КРАСНЫЕ ОЗЕРА
роман
Л. А. Протасов
...все равно истины нет на свете или, быть может, она и была в каком-нибудь растении или в героической твари, но шел дорожный нищий и съел то растение или растоптал гнетущуюся низом тварь, а сам умер затем в осеннем овраге, и тело его выдул ветер в ничто.
Андрей Платонов, «Котлован»
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
________________
Лиза
ГЛАВА ПЕРВАЯ.
Севернее.
Дома стояли на черном, как зола, песке, и сами эти дома были черны и изувечены, так что казалось, будто вся земля от излучины реки до линии горизонта выжжена и непригодна для жизни.
Но на земле жили.
Жили какие-то жалкие люди с лошадиными спинами да обветшалыми лицами – притирались друг к дружке вплотную от немого одиночества, копошились у каждого строения, серые как тени. Выкорчевывали камни, рыли затхлую почву, бросали в нее зерно, а зерно ничего не рождало.
Картина взору открывалась совершенно безрадостная – будто вырвали ее из сердцевины преисподней, а скорее даже, со дна, куда сыпется пепел с адовых котлов, да в назидание живым поместили здесь, кусками разбросав по берегам мутного озера.
__________________________
Селение выглядело столь плачевно далеко не всегда. Оно появилось вокруг озера Шонкар плотным кольцом времянок еще в ту далекую пору, когда крестьяне получили возможность менять место обитания без специального на то дозволения, и впоследствии разрослось даже в небольшую, но вполне благополучную деревушку, которая, несмотря на бедность северных почв, ежегодно приносила сносный урожай.
К слову, озеро носило свое имя задолго до появления деревни. Шонкар, как известно, с башкирского наречия – кречет, сокол. Однако в здешних краях ни кречетов, ни башкир никогда не бывало – можно лишь предположить, что некий путешественник, впервые обнаруживший водоем, подарил ему название на языке своих предков, отсюда вся неразбериха. Впрочем, достоверно это никому неизвестно, а уж как случилось на самом деле – кто знает, прошлое вообще туманно.
Селение основали крестьяне, сошедшие с насиженных мест в поисках лучшей жизни. Да и пришли-то, вероятно, с близлежащих разоренных поместий, где с голоду помирали.
Лучшей жизни бродяги, конечно, так никогда не увидели, но по крайней мере обустроились не хуже ранешнего.
Неизвестно, почему выбор их пал на местность настолько сомнительную – озерцо, как водица на дне стакана, плескалось на дне земляной язвы, пробуравленной временем и ветрами в центре старой разрушенной горы. Тут повсеместно горбились зубчатые или покатые холмики, а поверхность была каменистая, за исключением участков у берега. Участки же эти представляли собой вкрапления подзолистой почвы, серой да нищей – на такой ничего толком не растет.
Хотя были и кое-какие преимущества. Например, многочисленные холмы защищали от резких перепадов температуры, свойственных северу, поскольку препятствовали свободному движению теплых и холодных воздушных потоков. Кроме того, озеро оказалось достаточно глубоким, питалось от обильных подземных вод, которые просачивались наружу и наполняли собой все впадины и ямы. Там, где вода стояла подолгу, образовывались либо болота, либо ставкѝ. Ставкѝ позволяли лучше обустроить отдельные хозяйства и, пожалуй, значительно сглаживали прочие недостатки природы тех краев.
В Шонкар впадала узенькая речка, дававшая излучину резко на запад перед самым устьем. Выходила она из гораздо более крупной реки, являясь по сути ее ответвлением, потому обеспечивала связь с внешним миром – можно было на лодке добраться до главного потока, а уж оттуда сплавиться к южным поселениям или местной столице.
С годами деревня ширилась, люди научились правильно обрабатывать и удобрять здешнюю хилую почву, и урожай всходил знатный. Некоторое время назад (при колхозном устройстве) здесь даже выращивали пшеницу для государственных нужд. Теперь сообщение между центром и периферией сошло на нет, и деревня кормится собственными силами, никому не помогая, ни от кого не получая помощи. Поля засадили картошкой, оставив под пшеницу лишь пару небольших участков. Сеяли на них кормовые сорта, для скотины – конечно, заготовить сено гораздо менее хлопотно, вот только дикие почвы никто никогда не удобрял, и трава росла плохо.
