- Ладно, не переживай очень-то. Говоришь, к бабушке пошла?
Инна Колотова обитала через три дома, и отец с сыном направились в ее сторону. Лука старался сохранять самообладание, надо сказать, весьма успешно. Хотя никакой особенной заслуги в том нет, и так называемое «самообладание» давалось довольно легко по той причине, что он просто не знал, как себя вести. Существуют непосредственные люди, чувственные, у таких на любую ситуацию и всякое происшествие мгновенно рождается эмоциональный отклик. Местный обувщик к подобным людям не относился – ему необходимо было сначала осмыслить событие, тем паче, если ничего подобного раньше в его жизни не происходило, затем разработать определенный план действий да неуклонно ему следовать, а вспышки гнева, вроде той, когда он накинулся на Илью в прихожей, случались с ним до крайности редко и быстро угасали. Потому и сейчас, по пути к тамариной матери, Лука мысленно набросал себе некоторый порядок действий.
Добравшись до невзрачного жилища старухи, он громко постучал в окно и крикнул:
- Инна, открывай! Лизавета потерялась!
ГЛАВА СЕДЬМАЯ.
Побег.
Примерно за два часа до этого пропавшая Лизавета вместе с Ильей вышла и родительского дома. Неспроста поглядывала она на часы в зале – ей необходимо было подгадать время и успеть на поезд, да при этом не появиться на станции чересчур рано, иначе могут поймать. Речной путь хотя и освободился ото льда, но представлял опасность из-за ледяных глыб, изредка встречающихся по течению; поезд же в тот день согласно расписанию следовал всего один, в вечерний час, правда, не в столицу, а наоборот – из столицы по направлению к северным поселениям, крайнее из которых располагалось там, где уже начинались мерзлота и ледники. Впрочем, Лиза вполне справедливо рассудила, что, во-первых, дожидаться следующей такой же возможности улизнуть не слишком-то разумно, ибо она может вовсе не представиться, во-вторых же, что гораздо проще добраться до Города из замерзшего крайнего поселения с деньгами, нежели из дома без денег. Таким образом, надо было во что бы то ни стало на поезд попасть, причем попасть вовремя.
Да вот беда – у Радловых засиделись слишком, и теперь приходилось идти в быстром темпе, почти бежать, не обращая внимания на слякоть. Запыхавшийся спутник не поспевал за ней – тащился позади на значительном расстоянии, все время вязнул в полужидкой глине и вообще с трудом волочил ноги.
- Ты можешь быстрее? – вспылила в какой-то момент девушка.
- Не могу, - ответил Илья, жадно глотая воздух; потом остановился и коротко объяснил:
- Сапоги.
Сапоги действительно оказались тяжелыми и для быстрой ходьбы, тем паче для бега, нисколько не пригодными. Грязь налипала на них комьями и добавляла веса. Тем не менее, кое-как добрались, хотя юноша постоянно отставал, а Лизавета впопыхах поскользнулась у края котлована и чуть в него не опрокинулась.
Крыльцо жутко скрипело, на каждый шаг отзываясь каким-то пронзительным визгом. Девушка даже вздрогнула – от перенапряжения у нее донельзя обострился слух, так что этот надрывный скрип буквально резал уши.
Пробравшись в прихожую, Илья включил слабый фонарь, болтавшийся под самым потолком, и молча встал перед Лизой, словно ожидая от нее определенных указаний.
- Ну! Чего же ты медлишь? – девушка проявляла явное нетерпение. В ней больше не осталось сил для обычного притворства, потому из голоса исчезли последние оттенки нежности, даже проявилась некая грубость. Провожатый ее, правда, волновался ничуть не меньше, так что смены настроения не заметил.
- Давай же! – вновь поторопила невеста, и юноша принялся покорно отодвигать один из обувных шкафов. Шкафы стояли в углу, в небольшом закутке, были доверху нагружены всевозможной обувью, и сдвинуть их с места стоило немалого труда. Илья изо всей силы вцепился в боковую стенку, уперся ногами в пол, попытался приподнять обувную громаду, но тщетно. Тогда он стал оттаскивать шкаф волоком, и тот медленно поддался, шатаясь да изрыгая из-под себя такие звуки, словно пол под ним сдирался чуть ли не до основания.
