- Да слава Богу, ты успел! Как представлю… жутко, нечего сказать. Я бы, конечно, на твоем месте Лизку проклинал.
- Зачем проклинать? У нее тоже, видимо, причина имелась. И потом, ведь часть денег только взяла. Часть! Выходит, совесть в ней есть. Не совсем она, иными словами, испорчена, ее еще можно спасти, как объявится.
- Загадочный ты, Лука, человек. Она хоть мне и дочь, пусть приемная, а нисколько ее не оправдываю. Что говорить, дура и есть дура. И, между нами, б… та еще, хоть нехорошо так думать. Я, конечно, переживаю, да правда упряма! А ты все понять пытаешься, в голову к ней влезть, что ли…
- Просто зла не держу. Нет в том пользы.
Радлов посмотрел на собеседника внимательно и с удивлением, однако возражать не стал.
Лука посидел еще немного на месте, размышляя о чем-то своем, затем вздрогнул всем телом, будто отошел от чересчур затянувшегося сна, на ноги вскочил и засобирался уходить.
- Ты не спеши, - остановил его Петр. – Я с тобой выйду, покажу кое-что.
В прихожей он взял лопату, вызвав тем явное недоумение у своего гостя, а на улице резко завернул в сторону и начал огибать дом, приглашая за собой следовать. Лука повиновался.
Шли по направлению к холму, где раньше покоились строительные машины, только до самого холма так и не добрались – на середине пути Радлов взял левее и остановился около небольшого земляного валика, который, судя по его рыхлости, воздвигли буквально вчера.
- Я тут одну вещь отрыл накануне. Потом, конечно, обратно присыпал, вроде как от посторонних глаз, - Петр поморщился, вонзил лопату в основание валика и принялся с остервенением его разрушать, разбрасывая вокруг себя комья зернистого, сухого грунта. При этом он продолжал говорить, борясь с одышкой:
- Иду, значит, посмотреть, все ли машины перегнали к котловану, любопытство-то разобрало! И вижу… уф… борозду в почве, длинную такую, она вон… через мой дом до самого озера тянется. Земелька вроде как осела по одной линии… ты приглядись внимательней, видишь?
Лука отрицательно помотал головой. Радлов перевел дыхание и вновь стал копать, постепенно превращая валик в довольно широкую яму и стараясь объяснить как-то свои действия:
- Погоди чуток, увидишь сейчас. Ты с грунтом, поди, не работал никогда, тебе невдомек. А у меня глаз наметан, я борозду сразу приметил. Дай, думаю, гляну, отчего она здесь…
Петр отбросил лопату и с явным облегчением в голосе воскликнул:
- Готово! На, смотри.
Лука медленно приблизился к краю образовавшейся ямы, немного наклонился и увидел на дне металлические трубы разного диаметра, всего четыре или пять. Трубы пролегали под землей на глубине около метра и, надо полагать, тянулись по направлению от холма до котлована – определить наверняка возможности не было, поскольку яма открывала лишь очень небольшой участок.
Вверх потянулись клубы густого, горячего пара.
- Теплотрасса? – уточнил Лука.
- Не только. Тут тебе и тепло, и водоснабжение, труб-то много. Они, кажется, еще и ветвятся внизу, часть к болотам идет, часть к озеру. И вроде как на той стороне озера ко всем участкам подведены. А начало берут наверняка за холмом, у притока реки. Выходит, там котельная должна стоять, не сама же по себе вода нагревается.
- От этого, выходит, снег таял?
- Уж наверняка от этого. Но как положили? Тут камни дробить надобно, чтоб докопаться, а поверхность не тронута – просела над трубами и только. Честное слово, будто из-под земли кто прокладывал! – Радлов улыбнулся, но вышло почему-то совсем не весело, даже с каким-то оттенком обреченности на лице. – А говорят, мол, я помешался и машины перегнал. А вот это все что, тоже я? Что, зарылся в почву, как червяк, и полтора километра труб в одного проложил? Смешно, ей-богу! Ну… веришь мне теперь?
