Агнес считает, что она, наконец, стала настоящей леди. По меркам Конфетки, она еще не совершила ни одного взрослого поступка и ей еще не пришла в голову ни одна – ни одна! – взрослая мысль, но, с точки зрения Агнес, она почти законченная леди. Элегантные мадемуазель из дамских журналов, некогда ее кумиры, теперь – ее соперницы. Она информирует дневник – на случай, если дневник еще не знает – какую именно носит прическу (волосы зачесаны за уши, с каждой стороны два пышных локона, закрепленных на затылке небольшим шиньоном). Она срисовывает наимоднейшие французские фасоны, по которым в классе шитья создаются платья.
Хотя в дневниках не упоминаются вещи столь грубые, как плоть, она – предположительно – достаточно развилась, чтобы носить те туалеты, которые так любовно рисует.
|
|
В тринадцать лет ее учебная программа еще менее серьезна, чем когда ей было девять. Все сведено к главному: танцы, музыка, французский и немецкий. Два последних предмета – камень преткновения для Конфетки: она едва знает французский, а немецкого не знает совсем, поскольку миссис Кастауэй придерживалась мнения, что мужчины неравнодушны к французским словечкам в речи девушек, а немецкий по звучанию похож на рвоту старого священника. Так что всякий раз, как Агнес начинает запись с «Bonjour, mon cher journal » или «Liebes Tagebuch », Конфетка зевает и быстро пролистывает страницы.
Юная мисс Ануин учится танцевать гавот, качучу и менуэт, но, кажется, остается в полнейшем неведении о том, кто такие мужчины. Опыт влюбленности – если не считать тайных и недолговечных влюбленностей в учительниц и подружек – у нее нулевой. Былой надежде выйти замуж за военного, который отправится на поиски ее настоящего отца, благоразумно позволено было сгинуть; теперь ее воображаемый муж – это блестящий аристократ с зимней резиденцией на юге Франции. Тоже, конечно, фантазия, но эта появилась не из воздуха:
Юджин сегодня забрали из школы; она была в слезах. Через месяц она выходит замуж за своего тайного корреспондента из Швицарии! Я решила, что в этих обстоятельствах мне было бы дурно напомнить ей про мои кисточки для акварели. Возможно, она пришлет их по почте.
Конфетка громко фыркает. Славно бы залепить Агнес хорошую пощечину, чтоб не была такой себялюбивой! Но тут же вспоминает, как помогала Агнес в переулке Боу‑стрит, когда миссис Рэкхэм была просто истекающим кровью и перепуганным ребенком, дрожащим в руках Конфетки, умолявшим, чтобы ее доставили домой.
В спешке Юджин позабыла и свой альбом с вырезками котят, – пишет четырнадцатилетняя мисс Ануин, – некоторые очаровашки даже не вклеены! Я считаю, что если этот швицарский банкир любит Юджин хоть вполовину того, как он говорит, ему следует устроить так, чтобы она вернула себе этот альбом!
Наконец Конфетка понимает: эта глупенькая, танцующая менуэт девчоночка – действительно леди, совершенно взрослая леди, и взрослее никогда не станет. Да и все леди, которых случалось видеть Конфетке, все эти патрицианки, величественно выходящие из своих экипажей, совершающие в Гайд‑парке променад под парасолями или торжественно вплыва ющие в оперу, – дети. Они не изменяются с той поры, когда играли в куклы и рисовали цветными карандашами; они становятся выше ростом, приобретают светские манеры, и – лет в пятнадцать‑шестнадцать – еще не забыв, как их ставили в угол за невыученные глагольные спряжения или за отказ доесть пудинг, отправляются в дома своих мужей‑поклонников. А они кто, эти мужи‑поклонники? Самоуверенные молодые люди, которые уже поездили по белу свету, наделали незаконных детишек и переболели сифилисом. Наскучив мужскими усладами, они обращаются к смелому предприятию – к браку, и, обозрев разодетых детей, выбирают себе девочку‑жену.
В последнее время от бедняжки Петиции пахнет, – записывает Агнес на последней странице очередной тетради. – Какое несчастье – сначала быть уродливой, а теперь и зловонной! Но я слишком хорошо воспитана, чтобы сказать ей. Слава Богу, что есть образование, потому что оно учит нас щадить чувства ближних. Если бы всех девочек мира посылали в Эбботс‑Ленгли, что бы это был за мир! – ни одного грубого слова, и каждый точно знает, как надо вести себя. Существует ли «mal du monde », которую не может излечить образование? Je ne crois pas!
