Остаток дня женщина провела дома, то плача, то как-то чересчур бессмысленно глядя в окно, отражая замутненным взглядом, как ночная мгла постепенно пожирает остатки солнечного света, но не видя этого. Мать и сестры пытались ее успокоить, говорили, что ничего действительно ужасного не случилось, коли уж все живы, и что не об Илье слезы лить – слабый он, мальчик совсем, работать не хотел или не умел, с таким не проживешь. А Ира одно свое – красивенький, стройненький, где еще в селении такого сыщешь…
__________________________
У Ирины был брат, старше на целых пятнадцать лет. Жил он отдельно в расхлябанной, заваливающейся набок избе на окраине, в стороне от прочих. Семья с ним общаться не желала, что нисколько не удивительно – с юности еще, как отец умер от пьянки, начал он периодически сестер избивать, ради воспитания в них «добропорядочности» (а те ведь совсем маленькие были, Ирине, как самой младшенькой, года четыре исполнилось на момент смерти отца), позже принялся и на мать замахиваться. Женщины безропотно терпели побои, но в какой-то момент не выдержали – объединили усилия и прогнали домашнего деспота на окраину, в старый никчемный дом, где раньше, до замужества, обитала мать. Отселение произошло что-то около десяти лет назад.
Брата звали Борис. Это был человек крепкий и крупный, очень мрачного вида, с застревающим на всем подряд тяжелым взглядом, в глубине которого горела дикая, беспричинная и оттого совершенно неутолимая ярость, и вечно засаленными волосами, длинными и редкими. Волосы спадали ему на лицо этакой хлипкой изгородью, и взгляд из-под них горел еще страшнее – будто хищный зверь через решетку выглядывает. Вообще же Борис был неопрятен и жутко много пил, отчего, правда, не пьянел толком, а лишь злее делался.
В селении его побаивались и тихо ненавидели, и за чересчур буйный нрав прозвали Шалым. При этом открыто с ним никто старался не враждовать; он ведь почти наверняка тут же в драку полезет, а драться с ним ни у кого охоты не имелось – Бориска кулаком мог голову запросто расшибить.
Лет шесть назад, к слову, так и произошло: не поделил что-то Шалый с соседом да со всего размаху, вложив всю мощь своего чудовищного туловища, ударил противника и проломил ему череп. Благо, сосед кое-как выжил, попал на лечение в Город да там и остался от греха подальше, а самого Шалого осудили. За тяжкие телесные повреждения дали ему четыре года заключения и отправили в колонию, что на двадцать километров севернее родного поселка.
Вернулся он, отбыв весь срок наказания без поблажек, более злой, более неряшливый и мрачный. Местные приметили, что на одном пальце у него появилась синюшная наколка в виде перстня – что-то вроде прямоугольника, разделенного по диагонали на две части, заштрихованную и пустую. А другой палец, рядом, был обезображен огромным, во всю первую фалангу, рыхлым шрамом. Эта травма и страшная тюремная наколка заставляли жителей бояться Шалого пуще прежнего.
Борис по возвращении пытался наладить связь с семьей, но тщетно – те его знать не желали.
В избе своей он проживал замкнуто, спивался да общался с другими местными пропойцами. Наружу, в селение выбирался крайне редко, только если был повод излить свою озлобленность. В частности, именно он собрал вокруг себя стайку зубоскалов, которые над Лукой издевались из-за неудачного самоповешения Ильи. Впрочем, их хотя сторонились, в явный конфликт никто так и не вступил, и пришлось расходиться, не доведя ситуацию до настоящего разгрома.
Гораздо больше взаимоотношений обувщика с сыном Шалого заинтересовало другое событие, именно же смерть Лизаветы. До самой Лизы ему дела не было, а вот Радлова он ненавидел жутко – всеми фибрами своей сожженной яростью пепельной души. И давно бы уже учинил против него какую-нибудь гадость, да только Радлова он еще и боялся, причем боялся за то же самое, за что ненавидел, потому стычек с ним до поры до времени избегал.