- И раньше верил, и мысли не допускал, будто ты! Я о том лишь говорил, что неизвестно, чьих рук дело.
- То-то и оно, неизвестно. Чудеса! Право слово, чудеса.
- Сам-то что думаешь?
- Не знаю, Лука. Не знаю.
2.
Поздним вечером того же дня, когда Лука уже сидел у себя дома и беседовал с Ильей (пытался беседовать, если говорить точнее, поскольку усилия вывести на разговор человека, бессмысленно уставившегося в потолок и пребывающего в состоянии крайней апатии, едва ли можно назвать беседой), к Радлову пришли. Кто-то настойчиво тарабанил в дверь, явно замахиваясь кулаком со всей силы. Петр отворил и, даже не успев взглянуть на посетителя, накинулся на него с криком:
- Ну? Чего? Ты еще кто такой?!
На пороге стоял совершенно незнакомый рослый мужчина в грязноватой одежде, с синюшным от пьянства лицом.
- Тут, что ли, Радлов проживает? – поинтересовался незнакомец.
- Я Радлов. Чего тебе?
- Так я это… бригадир от рабочих.
- От каких рабочих? – Петр от удивления часто-часто заморгал и даже отшагнул назад, как бы стараясь получше разглядеть ночное явление.
- Ну как же! Мы вон с вечерним поездом прибыли. Сорок человек нас. Ну кто-то и отсюда, давно здесь живут, а большинство с поезда. Нам, это, приглашение давеча пришло, с печатью, как положено. Завод, мол, строить надобно. В шахтерском-то городке работы нет никакой, мы и прикатили. Жрать тоже что-нибудь да надо, верно? – бригадир подмигнул, вроде бы по-свойски, но совершенно неприятно.
- Я при чем? Вас кто вообще приглашал?
- Так это… там, в бумаге, написано, Радлов, мол, Петр Александрович – управляющий. Если, мол, чего надо – к нему. И письмо вам еще… вот, - рабочий протянул скомканный, неопрятный конверт.
Радлов схватил послание и собирался хлопнуть дверью перед лицом надоедливого посетителя, но тот подставил в проем ногу и, нагло ухмыляясь, спросил:
- Так чего? Мы пока палатки расставим там, позади кладбища? А то, кажись, больше негде. Нам бы это… материалу к завтрему… времянки соорудить. Где брать-то?
- Убирайся! – крикнул ни с того ни с сего Петр, оттолкнул рабочего, так что тот опрокинулся на спину, заперся и, не отходя от порога, одним махом вскрыл конверт.
Увы, то было не внеочередное письмо от Тамары, как он надеялся. То была краткая канцелярская записка, в которой значилось, что ему, Радлову, в качестве управляющего производством предписано разместить рабочих на свободной территории, оказать им содействие в расселении и через неделю совместно со строительными бригадами начать закладывать медеплавильный завод, состоящий из двух цехов и обогатительной фабрики. Кроме того, ему надлежало изучить еще раз месторождение и составить отчет о том, как удобнее наладить местную добычу – открытым способом или посредством шахт.
Радлов от гнева покраснел, весь налился кровью, как спелый плод наливается красным соком, разодрал записку и разбросал получившиеся клочья по всему коридору. Потом тяжело поднялся по лестнице, зашел в комнату, уселся на диван и просидел так до самого рассвета, уставившись в одну точку. На рассвете, когда по глазам его скользнула жгучая пелена зари, он попытался уснуть, но так и не смог. С того момента и навсегда сон покинул Радлова.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.
Грянуло.
1.
