ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
ще раз‑другой качнется маятник и наступит 29 сентября 1875 года от Рождества Христова. Через две недели после двойного несчастья – смерти Генри Рэкхэма и несказанной беды, которая поразила ее под той же губительницей‑луной, Агнес, без какойлибо надежды на спасение заточенная в этом Доме Зла, садится в кровати и дергает за шнурок звонка. Кровотечение усиливается. Сейчас прибежит Клара, чтобы омыть ее и переменить повязки.
Служанка откликается быстро, она хорошо знает, зачем понадобилась, и потому приносит с собою металлическую чашу, наполненную горячей водой. В чаше плавают, точно вырванные из своей природной стихии существа, кусок мыла и губка.
– Опять пошла, – тревожно шепчет Агнес, но Клара уже откинула одеяло, чтобы заняться пеленкой, овивающей чресла хозяйки. Не ее дело – спрашивать, почему миссис Рэкхэм ведет себя так, будто обычная женская докука это какая‑то смертельная рана; ее дело – прислуживать.
– Уже шестой день, мэм, – говорит Клара, свертывая в комок покрытую пятнами крови тряпицу. – Завтра наверняка все закончится.
Агнес никаких оснований для подобного оптимизма не видит – да и откуда им взяться, если ткань Вселенной разодрана в клочья?
– На все воля Божья, – говорит она, с отвращением отводя взгляд от свидетельств своего позора. Как твердо верила она, что излечилась от этого недуга, как надеялась, что он – всего только напасть ее девичьей поры, которая минет по достижении зрелости: и как, наверное, возрадовался Дьявол, лишив ее этой иллюзии!
Пока омывается и протирается досуха та единственная часть ее тела, которую она никогда не рассматривала в зеркале, Агнес глядит в сторону. Она, столь близко знакомая со всеми и каждым из волосков своих бровей, подвергающая каждодневному осмотру любое пятнышко, какому случается появиться на ее лице, способная, если потребуется, в точности изобразить на бумаге свой подбородок, да еще и в разных ракурсах, о том, что у нее именуется «низом», имеет представления лишь самые смутные. Агнес только одно и известно – вследствие прискорбного просчета, допущенного при сооружении этой части ее тела, оная толком не закрывается и потому беззащитна перед посягающими на нее силами Зла.
А доктор Керлью, вне всяких сомнений, состоит с этими силами в сговоре, падение Агнес доставляет ему радость, коей он почти не утаивает, – а ведь оно еще и пришлось на то время, когда и Уильям тоже начал недолюбливать доктора! Во весь Сезон визиты его были, на счастье Агнес, редкими, однако вчера Уильям позволил доктору провести в доме целый час, а после двое мужчин удалились в курительную и долго там разговаривали – о чем? В страшных снах своих Агнес видит, как ее, связанную, вводят во внутренний дворик сумасшедшего дома, видит, как на нее набрасываются уродливые старухи и хрюкающие идиоты, а между тем доктор Керлью с Уильямом неторопливо удаляются за ворота. И еще ей снится, как она принимает ванну, наполненную чистой, теплой водой, и засыпает в ней, и, пробудившись, обнаруживает себя сидящей по шею в холодной, густой и липкой, как студень, крови.
Ощущая ужасную усталость, она откидывается на подушки. Клара ушла, Агнес теперь чиста и уютно накрыта одеялом. Если бы только сон вновь перенес ее в Обитель Целительной Силы! Почему Святая Сестра оставила ее? Ни промелька, ни новых следов на листках дневника… Во время похорон Генри Агнес все глаза проглядела, ожидая, когда же появится ее ангел‑хранитель, – хотя бы вдали, под деревьями, что растут за оградой кладбища. Тщетно. А по ночам, даже если сон начинается самым многообещающим образом, ей никогда не удается продвинуться дальше вокзала железной дороги, – она садится в поезд и ждет, и поезд зловеще подрагивает, но с места не трогается, и никогда не открывающие ртов носильщики прохаживаются вдоль него, точно патрульные, и наконец ей становится до ужаса ясно, что поезд этот ни для какой езды не предназначен, что он и не поезд вовсе, а тюрьма.
