В кругу семьи
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Всю долгую ночь тысячи галлонов дождя, миазмы лондонских улиц и свежие испарения далеких озер изливаются на дом в Чепстоу‑Виллас. Одно из окон спальни мерцает; когда ливень усиливается, одинокий огонек колышется, как корабельный сигнал бедствия. На рассвете, однако, дом Рэкхэмов на месте; черные тучи иссякли, проглянуло бледное небо. Буря миновала.
Дом и его окрестности поблескивают остатками потопа. Подъездная аллея струится водой, уносящей к воротам песчинки мелкого черного гравия. С дома вода льется – по водосточным трубам, и стекает по стенам. Каждый листик в саду светится этим ранним утром. Ветки пригнулись к земле; лопата, вчера прочно вогнанная в землю, сейчас стоит косо и грозит упасть.
В подвальной кухне заспанная Джейни подтирает лужи, которые натекли за ночь. Она подкладывает уголь под котлы, чтобы высушить пол и отогреть пальцы; ей предстоит заняться более сложными делами. Хоть и не видно, как рассветает, зато слышно, как птицы подают голоса.
Если бы Конфетка стояла в проулке за Пембридж‑Кресент, откуда несколько месяцев назад она помахала рукой миссис Рэкхэм, она бы увидела, что Агнес уже расположилась у окна своей спальни – и смотрит на искрящуюся траву. Вчера Агнес проспала почти весь день, а ночью бодрствовала – в ожидании солнца. На Северном полюсе (если верить тому, что пишут в книгах) все время день, и совсем нет ночи. Но вот чего она не вполне понимает: значит ли это, что время там не движется? А если так, то, может быть, человеку не прибавляется лет? Она раздумывает: что было бы предпочтительнее – не меняться, потому что ничто не меняется, или стареть, навеки оставаясь двадцатитрехлетней? Загадка, упражнение для ума.
Опасаясь головной боли в самом начале дня, Агнес перестает думать о Северном полюсе и отправляется в путь по полугемному и тихому дому;
она спускается по лестнице, пробираясь по коридорам, пока не вступает в тепло и свет кухни. Прислугу ее появление не удивляет: она приходит каждое утро. Прислуге известно, что она явилась не с претензиями, а потому все продолжают заниматься своими делами. Новая служанка, как ее там, окутанная душистым паром, достает из духовки свежеиспеченные венские булочки. Кухарка вылавливает вилкой бычьи языки из миски с маринадом – тщательно отбирая те, что формой и размером придутся по вкусу хозяину.
Агнес проходит прямо в посудную, где Джейнни трет деревянную раковину – каменную она уже вычистила. Девушка стоит на цыпочках; она так старается потише сопеть за работой, что не замечает появления Агнес.
– Где киска?
Джейни вздрагивает, будто ее неожиданно ткнули сзади, но быстро приходит в себя.
– Он, поди, за котел забрался, мэм, – говорит она, показывая красной, разбухшей рукой.
А почему она говорит «он» о кошке Генри? Потому, что это кот, вопреки предвзятым мнениям. В то утро, когда животное появилось в Рэкхэмовой кухне, кухарка задрала ему хвост и проверила – чего явно никогда не делал бедный Генри.
Агнес опускается на колени на безупречно чистый каменный пол и заглядывает под большой котел.
– Я его не вижу, – говорит она, всматриваясь в темень.
К этому Джейни готова – приносит и ставит у котла миску, в которую сложила кроличьи и куриные сердца, шейки и почки. Кот немедленно вылезает, сонно помаргивая.
– Милая киска, – Агнес гладит его по спинке, гладкой, как муфта, теплой, как хлеб из печи.
– Ты это не ешь, – советует она, когда кот обнюхивает темные, влажные обрезки. – Это гадость. Джейни, принесите сливок.
Девушка подчиняется, а пока она ходит за сливками, Агнес продолжает гладить кота по спине; тот ложится на живот, совсем рядом с миской.