Приехавшие рабочие наскоро сколотили себе низенькие бараки – на той же стороне озера, где располагался радловский дом, но гораздо ближе к западной расщелине, почти у болот. Соседство с кладбищем, которое было обустроено поблизости, их не смущало. Через расщелину они часто уходили из селения, пересекали пустошь, распластавшуюся на склоне старой горы, и часами пропадали в лесной чаще у подножия – искали ягоды, грибы или мелкую дичь. Положение их в первые дни было тяжелым: каким-то хозяйством, обеспечивающим пропитание, чужаки обзавестись не успели, а тайные наниматели ничего не заплатили вперед. Вылазки в лес спасали, но жить все равно приходилось впроголодь.
Оттого внешность многих рабочих сделалась неприятной – лица приобрели землистый цвет, глаза впали, как у дохлых рыб, появились глубокие морщины. Хуже всего пришлось тем, кто приехал с семьями – жены у них выглядели невзрачно, дети были пугливыми, с явной печатью неблагополучия, которая выражалась крайней худобой, неряшливостью да какой-то всеобщей неприкаянностью. От неприкаянности этой дети периодически воровали, почти в открытую врываясь в плохо огороженные дворы: кто-то из местных поутру не досчитывался зерна в запасниках, кто-то – петушка в курятнике, у деда Матвея вовсе весь погреб разворотили, посуду перебили, но ничего не унесли – у совсем старых жителей уносить было нечего. Из-за подобных происшествий новых поселенцев невзлюбили и в помощи им отказывали.
Мучения рабочих, впрочем, длились недолго – через неделю с почтовым поездом прибыл долгожданный курьер. Курьер привез небольшой аванс, предписание в кратчайшие сроки начать строительство и запас провианта на первое время. Продукты разгружали, разбирали да разносили по баракам всем рабочим поселком.
Получив деньги, чужаки на радостях устроили пирушку, полночи галдели и шатались по деревне, но уже к девяти часам утра, едва оправившись от похмелья, вышли на смену.
И заползали по дну котлована медленные, напористые машины, подобно червям – вгрызались в толщу каменной породы, распарывая ее с невообразимым скрежетом, дробили огромные валуны в мелкую щебенку, с жадностью откусывали от рыхлых стен котлована куски земли, пережевывали эту землю, перемалывали до состояния муки, а затем изрыгали получившуюся массу из своих прожорливых механических желудков и сбрасывали в кучу под склон ближайшего холма. Язва на берегу озера ширилась, захватывала все новые участки, не гнушаясь даже ценными плодородными почвами.
Деревенские невиданным зрелищем тут же заинтересовались – уже к полудню за хлипенькой изгородью, которой перекрыли проход к будущей стройке, собрались почти все жители. Смотреть на пробудившиеся машины не пошли только немногие старики, которым в силу возраста особенно тяжело было ходить, а из молодых, пожалуй, один Илья не появился.
Лука долго уговаривал сына пойти вместе, однако юноша после побега Лизаветы до сих пор не оправился – прогулок никаких не совершал, почти не ел да все время лежал на кровати, не расправляя постельного, не снимая верхней одежды, и в жутком оцепенении без конца пялился в потолок, но вроде и потолка над собой не видя. Так – смотрел, куда глаза сами прилипнут, да ничего не разбирал. Неизвестно, что довело Илью до столь плачевного состояния – предательство ли девушки или собственная неумелая попытка влезть в петлю. В какой-то момент он от своего постоянного лежания отупел и перестал думать, ведь любая мысль в конечном итоге непременно приводила опять-таки к петлице – не к самому решению уйти из жизни, но к ужасному о нем воспоминанию, вслед за которым неизменно приходили фантомная боль в горле и удушье. Вообще за тот порыв теперь было стыдно – возможно, юноша для того и бросил думать, чтобы не стыдиться больше.
С отцом практически не разговаривал, даже еду из его рук не принимал – боялся лишний раз столкнуться с ним взглядом и на дне родительских глаз увидеть безмерную горечь да немой укор, от которых делалось тошно.