– Где ты, сестра? – вскрикивает в темноте Агнес.
– Тут, мэм, рядышком, – несколько мгновений спустя отвечает, чуть приоткрыв дверь, Клара – и отвечает, если, конечно, Агнес не подводит слух, довольно злобно.
– Почта, мистер Рэкхэм, с вашего дозволения, – сообщает на следующее утро не решающаяся войти в кабинет хозяина Летти. В руках она дер
жит серебряный поднос с высокой стопкой конвертов и присланных в знак соболезнования визитных карточек.
– Только конверты белого цвета, Летти, спасибо, – говорит Уильям и, не поднимаясь из‑за письменного стола, щелкает пальцами, приглашая служанку войти. – Карточки отнесите миссис Рэкхэм.
– Да, мистер Рэкхэм.
Летти отделяет деловые письма – так сказать, «пшеницу» – от «плевел» с траурной каймой, складывает собранный урожай на свободный уголок заваленного бумагами хозяйского стола и покидает кабинет.
Прежде чем взяться за то, что принес ему этот день, Уильям устало потирает ладонями лицо. Глаза его красны от недосыпа, от горя – он потерял брата, от печали – он причинил боль жене, и… как бы это сказать… от испытания неудобством. А, как теперь знает Уильям, самые большие неудобства доставляет смерть, – если, конечно, не считать супружеских.
Да, разумеется, «„Траурный“ Питер Робинсон» мигом обеспечил дом всем необходимым. Чуть ли не через сутки после того, как Уильям обратился к нему, по почте начали приходить подгоняемые волшебной формулой «срочно: для похорон» ящики с траурным облачением – шляпками, жакетами, шалями et cetera. Но это было только началом, не концом, бесчинной суеты. Едва успев облачиться в черное, слуги засновали по дому, закутывая в креп мебель и все остальное, подвешивая черные шторы, привязывая к звонковым шнурам черные ленты и занимаясь Бог знает чем еще. А выбор гроба – ну существует ли на свете занятие более нелепое…? Перебрать, обставляя дом для Конфетки, пятьдесят разных стоячих вешалок – это одно, но кем нужно быть, чтобы, лишившись брата, перебирать пять сотен разного устройства гробов? «Джентльмен вашего тонкого вкуса, сэр, о коем свидетельствует качество продукции, производимой компанией „Рэкхэм“, мгновенно увидит разницу между „Задумчивым дубом“ и „Возвышенным вязом“…». Стервятники! И почему именно Уильям обязан был предаваться этой оргии бессмысленных трат? Почему взять на себя организацию похорон не мог Генри Калдер Рэкхэм? Дел у старика сейчас, почитай, никаких. И тем не менее: «Все будут смотреть на тебя, Уильям. Я вышел в тираж, и „Рэкхэм“ – это теперь ты». Хитрый старый прохвост! Сначала тиранил и стращал, а теперь, видите ли, подлизывается! И ради чего? – ради того, чтобы именно он, Уильям Рэкхэм, взвалил на себя всю переписку, касающуюся гробов, их обивки, венков, траурных лент и сотен Бог весть каких других мелочей, как будто мало ему своих забот и горестных братских чувств.
А похороны, похороны…! Вот уж на что не пожалел бы он никаких денег, так это на чудотворное зелье, которое без остатка стерло бы из его памяти эту прискорбную церемонию. Весь мрачный спектакль, пустой, никому не нужный ритуал, разыгранный невыносимым доктором Крейном под проливным дождем. И какая же орда лицемерных святош сбежалась на них – во главе с Мак‑Лишем, которого Генри при жизни на дух не переносил! По чести сказать, единственный, не считая родных, человек, который имел bonafide [70]право присутствовать на похоронах, это миссис Фокс, но она в это время лежала в больнице. А ведь у могилы столпилось два с лишним десятка скорбящих. Два десятка никому не нужных остолопов и напыщенных истуканов! Всё это представление, все запряженные четверкой кареты с ливрейными лакеями на запятках, все наемные плакальщики et cetera наверняка обойдутся Уильяму, когда он расплатится по счетам, фунтов в сто, самое малое. И чего ради?