Затем отогнул две половицы и вытащил сверток газетной бумаги, перемотанный поперек обрезком веревки. Принялся взахлеб что-то лепетать, вот, дескать, наше будущее, сможем уехать и прочее, но Лизавета не слушала – не могла разобрать слов, такой вдруг на нее напал восторг от того, что все смелые замыслы обрели наконец плоть, и не какую-то мифическую, а вполне реальную плоть, сотканную из куска газетной бумаги, бечевки и денежных купюр. Купюры она пересчитала, якобы чтоб на будущее знать точную сумму, завернула и убрала на место.
Илья придвинул шкаф обратно, смахнул пот со лба и попытался поцеловать девушку, надеясь на некое вознаграждение. Вознаграждения, однако, не последовало – Лиза оттолкнула его и выскочила на улицу.
- Прости, - выдавила она из себя, когда юноша покинул дом вслед за ней. – Очень трудный день, понимаешь?
На обратном пути Лиза якобы случайно вспомнила о бабушке, сообщила своему несчастному жениху, что хочет порадовать ее новостью о предстоящей свадьбе, и практически сбежала, не дав тому никакой возможности ни возразить, ни выступить в роли сопровождающего. Так Илья в недоумении поплелся на другой берег озера, а девушка вернулась к обиталищу Луки.
Замысел изначально был довольно прост – выведать, где спрятаны накопления, тайком вытащить их и сбежать. Увы, столь легкому замыслу пришлось туго в схватке с тяжеловесом, ибо никто не предполагал, что обувной шкаф, скрывающий заветный тайник, окажется неподъемным. И стучала об него кулаками Лизавета, и пыталась содрать заднюю фанеру, скрепляющую толстые стенки, и обхватывала, чтоб оттащить подальше – все без толку.
- Боже, нет, - молила она, дергая этот деревянный гроб для обуви во все стороны. – Нет, нет, нет!
Отчаяние, впрочем, придало ей сил, и при очередном толчке деревянная громада рухнула со страшным грохотом и раскололась – полетела рваная, неказистая обувь, поднялся столб вековой пыли, серебристой в свете фонаря, но вскоре все стихло и замерло, пыль улеглась, стены дома перестали дребезжать, рябь в воздухе, которая часто возникает при резком падении чего-то очень тяжелого, сникла. Девушка выдрала нужные половицы, жадно схватила сверток с деньгами и уже собиралась бежать, но что-то внутри у нее екнуло – то ли зашевелилась совесть, то ли проснулась благодарность. Она достала зачем-то бусы, полюбовалась некоторое время алыми отблесками, потом развернула пачку, отщипнула половину денег, как ей казалось (на самом деле несколько меньше, глаза от внезапного приступа чувственности соврали) и действительно отправилась к Инне Колотовой.
Пользуясь бабушкиным болезненным состоянием, Лиза загодя оставила там все необходимые вещи, а именно небольшой чемодан и две сумочки для предметов первой необходимости, так что оставалось лишь забрать их. Инна встретила внучку тепло, стала приглашать на чай, но девочка отмахнулась, оставила старухе несколько купюр из пачки Луки, показывая тем самым особую родственную привязанность, и двинулась в путь.
Стремительно пересекла уже знакомое поле, с приходом весны посеревшее и насквозь промокшее, дождалась поезда да навсегда покинула ненавистные родные края.
Ощутила ли она свободу там, в душном вагоне? Нет, никакой свободы не было. Вообще ничего не было, так что Лизавета пустым и тупым взглядом уставилась в мутное, дребезжащее от хода состава оконце. Снаружи скучно мелькали голые деревья, а за ними и перед ними тянулись две равные полосы – серая земля да иссиня-черное, как сгнившая слива, небо.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ.