Недоверчиво качая головой, Конфетка закрывает тетрадь и берет в руки следующую – в хронологическом порядке. Тетрадь открывается словами:
Liebes Tagebuch, Ich hatte einen zehr ermudenden tag. Welche Erleichterung zu dir zusprechen …[71]
Конфетка выпускает из рук тетрадь и задувает свечу.
Оставим на время страницы прошлого. Жизнь в настоящем продолжается – мы ахнуть не успеем, как наступит 1876 год.
Если отбросить Кларино мнение, что дом Рэкхэмов не лучше Бедлама, то ноябрьские дни проходят спокойно. Восходы и закаты сменяют друг друга через положенные промежутки времени; в доме на Чепстоу‑Виллас не слышно ни криков, ни перебранок. Траур по Генри Рэкхэму закончился, и все одеты как обычно. Готовится еда – и оценивается по достоинству, прислуга трудолюбиво делает свое дело и никого не надо ни наказывать, ни выгонять.
Уильям проводит дни, разрабатывая планы чрезвычайно крупных рождественских продаж для «Парфюмерного дела Рэкхэма», готовя такое Рождество, которое покажет конкурентам, насколько выросла карликовая фирма его отца. Агнес продолжает заносить в «Книгу» мудрые мысли и не испытывает ни малейшего желания откопать дневники, нет, никакого желания, хоть и грустно представлять себе, как они разбухают от сырости в холодной и грязной земле. К ней приехала с визитом миссис Викери, и Агнес поразила ее рассказом о превосходной книге мистера Аллана Кардека «Евангелие, как его объясняют духи».
Что касается Конфетки, то она перестала бояться, что не справится с обучением Софи. Она представляла себе ребенка раздражительного и жестоко высокомерного – как описывается в романах, где несчастной гувернантке остается лишь рыдать от унижения, – но романы опять оказались неправы: у нее прилежная и кроткая ученица; любая учительница может только мечтать о такой. Более того, Софи, кажется, прониклась благоговением к ней, хотя бы за чудесное исцеление от ночного недержания мочи. Каждое утро Софи просыпается в сухой, теплой постели и хлопает глазами, не веря этому чуду. Что за удивительный человек мисс Конфетт, если она и про Римскую империю знает, и может заставить другого человека удержаться от гадкого пи‑пи среди ночи!
Конфетка гордится успехом; она не в состоянии припомнить, чтобы чем‑то так гордилась в жизни. Кожное раздражение от мочи совершенно прошло, и между толстеньких ножек девочки теперь бледно‑розовый бутончик. Так и должно быть. Так все и должно быть…
Конфетка наслаждается общением с девочкой и каждый день задает ей выучить правописание десяти новых слов. Она даже осмелилась написать записку Уильяму, подписав ее «мисс Конфетт», – не с мольбами побывать в ее постели, а с формальной просьбой о приобретении книг для классной комнаты. Само подсовывание записки под дверь его кабинета Конфетка восприняла как некую проделку – почти как ее знаменитый сквирт, струю из влагалища во время оргазма.
К удивлению Конфетки, дерзкая выходка вознаграждается через тридцать шесть часов. В очередное дождливое утро Конфетка и Софи, обе полусонные, входят в классную комнату и видят на письменном столе таинственный пакет.
– А, – говорит Конфетка, разворачивая оберточную бумагу, – это книги, которые я просила купить Уи… вашего отца.
Софи широко раскрывает глаза, потрясенная не только видом новехоньких книг, но и этим неоспоримым доказательством близких отношений мисс Конфетт с загадкой по имени «отец».
– Это что… подарок? – спрашивает Софи.
– Отнюдь, – заявляет Конфетка, – это весьма необходимые пособия для вашего образования.
И она демонстрирует Софи добычу: книгу по истории с гравюрами на каждой странице, справочник по Британской империи, в котором перечислены все страны, входящие в нее, краткое руководство по игрушкам, которые можно сделать из бумаги, клея и бечевки, а также изящный тоненький томик стихотворений Эдварда Лира.
– Это современные книги, новейшие книги, – восторгается Конфетка. Вы ведь современная личность, человек, живущий сегодня, понимаете?
У Софи глаза на лоб лезут от ошеломляющей мысли: история находится в движении, наподобие экипажа, в котором шестилетняя девочка может прокатиться. Она‑то всегда представляла себе историю в виде величественного здания, покрытого паутиной или патиной, к колоссальному пьедесталу которого пристала ничтожная пылинка Софи Рэкхэм.