Дело вовсе не в том, что ему жалко потраченных на брата денег; Уильям с радостью отдал бы Генри сумму в три раза большую, лишь бы тот купил себе пристойный дом – вместо огненной западни, в которой он погиб. Пpoстo… да будь оно проклято, много ли ему проку от того, что погребение брата обернулось такими хлопотами? И эта мания затягивать всех и вся в черное – какой в ней смысл? Дом Уильяма мрачен теперь, как церковь, – да нет, еще и мрачнее! Прислуга ходит на цыпочках, точно она из одних только ризничих и состоит… язычок дверного колокольчика подвязан, отчего Уильям половины звонков этой чертовой штуковины попросту не слышит… да и все ритуальные действа отдавали папизмом. Нет, право же, скорбную комедию такого пошиба следовало бы оставить католикам – это они воображают, будто подобные глупости способны воскресить человека из мертвых!
«Вспоминаемый с нежностью всеми, кому выпало счастье знать его, – мир потерял то, что обрели Небеса» – такую надпись придумал Уильям, не без помощи каменотеса, для надгробия Генри. Люди, пришедшие на похороны, вытягивали шеи, чтобы ее прочитать, – думали, наверное, что брат мог бы принести брату и лучшую дань уважения? Чувства, когда они облекаются в холодные, жесткие буквы – самые холодные и самые жесткие, какие только можно вообразить, – обретают вид совершенно иной.
Уильям берет со стола пришедшие этим утром письма, перебирает их, вглядываясь в стоящие на конвертах имена и названия: «Стекольное дело Клайберна»; «Р. Т. Арберрик, Изготовл. ящиков, клетей и проч.»; «Грин‑хэм и Ботт, солиситоры»; «Гринхэм и Ботт, солиситоры»; Генри Рэкхэм (Старший); «Общество распространения всеобщего просвещения»; Дж. Панки, эскв.; «Таттл и Сын, Спасение имущества».
Этот конверт Уильям вскрывает первым и обнаруживает в нем восемь сложенных вдвое листков, украшенных, каждый, печатной шапкой: «ТАТТЛ И СЫН, СПАСЕНИЕ ИМУЩЕСТВА». На первом из листков значится:
Досточтимый мистер Рэкхэм!
При сем прилагается опись вещей, спасенных 21 сентября 1815 года из дома П по Горем‑Плейс, Ноттинг‑Хилл, после того, как дом этот был частично уничтожен пожаром. Относительно вещей, в настоящую опись не включенных, должно полагать, что они либо сгорели, либо были похищены нечистоплотными лицами, оказавшимися на месте пожара до появления представителей компании «Таттл и Сын».
КАТЕГОРИЯ 1: ВЕЩИ ПОЛНОСТЬЮ ИЛИ ЧАСТИЧНО НЕПОВРЕЖ ДЕННЫЕ
Кошка (в настоящее время находящаяся у нас, просим распорядиться ее судьбой) – 1.
Плита – 1.
Кухонный буфет с 4 ящиками – 1.
Кухонная утварь – кастрюли, сковороды и проч.
Кухонные принадлежности – судки, пряности и проч.
Уильям перебирает листы, прочитывая то, на что натыкается его взгляд:
Гравюры обрамленные, разные, а именно: «Летний день» Эдмунда Коула. «Благочестивый оборвыш» Альфреда Уинна Форбса. «Без названия» миссис Ф. Клайд.
«Девственницы мудрая и глупая» Джона Брамлетта, члена КА.
Книги, числом 371, преимущественно религиозного содержания (Полный перечень предоставляется по запросу).