Поиски Лизы.
- Инна, открывай! Лизавета потерялась!
Лука кричал и долбился то в оконную раму, то прямо в стекло, но никакого ответа не последовало. Правда, в доме через некоторое время загорелся свет, а по шторам скользнула скрюченная тень, словно хозяйке захотелось подглядеть, кто к ней ломится. Проводив эту смазанную тень взглядом и немного выждав, Лука снова постучал. И опять на плотную ткань шторы лег темный силуэт, замельтешил, заметался, но по-прежнему никто не откликнулся. Незваные гости дважды обошли дом, не зная, каким еще способом привлечь к себе внимание, потоптались у крыльца и собрались было уйти ни с чем, но позади послышался наконец скрип чуть приоткрывшейся двери, а в спины им глухой дрожью врезался старческий голос:
- Лука, ты?
- Я, я, открывай.
Звякнула цепочка, дверь с уже знакомым скрипом подалась вперед, и на пороге появилась сгорбленная Инна, с лицом сухим, землистым да в морщинах, которые особенно глубоко пролегали по лбу, как бы стекая кожаными складками к переносице, и по углам плотно сжатого рта. Руки у пожилой женщины были от нелегкой жизни жилистые, а глаза – от той же жизни – тусклыми и колючими, с навечно засевшим в них подозрением чего-нибудь непременно дурного, отвратного в любом, на кого они смотрели.
- Так поздно, - промямлила старуха, при каждом слове поджимая рот, как бы разваливающийся от усилия на две беззубые половинки. – Я ж грешным делом подумала, Тамару черти несут. А ты проходи, проходи… погодь-ка… кто там с тобой?
Колючие глазки неодобрительно уставились на Илью, топтавшегося позади отца.
- Сын мой, - пояснил Лука, перешагивая порог. – Неужто не помнишь?
- Отчего же, помню. Поди, из ума еще не выжила, - крякнула Инна, хотя по тому, с каким недоверием глядела на юношу, стало ясно, что на самом деле нисколько она не помнит ни его, ни даже того факта, что у соседа имеется сын.
Впрочем, когда Илья входил в дом вслед за родителем, от робости цепляясь спиной за дверной косяк, хозяйка вдруг развеселилась и громко произнесла:
- Чего жмешься-то, дурень? Никто не кусается тут, - потом взгляд ее умаслился каким-то теплым чувством, и она добавила с непонятной гордостью в голосе:
- Лизонька так же вот пришла – жмется чего-то, на меня не глядит. Ой, разбери, чего нонче этим молодым надобно!
Комната, куда прошли гости, была вся захламленная, неубранная, у стены громоздился старый расшатанный диван, в углу огромной грудой навалены подгнивающие доски. Промелькнула у Луки мимолетная мысль, зачем здесь эти доски, но спрашивать про них он не стал, дабы не отвлекаться:
- Говоришь, Лизавета приходила? Давно?
- Положим, приходила, тебе до нее какое дело?
- Так ведь нет ее нигде! Ни у нас, ни у родителей. Боюсь, мало ли, пропадет совсем…
- Она девочка хорошая, - строго перебила Инна. – А что у родителей нет, то и славно. Знаю я про них всё! Негоже!
Что означало туманное «негоже», старуха пояснить не удосужилась да начала о другом:
- У меня вон крыша протекает, намаялась прямо. Кто мне залатает-то? Аль, думаешь, дочь озаботилась? Ни черта не озаботилась! Нет, гиблые они люди теперь, нечего Лизоньке с ними! Уж поехала девочка учиться, так пусть уж… оно… с миром.
Лука с Ильей нетерпеливо переглянулись, затем первый уточнил осторожно:
- Учиться? В Город?
- Куда ж еще, Лука? Чего-то не видала я университетов в мелких деревнях, хоть и живу долго, - Инна хрипло усмехнулась.
- Когда уехала хоть? А то даже меня не предупредила.