Бориска в семье был старший из детей, и застал приезд Петра в примерно одинаковом с ним возрасте – может быть, младше на три-четыре года, не более. Чужака он невзлюбил сразу, за наличие хоть каких-то приличных денег, машины, за самый большой и богатый дом в селении, а больше за то, что он – чужак, не место ему здесь.
Шалый смолоду привык потакать собственным злым чувствам и решил как-нибудь изловчиться да приехавшему дельцу навредить – избить, дом поджечь или вовсе со скалы сбросить во время его изысканий. В те времена Бориска, преспокойненько измывающийся над сестрами без особого на то общественного порицания, был абсолютно уверен, что даже в случае убийства донести на него никто не посмеет. Тюремный срок позже развеял это заблуждение, но тогда Шалый чувствовал свою безнаказанность и, поразмыслив, остановился на том, что сбросить чужака со скалы – вариант самый приятный, и вражды долгой при таком раскладе не предвидится, и злобу свою можно досыта утолить.
И когда Радлов поднимался на склон разрушенной горы в поисках полезных ископаемых, Шалый незаметно следовал за ним, выжидая подходящий для нападения момент. Однако он на второй же день увидел, как Петр расправляется с валунами, передвигая и раскалывая их голыми руками, из-за чего струсил и в горы больше уж не лазил. Вообще он сразу как-то поостыл, отказался от идеи убийства, принялся действовать по-другому: то слух распустит, что приезжий все свое богатство наворовал, то местных пьяниц подговорит над ним подтрунивать (фантазия у Шалого была бедна, сравнить ее можно разве что с пересохшим колодцем, исполнители же и подавно не отличались изобретательностью, так что ничего, кроме язвительного «Нашел свою нефть?», Радлов тогда не услышал).
Если бы кто узнал, что Шалый испугался приезжего, он был бы удивлен до крайности: Радлов-то хоть и имел туловище необъятного размера, все же выглядел откровенным толстяком и визуально уступал широкоплечему, мощному Бориске. Да только внешность обманчива, и никакие широкие плечи не помогут против человека, который голыми руками запросто камни от горы отрывал. Камень – не чья-нибудь голова, он покрепче будет…
И хотя силен был Шалый, а верно смекнул, что в случае перепалки чужак его попросту раздавит, потому вскоре прекратил любые попытки противостояния. Ненависть к Петру затаилась и росла с каждым днем, сокрытая от посторонних глаз, и вместе с нею рос страх, превращая своего обладателя в нелюдимого звереныша. Он всего лишь встретил на своем пути человека более крепкого, который в принципе мог дать ему отпор, но не выказывал никакого на то желания – иными словами, ровным счетом ничего не произошло. Но в окутанной пьяным туманом, медленно работающей голове Шалого этот факт приобрел какое-то вывернутое, чрезвычайное значение, породил безотчетную панику и ночные кошмары. Вдруг представит Бориска, как Радлов зачем-то врывается к нему в избу, разнося хлипкие стены, набрасывается на него, принимается душить, а потом рассекает пополам, подобно валуну на горе – и не может уснуть, сгорает от жажды мести, будто действительно Радлов врывался и душил.
В тюрьме и после вся эта натуженная мозговая работа сошла на нет, неприятный образ забылся, бесплодные страхи уступили место вещам более насущным, но вот умерла Лиза, и у Шалого постепенно оформилась мысль: а смерть дочери-то, пожалуй, давнего врага ослабила! И только после этой мысли вспыхнула прежняя ненависть, словно просто дремала в ожидании своего часа, зарытая под слоем пепла; ожили давние кошмары, и вновь Шалого душили выдуманные руки, и вновь хотелось ему мстить непонятно за что…
Вылазка в селение с целью распустить гадкие шуточки про Луку являлась своеобразной проверкой – как отреагируют местные, посмеют ли перечить жуткому затворнику, смогут ли дать бой. Не смогли.