Глобус на медной подставке (частично обгоревший)…
Дойдя до этой записи, Уильям беспомощно всхлипывает, ощущая и жалость, и досаду сразу. Обгоревший глобус! На что ему – да и кому бы то ни было другому – обгоревший глобус? В суматохе, поднявшейся после того, как поступило известие о смерти Генри, Уильям счел разумным обратиться к «Таттлу и сыну», дабы уберечь дом брата от разграбления недостойными бедняками, но что ему делать теперь, когда опасность такого позора миновала? Куда девать земное достояние Генри? Если брата нет больше в живых, какой смысл хранить у себя его плиту или умывальную раковину?
Уильям бросает опись на стол, встает, подходит к окну кабинета, вглядывается в свои владения, в улицу за ними, на которой Агнес, по ее уверениям, видит порой прогуливающихся ангелов. Сейчас на ней различаются лишь серые пешеходы, каждый из которых и ростом пониже Генри, и статью его не отличается. Ах, Генри, высокий и статный! Не лицемерен ли я в моем горе? – думает Уильям. Ведь при жизни брат раздражал меня невыносимо. Быть может, и так, но родная кровь – это родная кровь.
Они же росли вместе – не правда ли? Уильям пытается вызвать из памяти картины их общего детства, поры, когда Генри был еще слишком мал, чтобы воздвигнуть между ними стену благочестия. Однако на зов его приходит лишь очень немногое – смутные, точно неумехой каким‑то сделанные фотографии двух мальчиков, играющих на разгороженном выпасе, с той поры давно уже обратившемся в улицы, отчего все свидетельства былого оказались погребенными под фундаментами домов.
О Генри годов более поздних в памяти и вовсе ничего не застряло. Уильям припоминает брата в университете – целеустремленно шагающим по залитой солнечным светом лужайке к библиотеке, прижимая к груди с полдесятка книг и старательно притворяясь, будто он не слышит веселых окликов Уильяма, Бодли и Эшвелла, пикникующих на той же лужайке. Затем, перескочив через несколько лет, вспоминает убогий домишко Генри, забитый до самых стропил атрибутами веры, лишенный сигар, крепких напитков, всего, что способно привлечь гостей. Вспоминает, как Генри почти каждое воскресенье заглядывал к нему с рассказами об утонченных, наводящих на размышления предметах, которые брат упустил из виду.
Сделав над собой усилие, Уильям отступает во время более раннее и видит двенадцатилетнего Генри, зачитывающего после общей семейной молитвы собственное сочинение – трактат о соотношениях между трудом мирским и трудом духовным. Как ерзали тогда на стульях рассевшиеся по старшинству слуги, не понимая, что им следует (когда все закончится) делать – аплодировать или хранить уважительное молчание!
– Прекрасно, прекрасно, – объявил Генри Рэкхэм Старший. – Что за умница мой мальчик, а?
Уильям вдруг ощущает боль в правой руке и, опустив на нее взгляд, обнаруживает, что вдавливает кулак в край подоконника – да так, что уже ссаднил кожу. Слезы детской зависти стоят в глазах его, а в ушах отдаются слова пожарных, уверявших, что Генри задохнулся от дыма задолго до того, как его охватило пламя.
Вытирая лицо, он ощущает в самом верху груди конвульсивное щекотание, грозящее вылиться в приступ рыданий, но тут раздается новый стук в дверь.
– Да, что такое? – хрипло спрашивает он.
– Извините, сэр, – отвечает, чуть приоткрыв дверь, Летти. – Приехала леди Бриджлоу. Вы или миссис Рэкхэм дома?