– Сегодня придет твоя новая хозяйка, да‑да, – говорит она. – Ты большой сердцеед, да? Но я тебя отпущу, да‑да, отпущу, и буду мужественной, и буду довольствоваться воспоминаниями о тебе. Ах ты маленький, ах ты красавчик…
И снова отодвигает его от миски с потрохами.
– А, – радостно поет она, увидев Джейни с фарфоровой чашкой в руках, – вот и сливки, твои вкусные, чистые, белые сливки! Ну‑ка, что ты с ними сделаешь?
Последнее утро в Прайэри‑Клоуз Конфетка проводит в ознобе за письменным столом, глядя сквозь забрызганные дождем французские окна на свой маленький садик. Неизбежность расставания неожиданно делает садик очень дорогим – при том, что она совершенно не занималась им, живя здесь. После долгих проливных дождей землю из аккуратных клумбочек словно разбросали повсюду, пожухлые азалии повисли на стеблях, наружный подоконник завален промокшей палой листвой. Ах, мой садик, думает Конфетка – понимая, что это смешно.
Боль утраты ощущается, несмотря на беспокойство, которое ее здесь мучило. Здесь она тосковала, часами одиноко бродила по комнатам – а теперь ей жаль уезжать! Безумие.
Конфетку не перестает бить дрожь. Она не хотела задерживать Уильяма, когда он приедет за нею, – и слишком рано залила огонь в каминах. Выстудила комнаты. Они кажутся еще холоднее от пустоты и блеклого осеннего света, который тревожно смешивается с газовым освещением на фоне оголившихся стен. Конфеткины руки побелели от холода, бескровные запястья торчат из чернильно‑черных рукавов; она дует на костяшки, но дыхание не согревает, а только увлажняет пальцы. Вся в черном, траурная шляпка уже подвязана, перчатки на коленях. Все, что она собирается взять с собой, уже уложено и, по требованию Уильяма, вынесено в гостиную – чтобы легче было грузить в экипаж; с прочим он, без сомнения, разберется сам. Вещи: простыни, полотенца, одежду, даже недешевую – она просто выбросила на улицу; пусть подберут мусорщики, они это заслужили. (Тряпье наверняка вымокло под дождем, но при некотором терпении бедняки сумеют привести вещи в порядок).
Когда они с Уильямом обсуждали переезд, о кровати не было речи; Конфетка догадывается, что ее новое жилье будет довольно скромным. Интересно, найдется ли там достаточно места, чтобы они с Уильямом могли проделывать то, к чему привыкли? Представив себе, как ее голые ноги торчат из окошка тесного чердака под островерхой крышей, она вспоминает «Алису в стране чудес» и слегка истерично хихикает.
Господи Боже мой, во что она ввязалась? Через несколько часов на нее ляжет ответственность за Софи Рэкхэм – и что она, скажите на милость, будет делать с ребенком? Она же самозванка, мошенница, столь явная, что об этом догадается даже дитя! Аксиомы, изречения, золотые правила – вот чего ждут от учительницы; а Конфетка, сколько ни ломает голову, что она припоминает?
Случай пятилетней, пожалуй, давности, – когда мамку позвали посмотреть на нее вскоре после отбытия клиента – этакого жеребца. Осмотрев причиненный урон, миссис Кастауэй решила, что истерзанная плоть дочки заживет и без швов. Закрывая домашнюю аптечку, она дала превосходный совет, как избегать «кровотечения внизу»:
– Просто помни: если сопротивляешься, всегда больнее.
– Говорят, ваше выздоровление иначе как чудом не назовешь, – миссис Агнес Рэкхэм обращается к миссис Эммелин Фокс.
Миссис Фокс благодарит Розу, принимая от нее чашку какао и ломтик фруктового кекса.
– Чудеса – большая редкость, – кротко, но твердо напоминает миссис Фокс хозяйке. – И Бог склонен приберегать их для случаев, когда ничто другое не помогает. Я предпочитаю думать, что меня просто вылечили.