Расхрабрившись, Бориска на следующий же день стал отираться вокруг жилища Радлова, мыкался у забора, через щели заглядывал во двор и на ферму, искал лазейки, чтобы пролезть внутрь и подсмотреть в окна за повадками и самочувствием хозяев.
Часа через два своих мытарств он вплотную столкнулся с Томой – та решила наконец сходить на могилу к дочери. Увидев прямо у ворот человека, о котором в селении была дурная слава, женщина испугалась, окрикнула мужа.
- Не ори, ты! – прошипел Шалый и попытался рукой заткнуть Тамаре рот, но она его укусила.
Борис отдернул руку, посмотрел с явным недоумением на капельки крови, лениво выползающие из-под блеклой кожи, потом рассвирепел (не сразу, после каких-то раздумий, словно до сознания его слишком медленно доходил смысл этих алых капелек), приблизился к женщине и хотел схватить ее, но в воротах уже появился грузный, тяжело дышащий Петр.
Борис замер на месте, не зная, что теперь следует предпринять. Тома между тем спряталась во дворе.
- Тебя кто звал? – с едва скрываемым раздражением спросил Радлов.
- Так, - угрюмо отозвался Шалый, на всякий случай делая шажочек назад. – Походить.
- В других местах где-нибудь расхаживай. Нечего сюда лезть!
Тут Шалый приметил, что противник неважно выглядит – осунулся, весь как-то отек, сделался похожим на переполненный бочонок, под глазами у него налились мешки темно-бурого цвета, а сами глаза ничего, кроме отчаянной усталости, не выражают. Внимательно разглядев все эти черты истощения, Шалый мгновенно осмелел, расправил плечи, выпятил грудную клетку и отчетливо произнес:
- Ну и? Х… ты мне сделаешь-то?
Петр постоял немного без движения, как бы переваривая сказанное своим утомленным бессонницей разумом, затем весь подался вперед и толкнул Бориску прямо в выпяченную колесом грудь. Борис не просто упал – он опрокинулся навзничь с такой силой, что, казалось, головой мог пробуравить землю. Полежал некоторое время на спине, приходя в себя, сел, растерянно посмотрел прямо перед собой, потом столкнулся взглядом с нависшим над ним Радловым, как-то неестественно взвизгнул, вскочил на ноги и ринулся прочь. Оказавшись на безопасном расстоянии, он остановился, прокричал в адрес Петра несколько нецензурных ругательств и в замешательстве поплелся домой.
У себя в избе он пил до наступления сумерек, отчего пьянел и злился, а вечером вдруг отправился к жилищу своих сестер и матери. Отворила ему Ира – она была слишком увлечена своими переживаниями, потому забыла поинтересоваться, кто это к ним ломится. В противном случае Шалому, конечно, никто бы не открыл, даже мать.
Увидев перед собой громадную тушу брата, Ира ахнула от испуга, но быстро поняла, что братец-то пьян, и в случае чего с ним вполне можно справиться.
- Чего приперся?
- Не хами, - мрачно предупредил Шалый. – Могу и поддать.
- Наподдавался уже, проваливай!
Она хотела резко захлопнуть дверь, но Бориска успел подставить ногу и в образовавшуюся щелочку прохрипел:
- Помощь нужна.
Ирина не слушала – пинала брата по ноге и изо всех сил дергала дверь, стараясь ее затворить.
- Да стой! – крикнул Борис, стиснув зубы от боли – пиналась сестра весьма ощутимо. – Покажи, где дочери радловской могила!
Женщина машинально дернула дверь еще пару раз, как заведенная кукла, у которой внутри не до конца ослабла пружина, потом посмотрела на позднего гостя с любопытством, подумала немного, покачивая головой в такт собственным мыслям, и выскользнула на улицу.
- Лизки, что ли? – уточнила она, прищурившись то ли хитро, то ли злобно.
- Да, да, ее!
- А тебе зачем?