Уильям выдергивает из жилетного кармашка брегет, он как‑то потерял счет времени, а леди Бриджлоу никогда не приезжала к нему в не назначенный заранее час. Да, не приехала и теперь: это собственное его внугреннее чувство времени дало странный сбой. Господи, он потратил несколько часов на пустые грезы и меланхолические воспоминания! Ему казалось, будто он предавался им лишь несколько минут, но утро уже миновало, а он стоит у окна и глаза его мокры от слез ревности, распаленной отцовским фаворитизмом восемнадцатилетней давности! Уж не на такие ли занятия и тратят свои бездеятельные дни безумцы и ипохондрики? Боже всесильный! Печали печалями, однако человек обязан нести на своих плечах груз ответственности; кто‑то же должен вращать колеса жизни, и вращать неустанно.
– Да, Летти, – прочистив горло, говорит он. – Скажите леди Бриджлоу, что я дома.
На следующей неделе Агнес Рэкхэм пишет:
Дорогая миссис Фокс!
Спасибо за Ваше письмо, ответить на которое Уильям попросил меня.
Я очень рада Вашему решению взять себе вещи Генри, поскольку не сомневаюсь, что иначе их самым недостойным образом пустили бы с молотка. Я избрана для ухода за его киской – до времени, когда Вы покинете Больницу. Уильям говорит, что прочие вещи уже доставлены в Ваш дом и размещены по нашедшимся там свободным местам. По словам Уильяма, дом у Вас довольно маленький и рабочие жаловались на трудности, сопряженные с выполнением их обязанностей, но, прошу Вас, не принимайте слишком близко к сердцу пени дурно воспитанных простолюдинов.
Очень ли неприятна жизнь в Больнице? На прошлой неделе меня саму поразил ужасный Недуг, однако теперь он прошел.
Для меня было большим облегчением прочитать, что Вы относитесь к сопряженной с Трауром суете с такой же, как моя, неприязнью. Разве это не утомительно? Мне придется три месяца носить креп, потом еще два одеваться в черное, а следом целый месяц – в платья наполовину траурные. А Вам? Признаюсь, я не очень сведуща в том, какие правила применимы в Вашем случае.
Не поймите меня превратно, миссис Фокс, я любила Генри сильнее, чем какого‑либо другого мужчину, и даже сейчас каждый день проливаю слезы о нем, но сколько мучений доставляет мне Траур! Я не могу вызвать звонком служанку, от которой мне требуется исполнение дела самого простого – скажем, открыть окно или положить в огонь новое полено, – без того, чтобы ко мне не явилось привидение в черном. А выходя на Люди, я обязана точно так же облачаться в черное, и хоть брошюра «Питера Робинсона» старается как‑то приукрасить эту необходимость, уверяя, что испанские кружева очень модны, а черные перчатки придают рукам замечательную миниатюрность, я все равно остаюсь безутешной. К тому же я и без того награждена свыше маленькими руками!
Траур, траур, кругом траур! Каждое письмо приходится писать на ужасной, обведенной траурной каемкой бумаге. Я вынуждена пользоваться ею постоянно, поскольку мы получаем нескончаемый поток cartes pour condoler, и Уильям заставляет меня отвечать на все, говоря, что я должна понимать, в каком он находится состоянии. Я, впрочем, не уверена, что понимаю: возможно, он всего лишь хочет сказать этим, что слишком занят. Жестокая участь Генри определенно не угнетает его так, как угнетает меня. Я вся дрожу, а порою, размышляя о ней, даже вскрикиваю. Какой ужасный конец… Заснуть у огня и быть пожранным им. Я и сама нередко засыпаю, не загасив огня, но всегда прошу Клару делать это за меня. Быть может, мне следовало преподнести Генри в подарок служанку. Но как я могла догадаться об этом?
Траур, кругом только траур, и я ужасно одинока. Наверное, жаждать общества и развлечений в пору подобной печали – грех? Никто, кроме родственников и самых близких друзей, посещать нас не вправе, но какое же утешение способно дать это людям вроде меня, не имеющим ни тех, пи других? Чудесные Знакомые, которыми я обзавелась в прошлом Сезоне, приезжать ко мне не могут, а я не могу делать визиты им. H теперь они, верно, забудут меня, окутанную Мраком. Уильяму легче – его трехнедельный траур уже закончился, он может делать все, что захочет, а я – как мне вынести месяцы, которые простираются впереди?