К полудню Софи уже выучила наизусть кое‑что из стихов мистера Лира, писателя, который еще жив, – более того, который эти слова написал уже после рождения Софи Рэкхэм.
Вот Филин и Кошка в лодке лежат
У синего моря во власти.
С собой захватили немного деньжат:
Бумажку в пять фунтов и сласти.
На звезды задумчиво Филин глядит
Сигарной струною звеня.
О, сердце мое так и рвется в груди!
Люблю тебя, Киса моя!
Люблю, люблю, прекрасная Киса моя![72]
И Софи делает быстрый книксен – редкое для нее проявление избытка чувств.
– Не совсем правильно, – улыбается Конфетка, – давайте прочитаем еще раз, хорошо?
Ее улыбка скрывает тайну: она не просто проявляет терпение, она мстит матери. Конфетка так и не забыла тот день на Черч‑лейн – ей было тогда семь лет, и она допустила ошибку, лишний раз продекламировав в присутствии миссис Кастауэй свой любимый детский стишок.
– Нет, моя куколка, – сказала миссис Кастауэй певуче, что не предвещало ничего хорошего, – этого нам уже хватит, не так ли?
Это было последнее слово матери в любом разговоре, и детский стишок погиб, погиб как таракан под каблуком.
– Тебе пора, – сказала миссис Кастауэй, – знакомиться со взрослой поэзией.
Она стоит у книжного шкафа и пробегает пальцами – тогда уже с красными ногтями – по книжным корешкам.
– Нет, не Вордсворт, – бормочет она, – потому что ты можешь приобрести вкус к горам и рекам, а нам никогда не приведется жить поблизости от всего этого…
Она с улыбкой вытягивает два томика, взвешивая их на руках.
– Вот, дитя мое. Попробуй Поупа. Впрочем, нет, лучше попробуй Рочестера.
Конфетка унесла пыльный томик в уголок, и – с каким усердием вчитывалась она в стихи! Но обнаружила, что с каждой прочитанной строкой начисто забывает то немногое, что поняла из предыдущей. В голове оставался только стойкий душок мужского превосходства.
– А есть другая поэзия, которая тебе нравится, мама? – отважилась она спросить, когда, пристыженная своей тупостью, возвращала книгу матери.
– Разве я говорила, что мне нравится поэзия? – раздраженно возразила миссис Кастауэй, с такой силой задвигая книгу на полку, что она стукнулась о заднюю стенку. – Зловредное бумагомарание.
– Поешь ты, как птица, – декламирует Конфетка теперь со всей искренностью и мягкостью, доступными ее голосу, – пора пожениться, но где раздобыть нам кольцо? Сможете повторить это за мной, Софи? А потом попрактикуетесь до моего возвращения.
Софи и Конфетка улыбаются друг другу. Ребенок представляет себе филинов и кошечек. Гувернантка представляет себе миссис Кастауэй на «дурацком стуле», руки с ярко‑красными ногтями трясутся от бессильной ярости на девочек, кружком усевшихся вокруг нее и в тысячный раз повторяющих один и тот же детский стишок.
– Учите стихи, а я пойду, – говорит Конфетка, выходя из детской.
Уютно устроившись у себя в комнате на время перерыва в занятиях, Конфетка берется за дневники Агнес. Выясняется, что школьные годы мисс Ануин наконец‑то близятся к концу.
Слава Богу! Она прочла тысячи и тысячи слов, она прошла вброд сквозь шелковые, атласные, батистовые волны воображаемых туалетов, легчайших дружб и глупейших размышлений в надежде, что перевернется страница – и там вдруг измученная жена Уильяма предстанет совершенно разоблаченной. Но школьные дневники были похожи на роман, обложка которого обещает леденящие душу события и безумные страсти, а сам роман оказывается пресным, как больничный омлет.
В последние дни пребывания в Эбботс‑Ленгли пятнадцатилетняя Агнес по‑прежнему легкомысленно благоразумна; завершающая запись, датированная 3 мая 1867 года, являет собою образец банальности. Агнес даже сочиняет стихотворение в честь школы – семь строф с женскими рифмами, вялыми и мягкотелыми.
Никто не в силах помешать Грядущему, что наступает! – заключает она, хотя в ее стихах «Грядущее» давно остановилось, оглушенное чрезмерной сентиментальностью.
