– Ты что‑то хотел рассказать мне? – говорит она. – До того, как нас прервали.
Он проводит ладонью по губам.
– Да, – говорит он, склоняясь к ней – в рамках приличий. – Я, собственно, вот что хотел сказать: лучше всего… если на некоторое время… вообще‑то, пока я не скажу ничего другого…
Он мнет одну руку в другой, чтобы открыть правду, не раскрывая ее до конца.
– Было бы лучше всего… если бы занятия Софи проходили таким образом, чтобы… как можно меньше беспокоить Агнес. То есть если на Агнес найдет…
Он широким жестом обводит комнату…
– То она… Я имею в виду Агнес… могла бы без помех заниматься своими делами…
Конфетка не выдерживает.
– Ты хочешь сказать, что Агнес не должна видеть Софи, – уточняет она.
– Вот именно, – говорит он с явным облегчением, которое почти сразу сменяется смущением: ему будто хочется избавить жену от клейма безумия.
– Я не хочу сказать, что если Агнес заметит, как вы с Софи спускаетесь по лестнице, то это будет конец света или что тебе нужно будет держать ребенка взаперти в детской, но…
– Нужна осмотрительность, – кивает она.
Он может надеяться на ее решительный тон и спокойный взгляд.
– Именно.
Уильям откидывается на спинку кресла – будто ему вырвали зуб, а крови и боли оказалось меньше, чем он боялся.
– Ну что ж, пора передавать бразды правления, а? – говорит он, когда тиканье часов опять становится навязчивым.
В спальне Софи Рэкхэм – аскетическая строгость. Если бы не детская кроватка в углу, комната могла бы быть кельей – в монастыре, основанном орденом, который давным‑давно отверг все, кроме молитвы. Ни картинки на стенах, никаких украшений, ни одной игрушки на виду. Нигде ни пылинки – какие уж там игрушки, они бы портили безупречность темных полированных поверхностей. С десяток книг ровным рядом выстроились
в книжном шкафу длиной и шириной с гроб, и каждый том выглядит неподъемно трудным.
– Я няня Софи, – представляется Беатриса Клив тоном, который требует не то поздравлений, не то соболезнований. – Шесть лет я здесь проработала.
Истерия подзуживает Конфетку ответить:
– Enchantée! А я любовница Уильяма Рэкхэма, и уже проторчала здесь сорок пять минут.
Но вместо этого она говорит:
– Мисс Конфетт.
– Я была кормилицей и няней этого ребенка, – говорит полногрудая, но притом весьма подтянутая Беатриса, – и видела, как семья разбогатела, обеднела и опять разбогатела.
Конфетка не знает, чем на это ответить, разве только заверить Беатрису, что если у нее кончилось молоко, она всегда может найти себе работу в заведении миссис Джил на Джермин‑стрит, которое специализируется на грудастых шлюхах.
– Время летит, – говорит она, снова осматривая комнату.
Вопреки первому впечатлению, комната совершенно того же размера, что спальня гувернантки. Больше она кажется потому, что в ней мало мебели. Софи сидит на большом стуле с прямой спинкой, несчастная восковая кукла, одетая в такое мрачное, такое тесное и такое воскресное платье, какого Конфетка в жизни не видела. Она похожа на фигурку из диорамы Общества трезвости. Ее не представили. Она просто тема разговора. Она смотрит в пол, или, для разнообразия, на кончики туфель.
– Вы увидите, – продолжает Беатриса, – что Софи, в общем‑то, неплохой ребенок. Она не злюка, хотя, конечно, больше любит глазеть в окно, чем заниматься делом. Я надеюсь, вы увидите, что девочка – неглупая, но только мысли у нее разбегаются.
Конфетка бросает взгляд на Софи – посмотреть, как та относится к критике, но маленькая девочка продолжает изучать воск на паркете.