К ним часто наведывалась Инна. Она и готовила, и кормила Илью, и вообще стала единственной его связью с внешним миром, несмотря на обоюдную неприязнь. И даже наоборот: именно из-за неприязни Илья мог контактировать исключительно со старухой, ведь перед ней стыдно не было нисколько, а значит, можно было и всю ее заботу как должное принимать, и глаз не прятать.
Инна, в свою очередь, недолюбливала подопечного за бездеятельность, мягкотелость и отсутствие с его стороны банальных слов благодарности, но при этом очень хорошо относилась к Луке, сочувствовала ему и помогала охотно. Лука иногда отлучался по работе или иным делам, и старуха оставалась наедине с безвольным юношей, читала ему нотации, выслушивала в ответ множество неуместных пререканий, будто с подростком общалась, готовила обед, а затем сидела подле койки да без умолку рассказывала про свою молодость. Подопечный не слушал, но Инна особо не требовала, чтобы слушали – просто хотела оживить в памяти, а это лучше удавалось вслух.
В день начала строительства она пришла помогать только после двенадцати часов и, заметив нетерпение хозяина дома, быстро его отпустила со словами:
- Да посижу, посижу с твоим лодырем. Расспроси там, что к чему, а то так шумят – спасу нет!
Когда Лука подошел наконец к обнесенному заборчиком котловану, там уже собралось около полусотни человек – прижимались тесной гурьбой к изгороди, заглядывая за нее, от любопытства перегибаясь через доски и чуть ли не вываливаясь на ту сторону, к машинам, да бурно что-то обсуждали. Говорили вразнобой, и получался надоедливый гвалт, приглушаемый лишь мерным и мощным гулом механизмов.
- Смотри-ка, счастье привалило! – пошутил кто-то касательно появления нового зрителя с его навечно застывшей улыбочкой, но Лука предпочел пропустить колкость мимо ушей и протиснуться к шатающейся от натиска людей изгороди.
В нескольких метрах от себя он увидел, как громадная, высотой в три человеческих роста, неуклюже сбитая металлическая туша перекатывается на массивных колесах, обернутых гусеничной лентой, и с остервенением обгладывает край котлована, методично работая механическими челюстями, похожими на жвалы диковинного жука-переростка.
Поодаль четыре экскаватора вычерпывали со дна растущей ямы грязную воду вперемешку с разжиженной глиной и сливали это месиво в озеро.
По поверхности озера растекались густые темные кляксы. Некоторое время они бултыхались на волнах, а затем разваливались и мелкими зернышками почти бесследно уходили на глубину – только какая-то серая дымка после них оставалась.
Довольно быстро Луке надоело следить за однообразными движениями техники, от скуки он принялся глядеть по сторонам и позади, далеко от скопления людей, приметил Радлова. Тот стоял на одном месте, как-то странно раскачиваясь, опустив плетьми ненужные руки и уставившись себе под ноги. Словно каменный исполин, расшатываемый порывами ветра.
Лука вырвался из толпы, несмотря на недовольное кряхтение некоторых зрителей, и подошел к Петру Александровичу, но тот даже головы не поднял.
- Ты не заболел ли, Петр? – спросил обувщик и похлопал Радлова по плечу, очень аккуратно, едва касаясь, потому что ему вдруг почудилось, что если этого истукана толкнуть чуть сильнее, он упадет и развалится.
Радлов вздрогнул, накренился назад, как бы очнувшись от забытья, поглядел на друга мутным, рассеянным взглядом, будто не узнал, и мрачно ответил:
- Уснуть… не могу, - потом туман во взгляде испарился, уступив место искорке сознания, и он продолжил в привычной манере, хотя несколько вяло: – Представляешь, как лягу с ночи, так до рассвета промаюсь. Даст бог, задремлю на час-другой, и опять вскочу как полоумный. И то, знаешь, час-то этот нелегко дается, чуть шорох – сразу просыпаюсь.