- Радлов.., - Шалый сделал паузу, пытаясь подобрать такие слова, которые не выставили бы его смешно или глупо, - ударил меня. Отомстить хочу.
- Ударил? – Ира засмеялась, громко, с издевательскими нотками. – Что ж ты ему сразу не ответил?
Шалый молчал, свирепо уставившись на сестру.
- Так ты у нас только женщин бить горазд, - продолжала та сквозь гомерический хохот. – Какой слабенький, ну надо же!
- Пасть закрой.
Ирина от обиды проглотила смех, насупилась, но почти сразу решила этот момент замять и заговорила о другом:
- Разве твои алкаши не могут тебе показать?
- Эти с пьяных глаз не найдут. Так поможешь?
- Да. Ночью. Но ты больше не приходи, мама тебя видеть не может.
- Распустились без отца-то, - и Бориска замахнулся, изображая удар, но не ударил, а только осклабился – такие у него были шутки.
- Нет, - Ирина не дрогнула и от занесенного над ней кулака прикрываться не стала, понимая, что на сей раз нужна Борису, а значит, ничего он ей не сделает. – Просто отец наш такая же скотина был, как и ты, пусть земля ему будет пухом. Ты-то весь в него. А мы, помню, с облегчением вздохнули после его смерти – даже я, хоть и маленькая была совсем. Ох, как он изводил всех, как изводил…
- Распустились без него! – угрюмо повторил Шалый и замолк, не зная, что еще можно возразить.
Сумерки и туман между тем сгущались, и лицо сестры он постепенно переставал видеть – только глаза блестели двумя хищными огоньками. Борис вдруг испугался этих огоньков, представив, что вот отделятся они от скрытого во тьме лица и начнут его преследовать, покоя не давать, потому подытожил:
- В общем, ночью приходи ко мне, - и поспешил удалиться.
Ночь опустилась на селение как-то незаметно, мать и сестры улеглись спать, но Ирина уходить не торопилась – сидела в своей комнате и думала, хорошо ли она поступает, идя на поводу у своей ревности, уместно ли пытаться отомстить мертвой, или все это верх подлости. Да и с буйным братцем связываться не особо хотелось. Впрочем, думалось ей вяло, и когда из сонмища противоречивых мыслей выделилась одна отчетливая: «Да, это подло», - Ира отмахнулась от нее. Напряженный внутренний диалог в ней замер, в образовавшуюся толщу безмолвия потихоньку проникла сонливость, и женщина задремала – потонула в черноте, не видя никаких сновидений.
Через час она вскочила, сама не понимая, отчего, быстро собралась и выбежала на улицу.
Воздух был сырой, но туман, царивший последние дни, вдруг испарился, и было свежо и ясно, а по небу сахарной пудрой рассыпались бесчисленные звезды – не сосчитать.
Ира продвигалась вперед неспешно, с тяжелым сердцем, вздрагивая от малейшего шороха – чувствительность ее обострилась донельзя, она будто видела и слышала озябшей кожей. Вдали завыла собака, на ее вой отозвались другие, с разных концов селения, реденькие кустики по обе стороны от тропы негромко зашелестели, как бы перешептываясь, треснула ветка – все это проникало через кожу, обостряя воображение, и женщина постепенно ускорила шаг.
Уже на подходе к запрокидывающейся набок избе Шалого она услышала, как за опавшим, клонящимся книзу кустарником кто-то жалобно плачет. Свернула в ту сторону и вскоре увидела сидящую на земле девушку, совершенно голую, если не считать смятой юбочки на бедрах. Девушка сидела к Ирине спиной, съежившись то ли от холода, то ли от страха, закрывала лицо руками и тихонько всхлипывала.
- Ты это чего? – спросила Ирина, подходя ближе, но несчастная продолжала плакать, никак не реагируя на обращение.