– Иногда, – рассказывает Беатриса, – она ведет себя как несмышленыш. Просто будто ума лишается. Зрелище не из приятных. В таких случаях с нею надо построже, чтобы она не стала как…
Беатриса прикусывает язык, хоть и собирается навеки расстаться с домом Рэкхэмов.
– Как помешанная.
Конфетка вежливо кивает, надеясь, что ее лицо не выдает растущую неприязнь к этой женщине с тугой, затянутой в черное грудью, тонкими губами и неожиданно грамотной речью. Та Беатриса, которую она придумала, когда Уильям впервые упомянул о няньке дочери, была совсем другой – наподобие Каролины, только поплотнее, улыбчивая и провинциальная, или хлопотливая, заботливая кокни, сентиментальная до невозможности. Конфетка даже боялась, что в последнюю минуту Софи в истерике будет хвататься за юбки пухленькой защитницы, начнется что‑нибудь вроде слез и объятий, причитаний «Дитя мое!» – и так далее.
Вместо этого три фшуры, одетые в траур, непоколебимо сидят, каждая на своем месте, в зябкой комнате, и Беатриса отнюдь не держит Софи Рэкхэм в объятиях, а придерживает ее взглядом искоса, наподобие чревовещателя, когда тот внушает выпущенной из рук кукле оставаться в позиции и не опрокидываться. Похоже, что розовощекие нянечки, исходящие любовью к детям, – это еще одно предвзятое романтическое мнение, почерпнутое из книг и обреченное на гибель при столкновении с суровой реальностью.
– Да, знаете, она мочится в постель, – говорит Беатриса. – Каждую ночь.
И поднимает бровь, призывая Конфетку оценить тяжесть хлопот, которые донимали ее все эти шесть лет.
– Как… огорчительно. – Конфетка снова бросает взгляд на Софи. Девочка будто с головой ушла в волшебный мир пряжек на своих туфельках.
– Летом не так уж трудно справляться с этим, – говорит Беатриса, – но зимой это просто кошмар. Пройдемте со мной, я покажу вам лучшее место для сушки простыней.
– М‑м, буду вам благодарна, – отзывается Конфетка, внезапно охваченная страннейшим желанием: хорошенько отхлестать Беатрису Клив по лицу шлепанцами, мокрыми от мочи.
– Хорошо хоть, что Софи не из тех детей, которые терпеть не могут мыться. Если на то пошло, она слишком любит мытье. Кстати, вспомнила…
Глаза прежней няньки блестят, когда она оценивает тоненькую фигурку Конфетки.
– Полагаю, вы уже обсудили с мистером Рэкхэмом круг ваших обязанностей? Я‑то шесть лет была и няней, и учительницей, и Бог знает кем еще, все принимала как должное. Но вы ведь гувернантка, и вы, возможно, не пожелаете взять на себя… некоторые вещи?
Конфетка раскрывает рот, но не знает что говорить; ей в голову не приходило, да и Уильям не предупреждал, что Софи будет нуждаться не только в обучении.
– Я… мы договорились… Уиль… мистер Рэкхэм и я, – заикается Конфетка, – что я возьму на себя всестороннюю заботу о Софи.
Беатриса снова поднимает брови и не отводит глаз, несмотря на град невидимых ударов пропитанным мочой шлепанцем.
– Вы всегда можете потребовать, чтобы для ребенка наняли горничную, – говорит она, своим тоном давая понять, что предложила превосходное решение, и что мистер Рэкхэм допустил прискорбную оплошность, не позаботившись об этом заранее.
– Деньги так и льются в этот дом – льются рекой, мисс Конфетт. Вам известно, что новую парадную дверь только на прошлой неделе установили?
Конфетка отрицательно качает головой, и Беатриса пускается в подробнейший – неполадка за неполадкой, шуруп за шурупом – отчет о двери, так что Конфетка всерьез обдумывает, как вставить слово, не показавшись дурочкой.
– Я уверена, что с Софи не возникнет неприятностей, – говорит она, пока Беатриса переводит дух после сообщения о том, что паре «жуликоватых» столяров заплатили (по ее подсчетам) за один прямоугольник резного дерева ровно столько, сколько ушло бы за год на горничную для ребенка.