Вообще жизнь в поселке у озера текла скучная, размеренная, ничего толком не происходило. Разве что лет двадцать назад нашли медную жилу на склоне разрушенной горы. Говорили о создании медеплавильного завода, даже котлован под фундамент вырыли, пригнали строительные машины. Но машины стояли мертвым грузом в тени холмов, словно как бы смущенные своим бездельем, а широкая рытвина под будущий завод пустовала да, подобно прочим углублениям, медленно заполнялась сочащейся из-под земли водой. Вода в ней копилась мутная, вперемешку с песком и грязью, и по весне источала гнилостный запах.
Жители такому раскладу только радовались – не хотелось им завода. То были люди степенные, молчаливые, от многих веков тяжкой жизни угрюмые, ибо угрюмость эта по наследству передается, от отца к сыну – у крестьян все передавалось от отца к сыну, так принято. Оттого держались они привычного уклада, держались крепко, а поскольку всякое строительство, как известно, прежнюю жизнь разрушает – медеплавильному производству противились.
Выделялся-то на общем фоне, пожалуй, один лишь Лука. И за добычу меди ратовал, и уклад не вполне принимал, и вообще выглядел нелепо со своей вечно улыбчивой физиономией да чудаковатыми рассуждениями посреди общественно одобряемой скуки. Впрочем, соседи к нему относились благосклонно – немудрено, Лука ведь единственный в целом селении занимался починкой обуви, а куда на полевые работы в рваной обуви! Прозвище только дали ему – «счастье» – вроде как с издевкой, чтоб улыбался поменьше.
Увы, улыбаться реже он на свою беду не мог. Да и не улыбка то вовсе – так, уголки рта кверху вздернуты, с правой стороны особенно. В детстве Лука упал в один из ставков, причем зимой, да умудрился хлипким своим туловищем пробить ледяную корку и полностью погрузиться в студеную воду; вытащили его почти сразу, откачали, но вот до дому пришлось нести насквозь промокшего, потому мальчик не только подхватил воспаление легких, но и застудил себе лицо да какой-то внутри лица крошечный нерв.
От воспаления ребенка дедовскими методами кое-как избавили, на ноющую же боль в голове внимания никто не обратил. Застуженный нерв впоследствии сыграл с несчастным довольно-таки злую шутку - рот его на всю оставшуюся жизнь застыл этакой легкой усмешкой, глаза сощурились, словно кожа вокруг них резко обмякла да сморщилась, вдобавок при каждом приеме пищи слезы сами собой наворачивались и текли без остановки.
Побороть блаженную ухмылочку Лука вполне умел, прилагая к тому страшное мышечное усилие. Правда, схватки с собственным лицом изматывали донельзя и применялись крайне редко, ради исключительно грустных событий – к примеру, когда Лука жену схоронил, потом три дня почти с каменной челюстью на всех озирался, до судорог себя довел.
Местные жители с медициной, ясное дело, не дружили вовсе, в терминологии не разбирались, втолковать им про застуженный нерв не вышло – потому ухмылку незадачливого соседа чаще всего воспринимали как признак насмешливости и высокомерия.
Что до его чудаковатых рассуждений – Лука-счастье читал иной раз книги, даже в город за ними ездил, да любил вечерами уходить как можно дальше от поселка, вглубь леса или по берегу речного ответвления до главной реки, а там вниз, к югу, и не для сбора ягод или охоты, а так, знаете ли, природой любовался или архитектурными красотами (на юго-востоке от деревни как раз высилась громада старинного С-кого монастыря – здание хотя обветшало, а человеку непосвященному было на что поглядеть).
Подобные душевные упражнения часто вызывали в нем приятную меланхолию и развязывали язык, и рассуждал тогда отщепенец о мире, о месте в нем человека, о том, зачем люди на свет появляются, куда после уходят… ему, конечно, отвечали – на кладбище, мол, уходят – да вопрошавшему иного ответа хотелось, а какого именно, того не только жители не ведали, но и сам он не ведал и мучился недосказанностью.
Жена померла лет десять тому назад от неустановленной болезни, похоронили ее на местном кладбище, у самых болот, от прочих могилок немного в сторонке. Лука туда совсем редко ходил – в груди щемило всякий раз да как будто жить не хотелось (и ведь действительно не по-настоящему, а только как будто не хотелось). Мыслей же подобных следовало избегать, потому хотя бы, что изгой по смерти супруги остался с малолетним сыном на руках, по имени Илья. Сына надо было кормить, обучать, воспитывать – не до праздных фантазий о смерти.