- Тебе бы средство подобрать от бессонницы, - сказал Лука с жалостливой интонацией. – В аптеку съездить или в лесу трав насобирать. Ромашка подойдет. Или зверобой.
- Да, пожалуй, так и сделаю, - и вновь дымчатая поволока затянула глаза Радлову наподобие какой-то вполне осязаемой пленочки или панциря, защищающего от волнений внешнего мира.
Впрочем, он мгновенно опомнился и, указав на котлован, злобно произнес:
- Эти еще с самого утра затарабанили! Камень же точат, гул стоит на всю округу!
- Ты ведь предупреждал, что будут строить. Только не верилось как-то, - Лука немного помялся, не решаясь донимать измученного бессонницей Петра с пустяками, но потом не удержался и все равно спросил: – Как же они строить хотят? Ни бетона, ни кирпичей нет.
- Позже привезут. Оно пока за ненадобностью, котлован расширяют.
- Это зачем же?
- В письме от застройщика указано, что завод надо строить сразу из нескольких цехов. Мы-то в свое время хотели для начала один цех соорудить, вроде как поостеречься. А теперь, получается, здание будет больше, значит, и фундамент надо заливать шире. А вон там экскаваторы, - Радлов указал в сторону берега, - воду убирают. К вечеру насосы подогнать должны. Подземные воды, я тебе скажу, для строительства вещь вредная, всю основу могут размыть.
- И все в озеро сливают, - недовольно заметил Лука. – Не загрязнится ли?
- Да нет, чего там! Глина ведь одна.
Постояли немного молча, прислушиваясь к шуму толпы, рычанию машин, завыванию ветра над растревоженным водоемом. Выдержав паузу, Радлов продолжал:
- За моим-то домом тоже технику расставили, карьерную. Добычу руды в ближайшее время организуют.
- Завод же не готов, для чего им руда?
- Ты, Лука, пойми, завод с добычей не особенно-то и связан. Он нужен для выплавки меди из руды, потому что медь в природе попадается только с примесями. Но сама руда тоже цену имеет. Вот руководство и решило на первых порах сырье продавать в соседнюю область, чтоб, значит, простой прошлых лет покрыть. Я документы видел на днях.
- Погоди, так если сырье продадут, зачем вообще производство налаживать?
Петр широко ухмыльнулся, один раз гоготнул, изображая смех (смеяться-то он от усталости не мог), и воскликнул с самодовольным выражением:
- Нет, ты где умный, а где глупости городишь прямо одна за другой! Этакая книжная интеллигенция, ей-богу!
- Не разбираюсь я, - попытался оправдаться Лука. – Ты, наверное, тоже подметки к обуви сразу приладить не сумеешь!
- Не горячись, шутка и только, - Радлов примирительно тронул собеседника за плечо. – Но если бы тут руды было мало, никто бы предприятие организовывать не стал. Я тебе скажу, ежели гору хорошенько разворотить, здесь меди лет на пятьдесят вперед, а то и больше.
- Разворотить? А мы-то как будем?
- Да живи себе дальше спокойно, никто же не выселяет.
- Положим, не выселяет. Но… на душе неспокойно, что ли. Я ведь за строительство всегда выступал, ты помнишь. Новые рабочие места, промышленное развитие, перспективы, опять же, а то чахнем здесь, внутри горы как в бункере. И все бы ничего, да предчувствие какое-то у меня…
- Предчувствие, - задумчиво повторил Радлов, словно пробуя слово на вкус. – Тревожно, да?
- Именно! А причины для тревоги не могу найти. И оттого только гаже делается.
- Так, в воздухе витает что-то, - Петр усмехнулся, но сквозь смешок отчетливо пробилась неясная скорбь. – Томка тоже писала что-то такое… про предчувствие, знаешь.
- От Томы письмо пришло?– Лука весь просиял от радости. – И не сказал! Ну, что, как поиски?