- Да, почитай, час назад и уехала. Или больше? Часа полтора, так вернее будет. Оно и правильно, нечего ей там с этим боровом делать. Я смотрю, хиленький совсем сыночек-то у тебя. Чаю, может, будешь?
Последние слова предназначались исключительно Илье. Тот отрицательно замотал головой и пролепетал что-то вроде:
- Нет, спасибо.
- Ишь ты, спасибо! – опять усмехнулась старуха, отчего беззубый рот ее развалился на две половинки особенно сильно. – На кой мне твое «спасибо», ежели ничего не взял. Ты ведь молодой, у тебя кровь кипеть должна! Силы нужны, а ты, вишь, отказываешься, ходишь, ни бе ни ме. Лизонька, кстати, тоже поклевала, поклевала чуток да бежать. Такую, знаешь, тяжесть на себя… чемодан, в придачу сумки две! Я говорю, Лизонька, да как ж ты попрешь, отчего ухажеры не помогут! А она, представляешь, мне, ничего, мол, бабушка, донесу. До станции, мол, отвезут.
- Кто… отвезет? – спросил Илья и весь побагровел от тихой ревности, заподозрив одного из прежних возлюбленных Лизы, того самого, у которого наравне с Радловым машина в селении имелась.
- Да бес проклятый и отвез вроде.
- Бес? – удивился Лука, между прочим подумав, уж не сошла ли с ума собеседница, от старости ведь всякое случается.
- Да Петр же, будь он неладен! Я ж Тому воспитывала, я же все-все для нее, души в ней не чаяла, - принялась причитать старуха, позабыв, однако, упомянуть, как ночью выгоняла дочь на улицу да кидалась на нее с кулаками.
Лука слушал неохотно, но виду не подавал – верно рассчитав, что вечерний поезд в любом случае успел отъехать вместе с беглянкой, он решил не прерывать Инну, дабы та ненароком не обиделась. С возрастом ведь многие делаются вдруг обидчивы. А вот Илья заметно нервничал – переминался в углу с ноги на ногу, хмурился да постоянно дергал руками то ли от нетерпения, то ли от гнева, то ли из-за вскипавшей внутри гремучей смеси того и другого разом.
- Все муженек ее, - продолжала Инна жаловаться, не поздним своим гостям даже, а скорее в воздух, никому, лишь бы при свидетелях. – Настроил против матери, а я еще, дура старая, на их браке настояла. Ой, Лука, лучше б за тебя она вышла! Ты деньги честно зарабатывать умеешь, на хлеб всегда найдешь, а этот… что за беду на нас накликал!
- И что же он такого накликал? – с вызовом спросил Илья и даже вперед шагнул, поскольку старуха начинала его откровенно бесить. Лука шикнул на сына, но без толку – тот продолжал стоять, совершенно неожиданно для всех осклабившись.
- Кто у нас заговорил, поглядите! – съязвила Инна, а взгляд ее вновь сделался неприятным, как у змеи. – Увидишь еще!
Затем опять к Луке, намеренно игнорируя юношу (который, к слову, не нашелся с ответом да мгновенно сник):
- Давеча ж приезжали сюда. Не пустила я их. Чего доброго, в приют сдадут… дом мой на себя перепишут…
Илья, хоть и стоял, от растерянности уставившись под ноги, а невольно хмыкнул – комнатушка загажена, в полу трещины (трещины-то он лучше всего успел разглядеть), кроме того, если верить хозяйке, крыша течет, кому такую рухлядь вздумается переписывать.
- Сказали, приезжай к нам, - из горла Инны стали вырываться плаксивые нотки. Нотки эти постепенно нарастали, заставляли без того дрожащий от дряхлости голос дрожать пуще прежнего, так что к концу речь слилась в неразборчивое клокотание. – А как приезжать-то? Коли они у меня обувь отберут, чтоб я… по холодной земле… босая… со свету сжить меня хотят, вот что.
- Ну, Инна, ты всех нас переживешь, никто тебе зла не желает, - Лука успокоительно погладил старуху по плечу и попытался улыбнуться, да опомнился вовремя – перекошенная его, насильно вздернутая кверху улыбка едва ли может кого-нибудь приободрить.