Искренне Ваша
Агнес Рэкхэм.
PS: Киска Генри всем довольна и так полюбила сметану, точно до этого времени никогда ее и не пробовала.
* # #
Если двигаться на восток по прямой, путь до Черч‑лейн, что в Сент Джайлсе, оказывается совсем не далеким. Конфетка, благодарная за полу ченную ею возможность согреться, обнимает ладонями высокую чашку с го
рячим какао и стесненно улыбается хозяйке комнаты. Комната тускла и сера, светло‑желтое платье Конфетки кажется здесь источающим слабый свет, а снова усевшаяся на кровать Каролина почти теряется в грязноватом сумраке. Конфетка же, усаженная на почетное место – в единственное кресло, кажется себе вызывающе яркой экзотической птицей, щеголяющей своим убранством перед заурядной домашней товаркой, обреченной на употребление в пищу. Как сожалеет она о том, что напялила это платье, казавшееся в собственном ее доме таким непритязательным.
Каролина – девушка тактичная – объявила, что «стильные тряпки» Конфетки ей ужас как нравятся, но возможно ли это, если самой Каролине приходится носить наряды безнадежно немодные? И что такое эти свисающие с кровати грязные ноги Кэдди? Неужели они – животные, нечувствительные к окружающей их стихии? Конфетка поднимает чашку к губам, но не пьет, – довольно и того, что пальцы ее лежат на горячем фаянсе и парок от какао согревает лицо.
– Похоже, руки‑то у тебя совсем задрогли, а?
Конфетка неловко усмехается и делает глоток нисколько не нужного ей дрянного варева.
– Холодные руки, горячее сердце, – говорит она, неприметно краснея под слоем «Рэкхемовой Девичьей Poudre». Она прекрасно понимает, отчего ей так холодно – от уже укоренившейся в ней привычки с утра и до вечера находиться в тепле. Она и не замечает теперь огня, который горит у нее в каждой комнате, не замечает, пока в доме не запотевают окна и весь он не пропитывается густым запахом горящего дерева. Раз в неделю – в последнее время два раза – в дверь ее стучится человек, пополняющий запас сухих поленьев, и она, уже и думать забывшая о бедности, даже не помнит, сколько монет ему отдает.
– Ну, как там твой мистер Хант? – осведомляется Каролина, шаря вокруг себя в поисках щетки для волос.
– Мм? А, хорошо. Лучше не бывает.
– У Полковника после знакомства с ним дня три было хорошее настроение.
– Да, вот и миссис Лик мне сегодня это сказала. Странно, у меня осталось впечатление, что ему весь тот день ужасно не понравился.
– Так тебе‑то он другого и не сказал бы, – фыркает Каролина, обрадованная тем, что наконец отыскала корявую, забитую выческами самшитовую щетку для волос. – А сам, как вернулся, так даже пел чего‑то.
Поющий полковник Лик – картина настолько гротескная, что вообразить ее Конфетка не в силах. Ну да ничего, может быть, на этот раз ей удаст
ся напоить Полковника еще до того, как они попадут в поля, и тем улучшить его поведение.
Продолжающая прихорашиваться Каролина разглядывает теперь свое лицо в зеркале комода.
– Старею я, Тиша, – небрежно, почти весело замечает она и, сощурившись, пытается расправить волосы так, чтобы на голове ее сам собой образовался пробор.
– Все мы стареем, – отзывается Конфетка. Исходя из ее уст, слова эти выглядят наглым враньем.
– Оно конечно, да только я‑то занимаюсь нашим делом подольше твоего. Каролина склоняет голову – так, что волосы падают ей на колени, – и сквозь этот черный занавес негромко спрашивает:
– Кэти Лестер померла, ты слышала?