Но этого Агнес не приемлет. Помилуйте, перед нею сидит женщина, которую она в прошлый раз видела, когда та, едва переставляя ноги, шла через церковный двор, словно какое‑то Mйmento mort… И за ней следовал шепоток отвращения да жалости. А сейчас миссис Фокс выглядит совершенно здоровой, что особенно заметно по ее лицу: череп, который так противно стремился обнаружить себя, теперь словно облекся плотью, и глазницы больше не кажутся запавшими. Более того, она выглядит почти миловидной! Кстати, она и вошла без палки, ступая с уверенностью (столь же несомненной, сколь и загадочной) человека, который знает, что ему достанет духу и сил на целый день.
– Вы находились в Обители Целительной Силы, не так ли?
– Нет, в больнице святого Варфоломея, – отвечает миссис Фокс. – Помните, вы писали мне туда…?
Эммелин отнюдь не уверена, что миссис Рэкхэм что‑то помнит, потому что, честно говоря, сегодня она кажется несколько рассеянной. В пользу этого говорит хотя бы уж то, что в холле стоят чемоданы, громоздятся груды шляпных картонок, лежат свернутые зонтики и все такое – явно кто‑то собрался в поездку. Однако заданного миссис Рэкхэм вопроса хозяйка словно не расслышала.
– Может быть, я не вовремя? – делает еще одну попытку Эммелин. – Эти чемоданы в холле…
– Ничуть, – говорит Агнес. – В нашем распоряжении – несколько часов.
– Несколько часов до чего?
Но у миссис Рэкхэм ответ один – и на прямой вопрос, и на деликатное прощупывание намерений:
– До того, как нас могут прервать чем‑то нас не касающимся, – успокаивает она гостью.
Роза подносит серебряное блюдо, и миссис Рэкхэм выбирает ломтик кекса с левого краю, куда прислуге велено всегда класть самые тонюсенькие. Тот, что в ее пальцах, тонок настолько, что цукаты в нем просвечивают насквозь.
– Ах, погодите, миссис Фокс, – жеманничает она, откусывая крохотный влажный краешек кекса, – вы хотите сказать, что были вырваны из челюстей… сами знаете чего, не более экстраординарным способом, чем просто хороший уход?
Эммелин спрашивает себя: неужели за долгие месяцы ее болезни столь радикально изменились правила светского общения: очень уж странный происходит tete‑а‑tete. Что ж, она ответит в том же ключе.
– Я никогда не объявляла, что у меня чахотка. О том, что я больна чахоткой, говорили другие, и я не спорила. Существуют более важные темы для споров, не правда ли?
– Генри нам говорил, что определенно видел вас при смерти, – не сдается миссис Рэкхэм.
Миссис Фокс недоверчиво моргает, кажется, будто она вот‑вот вспылит. Но она откидывает голову на спинку стула, и ее большие серые глаза влажнеют.
– Генри действительно видел меня в самом скверном состоянии, – вздыхает она. – Вероятно, для него было лучше, что я исчезла на время и возвратилась уже после того, как все кончилось.
Всматриваясь через ограду трагедии в туманную долину недавнего прошлого, где еще можно было увидеть Генри, Эммелин не замечает, что Агнес по‑детски радостно кивает, взбудораженная этим очевидным признанием сверхъестественных сил…
– Хотя я действительно говорила ему, что поправлюсь. Помню, я рассказывала ему про календарь моих дней, который Бог в меня вложил. Я не знаю, сколько именно в нем листков, но чувствую, что их осталось куда больше, чем думали окружающие.