– Я уверена, вы так хорошо растили ее, что мне остается только… продолжить вашу отличную работу.
Беатриса хмурится и на миг немеет от неожиданности – похвала сделала то, что не удалось незримому шлепанцу. Однако Конфетка не успевает перейти к многозначительному упоминанию о долгом пути и краткости времени – нянька быстро опомнилась.
– Пойдемте, я покажу вам, где можно вешать мокрые простыни, – говорит Беатриса.
И пока они с Конфеткой идут к двери, впервые обращается прямо к ребенку:
– Оставайся здесь, Софи.
Манекен в черном по‑прежнему неподвижно сидит на стуле с высокой спинкой, моргает огромными голубыми глазами Агнес и не смеет даже повернуть голову вслед уходящим.
По пути вниз Беатриса рассказывает о Софи – вернее, о неуклюжести девочки, о ее неумении правильно сидеть, о ее забывчивости, о неразумном отвращении к некоторым вполне приличным предметам одежды и о совершеннейшей необходимости не давать ей поблажек в отношении брокколи. Проходя роскошно отделанными коридорами первого этажа, Беатриса излагает новой гувернантке перечень того, что Софи может получать за хорошее поведение, и в чем ей следует отказывать, если она ведет себя «не очень‑то». Перечень так обстоятелен, что не заканчивается – только прерывается, – когда они входят в душную кладовку рядом с кухней. Их обдает теплом и приятным запахом бельевого мыла.
– Здесь когда‑то был винный погреб, – объясняет Беатриса, – но потом у мистера Рэкхэма кончились запасы вина, а пополнить их было не на что.
Она со значением смотрит на Конфетку.
– Это было, конечно, несколько лет назад – до того, как с ним произошла перемена.
Конфетка кивает, странно встревоженная мыслью о том, что это она была переменой. Беатриса снимает хлопчатобумажную простыню с длинной медной трубы, непонятно зачем протянутой от стены к стене.
– Потом он увлекся фотографией, – продолжает она, прижимая простыню к груди, чтобы сложить ее, – и здесь устроили «темную комнату». Но тут у него произошла неприятность с каким‑то ядом, и сколько ни мыли пол, запах вытравить не удавалось. Тогда вызвали человека, который сказал, что причина в сырости; из‑за этого сюда и протянули трубу от котла…
Вдруг Беатриса обрывает рассказ, и щурясь, вопрошает:
– Так, а это что такое?
На полу, в темноватом углу, грудой свалено что‑то – какой‑то мусор. При ближайшем рассмотрении оказывается, что это мокрые и грязные бумаги: тетради – или дневники.
– Надо сказать тому, кто за это отвечает, – негодует Беатриса. – Здесь не свалка.
– Ах, но вам же нужно успеть на поезд, – выпаливает Конфетка, – не так ли? Прошу вас, предоставьте мне решить этот вопрос.
И как ответ на молитву дедовские часы поблизости бьют: бом, бом, бом – и еще раз бом.
Беатриса Клив наконец отбыла. Ее пожитки исчезли из холла; прислуга перестала толпиться у окон, следя за скрывающимся из виду экипажем. Конфетка одна возвращается в спальню, где было велено «остаться» Софи. А что еще ей делать?
Она ожидала, что после отъезда няньки Уильям отыщет ее и окажет ей более ощутимый прием в своем доме, но он испарился, а ей едва ли стоит совать нос в каждую комнату, разыскивая его, верно? Не стоит.
Поднимаясь со ступеньки на ступеньку по лестнице, затянутой ковром, она с каждым шагом все отчетливее понимает, что краткий час благоволения миновал. Она здесь больше не гостья, а… гувернантка.