- Желают! Еще как! Тома злющая стала, видать, растила я ее неправильно, баловала слишком. Вслед за своим боровом скупая такая сделалась, ничего не выклянчишь у нее! Последнего лишить меня готовы! Лизонька единственная отрада! Принесла вот…
Тут Инна извлекла откуда-то из-под халата несколько мятых купюр, показала их как неопровержимое доказательство внучкиной заботы да тут же спрятала обратно.
- Это.., - «мои», хотел сказать Лука, но не стал (так же, как не стал рассказывать о воровстве), - … хорошо, что она о тебе беспокоится.
- Много ли нужно в моем возрасте? Мне же не надобно, а сердце вот греет. Вишь, кто-то обо мне старой позаботился, кому-то нужна я, выходит…
Губы старухи дрогнули, разжались, словно она хотела сказать что-то еще, но на улице истошно взвыла собака, сбив с мысли. Вой стоял протяжный и жуткий, будто душу какую заблудшую истязали. А уж от чего был этот вой – неведомо. Так, взбрело что-то в собачью голову.
- Пойдем мы, - проговорил Лука, воспользовавшись заминкой. – Ты уж прости, спешим. Я к тебе на днях загляну еще, крышу заодно посмотрю.
Когда отец с сыном вышли, собака продолжала надрываться – где-то через два двора. Потом обреченно пискнула, пару раз издала негромкий лай и смолкла.
- Мы должны скорее Лизу отыскать, - недовольно заявил Илья. – Зачем столько времени тратить?
- Ты бы помолчал, - спокойно, но грозно отозвался Лука. – Сам знаешь, был бы ты осмотрительней, так вовсе никого бы искать не пришлось. Лиза твоя с полчаса как в поезде, куда гнаться? Если на машине – так десять минут погоды не сделают, успеем до следующей станции аккурат к сроку прибытия. И с Инной впредь будь почтительнее – она, положим, не в себе, так не от хорошей жизни.
Быстрым шагом добрались до Радловых. Там, конечно, случился небольшой переполох. Тамара что-то запричитала, Петр вовсе рассвирепел из-за поступка падчерицы. Впрочем, поумерив злость, он первым делом отыскал в своем шкафчике с документами расписание железнодорожных составов и торжественно сообщил:
- Не поехала она в столицу! Сегодняшний поезд дальше на север идет. Три станции впереди, после ледники начинаются. Не боись, нагоним!
Организовали поиски. Радлов завел машину, Лука и Илья поехали с ним. Тома, помогавшая им собираться, лепетала, не унимаясь:
- Чуяла ведь, не так что-то с девкой, чуяла!
Затем машина тронулась, и сбитая с толку женщина осталась одна. Села в спаленке дожидаться мужчин обратно вместе с беглянкой да ненароком задремала. Снилась Лиза – уплывала вдаль рассыпающимся на куски образом да звала тихо и жалобно: мама, мама…
Мужчины вернулись только на рассвете. Пешком да по уши в грязи. Дорогу из-за растаявшего снега совершенно развезло, и где-то на середине пути до следующей северной станции машина наглухо застряла. Ближе к полудню деревенские по просьбе Петра поехали ее доставать двумя тракторами, так что справились лишь к концу дня.
Были и еще поиски. Поняв, что своим ходом по такой погоде не выехать, на третьи сутки Радлов сел на поезд, следовавший в том же направлении. Во втором по счету поселке девушку опознали – в гостинице, где она провела две ночи. Между прочим, сообщили, что постоялица съехала буквально накануне и раньше срока, поскольку у нее прямо из гостиничного номера какой-то подлец выкрал сумку с деньгами, и, вроде как, наличности у бедняжки сохранилось не больше десяти тысяч (служащие подобного рода крайне внимательны по части подсчета чужих средств, ибо вынуждены заранее оценивать собственные выгоды). Новость, как ни странно, Радлова обнадежила, и по возвращении он победоносно объявил:
- Куда в столицу с десятью тысячами! Покутит недельку да вернется вся такая виноватая.