Теперь Агнес только что не ерзает от возбуждения. О, иметь в себе такой магический календарь, быть в состоянии удостовериться (вопреки подсчетам этой гадкой газетной статейки, которую она просто не в силах выбросить из головы), что ей осталось жить больше, чем 21 917 дней! Может ли она отважиться и потребовать, чтобы ей открыли секрет прямо здесь и сейчас, в собственной гостиной, холодным утром начала ноября? Нет, надо действовать осмотрительно, она видит: в миссис Фокс есть нечто потаенное, что Агнес узнает, разглядывая изображения мистиков и людей, переживших смерть. Да ведь в книге, которую она прячет под вышиванием, «Иллюстрированные доказательства спиритуализма», есть гравюра, сделанная непосредственно с фотографии одного джентльмена, американского индейца, в ожерелье из ядовитых змей, лицом поразительно похожего на миссис Фокс!
– Но расскажите мне, – говорит Агнес, – что вы принесли в этом пакете?
Миссис Фокс с усилием выходит из задумчивости и берет в руки тяжелый бумажный пакет, прислоненный к ножке ее стула.
– Книги, – говорит она, доставая и вручая миссис Рэкхэм совершенно новый том. Одну за другой передает она и тощенькие книжечки под такими названиями, как «Христианское благочестие в повседневной жизни», «Основа мужского безумия», «Теории Карлейля и христианская доктрина: друзья или враги?»
– Боже мой, – говорит Агнес, силясь скрыть разочарование за изъявлением благодарности. – Какая щедрость…
– Если вы взглянете на первый лист каждой книги, вы увидите, что никакая это не щедрость, – поясняет миссис Фокс. – Эти книги принадлежат вашему мужу, во всяком случае, они подписаны ему – как дар от Генри. Я не представляю себе, каким образом они попали обратно к Генри и оказались среди его вещей, но подумала, что должна вернуть их.
Возникает неловкость, и Агнес решает, что уже узнала все, что мог дать ей этот визит.
– Ну что? – оживленно говорит она, – спустимся на кухню и посмотрим, что мы там найдем для вас?
Через два часа после того, как Конфетке впервые приходит на ум, что Уильям мог вообще передумать, и через час после того, как она пролила обильные слезы, уверенная, что больше никогда его не увидит, экипаж Рэкхэма, побрякивая, останавливается перед домом и Уильям стучится в дверь.
– Непредвиденная задержка, – лаконично объявляет он.
Больше он ничего не объясняет, предпочитая давать кучеру указания, как укладывать багаж на крышу брогама. Конфетка, которой ни ждать не велели, ни выходить, слоняется по коридору, одеревенев от напряжения, пока Чизман с ухмылкой на лице топает взад‑вперед мимо нее. Натягивая тугие черные перчатки, она уголком глаза видит, как Чизман взваливает на свои широкие плечи один из ее чемоданов, и ей чудится, будто он что‑то вынюхивает. Если это так, то его старания напрасны, потому что в комнатах необычно стерильный воздух.
Когда погрузка закончена, Уильям жестом приглашает ее выйти, и она следует за ним на улицу.
– Смотрите под ноги, мисс, – предупреждает жизнерадостный Чизман. Минуту спустя она забирается в экипаж Рэкхэма, и, подсаживая ее, Чизман почти мимолетно трогает ее за зад. Она оборачивается, чтобы убить его взглядом, но кучера уже нет.
– Я так рада вас видеть, – шепчет Конфетка своему спасителю, располагая обильно шуршащие черные юбки на сиденье.
В ответ Уильям прижимает палец к губам и поднимает мохнатые брови, привлекая ее внимание к Чизману, который над их головами подбирает вожжи.
– Прибереги на потом, – тихонько остерегает Уильям Конфетку.
Величественная парадная дверь дома Рэкхэмов приоткрывается, затем – когда прислуга видит перед собой хозяина и новую гувернантку – широко распахивается. Петли скрипят, потому что дверь навесили лишь на прошлой неделе: массивный образец инкрустации с орнаментом, витиевато вырезанное «Р».
– Летти, – с важностью объявляет Уильям Рэкхэм, – это мисс Конфетт.
Служанка приседает:
– Здравствуйте, мисс, – но не получает ответа.