Открывая дверь спальни, она готовится к тоскливому зрелищу, от которого у нее дрожь побежит по спине – к виду Софи Рэкхэм, пряменько сидящей на стуле с жесткой спинкой – наподобие жуткого музейного экспоната, не до конца обработанного чучельником. К виду ребенка, скованного страхом и подозрительностью, чьи глазищи смотрят прямо в душу в ожидании… чего?
Но, когда Конфетка входит, ее встречает другое зрелище. Маленькая Софи нашла время, которое ей велено было провести в ожидании, ожидание слишком долгим – и заснула на стуле. Ее поза, обруганная Беатрисой, сейчас, безусловно, нехороша: она полулежит наискосок сиденья, голова свалилась на плечо, юбки сбились и помялись, одна безвольная рука покоится на коленях, другая свисает со стула. Белокурая прядка трепещет от дыхания девочки, а на черной ткани ее туго застегнутого корсажа виднеется пятно от капнувшей слюны.
Конфетка тихонько подходит и опускается на колени, чтобы ее лицо оказалось на уровне лица спящей девочки. Щеки ребенка припухли ото сна, нижняя губа выступила вперед, и видно, что красота Агнес не повторилась в личике Софи. Когда эти большие голубые глаза закрыты, от матери ничего не остается – только Уильямовы подбородок, лоб и нос. Как это грустно: если удача не спасет богатство Рэкхэмов – уже сейчас, в шесть лет, на девочке лежит печать грядущего стародевичества. И фигуру она тоже унаследовала от Уильяма, правда, пока она еще маленькая, но уже несет в себе семена будущей коренастости. Почему бы не дать ей поспать? – нашептывает голос трусости и сострадания. Пусть спала бы вечно. Однако, зная, что ребенка следует разбудить, Конфетка выжидает, стоя на коленях, в надежде, что дитя проснется – от близости ее дыхания.
– Софи? – шепчет она.
Влажно всхрапнув, ребенок начинает конвульсивно пробуждаться – и вот шанс быть первым образом, с которым встречается разбуженный дух – до наступления страха или предубеждения. Софи непонимающе моргает, еще не в силах понять, чье это лицо склоняется над нею – что не так уж важно для существа, только что вырванного из пучины снов. В какую жизнь она просыпается? Но едва девочка начинает сознавать, что наверняка совершила какой‑то страшный грех и ее ждет кара, Конфетка нежно кладет руку на ее плечо со словами:
– Все хорошо, Софи. Вы просто заснули, вот и все.
Одеревеневшая от сна, Софи позволяет поднять себя со стула, и Конфетка понимает: быть гувернанткой не так трудно, как она опасалась. В радостном возбуждении она делает первую ошибку.
– Мы с вами уже видели друг друга, – говорит она, – вы помните?
Софи, стараясь изо всех сил войти в непривычную роль ученицы, кажется сбитой с толку. Первый вопрос, заданный гувернанткой, и сразу такой непонятный. А может быть, это хитрость, чтобы вывести ее на чистую воду?
– Нет, мисс, – признается девочка.
У нее такой же голос, как у Агнес, только мягче и не так хорошо модулирован – скорее печальный колокольчик, чем гобой д'амур.
– В церкви, – подсказывает Конфетка, – я посмотрела на вас, и вы ответили мне взглядом.
(Произнося эти слова, она чувствует, как неубедительно они звучат.) Софи прикусывает нижнюю губу. Няня сто раз говорила, что в церкви надо быть повнимательнее, и вот расплата!
– Не помню, мисс.
Это сказано с детским отчаянием, с предчувствием дурацкого колпака.
– Неважно, неважно, – говорит Конфетка и поднимается с колен. Теперь, когда обе стоят во весь рост, Конфетке бросается в глаза разница в росте: Софи едва достает головой ей до пояса.
– Ну, хорошо, – продолжает Конфетка – совершая вторую ошибку. – Я так рада, что Беатриса уехала, а вы?
Она надеется, что ей удается выдерживать шутливо заговорщицкий тон, каким ребенок, быть может, говорит обычно с ребенком.