Однако Лиза не вернулась ни через недельку, ни позже.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.
Трубы.
1.
Пока тянулись поиски, как-то незаметно кончился и апрель. Потеплело, распогодилось, в реке растаяли последние остатки льда, и лодочники потихоньку принялись готовить все необходимое для сезона – выволакивали на берег лодки, пролежавшие в сараях целую зиму, чинили весла, латали попорченный морозами и снегом причал, пробовали даже сплавляться, недолго и с осторожностью. Не то что бы дело их являлось особенно прибыльным, так, жалкие гроши, но, с другой стороны, кто встретит летний период во всеоружии, тот этих грошей соберет больше.
Вместе с рекой оттаяло озеро – вода в нем стояла мутная, тягучая, тоненькие ледяные корочки сохранялись лишь у самых берегов, в тени камней, куда не добиралось солнце.
Земля более-менее просохла, привычная дорога уж не обращалась непроходимой топью; деревья, несмотря на установившееся тепло, были еще обнажены, но кое-где хилые зеленые отросточки пробивались. Впрочем, поскольку селение в основном окружал хвойный лес, ни голых лиственных, ни робких отростков на их ветвях практически никто не различал на темно-зеленом фоне сосен и елей.
Привычный и незатейливый круг совершала природа, привычно и незатейливо жили деревенские. Они бы, казалось, и вовсе не отходили от зимней лености, однако в первых числах мая произошло обстоятельство, сильно их встревожившее.
Радловские машины стояли не на месте. Такие же бесхозные, бесполезные, из-за отсутствия работы напоминавшие брошенных истуканов, но… не на месте. Если бы они, как прежде, перемешались между собой где-нибудь под холмом, переехали под соседний, ближний, холм или, наоборот, отдалились от селения, или же произошло с ними нечто другое, пусть даже из ряда вон выходящее, на значительном расстоянии от основного жилого массива – жители бы не заметили, как не заметили в свое время подмену старых и ржавых механизмов на новые.
Однако машины безмолвно и грозно топорщились у котлована, а уж это бросалось в глаза всякому, порождая совершенно неоправданный, но до боли отчетливый всеобщий страх. Кто их перегнал – неизвестно. Поговаривали, будто сам Радлов и перегнал, чтобы его перестали считать сумасшедшим. Злословие у людей в крови, знаете ли.
Наряду с машинами, до сих пор обсуждали побег Лизы, хотя с гораздо меньшим жаром – новости имеют свойство остывать, течение времени для них пагубно. К слову, дальнейшая судьба беглянки не прояснилась нисколько.
Лука после истории с ограблением и своего непродолжительного участия в поисках из дома почти не выходил, разве только по крайней надобности. Он принимал заказы на починку обуви, желая восстановить прежний размер накоплений, работал по вечерам да неотступно следил за Ильей – тот с тоски ничего не ел, так что худоба его начинала уже настораживать, лежал целыми сутками без движения, горевал и о чем-то напряженно думал, словно мысль какую или идею вынашивал, а точнее, вовсе ничего не вынашивал, просто засело у него в голове что-то прилипчивое, навроде навязчивости; такое по тяжелому мутному взору всегда в человеке угадывается. Оставить Илью было невозможно – люди в подобном состоянии подчас чего только ни делают, если в одиночестве да уследить некому.
Если же находиться дома становилось совсем невмоготу, Лука призывал на помощь Инну. Старуха соглашалась – во-первых, юнец ее забавлял, да и было кому в очередной раз пожаловаться на неблагодарную дочь, несносную жизнь и прочее, во-вторых, Лука обещал ближе к лету починить крышу, что, конечно, сильно способствовало укреплению добрососедских отношений.