Ныне мальчик вырос и превратился в высокого тощего юношу двадцати двух лет. На своего рослого, физически крепкого отца, у которого кроме поврежденного нерва болезней никаких не наблюдалось во всю жизнь, юноша не походил совершенно – нездорового вида, непригодный к тяжелому труду, мягкий, как женщина, с хлипкими ручками да скошенным, безвольным подбородком. Деревенские, на него глядя, только руками разводили. Впрочем, девушкам молодой человек нравился – за большие выразительные глаза и отсутствие грубости в поведении.
Лука в сыне души не чаял. Жену-то он не сберег, так хоть отпрыску, перенявшему все черты матери, мечтал обеспечить достойное будущее. О каком бы то ни было будущем здесь, в северном поселке, речи не шло – во-первых, тут не жизнь вовсе, а натуральное выживание, во-вторых же, юноша слишком слабосильный, не выдержит в суровых условиях. Нет, Лука лелеял мысль отправить сына на учебу в столицу, для чего деньги, собранные с починки обуви, старательно копил.
Однако когда в марте текущего года настал решающий момент, ехать в город Илья наотрез отказался. Он любил местную девушку по имени Лизавета, немногим его старше, та отвечала довольно горячей взаимностью, и бросить их не очень умелые, но страстные игры юноша не посмел.
Лука Лизавету знал близко, даже принимал участие в воспитании, и против такого союза нисколько не возражал. Однако же уговаривал Илью уехать, настаивая на том, что если тот сумеет выучиться, закрепиться в столице и обрасти кое-каким положением, то увезти затем понравившуюся женщину к себе труда не составит. Увы, доводам разума сын не внял.
Лиза была дочь Радловых, Петра и Тамары. А если не грешить против истины, то исключительно одной Тамары, так как Петр являлся лишь отчимом. О настоящем отце сведений не имелось, кажется, даже у матери девочки – то она рассказывала, что соблазнилась приезжим музыкантом, который затем обокрал ее и улетучился подобно ветру, то упоминала о связи с каким-то высоким чиновником, открестившимся от неудобной семьи, то вовсе указывала на кого-нибудь из односельчан шутки ради. Впрочем, Лизавете уж двадцать шесть лет почти, стоит ли с таким рвением выискивать мимолетное увлечение ее родительницы, приключившееся четверть века назад.
Лука в Тамару некогда был сильно влюблен, до женитьбы еще, женщина тоже относилась к нему благосклонно, однако на предложение замужества ответила категорическим отказом и вскоре закрепила союз с более зажиточным Петром Радловым – он, мол, по здешним меркам богат и ребенка сумеет обеспечить. Многие в деревне считали родным отцом Лизы именно Луку, надо сказать, ошибочно – на момент их с Тамарой встречи у последней дочка уже родилась на свет. Тем не менее, чудак к чужому ребенку прикипел и помогал с ней на протяжении долгих лет, и даже до сих пор привязанность эта сохранилась.
Петр, тамарин муж, был мрачный, грузный, но совсем не злобливый. В положение Луки он вполне вник и всегда был рад видеть незадачливого соперника у себя в гостях. Да и огромное количество сил, времени тратил на поддержание обширного хозяйства, не до ребенка ему было, так что любая помощь в воспитании девочки принималась с благодарностью. Так отщепенец сделался другом семьи и для Лизы почти наставником, этаким добрым дядей. Ни после женитьбы, ни после рождения сына (Лизе на тот момент три года исполнилось) родительское чувство его к чужому дитя не охладело, потому, несмотря на плодившиеся в селении неприятные слухи, Радловых он навещал весьма часто.
Девятого марта Лука тоже к ним направлялся, дабы обсудить возможное будущее Елизаветы и Ильи. Ноги его мерно вышагивали по блеклой, мерзлой поверхности у края котлована, а вокруг простиралось скучное, серенькое селеньице, зажатое со всех сторон обломками древней горы. Дома громоздились деревянные, приземистые и совершенно убогие…
…но были ли эти дома черны в тот день?
Нет.
Они еще не были черны.
ГЛАВА ВТОРАЯ.
Царица.
Тамара Радлова в девичестве была Колотовой и происходила из далеко не самой бедной семьи в поселке.