Софи поднимает глаза – ну и дистанция между их лицами! – и умоляет:
– Я не знаю, мисс.
Ее лобик наморщен тревогой, маленькие ручки плотно стиснуты перед юбками, и этот странный новый мир, – теперь, когда она совсем проснулась, оказывается опасным местом.
Что делать? Что делать? Выуживая из памяти, из уймы прочитанных книг, – все, что припоминается на детскую тему, Конфетка спрашивает:
– У вас есть кукла?
Бездарный вопрос, думает она, но он неожиданно зажигает огонек в глазах Софи.
– В детской, мисс.
– В детской?
Конфетка вдруг вспоминает, что даже не побывала там. Места, где ей предстоит учить Софи, она еще не видела! Конечно, детская не раз фигурировала в лекции Беатрисы о правильном присмотре за Рэкхэмовым ребенком, но вышло так, что Беатриса покинула дом, даже не показав гувернантке номещение, которое «теперь, я полагаю, будет называться классной комнатой». Может, и показала бы, если б Конфетка не заторопила ее напоминанием о поезде.
– Так отведите меня туда, – говорит Конфетка, после секундного колебания, протягивая ей руку.
Возьмется она за руку? К огромному облегчению Конфетки, Софи берет ее за руку.
Первое прикосновение теплых детских пальцев вызывает у Конфетки чувство, на которое она никогда бы не сочла себя способной: волнение плоти, сошедшейся с незнакомой плотью. Она, облапанная тысячами чужих рук, ставшая нечувствительной ко всему, кроме уж самых грубых вторжений, теперь ощущает трепет, почти потрясение; и вместе с потрясением приходит стыдливость. Как же грубы ее собственные пальцы в сравнении с девочкиными! А Софи, ей не противна потрескавшаяся и загрубелая Конфеткина кожа? Насколько плотно или свободно должны смыкаться их руки? И кто решит, когда разжать их?
– Вы будете показывать дорогу, – говорит Конфетка, когда они выходят из спальни.
Дом Рэкхэмов опять кажется пустым – словно это не дом, а затихший большой магазин, где есть часы, зеркала, лампы, картины и разнообразные обои. Детская прячется в самом хвосте площадки в форме «L», и по пути к ней Конфетка и Софи проходят мимо нескольких затворенных дверей.
– Это комната, где папа думает, – шепчет Софи, не ожидая вопроса.
– А следующая?
– Не знаю, мисс.
– А первая дверь, которую мы миновали?
– Там живет мама.
Детская выглядит вполне приятно, по крайней мере, по контрасту со спальней Софи. Довольно большая комната, с большим окном, с разными застекленными шкафчиками и одежными сундуками, с письменным столиком и множеством игрушек – у Конфетки никогда не было так много игрушек. Раскрашенные деревянные животные для Ноева ковчега (самого ковчега не видно), поодаль грубо сделанный, но довольно большой кукольный домик с кукольной мебелью внутри. В углу деревянная лошадка с седлом ручной вязки, стопка ярких корзинок с вещицами, настолько мелкими, что их трудно рассмотреть. Тускло‑зеленая грифельная доска, еще не тронутая мелом, уже стоит в готовности на четырех деревянных ножках – специально купленная для этой новой главы в жизни Софи Рэкхэм.
– А где ваша кукла?
Софи открывает сундук и достает дряблую тряпичную куклу с черной головой – ухмыляющегося негритенка, на потертой матерчатой груди которого вышито слово «Твинингс». Уродлив – дальше некуда, но Софи обращается с ним нежно и чуть печально, будто соглашаясь, что он не такой живой, как ей хотелось бы думать.
– Мне подарил его дедушка, – поясняет Софи, – он должен сидеть на слоне, но там еще был чай.
Конфетка с минуту обдумывает это, но решает пока не вникать.
– Почему вы держите его в сундуке? – спрашивает она. – Вам не хочется уложить его в постель?