Вот и сейчас, прознав про то, что машины переместились к котловану, обувщик оставил несчастного сына на попечении у Инны и пошел к Петру, ибо если происшествие связано с заводом, пояснить только Петр и мог. Нет, деревенские пересуды, все эти народные версии, одна сказочнее другой, небылицы и прочее мог поведать первый встречный, однако одно дело знать местные слухи, и совсем другое – знать истину. Лука предпочитал последнее в силу нетерпимости к разного рода небылицам.
У Радлова в доме стало как-то тускло, пусто, да и сидели на сей раз почему-то на кухне под лестницей, за узеньким столом, а не в комнате на втором этаже. Кухонное оконце было расположено донельзя низко, почти у самой поверхности грунта – в него лезла грязь и ломилась земля, не оставляя места ни единому кусочку неба. Глядишь в такое окно и ощущаешь себя в гробу. Внутри помещения царил хаос – котелки свалены в кучу, печка почернела, повсюду немытая посуда, стоит назойливый затхлый запах.
Радлов тоже изменился – сидит этакой обмякшей массой, с потухшими глазами.
- Запустил ты хозяйство, - заметил Лука, усаживаясь напротив. – Мыши заведутся, не боишься?
- Да ну их, мышей, - Петр махнул рукой, безразлично осмотрел немытые стены и столь же безразлично пояснил:
- Видишь, Томка уехала… и как-то…
- А Тома уехала?
- Так ведь Лизку искать, ты разве не знаешь? В столицу поехала, сказала, что без дочери не вернется. Я-то вместе с ней хотел, но пришлось вот остаться – скоро скотину закупать, корма, ярмарки, опять же, посещать. Лизка рано или поздно найдется, как пить дать найдется! А зарабатывать нужно, иначе что же есть, во что одеваться? Потому я здесь работать буду, а Тома дочку искать. Она мне пишет иногда, письма с проводником передает. Мы и график выдумали, чтоб я всегда поспевал на станцию за письмом – каждые пять дней, по расписанию удобно получается.
- Много уже писем?
- Одно. За вторым завтра поеду. Увы, первая неделя мая ни черта хорошего не принесла.
- Бог даст, найдет она Лизавету, не переживай, - Лука похлопал Радлова по плечу, дабы малость приободрить; в какой-то момент ему почудилось, будто рука при каждом хлопке врезается во что-то мягкое и неодушевленное, податливое, подобно мертвой плоти – настолько был Радлов безволен, что тело его буквально растекалось, отказываясь выдавать то привычное мышечное напряжение, которым живые отличаются от покойников.
- Да, Лука! – Петр встрепенулся. – Я тебе в июне возмещу то, что Лиза вытащила.
- Брось! Разве в деньгах дело? Нет, лишь бы с девочкой ничего не случилось, потому что… да что ни думай, близкий же человек, совсем крохотной ее помню! Меня больше ее исчезновение волнует, а прочее… это все наживное, не беда.
- Может, и не беда, а столько работы впустую. Тебя ведь жалко. И главное, знаешь, ладно бы сама! В смысле, на себя истратила, опять же, ты говоришь, близкий человек, не так обидно, что ли. Так сперли прямо из гостиницы больше половины, вот в чем глупость! Вот что за девка, толком же ничегошеньки не умеет. Мыслимое ли дело, своровать да потерять тут же! Анекдот же! Ну чистый анекдот!
Тут Петр неестественно засмеялся, как бы в подтверждение своих слов – воздух вокруг ощутимо задрожал, задребезжала да смолкла в беспорядке сваленная посуда. Посреди кухоньки повисла неподвижная дымка, источая духоту и пыль, и там, в духоте и пыли, воцарилась тишина. Неудобной казалась эта тишина, вымученной какой-то, Лука успел подумать, что пришел зря, но Радлов в тот же миг глянул на него пристально, ввинтил ему в самое нутро омертвелый свой взгляд и заговорил:
- Я, знаешь, грешным делом порадовался. Да не то что бы порадовался, только слова нужного… облегчение? Пожалуй, оно. Я испытал облегчение. Ну, когда Лизка умотала. Думал же, вернется, отдохнем хоть от нее малость. Со взрослыми детьми вместе тяжело жить, сам должен понимать. А сейчас Томка уехала, и тоже первый день, а то и два дня ничего, хорошо даже вышло, что уехала. Выдохнул как-то, вроде легче стало. Но со вчерашнего такая тоска нахлынула! Тяжело одному, привык я к ним очень. И если ругань, а бывает порой, из-за всяких проблем… все равно привык. Так что ты, Лука, тут прав – лишь бы с Лизой ничего не случилось. У меня ведь совесть… того… плохо же подумал, что вроде как рад.