- Пишет, нет Лизаветы в столице-то. Да и не было никогда. Про Вешненское еще что-то упоминала, я не разобрал. Может, там Лиза…
- Вешненское от нас совсем близко. Сколько тут? Километров семь?
- Да, не больше семи.
- Получается, они с Тамарой должны скоро вернуться?
- Вроде бы. И пойдет жизнь, как прежде! – воодушевленно произнес Радлов, но вдруг как-то сник, съежился весь, а из горла его вырвалось невольное и невыносимо печальное: – Эх…
В это самое время в толпе у изгороди произошло движение. Кто-то размахивал руками и выкрикивал нечто нечленораздельное, кто-то бранился, а один мужичонка, указывая в сторону котлована, на рабочих, громко и отчетливо сказал:
- Да они, они это сделали!
Потом мужичонка отделился от толпы, перелез через хлипкий забор, но был тут же небрежно заброшен назад несколькими чужаками, которые стояли на перекуре.
Лука сделал пару шагов к собравшемуся народу и, ни к кому конкретно не обращаясь, поинтересовался, что произошло.
- Не слыхали разве? – раздался голос. – На болотах убили кого-то!
- Сам он утоп! – возвестил другой голос, женский. – Сам!
- Да не утоп, дура, а утопла! – заорал кто-то еще, да так визгливо, что Лука ощутил резь в ушах. – Баба там, на болотах!
Из-за царившей неразберихи и волнения люди снесли изгородь. Строителям такая выходка не понравилась, они попытались разогнать местных, но те упирались, не шли. Тогда в их сторону запустили экскаватор, без намерения кого бы то ни было раздавить, а скорее с целью напугать. Вид неумолимой машины, на ходу трясущей зубастым ковшом, возымел действие, и в каких-нибудь пять минут берег опустел.
Остались только Лука с Радловым. Выждав немного времени, к ним направился один из рабочих – средних лет мужчина, грузный, низкого роста, с непомерно отекшими, налитыми синевой мешками у глаз. Он курил, как-то особенно напористо выдувая дым через рот и нос, и потому напоминал недоросшего, но буйного бычка.
- Послушайте, мы в беспорядке не участвовали, - начал было оправдываться Лука, но мужчина, выпустив дым ему прямо в лицо, причем не со зла, а скорее по привычке, сообщил:
- Да я не затем, - и, обратившись к Радлову: – Ты, что ли, управляющий?
- Я к строительству отношения не имею. Только что касается добычи и производства.
- Так и я касательно добычи. Приказ дан: назавтра к разработке карьера приступать. Пойдем, укажешь, где медная жила лежит.
Петр извинился перед Лукой и нехотя, словно на привязи, поплелся за чужаком. Лука потоптался на месте, раздумывая, что можно предпринять дальше, окинул взором трудолюбивые машины, копающиеся в грязи на дне земляной язвы, рябую от ветра поверхность озера, испещренную кляксами и черными зернышками, и повернул назад. Правда, до противоположной части селения, к Инне и сыну, он решил пока не идти и вместо этого завернул к рабочему поселку, состоявшему из плохо сколоченных бараков.
Бараки стояли невысокие, серенькие да невзрачные. Между ними то и дело сновали дети разного возраста – одни совсем маленькие, другие почти подростки, но все одинаково смурные и неухоженные. Какая-то женщина с необъятной грудью, стремящейся наружу из-под старого, сплошь заштопанного халата, развешивала белье. Обувщик осмотрел женщину с ног до головы, не без удовольствия задержал взгляд на расходящихся полах халата, но, встретившись с незнакомкой взглядом, покраснел, устыдился да ускорил шаг. Позади он услышал тихий, грубоватый смешок.