– Нет, – отвечает Конфетка и снова отпивает какао. Теплая жидкость еще не успевает просквозить ее пищевод, а в животе Конфетки уже образуется ледышка стыда. Конфетка пытается уверить себя, что вспоминала о Кэти, с тех пор как покинула дом миссис Кастауэй, каждый день, – ну ладно, почти каждый. Однако воспоминания – плохая замена тому, чем она некогда славилась: способности просидеть всю ночь, столько, сколько потребуется, у постели умирающей шлюхи, держа несчастную за руку. Она же знала все последние месяцы, что дни Кэти сочтены, но так и не смогла заставить себя снова посетить этот дом, а теперь уже поздно. И станет ли она – вместо того, чтобы лечь с Уильямом, – сидеть всю ночь с Каролиной, если та окажется при смерти? Скорее всего, нет, не станет.
– Когда? – спрашивает Конфетка, ощущая, как вина жжет ее изнутри.
– Да я уж и не помню, – отвечает Каролина, продолжая расчесывать и расчесывать волосы. – Я теперь дней не считаю – два, три, а там и сбилась со счета. Давно уже.
– Кто тебе об этом сказал?
– Миссис Лик.
Под тугими рукавами и лифом Конфетки собирается пот, она силится придумать еще какой‑то вопрос – любой, несколько правильно подобранных слов, которые докажут глубину и искренность ее чувств к Кэти, – однако ничего такого, что ей и вправду хотелось бы узнать, не существует. Ничего, кроме:
– Что сделали с ее виолончелью?
– С чем? – Каролина выпрямляется, разделяет волосы, липкие от масла, нуждающиеся в мытье.
– С инструментом, на котором играла Кэти, – поясняет Конфетка.
– Да сожгли, наверное, – прозаично отвечает Каролина. – Миссис Лик говорит, они там все, чего она трогала, спалили, чтобы заразу из дома вьпурить.
«Вся моя жизнь ушла в песок, точно моча в проулке, – звучит в голове Конфетки скорбный голос. – Угри станут выедать мне глаза, и никто даже знать не узнает, что я жила на свете».
– А что еще нового в… в прежнем доме? – спрашивает она.
Каролина уже закалывает волосы, кое‑как, не глядя в зеркало. Один маслянистый локон остается свободным, порождая в голове Конфетки грубую фантазию, – как она хватает подругу за плечи и трясет, заставляя начать укладку волос сначала.
– Дженнифер Пирс вроде как справляется, – отвечает Кэдди. – Она у них нынче вторая по званию, как выразилась миссис Лик. Ну, еще они новую девушку взяли – забыла, как зовут. Да только дом теперь не тот, что раньше. Не совсем обычный – понимаешь? Нынче туда все больше любители кнутом помахать захаживают.
Конфетка морщится и сама удивляется тому, как сильно задевает ее эта новость. Конечно, проституция она и есть проституция, и люди могут вытворять друг с другом все, что им влезет в голову, так? И все‑таки мысль о том, что стены дома миссис Кастауэй будут теперь содрогаться не от хрипов удовольствия, а от криков боли, оказывает на Конфетку воздействие странное, наделяет плотские отношения, некогда ей столь ненавистные, нимбом ностальгии. В единый миг мужчина, который платит женщине несколько шиллингов, чтобы она раздвинула ноги и дала ему облегчение, обретает в ее сознании меланхолическую невинность.
– Не думала, что мать решится конкурировать с домом миссис Сэн‑форд на Серкус‑роуд.
– А, так ты не слыхала? Миссис Сэнфорд выходит из игры. Один ее старый хахаль хочет, чтоб она паслась на травке рядом с его загородным домом. Он уж там на карачках стоит, ждет ее не дождется. У нее даже лошади свои будут, а всех делов – пороть старикашку шелковым пояском, когда его подагра отпустит.
Конфетка улыбается, однако душа ее занята иным, – она словно наяву видит бедного маленького Кристофера, стоящего у порога прежней ее спальни: тощие руки его красны и заляпаны мыльной пеной, выплеснувшейся из бадейки, которую он заволок наверх, а за дверью спальни не ведомая Конфетке женщина сечет в кровь опустившегося на четвереньки повизгивающего толстяка.