- Не убивайся. Известный факт, отдыхать от других людей иногда нужно, в том числе и от самых близких.
- Тебе, может, и факт, у меня же столько книг нету, - Радлов ухмыльнулся, как любой неграмотный человек, гордящийся своей необразованностью. Впрочем, тут Радлов больше прикидывался, чтоб самолюбие потешить таким своеобразным способом – уж коль скоро он полжизни занимался добычей ископаемых, назвать его в самом деле неграмотным никак нельзя.
- И потом, все же понятно, - миролюбиво продолжал Лука, не обращая внимания на дружеский подкол. – Ты вроде как на заводе зациклился, а женщине оно разве нужно? Нет, ей бы хозяйство крепкое, в доме чтоб все хорошо было да ребенок пристроен. Конечно, она на тебя срывалась. Отсюда и облегчение твое нынешнее.
- Чего ж срываться? Разве не оказался я прав? У котлована машины-то, видал?
- Да, только что мимо них проходил, - Лука задумался на минуту. – Я, собственно, о машинах и пришел поговорить. Если по-хорошему, то мне… мне, выходит, извиниться надо перед тобой.
- Чего вдруг?
- Ты действительно предупреждал, что будут строить. Никто не верил. Я тоже не верил. А теперь вижу – не стали бы технику зазря к котловану сгонять, намечается строительство. Ты вот мне скажи только – кто?
- Кто их перегнал?
- Именно. Странная, видишь ли, история выходит! С вечера все тихо, люди спать улеглись, а наутро – глядь! – громады эти стоят. То есть некто под покровом ночи умудрился перевести технику, оставшись незамеченным, еще и шума не наделал нисколько.
- Думаешь, я? Приходили уже тут под окна, орали, зачем, мол… только вовсе это не я, хочешь верь, хочешь нет!
- Верю, верю, не горячись. И не думал даже… но кто? Может, есть какие-то соображения?
- Нет у меня соображений, - мрачно ответил Радлов. – И быть не может. Делают все так, словно нечистая сила замешана. А я с нечистой силой не знаком, не доводилось.
- И что, строиться тоже само станет, без рабочих?
- Почем я знаю? Поживем – увидим. Слушай, - тут Петр неожиданно сменил тему, - Илья-то твой как?
- Илья? – обувщик растянул имя сына, словно пробуя на вкус каждый звук, затем заставил опуститься вздернутые уголки своего рта, отчего нижняя часть лица совершенно побелела. – Как в ту ночь вернулись – машина-то еще твоя застряла, помнишь? – он в лесок. Думаю, наверное, что-то переосмыслить хочет, в одиночестве побродить, успокоиться. И тут какое-то чудовищное беспокойство охватило, рванул я за ним и… в общем… из петли его достал.
- Боже! Как?! – воскликнул Петр, испытывая неподдельный ужас. Он вообще был из таких людей, которых чужое желание уйти из жизни надолго выбивает из привычной колеи, вне зависимости от того, исполнено это противоестественное желание или нет.
- Решился как-то. Может, от стыда, может, от тоски. Любит, видать, Лизавету-то.
- Погоди, так ты ж его оставил сейчас!
- Нет-нет. Инна с ним сидит. У них, конечно, так называемый конфликт поколений налицо. Но в старухе столько жизни, несмотря на общую дряхлость. Глядишь, Илья от нее заразится и живей сделается. А то он все больше в себе.