- А где твоя одежда? Тебя обидел кто-то? – подгоняемая любопытством и жалостью, Ира приблизилась к странной девушке почти вплотную, внимательно осмотрела ее голую спину, поникшую голову, дергающуюся в такт редким всхлипываниям, потом стянула с себя плащ и со словами:
- На вот, держи, - накинула его плачущей на плечи.
Но плащ упал на землю, прямо в грязь, и никакой девушки ни под ним, ни вообще поблизости не оказалось.
- Фу ты, чертовщина! – воскликнула Ирина как можно громче, стараясь криком заглушить захлестнувшую ее панику, схватила плащ и, даже не отряхнув его от комьев грязи, стремглав бросилась к разваливающемуся жилищу брата.
Ворвавшись в избу, она тяжело вздохнула, дождалась, пока успокоится сердцебиение, от которого буквально уши закладывало, и прошла в комнату. Там за грязным, заляпанным столом расположились Шалый и еще двое человек, таких же неряшливых. В углу рядом со столом ползал целый выводок пауков, а вдоль стен сплошными рядами стояли бутылки, пустые и полные.
- Где только берете, - недовольно сказала Ира, указывая на эти плотно сбитые ряды.
- Часть сами гоним, - с самодовольной ухмылкой ответил Шалый, словно испытывал какую-то особую гордость. – Часть в Вешненском закупаем. Там есть.
- Ну да, магазин там большой, все ездят, - Ира придвинулась к столу, но садиться не спешила. – А где деньги берете? Не работаешь же совсем.
Двое товарищей Бориски захихикали, затем один из них, шатаясь, поднялся со своего места и развязным тоном начал объяснять:
- А делятся с нами деньгами-то. Мы, милая мадам, люди видные, с нами грех не поделиться!
- На трассе вдоль железки можно поживиться, - пропитым басом сообщил второй, потом вполголоса добавил: – Если водитель муфлон, конечно…
- Понятно, - Ирина покачала головой. – Грабеж. Ты, братец, снова сесть хочешь?
- А тебе не все равно? – грубо, с явным вызовом произнес Шалый, вскидывая голову.
- Да действительно! – съязвила женщина. – Может, на сей раз хоть упекут на подольше.
- Молчи, - Шалый внезапно сник, ссутулился и опустил глаза. – Не за тем собрались.
- И верно, миленькая, - пьяный мужчина, который до этого поднялся из-за стола, подошел к Ирине, обдав ее волной удушливого, застаревшего перегара изо рта, нахально улыбнулся, демонстрируя отсутствие части зубов спереди, и совершенно бесцеремонно ухватил ее за грудь, а осоловелые глазки его при этом заблестели и радостно забегали. Ира брезгливо отпрянула, и мужичонка, лишившись опоры, рухнул на пол, при этом разбив себе нос.
С минуту он пролежал ничком, так что все забеспокоились, не помер ли, затем медленно поднялся на ноги и, указывая пальцем на гостью, залепетал:
- Видали! Она виноватая. Она!
- Это сестра моя, - грозно сказал Шалый. – Заткнись, пока второй раз нос не сломали.
Мужичонка повиновался, сел в уголочке да принялся противно хныкать.
- Ну так… что делать собрались? – спросила Ирина, вновь приблизившись к столу. На нее поглядели недоуменно, так что пришлось уточнить: – Мстить как собираешься?
- А, это, - Борис выдержал довольно продолжительную паузу, словно уже ничегошеньки не соображал от спиртного, потом заговорил, запинаясь на каждом слове: – Ну там… крест вытащить… птиц гнилых бросить. Вот он, - похлопал по плечу рядом сидящего товарища (того, который вел себя поскромнее), - он собрал, на пустыре. Несколько.
- Ой, ни ума, ни фантазии, - усмехнулась Ира. – Ваших пташек убрать – пяти минут дело. А крест вообще ерунда, его еще на памятник менять будут.
- Чего же? – не понял Бориска.
Глаза у Ирины заблестели, как раньше, обратившись двумя хищными огоньками, и она каким-то не своим, вкрадчивым голосом со звенящими в нем истерическим нотками предложила:
- Выкопать и в болоте утопить.