– Няня сказала, что нельзя держать вонючую старую куклу в моей хорошей, чистой комнате, мисс, – нотка огорчения слышится в ее стоическом ответе. – И когда он здесь, она не хочет видеть его черное лицо.
Вот она, возможность исправить свои ошибки, которой дожидалась Конфетка.
– Но в сундуке, наверное, темно и страшно, – протестует она. – К тому же ему там одиноко!
Глаза Софи делаются еще больше; она колеблется, почти готовая поверить. Но говорит:
– Я не знаю, мисс.
Конфетка опять опускается на колени, делая вид, что желает получше рассмотреть куклу, на самом же деле, чтобы Софи могла увидеть выражение ее лица.
– Мы найдем лучшее применение этому сундуку, – говорит она, помогая пристроить негритенка в сгибе девочкиной руки. – А как его зовут?
Опять загадка.
– Не знаю, мисс. Дедушка не говорил.
– Но как вы его называете?
– Я не зову его по имени, мисс.
Софи прикусывает губу на случай, если подобная невежливость, даже по отношению к кукле из фаянса и тряпок, заслуживает наказания.
– Я считаю, вы должны дать ему имя, – заявляет Конфетка. – Красивое английское имя. И отныне он может жить в вашей комнате.
Софи с минутку смотрит на нее с недоверием, но когда удивительная новая гувернантка кивает в подтверждение своих слов, девочка судорожно вздыхает и вскрикивает:
– Спасибо, мисс!
И не такая уж она дурнушка, когда радуется.
Пока Софи показывает мисс Конфетт одно за другим чудеса своей детской, в нескольких кварталах отсюда Эммелин Фокс сидит на ступеньке лестницы, переводя дух перед тем, как продолжить путь наверх. Она сегодня довольно много сделала – для женщины, которая еще не совсем поправилась, – и по‑своему блаженствует, уткнувшись головой в ковровую впадину ступеньки, дышит в тишине.
Свистит ли еще в дыхательном горле? Совсем чуть‑чуть. Но она вырвалась из челюстей Сами‑Знаете‑Чего, как выразилась миссис Рэкхэм. Как сладко, но и как утомительно испытывать боль изнеможения в ногах, чувствовать лопатками жесткий край ступеньки и пульсацию крови в висках. Ей еще на некоторое время даровано это тело, этот скудный сосуд из костей и сухожилий, и дай Бог бережно им пользоваться.
Визит к миссис Рэкхэм был ужасно изнурительным, особенно обратный путь пешком по улицам Ноттинг‑Хилла с котом в плетеной корзине (упитанное создание, отнюдь не пушинка). Без сомнения, ее решение обходиться без кеба и даже без служанки Сары (сплетницы) будут долго перемалывать – особенно если кто‑то из них разнюхает, что Сара опять занялась проституцией, поскольку ее «захворавший дедушка» на самом деле весь сезон играл на бегах и по уши влез в долги.
Другая девушка, она тоже из конюшен «Общества спасения», из перевоспитавшихся уличных девиц, должна приступить к работе в следующую среду, но до ее появления Эммелин хочется хоть немного прибрать в доме, чтобы не обескуражить девушку в самом начале благопристойной жизни. Собственно, этим она сейчас и занимается: наводит порядок. Не сию минуту, конечно; сию минуту она сидит на лестничной ступеньке, следя через матовое стекло парадной двери за мельканием призрачных прохожих.
Доставка земных пожитков Генри, с учетом того, что вещи привезли, когда она лежала в больнице и не могла распорядиться грузчиками, выбила ее маленький домик за черту – за черту, разделяющую беспорядок и хаос. Ни в одной комнате не осталось ни дюйма свободного места. Как говорят, на кота замахнуться негде. Конечно, кот чрезвычайно заинтригован и озадачен, ходит по лестнице вверх‑вниз, бродит по комнатам из двери в дверь, знакомясь с мебелью и вещами хозяина, сваленными и запиханными в непривычные места. Особенно кота тревожит уму непостижимая позиция кровати Генри – она прислонена к стене гостиной, матрас пьяно сполз с железного каркаса, так что от него ни человеку, ни животному толку нет. Кот уже раз десять, не меньше, пытался обратить на это внимание Эммелин, в откровенной надежде, что она вернет кровать в нормальное положение.