Лука шел к западной расщелине – шум строительной техники, крики и ругань сильно утомили его, потому он решил совершить небольшую прогулку. Уже очень давно ему не удавалось выбраться за пределы деревни – то донимали по работе, то не с кем было оставить Илью. Хотя прошлой весной и раньше, когда еще не возникла надобность копить деньги, он любил бродить по окрестностям и чаще всего отправлялся на юго-восток, к С-кому монастырю. Впрочем, такой путь занимал добрую половину дня, а ведь еще необходимо вернуться обратно! Лука прикинул, что если выдвинуться к монастырю сейчас, в два часа, то назад придется идти среди ночи.
Поэтому он выбрал для отдыха место поближе, вышел через западную расщелину и по пологому склону спустился вниз. Там, между каменистой пустошью и кромкой леса, был старый грачевник. Грачи с давних пор облюбовали деревья около заброшенного участка железной дороги, которая неизвестно куда и откуда шла. Рельсы, некогда соединявшие этот затерянный кусочек дорожного полотна с основными путями, лет двадцать тому назад разобрали, шпалы поросли травой и мхом и затерялись на фоне ландшафта, так что теперь действительно нельзя было определить, куда и откуда шла эта крохотная ветка.
Возле самого грачевника рельсы оставались нетронутыми – людьми, но не временем и влагой. На них громоздился паровоз прежнего образца – собственно, именно он и помешал разобрать этот участок.
Когда-то здесь была обустроена станция. Затем станцию закрыли за ненадобностью, как и все направление целиком, а локомотив, стоявший на ней в ожидании состава, списали как утилизированный. Позже власти решили не только по бумагам, но и на самом деле перегнать паровоз в Город, чтобы там пустить на металлолом, однако обнаружили, что местные жители успели зачем-то растаскать почти все рельсы, и перевезти рухлядь оказалось невозможно.
Потом у дороги произросли деревья, которые и были обжиты грачами. На ветвях за много лет появилось множество размашистых, расхристанных гнезд – одни старые, осыпавшиеся или размокшие до состояния трухи, другие свежие и пригодные для обитания. Но, кроме этих гнезд, ничего на деревьях не было, поскольку от птичьих экскрементов, копившихся внизу годами, под землей сгнили корни и больше не могли питать листву.
Сейчас около облезлых веток копошились в большом количестве птицы. Грачи прилетели относительно недавно, около месяца назад или чуть больше, как только снег начал сходить, и до сих пор налаживали свой незамысловатый быт.
Лука разбросал по земле немного припасенного хлеба, как бы извиняясь за вторжение, и проследовал прямиком к одинокому паровозу.
Дорожное полотно было разбитое, сквозь него пробивались робкие весенние травы, кое-где ломились наружу коренья деревьев; рельсы проржавели до самого основания. Сам локомотив, такой же древний, как все прочее, стоял без дела и гнил. Этот исполин с рыжим от дождей стальным крупом некогда сжигал в своем нутре тонны угля, обращая пламя в тягловую силу, выдувал из трубы жгучий дым, черной простыней застилавший небосвод, а затем сдвигался с места, набирал скорость и устремлял всю свою неподъемную конструкцию вдаль. Увы, теперь в прежние его подвиги верилось с трудом. Корпус в некоторых местах ржавчиной проело насквозь, так что в нем зияли бескровные раны, труба накренилась и даже чуть провалилась вовнутрь под собственной тяжестью, колеса разъезжались по сторонам. Небольшие лесенки, ведущие на площадку вокруг котла, почти отвалились, котел тоже испещрен был дырами.
Лука, впрочем, еще помнил, какая из лесенок покрепче, потому легко забрался на площадку, а оттуда протиснулся в будку машиниста. Осмотрел и проверил на ощупь каждую деталь внутри, провел пальцами по всякой трещинке и по всем изодранным краям дыр в стенках, словно заново знакомился с этим местом. Он ходил сюда прежде, пока не начал в своих прогулках спускаться до монастыря.
И все кругом было знакомое, но невозможно старое. А на руках от всякого прикосновения оставалась бурая пыль, да вот еще следы рыжие. Лука мысленно пожалел ржавый паровоз, и себя пожалел, вдруг подумав, что и собственная его жизнь с годами тоже как бы ржавеет.