Ей никто не ответил.
- Вы что? Неужто три здоровых мужика.., - тут она посмотрела на пьяного с разбитым носом, - ну ладно, два здоровых мужика гроб не подымут?
Забившийся в угол мужичонка скорчил недовольную мину, обидевшись на то, что его вычеркнули из списка «здоровых», но вслух ничего не сказал, побоявшись реакции Шалого.
- А зачем в болото? – поинтересовался третий тем же пропитым басом.
- А чтобы… чтобы.., - тут Ирина и сама задалась вопросом: «Зачем?», - стала судорожно рыться в своих мыслях, которые так и норовили ускользнуть от нее, и наконец выдала первое попавшееся: – Чтоб не вредила никому из могилы!
Впрочем, она тут же осознала, что произнесла какую-то глупость, жутко растерялась, покраснела, а под конец и вовсе перестала понимать, зачем сюда явилась.
- Покойница же, - робко промямлил Бориска и навыворот перекрестился, явно не зная, как правильно. – Нехорошо.
«Нехорошо», – мысленно повторила Ира, потеряла вдруг всякий интерес к сомнительному предприятию, махнула рукой и сказала:
- Делайте, как знаете…
По дороге на кладбище ей и вовсе сделалось нестерпимо стыдно, и она порывалась несколько раз сбежать, но Шалый ловил ее, вел силком и грозил расправой, так что могилу в итоге показать пришлось.
Сразу после этого, не желая наблюдать за дальнейшим развитием событий, она отправилась домой. Сознание ее плыло, мутилось, обращаясь каким-то маревом, и на фоне этого марева выделялся только один вопрос, обращенный к себе самой – как можно было согласиться помогать брату, еще и в таком отвратительном деле? Ирина успокаивала себя тем, что рассудок ее помутился от горя и гнева – так было проще, чем признать, что гнилую сердцевину от отца унаследовал не один только Бориска.
То и дело мерещилась голая девица, утопавшая в собственных слезах, но Ира больше уж не подходила к ней – только ускоряла шаг да вжимала голову в плечи от скользких, ледяных прикосновений ночи к ее чувствительной коже, сквозь которую, как сквозь мембрану, внутрь организма проникал и вой собак, и шелест новорожденной листвы, и трескотня веток.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ.
Грянуло снова.
1.
Восемнадцатого мая Лука отправился к Радловым – проведать их после похорон дочери, да и просто не мог он больше сидеть в своей мастерской, как в клетке, хотелось хоть с кем-то поговорить.
Проходя мимо котлована, он заметил некоторые изменения: на краю земляной язвы, ближе к озеру, бесформенной грудой были сложены огромные бетонные блоки, серые с белыми прожилками; там же возвышался подъемный кран, распарывающий небо своим чудовищным крюком при каждом движении. Блоки веревками крепили к этому крюку, опускали вниз и расставляли по периметру, укрепляя таким способом рыхлую почву, которая постоянно осыпалась то от воды, то от ветра.
На дне котлована повсеместно торчали длинные металлические штыри – земля под ними кровоточила грязной водой, и вода исходила на поверхность бойкими ручейками, пузырилась, кое-где даже била струей, словно штыри там проткнули подземную артерию. Шумных насосов, правда, нигде не наблюдалось, и вообще это новое затопление никого особо не волновало. Рабочие ползали по дну, утопая по щиколотки, но упорно продолжали строительство, будто и сами были лишь бездушными, раз навсегда заведенными механизмами.
Подул ветер, одним резким сильным рывком, словно попытался прогнать все эти чужеродные машины и всех этих чужих людей, зарывающихся в грунт, и поднялся столб пыли да каких-то микроскопических частиц влаги. Пыль и вода бесцельно потанцевали в воздухе, отражая серебристый свет, слепляясь друг с другом в мелкие комочки грязи, которые то и дело отпадали от общего потока обратно на землю. Затем неистовый ветер бросил образовавшееся месиво Луке прямо в лицо, заставив его приостановить свой шаг, и успокоился. Лука медленно отряхнулся, оглядел себя; краем глаза он уловил мелькающую черную точку где-то сбоку, но не придал этому значения да, убедившись в чистоте своей одежды, продолжил путь.