Разделавшись с прощальной одой, Агнес берется за трудную задачу – что захватить домой на память о школе.
«Боюсь, что другие девочки уже расхитили все мыслимые мелочи. Бельевые прищепки, мелки, ноты, заколки, выпавшие из прически мисс Уик, наградные карточки: все подобрали. Сегодня я даже заметила нехватку столовых ложек».
Затем следует разворот, размашистые подписи двадцати четырех выпускниц Эбботс‑Ленгли рядами покрывают пожелтевшую бумагу. Дальше продолжает Агнес:
«Как видишь, я попросила подписаться всех, даже Эмили, которой я решила простить грехи, совершенные против меня на уроках ритмической гимнастики. Дорогой дневник, у меня больше никогда не будет таких друзей! Как я плакала, собрав все эти подписи! Бумага буквально промокла от свежепролитых слез, в чем ты можешь убедиться по кляксам.
Как различны надежды расстающихся юных леди! Некоторые из нас скоро будут замужем, но не я, потому что мама больна и я должна помочь ей поправиться. Другие, чьи виды на будущее не столь благоприятны, станут гувернантками: желаю им найти себе щедрых хозяев и приятных учеников! А тех, которые не сумели стать леди (например, Эмили), – я и представить себе не могу, что ожидает их.
Дорогой дневник, я надеялась, что напишу гораздо больше, но день почти прошел, а завтра мне нужно рано встать и отправиться в путь. Как мне жаль прощаться с тобой! Я в таком смятении! Теперь я напишу тебе из дома!
Твой любящий друг,
Агнес»
Этими словами заканчивается тетрадь.
Новая открывается строками, написанными мелким и сбивчивым почерком, из‑за которого слова похожи на подшивные стежки:
«Мама умерла, и я скоро последую за ней. Господи, помилуй нас. Избавь мою маму от гнева Твоего, от суровости Твоего суда, от вечных мук. Я умоляю Тебя, простившего Магдалину. Но никто ведь не слышит. Мои молитвы обращаются в пот на потолке и капают сверху. Мама истекала кровью, пока не иссохла. Он (ее „муж“) стоял рядом и ничего не делал. Теперь маму увезли в могилу, на кладбище, где ее никто не знает. День за днем наш дом все больше заполняется демонами. Они хихикают в стропилах. Они шушукаются за обшивкой. Они ждут случая добраться до меня. Он ждет случая добраться до меня.»
Конфетка перебирает стопку дневников, просматривая первые страницы, – чтобы убедиться: не пропустила ли тетрадь. Нет, не пропустила. Одна неделя – ритмическая гимнастика и шток‑розы, следующая – мазок засохшей крови в форме Распятия. И это не капелька крови из пальца в знак торжественного подтверждения школьной клятвы; это куда более плотная субстанция, оставившая сгусток на том месте Распятия, где должна бы быть голова Христа.
Агнес объясняет:
Ты видишь мою собственную кровь. Кровь из глубины моего тела, которая вытекает из скрытой раны. То, что убило мешу, теперь убивает меня. Но почему? Почему, если я невинна?
Конфетка переворачивает страницу; там еще больший, гораздо больший чернильный разлив, окрасивший бумагу в фиолетовый цвет.
Во Тьме моего сна размягчаются пружины кровати – и тянутся, как губы за каплями моей крови, просачивающейся сквозь матрас. Под кроватью дожидаются крови демоны, серые, как грибы, а когда кровь просочится к ним, они ее сосут и делаются розовыми. И все сосут и сосут, пока не станут красными и не раздуются.
И кричат: какая вкусная эта кровь! Куда вкуснее, чем кровь ее матери! Дайте нам еще этого божественного сока!
Не может быть спасения в этом доме, где даже четки запрещены. Но его приказу сюда не пускают никого, кто мог бы помочь. Оконное стекло в спальне затуманилось от дыхания Пресвятой девы в том месте, куда она прижималась; на нем остались следы ее пальцев.
Как мне хочется прилечь! Но не дам я им моей крови! Буду ходить и ходить по комнате, на ходу делая эти записи. Демонам некуда будет присосаться губами. А когда выбьюсь из сил, я заберусь в камин, и они получат горькое месиво из крови и золы – пусть едят это!
Смелое заявление, однако, по всему судя, Агнес не выдержала и, в конце концов, легла в постель. На другой день она пишет:
Я проснулась в море крови, но я жива.