Отец ее, смолоду не сумев найти подходящее занятие в родных краях, до женитьбы часто ездил на заработки в другие города и даже, кажется, в местную столицу наведывался. Невесту тоже привез из большого какого-то города, с юго-запада. Девушка, именем Инна, к сельскому быту была совершенно не привыкшая, однако ехать согласилась – уж больно приглянулся ей Колотов значительной своей силой, которая нередко свойственна деревенским рабочим, но почти не встречается среди городских, занятых больше бумагами, нежели делом; а, кроме того, мужчина очаровал девушку ореолом загадочности – никакой загадочности в нем, разумеется, не наблюдалось, да ведь чужаки всегда производят сильное впечатление, обмануться легко.
Сама Инна была мила, но не была красива, и привлекла будущего мужа отнюдь не внешними данными. Сыграла роль скорее ее заботливость – есть такие натуры, коим непременно нужно о ком-то заботиться, и отдаются они этому со всей страстью, проявляя подчас неуместное рвение да целиком в человеке растворяясь. С подобными-то натурами можно ощутить себя «как у Христа за пазухой». Быстро оценив все выгоды, Колотов не стал слишком тянуть, сделал девушке предложение да увез к себе.
По прибытии Инна обнаружила еще одну черту своего характера – практичность, столь необходимую для ведения хозяйства. Муж лишний раз убедился в правильности выбора, женщина же с удовольствием принялась обустраивать дом, облагораживать участок вокруг него, наводить порядок – одним словом, вить гнездышко. Многого не умела как человек городской и оттого неприспособленный, но соседки, видя у приезжей неподдельный интерес к здешнему быту, помогали ей да вскоре всему обучили. Так в новоиспеченной семье и сложилось – жена занималась домашними делами, муж мотался по округе в поисках заработков. Надо сказать, заработки он всякий раз находил, причем неплохие, так что Инна жила в достатке. Увы, деньги не очень-то помогли, ибо когда редкие семейные радости поутихли, а пелена любовного опьянения спала с томных глаз, женщина вдруг обнаружила себя не только в беспросветной глуши, но и в одиночестве, и для укрепления на ладан дышащего союза спешно озаботилась рождением ребенка.
Ребенок не преминул появиться, вроде как от мужа, хотя у некоторых местных на этот счет возникали справедливые сомнения – муж-то в поселок приезжал редко, а приехав, проявлял по отношению к супруге особую холодность, при которой беременность никоим образом невозможна.
Впрочем, от мужа или нет, родилась на свет хорошенькая девочка с черноволосой аккуратной головкой и большими, на все в мире с недоумением смотрящими глазами. Мать, не долго думая, назвала дочку Тамарой – то ли по наитию, то ли внезапно вспомнив свои грузинские корни, мимолетно затесавшиеся где-то в начале родословной и сделавшие волосы новорожденной черными, как смоль. В шутку Инна нередко говорила дочери: «ты у меня красива, как царица Тамара», хотя красота той царицы по нынешним меркам, мягко говоря, сомнительна.
Однако появление ребенка семью не спасло. Ни ревности из-за распространившихся по деревне слухов, ни особенной любви к чаду Колотов не проявил – по-прежнему он надолго куда-то уезжал, привозил домой деньги да тут же уезжал вновь.
А однажды не вернулся совсем. Правда, средства к существованию для жены и нежеланной дочери выслал почтой, из чего можно заключить, что не погиб, не сгинул в неведомых краях, а всего лишь обзавелся новой возлюбленной, под боком – оно под боком-то всегда удобней.
Инна, оставшись одна в практически чужом для нее месте, стала понемногу черстветь, замыкаться в себе, будто защитной скорлупой изнутри покрывалась. Впрочем, дочь обожала чуть ли не до умопомрачения, баловала как умела да воспитывала совершенно по-городскому – вещи ей привозила исключительно из столицы, тяжелому труду не обучала, при помощи знакомых, оставшихся от прошлой жизни, пристроила в городскую школу, дабы девочка получала образование на должном уровне и готовилась к большой жизни в мире высотных зданий, неоновых вывесок, веселья и праздной суеты. Не хотелось Инне, чтобы Тамара прозябала впоследствии вместе с ней в каком-то захолустье, которое даже на карте обозначить забыли.
Тамара росла посреди этого болота материнской любви изнеженной, жутко капризной, ибо с нее хоть и требовали прилежной учебы, в остальном потакали любым прихотям – и даже как будто не просто потакали, но искали хоть малейшую возможность прихоти эти выискать, угадать да утолить задолго до того, как ребенок сам их озвучит.