– Добро пожаловать в дом Рэкхэмов, – возглашает хозяин дома. – Надеюсь… Нет, уверен, что вы здесь будете счастливы.
Конфетка переступает порог холла и сразу попадает в окружение атрибутов богатства. Над ее головой висит колоссальная люстра, сверкающая в солнечных лучах, льющихся через окна. Цветочные вазы, такие огромные и так щедро заполненные зеленой листвой, что напоминают кусты, стоят на полированных столах по обе стороны великолепной лестницы. По стенам, где есть хоть сколько‑нибудь пространства, свободного от других вещей, развешаны хорошо обрамленные картины – сельские идиллии. Старинные часы покачивают золотым маятником и громко тикают – и так же громко стучат шаги Конфетки но отполированным плиткам пола. Она следует взглядом за спиралью перил красного дерева до площадки в форме буквы «К»; она знает, где‑то там наверху, – ее комната. На том же этаже, где и Рэкхэмы, – волнующая мысль.
– Какой красивый дом, – говорит она, настолько растерянная, что сама не понимает, действительно ли это так.
Наниматель приветственно жестикулирует, вокруг суетится прислуга, багаж ее предшественницы стоит в холле; вся эта суматоха вызвана ею, от этого она чувствует себя героиней одного из романов Сэмюэла Ричардсона или этих сестер Белл, только их зовут не Белл, а как же их зовут? В мозгу звучит Белл, Белл, Белл – колокол, понятно… А настоящее имя ускользает…
– Мисс Конфетт?
– Ах да, простите, – она приходит в себя, – я просто залюбовалась…
– Позвольте мне показать вам вашу комнату, – говорит Уильям. – Летти, Чизман поможет внести багаж.
Они вместе поднимаются по лестнице, их руки скользят по гладким перилам; между их телами благопристойное расстояние, ковер на ступеньках заглушает звук шагов. Конфетка вспоминает, сколько раз они с Уильямом поднимались по ступенькам заведения миссис Кастауэй; особенно хорошо ей помнится самый первый раз, когда Уильям был бездельником в стесненных обстоятельствах, жалким, подобострастным существом, обуреваемым яростным желанием увидеть весь мир на коленях перед собой. Она украдкой бросает на него взгляд, пока они поднимаются по лестнице: неужели этот бородатый господин и вправду тот самый человек, ее пухлощекий Джордж У. Хант, который меньше года назад умолял «позволить ему некую низость»?
– Все, о чем попросите, – пообещала она ему тогда, – и с превеликим удовольствием.
– Вот ваша комната, – объявляет Уильям, проведя ее через площадку и пропуская в заранее приоткрытую дверь.
Комната еще меньше, чем она ожидала, и намного проще. Под единственным окном – узкая деревянная кровать, аккуратно застланная стеганым и фланелевым одеялами. Бледно‑желтый с белыми фаянсовыми ручками комод из березы, на нем зеркало на шарнирах. Один табурет и одно кресло, на вид удобное. Маленький столик. Для другой мебели просто нет места. Выцветшие голубые обои усеяны крюками для картин, похожими на раздавленных насекомых; уродливая керамическая ваза стоит пустая у камина. На голых досках пола, не совсем покрывая их, лежит большой ковер приличной работы, но, конечно, не чета персидскому, что внизу.
– Беатриса жила очень скромно, – соглашается Уильям, закрывая за ними дверь. – Я не считаю, что вам обязательно жить так же, хотя, вы понимаете, есть границы, в которых должна держаться гувернантка.
Просто поцелуй меня, думает она, протягивая руку, – руку, которую, после едва приметного колебания, он пожимает, как будто она деловой партнер.
– Я могу жить так же скромно, как любая другая, – говорит она, утешаясь воспоминанием – совсем недавним – о том, как дрожали его пальцы, сжимавшие ее обнаженные бедра.