За этим следует очередная тирада, хоть и менее пылкая, нежели предшествующая. Вопреки частому употреблению таких слов, как «обреченность» и «конец», Агнес терзается подозрениями, что смерть упустила момент.
Только что был подан обильный обед, и все требовали, чтобы я тоже сидела за столом. Мама умерла, моя жизнь подходит к концу, а они хотят, чтобы я смаковала бекасов и перепелок. Я съела только кусочек дичи на тосте с маслом, попробовала десерт – и с извинениями удалилась.
С каждым днем Агнес все трудней удерживать высокую ноту отчаяния. Нормальность разъедает острые углы ее безумия, заполняет ее жизнь мыслями о повседневности.
Лорд Ануин, при том, что она титулует его пособником Сатаны, в субботу вечером повез ее на концерт Мендельсона в Хрустальный дворец. Страхи Агнес умереть в луже крови оказываются безосновательными, и на время «действительно замечательного» концерта она «почти забывает» о своем недуге. Когда же на пятый день кровотечение окончательно прекращается, Агнес приходит к заключению, что в дело вмешался сострадательный ангел. Ее почерк становится крупнее и разборчивее, демоны в стропилах превращаются в голубей. Вскоре появляется запись с жалобой на повара, который переперчил рыбу.
Так Агнес Ануин переживает вступление в половую зрелость. Окружающие, от отчима и до человека, поставляющего дичь к столу, делают ей комплименты, говорят, что она расцвела и превратилась в настоящую леди, но никто не сообщает ей, что она стала женщиной.
– А когда он вытаскивает свой дрын, а тот перепачкан кровью, ты говоришь: О, сэр, вы лишили меня девственности! И еще всхлипываешь, если умеешь.
Это давно забытый голос Сэди, проститутки из заведения миссис Кастауэй времен Черч‑лейн, которая наставляет Конфетку, как получше использовать менструацию, пока она так юна.
– А если он не поверит?
– Поверит, куда денется. У тебя все выбрито – как у малышки, у тебя нет грудей – что может тебя выдать?
– А вдруг он уже видел меня?
– Ни в коем разе. Клиентов на целку миссис Кастауэй ищет за пределами Лондона. Бандерши распространяют такие вести по всей Англии, нашептывают их прямо в уши желающим услышать. Скорей всего, это будет коммерсант или священник, и будет он «га‑ва‑а‑рить во‑от та‑ак».
– А если я потеку раньше, чем он войдет в меня?
– Мне что, всему учить тебя? Держи себя в полном порядочке! Если вначале он будет копаться, покажи ему что‑нибудь занятное за окном, а пока он не смотрит на тебя, быстренько оботрись.
– За моим окном нет ничего занятного.
В ответ Сэди выгнула бровь, будто говоря: понятно, почему твоя Мамаша называет тебя неблагодарной.
Конфетка закрывает дневник Агнес, злясь на необходимость высморкаться. Течет не только из носу, слезы льются по щекам, и носовой платок насквозь промок.
Сегодня 30 ноября 1875 года, Сэди давно на том свете; ее убили вскоре после того, как она перешла от миссис Кастауэй к миссис Уотте.
– Нашла себе место получше, – иронически откомментировала это известие миссис Кастауэй. – Она же говорила, что найдет, верно?
Конфетка бросает на пол мокрый платок, утирается рукавом, потом вытирает руку о постель. Это черное платье, что на ней, ни разу не стиралось с той поры, как она поселилась в доме Рэкхэмов. Она, еще недавно каждый день менявшая наряды, теперь не расстается с этим траурным одеянием. Челка отросла. Ее давно пора подстричь, но пока что Конфетка справляется при помощи гребней и шпилек.
Ее комнатушка так же скромна, как в день приезда. Не считая мелких туалетных принадлежностей – давнишних подарков Уильяма – она не принесла сюда ничего своего. Гравюры и безделушки с Прайэри‑Клоуз, вместе с любимыми платьями, так и остались в чемоданах, а те, в свою очередь, так и остались на шкафу. Есть и другая одежда: полные ящики вещей, но Конфетка даже не знает, где они, Уильям отправил их куда‑то «на хранение».
– Тебе достаточно спросить, – заверял он в далеком прошлом, чуть больше месяца назад, когда она была его содержанкой, – в комнатах, где пахло ароматными ваннами и свежим потом.