Его встретил Радлов, измученный, как всегда в последние дни, чем-то явно обеспокоенный – радушная улыбка была как будто приклеена к нему, никак не вязалась с напряженным, серым от усталости, отяжеленным тайным раздумьем лицом.
- А, Лука, - произнес он, пропуская гостя в прихожую и подавая ему руку для приветствия. – Я, знаешь, про Илью-то слышал… ты извини, я бы к тебе сам зашел, правда! Да тут беда. Навалилось все как-то разом.
- Ничего, ничего, - беззлобно сказал Лука. – Все понимаю, Лизу ведь недавно только похоронили…
- Да, Лизу, - Радлов помрачнел, тут же погрузился в свои мысли, отгородившись от внешнего мира мутным, невидящим взглядом. Впрочем, очнулся он довольно скоро и, спохватившись, добавил: – Ты иди на кухню, ладно? На втором Тома, ей… ну.., - Петр не сумел найти подходящих слов и замолчал.
Лука послушно проследовал на кухню, сел за стол напротив врастающего в землю оконца и спросил:
- Что, Томе совсем плохо?
- Да она было отошла, живее как-то стала, что ли… а вчера, видишь, история неприятная вышла, и ее снова подкосило.
- Какая история?
- Кто-то могилу Лизы осквернил. Представляешь, приходим мы на кладбище, а там на могиле птицы разбросаны – ссохшиеся уже, видимо, с пустыря притащили. И крест выдрали, на части поломали и рядом бросили.
- У нас-то вроде и не мог никто такое учинить, - неуверенно сказал Лука, а сам принялся вспоминать, кто бы мог настолько недолюбливать Радлова или Лизавету, чтобы избрать столь отвратительный способ мести – как ни странно, человек шесть насчитал, однако вслух не озвучил.
- Я вот поначалу решил, - продолжал Петр, - что рабочие постарались, у меня с ними неразбериха, знаешь. Не жалуют меня, одним словом. Да только там табличку с креста содрали, с именем-то, только не выбросили ее, а положили у изголовья. А на табличке… на табличке небрежно так, но разборчиво, написали.., - Петр замялся.
- И… что же написали?
- Ш.., - прошипел Радлов, потом поморщился, словно ощутил во рту вкус неприятного слова, но договорил: – Шалава, - тут он выдержал многозначительную паузу. – Как бы тебе сказать… я любил Лизавету как родную дочь, тем паче, каких-то по крови родных детей у меня нет, но вот… поведение ее при жизни… понимаешь меня?
Лука кивнул, и Петр полушепотом продолжил:
- А ведь про это слухи всякие только среди местных ходили, рабочим до подобных россказней дела нет, они появились недавно. По всему выходит, из наших кто-то напакостил.
- Я даже могу предположить, кто, - Лука решил наконец поделиться своими догадками. – Вроде как повод много у кого был. Ирка, например, Лизу ненавидела страшно, да и некоторых молодых людей Лиза обидела, Андрея того же. На тебя у парочки человек зуб за то, что ты тут самый обеспеченный. А это… тихоня истеричная, как ее…
- Ленка, что ли? – подсказал Петр.
- Да! Так вот она на Тому с молодости еще в обиде, не знаю, за что. Но ведь это все люди хорошие, и злобу держат от жизни тяжелой или недопонимания. А на такую мерзость у нас только один человек способен…
- Бориска Шалый, - закончил Радлов без вопросительной интонации, ибо подозрение было наиболее очевидным.
- Ты слышал, наверное, что он недавно из своей берлоги вылез. Ну и пошло обычное: Лука-счастье, жену схоронил и радуется, сына решил со свету сжить. Даже под окнами у меня орал. Ну и алкаши его, как всегда, рядышком ошивались. Я уверен, что с могилой его рук дело.