В дверь стучатся, и Уильям высвобождает руку, чтобы впустить прислугу. После чего выходит из комнаты, не промолвив больше ни слова. Летти боком протискивается в дверь, волоча тяжелый саквояж Конфетки, в котором среди прочего лежит и рукопись ее романа. При виде скособочившейся служанки с раздутой дорожной сумкой Конфетка бросается на подмогу.
– Ох, что вы, мисс, все в порядке, правда, – противится служанка, встревоженная столь скандальным нарушением декорума.
Конфетка отступает. Она в недоумении: если она настолько выше домашней прислуги по положению, то откуда у нее твердое представление, что к гувернанткам относятся как к существам низшего порядка и третируют их? Из романов, надо полагать – но разве в романах истина не одета в прихотливые наряды?
С лестницы слышится топот башмаков и тяжелое дыхание крупного мужчины, поднимающегося по ступенькам; Летти выскакивает из комнаты, освобождая проход для Чизмана. Он вваливается с чемоданом, прижатым к груди.
– Скажите, куда нужно, – ухмыляется он, – туда и засуну. Конфетка оглядывает комнатушку, которая и так уже выглядит загроможденной из‑за одной дорожной сумки.
– На кровать, – указывает она, понимая, что именно этот ответ способен всего сильнее распалить грязное воображение Чизмана. Но чемодан действительно больше некуда поставить, а ей потребуется место, чтобы распаковать его.
– Самое лучшее место выбрали, мисс.
Конфетка оценивающе смотрит на него, пока он топает мимо и с преувеличенной осторожностью ставит чемодан на кровать. Высокий, он кажется еще выше из‑за сюртука по колено – с медными пуговицами, из‑за жилистой фигуры и длинных пальцев. Длинное лицо в оспинах, подбородок седельной лукой, жесткие неровные брови, темные курчавые волосы, укрощенные маслом и гребнем, и полный рот ровных белых зубов, явно составляющих предмет его гордости – большая редкость у человека его происхождения. Несмотря на плотный сюртук, мужская самоуверенность выпирает из него, как невидимое стрекало, на которое должны натыкаться женщины. Когда он поворачивается к ней – бровь дерзко выгнута – и спрашивает: «Все, что ли, мисс?», она уже понимает, как обходиться с ним.
– Пока все.
Она произносит это чопорным тоном, но лицом и телом искусно намекает, что могла бы, вопреки себе, и захотеть его. Это хитрая игра, которую она вначале переняла от шлюхи по имени Лиззи, а потом долго совершенствовала перед зеркалами: сочетание страха, пренебрежения и неукротимого влечения, которое, как уверены мужчины такого типа, они внушают любой женщине.
Глупая игривая улыбка на лице Чизмана, когда он уходит, подтверждает мудрость выбора. Она ведь не может надеяться, что он забудет то, что знает, для него она всегда будет подстилкой Уильяма и никогда гувернанткой Софи, – так пусть уж тешит себя иллюзией, будто в один прекрасный день добавит ее к перечню своих побед. Ей надо только держать хрупкое равновесие между отталкиванием и притяжением, – тогда он не станет пакостить ей и в то же время никогда не зайдет так далеко, чтобы рискнуть своим положением.
Хорошо, думает она, подавляя паническую дрожь, с Чизманом обошлось… Будто каждый из домашних Рэкхэма есть проблема, требующая разрешения…
Она подходит к кровати и, опершись ладонями о чемодан, смотрит в окно. Ничего особенного отсюда не увидишь: пустая, вымокшая под дождем полоска усадьбы. С другой стороны, ей же больше незачем шпионить? Нет! Она получила вознаграждение за все свои труды, за терпеливое обхаживание Уильяма, и вот она здесь, устроилась среди домочадцев Рэкхэма с благословения и Уильяма, и Агнес! Нет причины, чтобы так сосало под ложечкой…
– Мисс Конфетт?