Конфетка поднимается, подходит к окну. Дождь перестал лить, и тщательно подстриженные кусты да живые изгороди сада Рэкхэмов блестят яркой зеленью и серебром. Садовник Стриг расхаживает вдоль дальней ограды, проверяя, хорошо ли закрывает решетку его Hedera hйlix – в последнее время развелось много любопытных, которые пялят глаза на дом. Уже без пяти два, гувернантке скоро возвращаться к своей ученице. Чем занимается хозяин дома и о ком он думает – одному Богу известно.
Конфетка внимательно рассматривает лицо в зеркале, слегка пудрит нос и снимает чешуйку сухой кожи с нижней губы. У нее закончился рэкхэмовский Crème de Jeunesse, и она не знает, как попросить еще – разве что добавить крем к списку книг для Софи.
По пути в классную комнату она задерживается сначала у двери Уильяма, потом у двери Агнес, воровато заглядывает в замочные скважины. Кабинет Уильяма залит солнечным светом, но пуст: хозяин, видимо, где‑то в просторном мире, которым распоряжается по своей воле. В спальне Агнес темнота; день миссис Рэкхэм либо уже закончился, либо еще не начинался.
Конфетка заглядывает и в скважину детской – а вдруг девочка занята чем‑то недозволенным. Нет. Софи сидит на полу у письменного стола, приглаживая своими короткими пальчиками бахрому ковра, не без удовольствия разглядывая выцветший турецкий узор.
– Гитарной струною, гитарной струною, гитарной струною, – бормочет она, накрепко заучивая слова.
– Господи, благослови папу, – говорит Софи вечером, сложив над одеялом ладошки, тень которых образует островерхую крышу, – благослови маму. И, Господи, благослови мисс Конфетт.
Конфетка застенчиво тянется погладить девочку по голове, но огонек свечи нелепо увеличивает тень от ее руки – и Конфетка резко отдергивает ее.
– Вам холодно, Софи? – спрашивает она, видя, как дрожит девочка в постели.
– Н‑не оч‑чень, м‑мисс.
– Я попрошу, чтобы Роза дала вам еще одно одеяло. Ваша постель совершенно не годится для этого времени года.
Софи изумленно поднимает глаза: к огромному числу вещей, которые знает мисс Конфетт, теперь следует еще и способность соотносить постели с временами года.
Половина девятого. Дом Рэкхэмов погружен во тьму. Тишина и порядок. Даже Клара была бы довольна, не лежи она уже в своей комнате, уткнувшись в журнал под названием «Прислуга». Миссис Рэкхэм внизу в гостиной перечитывает «Похищение леди Энтони» – книга не совсем по эзотерической философии, она согласна, но тем не менее, занимательное, хорошее чтение, особенно, когда болит голова.
Уильям в Плимуте – или в Портсмуте, в каком‑то там «муте»; такого рода отлучки с ночевкой, все более частые, совершенно необходимы, дорогая, чтобы имя Рэкхэм получило широкую известность.
Замочные скважины на лестничной площадке, вздумай Клара заглянуть в них, не откроют ничего такого, что могло бы ее раздосадовать. Везде темно, за исключением комнаты гувернантки, но и там светит скромный, спокойный огонек. Именно такими предпочитает Клара видеть обитателей дома Рэкхэмов: они должны либо спать, как мисс Софи, либо тихо читать в постели, как мисс Конфетт.
Конфетка трет глаза – она решила дочитать очередной дневник Агнес. Так она не заснет до полуночи, когда, как обычно, пойдет высаживать Софи на горшок. Ребенку требуется все меньше и меньше понуждений; скоро будет достаточно простого шепота с порога, а там, глядишь, она начнет просыпаться при воспоминании о шепоте. Возможно, Софи нужно больше времени на усвоение мировой истории или сведений о Вселенной, но вот садиться на горшок Конфетка намерена обучить девочку еще до конца года.
В дневниках Агнес Ануин только что исполнилось шестнадцать лет.
Как гордилась бы мною мама, – грустно размышляет она, – хотя, полагаю, она смотрит на меня сверху, из Чистилища – узнает ли она меня по макушке с такого расстояния?
Чем именно в своей дочери может гордиться миссис Ануин, остается неясным, хотя Агнес (по ее собственным словам) стала очень красивой.
Она пишет:
Всякий раз, когда жестокость судьбы и мое одиночество в этом Богом забытом доме грозят ввергнуть меня в отчаяние, я вспоминаю благодеяния, которыми одарил меня Господь. Самые важные из них – это мои волосы и глаза…