Эммелин вынуждена признать, что сейчас ее дом больше всего походит на лавку старьевщика из Чипсайда. На кухне всего по паре: две плиты, два посудных шкафа, два ведерка для льда, две суповые кастрюли, два чайника, две пароварки и даже две полочки для пряностей. Все это крайне неудачно, поскольку она никогда не блистала кулинарными талантами и вовсе не стремится развивать их теперь.
По всему дому нагромождения стульев и табуретов, поставленных друг на друга по две‑три штуки, одни еле держатся, другие сцепились ножками. Однако самый большой источник неразберихи – это невероятное обилие книг: книги Генри вдобавок к ее собственным. Они во всех комнатах и в коридорах; огромные груды книг. Одни логически сложены по принципу игрушечной детской пирамиды: большие – внизу, а дальше по убыванию размера, другие – бросая вызов земному тяготению и любопытству кота – сложены наоборот. И не может она винить грузчиков за бестолковость: она сама доставала книги из ящиков, чтобы проверить, что сохранилось после пожара. Однако ее умение складывать физические объекты оставляет желать лучшего, так что произошло уже несколько обвалов. Изначально не слишком устойчивая башня из Новых заветов, за которыми так и не явился человек из Библейского общества, рассыпалась по всей лестничной площадке, а нескольким экземплярам совсем не повезло, и они свалились через перила вниз.
Чуть более опрятно, но и более удручающе выглядят мешки с одеждой. Не ее обычный запас невостребованных пожертвований – шерстяные перчатки, заштопанные носки, тщательно починенное постельное белье для бедняков Лондона и окрестностей, – а одежда Генри. Три набитых мешка лежат неоткрытыми у нее в спальне, завязанные и проштемпелеванные «Таттлом и сыном».
Кот крутится рядом, мяукая и норовя толкнуться в ноги сквозь многослойный юбочный барьер. Но забраться под юбки он не успевает – Эммелин поднимается со ступеньки. Как же она устала! Послеобеденный час, а ей уже хочется спать. И не вздремнуть, а заснуть долгим, темным сном, чтобы отделить один день от другого. У Эммелин появляется нечестивое желание: хоть бы Бог смягчил правила и один разок позволил ночи наступить на несколько часов раньше положенного. А на другой день можно бы восстановить нарушенное равновесие, прибавив несколько часов света. Что тут такого?
Эммелин одеревенела, одеревенела так, что ей хочется опять опереться на палку. Шаркая, бредет она на кухню, полагая, что кот, уже усвоивший план дома, готов поесть.
– Ты разве это хочешь, киска? – спрашивает она, когда кот останавливается на пороге, обнюхивая грязные прутья веника.
Что ему дать? Раз уж она поселила его у себя, так теперь нужно серьезно обдумать, как убедить его остаться. Осмотр шкафов и холодильных ящиков подтверждает, что в доме нет ни сливок, ни сырого мяса, поскольку она в последнее время не готовит, предпочитая есть в ресторанах (да, это предосудительно, она знает; вокруг столько голодных, целые семьи перебиваются обрезками баранины и коркой хлеба, а она обедает, как куртизанка! Но – без помощи Сары ей со стряпней не справиться. Да и плита, подсоединенная к дымоходу, сейчас заставлена и к ней не подойти). Жаль только, что кота нельзя взять с собой в ресторан и заказать ему отдельное блюдо… Разумное было бы решение, но можно не сомневаться, что оно будет единодушно отвергнуто. До чего же прагматизм ненавистен английскому обществу! Не того рода прагматизм, который побуждает строить фабрики, а прагматизм, который делает удобнее жизнь гражданина! Мысль для обсуждения с Генри, когда она в следующий раз…
Она со вздохом открывает другой шкаф и достает кусок твердого лестер‑ского сыра, своей обычной пищи в отсутствие прислуги. Кот поощрительно подвывает.