Она вздрагивает, но это всего лишь, как ее там, – Летти, опять появилась в дверях. Такое хорошее лицо у этой Летти – дружелюбное лицо. С нею не будет трудностей, с Летти, нет…
– Мисс Конфетт, мистер Рэкхэм приглашает вас к чаю.
Десять минут спустя мисс Конфетт чопорно сидит в заставленной безделушками гостиной с чашкой в руке; горничная – в таком же утреннем платье, как она сама, – кружит с пирожными на подносе, а Уильям Рэкхэм рассказывает историю Ноттинг‑Хилла. Да, историю Ноттинг‑Хилла. Он разглагольствует без остановки, как доктор Крейп со своей кафедры, слова сыплются с механической неумолимостью – какие семьи стали первыми за
стройщиками в Чепстоу‑Виллас, за сколько продали Портобелло‑Фарм, когда именно Кенсингтон‑Гравел‑Питс‑Гейт переименовали в Hоттинг‑Хилл‑Гейт – и так далее.
– И вам будет интересно узнать, что на Хай‑стрит есть бесплатная библиотека, которая открылась только в прошлом году. Много ли приходов могут похвастаться этим!
Конфетка выслушивает это со всем вниманием, на какое способна, но мозг ее кипит, ощущение нереальности владеет ею. Может быть, так оно и следует, когда в комнате горничная? Но, к недоумению Конфетки, и после ухода Розы Уильям остается корректным и лекции не прерывает:
– От овец до лавочников за два поколения!
Он делает эффектную паузу, и Конфетка, не зная, что сказать, улыбается. Что, если назвать его по имени – возвратит это его оттуда, где он прячется, – или обернется для нее бедой?
– Эти чемоданы в холле, – приступает она.
– Багаж Беатрисы Клив, – говорит он, наконец понижая голос до более интимного звучания.
– Значит, я заставляю ее ждать?
Нужно подавить дрожь, говоря о женщине, которую она явилась заменить, – женщине, в воображении Конфетки преобразившейся из пустого места в устрашающе компетентную надзирательницу, из тех, что сразу распознают обманы.
– Пусть ждет, – фыркает Уильям, обиженно глядя в потолок. – Она выбрала на редкость неудобное время для отказа работать у меня; так что ничего с нею не будет, если она подождет, пока ты допьешь чай.
Конфетка подносит чашку к губам, хотя чай такой горячий, что его нельзя пить.
Уильям встает с кресла и начинает расхаживать по гостиной, поглаживая карманы жилета.
– Беатриса расскажет все, что тебе нужно знать о моей дочери, – говорит он. – И, без сомнения, многое другое тоже. Если совсем заболтает, вставь словечко о поезде, это мой совет. Ей нужно успеть к поезду.
– А Агнес?
Уильям резко останавливается, руки перестают гладить жилет.
– Что Агнес? – прищуривает он глаза.
– Агнес… она заглянет к нам?
Вопрос кажется ей вполне разумным – разве у миссис Рэкхэм не может быть каких‑то соображений по поводу воспитания собственной дочери? Однако Уильям поражен.
– К нам? – эхом откликается он.
– Ко мне, и Беатрисе и… Софи.
– Не думаю, – говорит он таким тоном, будто беседа неожиданно зашла в область сверхъестественного. – Нет.
Конфетка кивает, хотя ничего не поняла, и, торопясь, пьет обжигающий чай, заедая глотки кусочками печенья. Из печенья в ее руке выпадает изюминка и сразу исчезает в темных узорах ковра. Часы, до сих пор такие сдержанные, начинают громко тикать.
После некоторого раздумья Уильям откашливается и обращается к ней с приглушенной серьезностью.
– Есть кое‑что, о чем, я надеялся, не будет нужды говорить. Я надеялся, что это будет очевидно, или Беатриса обязательно расскажет. Но в случае, если ни то…
В этот миг их уединенность прерывается появлением Летти, которая заглядывает в дверь, и, понимая несвоевременность этого, от почтительности вся извивается и дрожит, будто ее бьет нервный тик.