– Ну а что… что нового у тебя! – спрашивает она.
Каролина, сидящая, покачиваясь взад‑вперед, на кровати, поднимает в поисках вдохновения глаза к потолку.
– Эээмммм, – задумчиво мычит она, и губы ее раздвигаются в слабой улыбке – это Каролина перебирает в памяти последних своих мужчин. – Ну… мой красавчик‑пастор что‑то давно уж сюда не захаживал. Надеюсь, он не махнул на меня рукой, не решил, будто я такая испорченная, что меня и спасать‑то не стоит.
Конфетка опускает взгляд на желтый подол своего платья, пытаясь решить, стоит ей говорить о случившемся или не стоит. То, что известно ей о кончине Генри, прожигает дыру в ее сердце и, может быть, если она поделится своим знанием с Каролиной, жжение это утихнет.
– Мне очень жаль, Кэдди, – говорит она, приняв наконец решение. – Но больше ты своего Пастора не увидишь.
– G чего бы это? – усмехается Каролина. – Ты его, что ли, у меня увела?
Однако ей хватает проницательности, чтобы учуять правду, которую она сейчас услышит, и Каролина в тревожном предчувствии сжимает ладони.
– Он мертв, Каролина.
– Не может… ах, блядь, чтоб я сдохла! – вскрикивает Каролина, впиваясь ногтями в колени. – Блядь, блядь, блядь!
В ее устах слово это звучит как горчайший крик боли и сожалений, как скорбный напев. Задыхаясь, Каролина навзничь откидывается на кровать, стиснутые кулаки ее подергиваются на покрывале.
Впрочем, несколько секунд спустя она вздыхает, разжимает кулаки и вяло кладет ладони на живот. Годы наполненной трагедиями жизни научили ее оправляться от горестных потрясений за время, в течение коего собака всего‑то и успевает что дважды махнуть хвостом.
– Как ты узнала, что он помер? – спрашивает она ничего не выражающим тоном.
– Я… просто я знала кто он, – отвечает Конфетка. Бурная реакция Каролины напугала ее, ожидавшую лишь проявления любопытства, не более.
– И кем же он был?
– Какая разница, Кэдди? Если не считать имени, ты знала его гораздо лучше, чем я. Я‑то с ним и не встречалась ни разу.
Каролина садится, лицо ее раскраснелось и немного припухло, но глаза остались сухими.
– Он был хорошим человеком, – заявляет она.
– Жаль, что это мне пришлось известить тебя о его смерти, – говорит Конфетка. – Я не знала, что он так много для тебя значил.
Каролина пожимает плечами, она испытывает неловкость оттого, что ее поймали на нежных чувствах к клиенту.
– А, – произносит она. – В этом мире только и есть, что мужчины да женщины, верно? Вот и привязываешься к ним, больше‑то все одно не к кому.
Она слезает с кровати, подходит к окну, останавливается точно на том месте, на каком обычно стоял Генри, окидывает взглядом крыши Черч‑лейн.
– Да, он был хорошим человеком. Хотя викарий, наверное, уже говорил это на похоронах. Или его зарыли при дороге и кол в сердце воткнули? Когда бабушкин брат наложил на себя руки, с ним именно так и обошлись.
– Я не думаю, что он покончил с собой, Кэдти. Он заснул у себя в гостиной, перед камином лежала куча бумаг, дом загорелся. Впрочем, не исключено, что он нарочно все так обставил, не хотел позорить семью брата.
– Ну, тогда он был не таким олухом, каким прикидывался, – Каролина высовывается в окно, глядит сощурясь в темнеющее небо. – Он никому не хотел вреда. Вот скажи, почему те, кто хочет вреда, не убивают сами себя, а которые не хотят, не живут себе вечно, а? одумаю, на Небесах все как раз так и устроено.