Подобная ситуация в определенном смысле напоминала затаившуюся болезнь, что-то вроде долго вызревающего нарыва, который вскрылся и сделался открытой язвой, разъедающей отношения между матерью и дочерью, как только последняя вступила в пору созревания.
Дело в том, что Инна Колотова с возрастом становилась от невзгод житейских все более черствой, грубой, забота ее потихоньку перерастала в неустанную опеку, а позже – запреты и ограничения. Тома, в свою очередь, слова «нет» не слышала с детства, потому родительницу начала откровенно ненавидеть, почти рефлекторно сопротивляясь ее воле. Этакий юношеский бунт, если угодно. Много было наделано глупостей тогда: уходы из дома, прогулы в школе, мелкое воровство, и ведь не затем даже, чтобы уйти, прогулять, разжиться деньгами, а исключительно вопреки – мол, если мать сказала так, то непременно надо все силы положить на то, чтобы вышло наоборот.
Уж тогда и мать стала на Тамару злиться – за собственную загубленную жизнь, фактически принесенную в жертву ради ребенка, за неблагодарность, а больше за то, что этот самый ребенок теперь бездарно уничтожал придуманное для него же большое будущее, совершенно к нему не стремясь.
Затем последовала решающая попытка вывести дочь в люди – потратив практически все накопления, Инна отправила девушку в столичный университет.
Но и там умудрилась Томочка все испортить – сначала связалась с какими-то бродячими музыкантами, доверия нисколько не внушающими ни одному здравомыслящему человеку, забросила обучение, стала разъезжать с новыми знакомцами по концертам, затем, устав от беготни и беспросветных скитаний, полгода где-то в городе работала, кажется, в архиве с документами, в итоге же вовсе вернулась домой зареванная, со скудными остатками родительских накоплений и недвусмысленно раздутым животом. Мать ни слова тогда не сумела вымолвить – плакала да бесилась молча, руки свои заламывая от отчаяния.
Когда Тамара родила – тоже девочку и тоже хорошенькую – Инна совсем обезумела да готова была роженицу чуть ли не со свету сжить. Выгоняла из дому, как провинившуюся собаку, заставляла ночевать на улице, кричала, что хоть внучку воспитает правильно, а Тома ей вовсе не дочь, а так, блудливое что-то, порченое и недостойное существовать. Даже к девочке, которую назвали Лизаветой в честь какой-то там троюродной бабки, подпускала лишь во время кормления.
Тамара сделалась совсем блеклой, понурой, истощилась донельзя. Царственного в ней, невзирая на исторически значимое имя, не осталось нисколько, и строки Лермонтова:
Прекрасна, как ангел небесный,
Как демон, коварна и зла, –
к женщине совсем не подходили. Вроде и прекрасна, да сплошь с изъянами, осунувшаяся, белая, как смерть; хоть и зла, да не по природе своей, а больше от гнета семейных ссор. Коварство, пожалуй, одно только и замечалось – уж оно от особенностей воспитания родилось, избалованные дети всегда почти изворотливы и хитростью обладают огромной. Вообще истории, когда девочку растят как царственную особу, а получается обыкновенная земная женщина – всегда печальны, но до боли известны всякому.
Коварство, к слову, очень пригодилось Томе, когда пришлось озаботиться проблемой замужества, ибо с матерью жить становилось невмоготу, а из деревенских жителей особу, нагулявшую по молодости лет ребенка, никто не возьмет.
Тут и подвернулся добрый Лука. Некрасив, конечно, но покладистый, с руками; что же до вечной улыбки и неприятного прищура – с лица воды не пить, как говорится.
Сам Лука в женщину давно уж влюбился, однако подойти не смел, стесняясь своей внешности. Потому не было предела его радости, когда Тамара сама невзначай намекнула, что ей нужна помощь с ребенком, ибо мать совсем из ума выжила. Лука стал ежедневно наведываться в гости, играл с маленькой Лизаветой, помогал по дому, втайне сгорая от неназванной страсти. Вскоре и Томочка к нему вроде как прикипела, и то, что началось с холодного расчета, понемногу перерастало в нечто безмерно большее – в чувство, если угодно. Чувство это нарождалось медленно, зрело в обоих, лишь изредка давая о себе знать несмелыми касаниями, и уже должны были прозвучать пламенные признания…
…но не прозвучали, так как в селении появился некто Радлов.