– В чем дело, Летти? – резко спрашивает Уильям, недобро взглянув на служанку.
– Пpoшy прощения, сэр. Стриг, сэр. Желает говорить с вами, сэр. Он что‑то нашел в саду, сэр, что миссис Рэкхэм принадлежит…
– Господи, Летти! – рычит Уильям. – Стриг знает, что делать с этой проклятой птицей…
– Это другое, сэр, – съеживается Летти.
Уильям стискивает кулаки: кажется, вот‑вот вытолкает служанку вон из комнаты. Но тут же сникает и с глубоким вздохом поворачивается к Конфетке.
– Прошу извинить меня, мисс Конфетт. И с этими словами исчезает.
Оставленная в окружении безделушек, Конфетка сидит, неподвижная, как ваза, напрягая слух, чтобы понять, что случилось. Она не смеет встать со стула и только по‑собачьи наклоняет голову, чтобы не упустить слов, которые могут долететь до гостиной из коридора, источника суматохи.
– Что это такое, черт побери? – нетерпеливо требует ответа Уильям. Акустика помещения делает жестче его звучный баритон.
Ответа садовника не разобрать – ворчливый тенорок, не считающий возможным состязаться в громкости с криком вопрошающего.
– Что? Закопаны? – кричит Уильям. – И кто их закопал?
(Еще один приглушенный ответ, на этот раз дуэт голосов Стрига и Летти.)
– Привести Клару, – распоряжается Уильям. – Ах, вы посмотрите на этот пол!..
Проходит несколько минут, и к тарараму прибавляется голос Клары. Слова невнятны, но тон явно униженный. И дрожь в голосе все усиливается.
– Чистая страница? – переспрашивает Уильям. – В каком смысле «чистая страница»?
Ответ – каким бы он ни был – не производит впечатления на Уильяма, и он ругается. Наконец снова слышится голос Стрига, как раз когда Клара начинает плакать или чихать; или и то и другое.
– Нет, нет, нет, – стонет Уильям, раздраженно отметая предложение садовника. – Она же скоро потребует их обратно. Положите их куда‑нибудь, пусть просохнут.
Опять слышится бормотание.
– Не знаю куда, лишь бы гостям на глаза не попались! Почему это я должен принимать все решения на свете?
И предоставив им заниматься этим делом, он решительной поступью, ощущаемой Конфеткой через доски пола, возвращается в гостиную.
«Неприятности, любовь моя?» – жаждет она спросить, когда он появляется в комнате, но Уильям так непохож на человека, чьи губы целовали ее живот, что она не осмеливается – только вопросительно поднимает на него глаза.
– Дневники Агнес… – Уильям качает головой, будто не в силах поверить собственным словам. – С дюжину, а то и больше… закопала в саду. Или заставила Клару закопать.
У него стекленеют глаза, когда он представляет себе картину – служанка в утреннем платье пыхтит, орудуя лопатой; яма; мокрая черная земля засыпает дневники в атласных переплетах.
– Можешь представить себе?
Конфетка сочувственно сводит брови, надеясь, что этого от нее ждут.
– Зачем ей это понадобилось?
Уильям падает в кресло, сидит, уставясь в колени.
– Сказала Кларе, что «покончила с прошлым»! «Начинает заново»! С «чистой страницы»!
Конфетка видит, как недоверчивость сменяется страдальческим выражением. Он опять качает головой, и на лбу у него ясно написано: найдется ли во всей Англии муж, которому приходится терпеть то, что терплю я?
Будь они сейчас на Прайэри‑Клоуз, она бы обняла его и погладила по затылку; прижала бы к груди, напоминая, что бывают женщины, которые делают только то, что нужно мужчине, все, что мужчине нужно, и ничего более. Но здесь, в гостиной Рэкхэмов с громко тикающими часами, цветочными гравюрами в рамах, вышитыми салфеточками и персидским ковром, в котором затерялась изюминка…