На обратном пути, ведомый жалостью к себе, которая настырно требовала пищи, Лука заглянул на могилу к жене, но пробыл недолго. Давно она умерла – так давно, что путник ничего не ощутил. Нет, он чувствовал боль утраты и даже отголоски уснувшей любви, но только по отношению к живой жене, сохранившейся еще в капкане воспоминаний. А вот к могиле он ничего не чувствовал – скучный земляной холмик, укутанный прелой листвой еще с прошлого года. А под листвой той и нет уж никого.
2.
На следующее утро, двенадцатого мая, Лука отправился к Инне – чинить крышу, как он давно уже обещал. Илью пришлось оставить одного, впервые после происшествия в лесу. Нет, юноша, разумеется, оставался дома без сиделок и соглядатаев, но не дольше пятнадцати минут. Лука бы, пожалуй, и в этот раз заранее договорился с кем-нибудь из соседей, если бы не разговор с Инной накануне. Та вполне справедливо заметила, что постоянной опекой Илья тяготится, испытывает чувство стыда, которое на пользу особо не идет и лишь усиливает апатию, а, кроме того, что он взрослый человек и сидеть подле него вечно все равно не получится.
Вообще-то разум постепенно покидал старуху – ничего не поделаешь, годы берут свое, - но вот мудрость, копившаяся вместе с жизненным опытом, никуда не делась, словно хранилась в мозгу в каком-то потаенном месте, хорошо укрепленном и недосягаемом для распада остальной нервной ткани. Зная об этих особенностях и не раз уже в них убедившись, Лука прислушался.
Запрятал подальше все колющие, режущие предметы, а также веревки, ремни и шнурки, примирительно побеседовал с сыном и с тяжелым сердцем покинул свое обиталище.
Только выскочив на улицу, он едва не столкнулся с ковыляющим в его сторону дедом Матвеем, которого в селении почти все так и звали. Дед сильно хромал, но шел бодро, как бы подскакивая на здоровой ноге.
- А я к тебе, Лука, - сказал посетитель старческим, но еще крепким голосом. – Глянь-ка валенки, не греют совсем.
Старик протянул войлочную обувь, достаточно поношенную, но в хорошем состоянии. Лука ощупал голенище и подошвы и, не найдя изъянов, проговорил задумчиво:
- Да нигде ничего не прохудилось, войлок плотный, - затем добавил громче: – Все с ними нормально, дед Матвей, носи на здоровье!
- Нечего, выходит, чинить? – спросил старик в недоумении и как-то растерянно пожал плечами.
- Нечего.
- Значит, от старости ужо ноги тепла не чуют.
Матвей принял обувь обратно и развернулся в сторону своего двора. Некоторое время они с Лукой шли вместе.
- У завода был вчера? – спросил старик, чтобы в тишине не идти.
- Был. Строительство, конечно, знатное затеяли.
- Ага. А чего они по котловану ползают да не делают ничего?
- Радлов мне вчера объяснял, мол, котлован расширить нужно. Здание вроде как слишком большое получится.
- Ага, - повторил дед и часто-часто закивал головой, движением этим и глухим своим «ага» придавая себе сходство с филином. – Ох, и суматоха там вчера вышла с этим убийством! Слыхал ли?
- Мне вчера никто ничего толком рассказать не смог. Поэтому все равно что и не слышал. То ли убили кого, то ли сам утонул.
- Деваху мертвую на болотах нашли, - объяснил Матвей.
- Где нашли? Утопленница все-таки?
- Да не, - старик замахал руками. – Убили ее. Аккурат у монастыря лежала.
- Давно ли?
- Вообще-то давненько.
Инна жила довольно близко, от Луки через три дома, поэтому они с Матвеем вскоре поравнялись с жилищем старухи, но разговор прекратить не захотели – встали сбоку у крыльца, под оконцем, да продолжили.