Радлов, Петр Александрович, приехал из самой столицы, да не абы как, а на собственной дорогой машине, что, конечно, наделало в округе шума – все же чаще происходит наоборот, то есть жители мелких поселений стремятся куда-нибудь поближе к городскому быту. Чужак обладал весьма впечатляющей внешностью – впечатляла, впрочем, не красота, ибо ее в помине не было, а скорее внушительные габариты. Мужчина обладал необъятным туловищем, мощными ногами, которые при ходьбе в буквальном смысле вдалбливал в землю, как столбы (прежде всего для устойчивости), огромными лапищами и крупными чертами лица. Грузное тело его отличалось формой, свойственной откровенным толстякам, однако под тяжелыми складками замечалась физическая мощь, способная раскрошить любое препятствие в клочья.
Он тут же приобрел приглянувшийся дом у одного местного горемыки, причем сторговался таким образом, что прежний хозяин просто не мог не согласиться да через день перебрался куда-то в край более благоприятный. Непринужденная легкость, с которой приезжий совершил покупку, вкупе с приличным автомобилем и барскими замашками явно указывали на богатство – богатые же, как известно, предпринимают что-нибудь этакое либо от скуки, либо с целью преумножения своего капитала. Местные принялись на этот счет гадать, по деревне поползли слухи.
Говорили о Радлове много, и много плохого – то крайнюю расточительность припомнят, указывая на покупку жилища, то, наоборот, про скупость затянут, иначе, мол, состояния не делаются. Иные вовсе утверждали, будто и нет никакого состояния, а так, одно притворство, дабы пыль в глаза пустить да мошенничество учинить какое. Последние-то, пожалуй, более всех правы оказались, ибо был Радлов ни щедр, ни скуп и нисколько не расточителен, да вот средства его действительно поиздержались и оскудели.
Впрочем, до тех пор, пока это не открылось, на женскую половину населения приезжий производил до невозможности сильное впечатление – таинственностью своей и обеспеченностью. Приглянулся он тем же и Тамаре, и женщина потихоньку начала обдумывать, как бы чужака привлечь. Даже от Луки отгородилась, но не слишком – ровно настолько, чтобы в случае неудачи можно было запросто обратно сойтись, объяснив все плохим настроением.
Когда же подробности из жизни чужака стали раскрываться, интерес к нему деревенских жительниц заметно угас, ибо ничего особо выдающегося в нем не нашлось.
Петр Александрович нажил капитал в другом каком-то поселении, где наладил добычу полезных ископаемых, да беспечно от нее кормился, пока месторождение не иссякло. Тогда отправился он в столицу, попытать там силы свои и тоже по возможности наладить какое-нибудь дело, но что-то не пошло – человек хотя предприимчивый, да не столичный совсем, воздух продавать не умел.
В какой-то момент обнаружилось, что нажитый прежде капитал от городской жизни чахнет, сокращается, и Радлов решил пройти проторенной дорожкой – отыскать поблизости местность, в которой имелись бы признаки тех или иных полезных руд, переехать, вложить в предприятие остатки капитала и вновь, что называется, встать на ноги. Так уж вышло, что требованиям его отвечала лишь сердцевина старой горы, где ютилось местное поселеньице.
Жители деревни разузнали об этом замысле, из случайных разговоров да обмолвок по крупицам собрали все сведения да тут же подняли чужака на смех, потому как всю жизнь внутри разрушенной горы прожили, но что-то ни о каких глупостях навроде руды не помышляли. Препятствия чинить они, конечно, не стремились, а вот поиздеваться могли запросто. К примеру, когда Радлов отправлялся бродить по холмам, какой-нибудь пьянчуга обязательно кричал вдогонку:
- Что, Радлов, нашел свою нефть? – после чего принимался хохотать, как умалишенный. Примечательно, что пьянчужки эти чередовались, будто некий негласный дозор, однако выкрикивали всякий раз одно и то же – то ли ум нетрезвый скуден на выдумки, то ли сговорились все.
Кроме того, дети частенько ворота чужака грязью обмазывали, слова нехорошие писали, и ведь по наущению родителей!