- Конечно, его, а я-то сразу не сообразил! – воскликнул Петр. – Вот же помойка ходячая! Позавчера ведь тут ходил, гнида, чуть на Тому не набросился. Ну я его толкнул хорошенько, думаю, погляжу, как себя поведет, если что, то и врезать придется. А он вскочил да убежал. Видно, это он мне так отомстить решил.
- Ты бы лучше ему сразу врезал, чего ждать-то, - произнес Лука с сильным раздражением в голосе. – Такой человек мразотный, просто диву даешься.
- Уж это верно. Наградил Бог силушкой, да не того, кого надо, - Радлов немного помолчал, успокаивая вскипевшее внутри негодование, и заговорил о другом: – Ну его, гниду этакую! С Ильей-то что, как? Давай, рассказывай.
- Я в больницу недавно ездил к нему. Туда поездом, обратно на лодке до Вешненского…
- А что ж меня не попросил? Я бы отвез мигом.
- Да… не хотелось отвлекать, у тебя у самого проблем столько, что.., - Лука погрустнел и мысль свою не закончил. Вечная улыбка его на одной стороне смазалась, уголок рта опустился книзу. – Врачи только головами мотают – мозговая функция, говорят, повреждена, - последовала пауза, во время которой обувщик предпринял еще одну попытку совладать с лицом: послушный уголок рта опустился сильнее, однако второй по-прежнему лукаво изгибался кверху. – Я в палате-то его увидел… на шее гипс, лежит весь обколотый, в потолок глядит, голову-то не может повернуть, и со мной поговорить пытается. А у него слезы текут, как будто он понимает, что ничего толком сказать не может. То есть ничего связного – так, где-то позади мозга мысли бьются, а с языка не сходят.
- Это как же, не сходят? – не понял Радлов.
- Речь нарушена. У него от кислородного недостатка в мозгу дефект, - Лука тяжело вздохнул. – Спрашивал, как Лиза. Забыл, что она умерла! Правда, потом сам же и вспомнил. И глаза у него… пустота в них какая-то.
Петр покачал головой, подумал немного и сказал:
- Слушай, должны же быть реабилитационные центры. Парень-то неглупый был, может, восстановится. С деньгами поможем, ты не переживай даже! Хоть самых лучших специалистов ищи! Я тебе из тех, что Лиза, царствие ей небесное, взяла… из них оплачу.
- Не должен ты ничего, договорились же!
- Ну не должен, что с того? Помочь-то я могу. А это, - Радлов запнулся, но быстро продолжил: – Это, знаешь, я про Лизу-то сказал, чтоб ты от помощи не вздумал отказаться.
- Спасибо, - прозвучало хрипло, у Луки от чувства благодарности комок к горлу подступил. – Спасибо, правда. Я ведь когда в комнату к нему зашел в тот вечер, увидел, что на кровати проволока висит, петличкой. Он, видимо, пытался дома об эту проволоку… До сих пор не пойму, чего меня вообще в комнату потянуло. Мне вроде как птица померещилась…
- Птица?
- Да, мне после того, как они попадали, мерещится иной раз. Так, бывает, голову повернешь и краем глаза птичий силуэт поймаешь, а прямо смотришь – нет ничего.
- От горя иногда всякое видится. По себе знаю.
Тут Петр вдруг забеспокоился, будто вспомнил что-то важное, поднялся со своего места, сказал:
- Схожу Тому проведаю, ты посиди немного, - и удалился.
Оставшись наедине с самим собою, Лука принялся размышлять, стоит ли рассказывать Радлову о странных обстоятельствах, позволивших ему отыскать сына на заболоченном участке. Впрочем, он почти сразу принял решение не касаться этой темы – собеседник-то и на птиц отреагировал до крайности сдержанно, а производить впечатление помешанного как-то не хотелось.