– Разве кошки сыр едят? – вопрошает она, бросая ему маленький кусочек.
Кот набрасывается на сыр и поедает его с большим удовольствием.
Опровергнуто еще одно предвзятое мнение; каждый день узнаешь что‑то новое. Опершись о лишнюю плиту, она скармливает коту сыр, кусочек за кусочком, пока тот не наелся, а может быть, просто пить захотел. Она подводит кота к плошке с водой, которая не вызывает у него никакого энтузиазма. Завтра надо купить молока.
Ей надо и самой поесть; она за весь день только и съела, что немного сыру с хлебом и с чаем; потом был фруктовый кекс у миссис Рэкхэм. Ее нормальный аппетит еще не восстановился, и она пока не оправилась от неприятного открытия: вернувшись из больницы, она обнаружила коробку, помеченную словом скоропортящееся. Содержимое действительно испортилось от краткого пребывания на складе «Таттла и сына» и значительно более долгого пребывания у нее в доме.
Она перегибается через гору медных кастрюль, чтобы дотянуться до шкафа, где, возможно, осталась жестянка сухого печенья. Вместо печенья в шкафу обнаруживается еще один книжный тайник. Минут через пятнадцать, полистав «Новую систему домашней кулинарии» миссис Ранделл, с надписью на форзаце: «Моему дорогому другу Генри Рэкхэму на Рождество, 1814», она поднимается по лестнице, с болью преодолевая каждую ступеньку.
На площадке у самой двери в спальню она замечает два маленьких темно‑коричневых предмета, издалека похожих на сигары, которые при ближайшем рассмотрении оказываются какашками – и превонючими. Эммелин закрывает глаза и чувствует, как льются слезы: она не может, не может, не может еще раз спуститься по лестнице и снова подняться. Достает носовой платок из коробки на прикроватном столике (их там много осталось от тех не столь далеких дней, когда в любое время дня или ночи ее могло охватить неодолимое желание откашлять кровь). Осторожно заворачивает кошачьи какашки в мягкую ткань, накручивая ее в несколько слоев, пока сверточек не начинает напоминать иомандер: футлярчик для ароматических веществ. В таком виде дерьмо может подождать до утра.
Она начинает раздеваться среди разора спальни – и тут вдруг вспоминает, почему не может найти свою ночную рубашку. Утром она с таким усердием пыталась соскрести с рубашки пятно засохшей крови, что потом потребовалось заштопать дырку, и – Господи, что делать, если память у меня как решето – оставила рубашку внизу, на спинке стула. Не могу, не могу, не могу. На сей раз она ляжет спать, не переодеваясь в ночное белье.
Неповоротливыми от усталости пальцами она стаскивает с себя платье и нижнюю юбку, но, оставшись в шемизетке и панталонах, осознает, что ее тело покрыто липким потом, а от этого зудит под мышками, в паху и между ягодиц. Плохо держась на ногах, она подумывает, не попросить ли Бога дать ей сил спуститься вниз, выбросить какашки, взять ночную рубашку и согреть воды для мытья, но решает, что это было бы недостойным притязанием на Господне внимание. Она сбрасывает с себя оставшуюся одежду и со вздохом облегчения, голая и потная, забирается в постель.
Только совсем безнравственные или совсем больные ложатся в постель среди бела дня, думает она. Завтра нужно поберечь силы и не перенапрягать это тело, которого она чуть было не лишилась.
Простыни с небесной мягкостью касаются тела, сладкое оцепенение распространяется по нему, и, хотя еще далеко до наступления ночи, которая сделает это позволительным, она чувствует, как погружается в сон. И лишь смутно ощущает тихую возню в постели рядом с собой. Только проснувшись наутро, она обнаруживает, что у нее в ногах угнездился кот – и ему хорошо.