Только нипочем все Радлову – ежедневно на восходе солнца отправлялся он к зубчатым глыбам, торчащим из-под земли вокруг поселка. Шел медленно, переваливающейся походкой, по привычке вбивая ноги-столбы в твердолобую поверхность и тем самым взывая к жизни дымку из песка и пыли; тревожил хилую растительность, ровняя ее с почвой, выдирал голыми руками засохшие корневища деревьев, рвал кустарник; неспешно, но уверенно ворочая туловищем, в котором под мешковидной кожей скрывалась огромная мощь, ломал камни в прах; карабкался по крутым откосам, неуклюжий и жуткий, словно доисторический ящер, да все искал, искал, искал. Вроде как хотелось ему обнаружить некие верные черты месторождения – уж неизвестно, на что он опирался в своих исследованиях, то ли на опыт прошлых лет надеялся, то ли познания какие имел академические, а то ли чутью доверял.
Прошло время, позабыли все о чудаковатом гиганте, копающемся в останках горы, Тамара вновь бедного Луку к себе подпустила, смирилась, как вдруг по деревне слух прошел – мол, отыскал Радлов нефть-то.
И действительно отыскал, только не нефть вовсе, а довольно-таки богатую медную жилу.
Возможной разработке месторождения несколько мешали обильные подземные воды, но Петр Александрович справедливо решил, что затруднения предстоят не слишком большие, и отправился в Город – во-первых, найти партнеров для финансовой поддержки, ибо собственный капитал, увы, был чересчур мал для столь масштабного предприятия, во-вторых же, оформить документы, дозволяющие добывать руду и начать строительство медеплавильной фабрики.
Пока Радлов ездил, у Инны Колотовой состоялся с Тамарой долгий разговор, во время которого мать убеждала последнюю внимательней к чужаку приглядеться, партия-то весьма завидная.
- Уж Луки твоего побогаче, - убеждала Инна. – Человек практичный, выгоду извлечь умеет, не то, что наши мужики. С ним и дочку всем обеспечишь, хоть ее, родимую, в люди выведешь, коли сама дура.
Впрочем, в отличие от представлений своей матери, дурой Тамара не была вовсе, потому по возвращении Петра Александровича (получившего, к слову, и поддержку, и разрешение на строительство) с ним мгновенно сошлась. Как именно это произошло – достоверно никто не знает. Может, Томка на глаза чужаку в нужный момент попалась, женщинам подобные хитрости превосходно подчас удаются. С тех пор стали их всюду вместе наблюдать, а вскоре и свадьба без лишних проволочек состоялась.
Безумной любви, воспетой книгами и иными произведениями искусства, в союзе ни с той, ни с другой стороны не замечалось, однако союз вышел крепкий, на обоюдном расчете прочно выстроенный. Выгода женщины тут ясна до боли, нечего и пояснять. Радлов же, дожив до того возраста, когда от одиночества устают, то есть до тридцати с малым лет, спутницу искал по себе – холодную что умом, что по характеру, но вместе с тем хозяйственную и такую, чтоб в приличное общество вывести не стыдно было, ибо коли ведешь денежные дела, время от времени показываться в этом самом обществе надо. Под столь красочное описание в целом селении, пожалуй, одна только Тома и подходила, ибо одни красивы, да темпераментом горячи, другие миловидны, но ничегошеньки по дому не умеют, а те, которые лучше прочих с хозяйством справляются, сплошь обделены приятной внешностью.
Луку, правда, местные жалели очень – нехорошо с ним обошлись, бесчестно, к ребеночку не родному приучили, словно к своему, а затем оторвали. Уж так он убивался, так горевал, что даже Радлов впоследствии сжалился и разрешил видеться с маленькой Лизой.
- Все равно, - говорил, - хоть и не родной отец, а Лизка к нему привыкла донельзя, грех разлучать.
К тому же, получалось довольно удобно, потому как подготовка строительства отнимала до крайности много времени, не до девочки было Петру, Томе с дочкой подмога требовалась.
Однако странная история – сразу после свадьбы с заводом, как назло, не заладилось. Местные шептались, оттого это, что Луку обидели, Лука ведь хотя чудак, да человек славный (как же не славный, коли всей деревне сапоги чинит и тем живет – не бесплатно, конечно, чинит, но дурно о нем лучше не отзываться, иначе, чего доброго, подошва отвалится или швы разойдутся; в поле сыро, ноги вымочишь да на всю осень сляжешь, урожай пропадет, зимой придется с голоду пухнуть; верно, если от кого зависишь – ему полезнее сочувствовать, чем насмехаться).