Устроившись на ближайшем возвышении – на небольшом пологом холмике слева от радловского дома – он видел, как из дома выходил Лука, как через полчаса или чуть больше появился какой-то седовласый мужчина в спецовке, наконец, как этот мужчина уводил самого Радлова к северному склону – туда, где велась добыча руды.
Желая остаться незамеченным, Бориска не пошел за ними по прямой – спустился с противоположного склона своей импровизированной наблюдательной вышки, сделал крюк и потому к территории месторождения приблизился со стороны ставка. И действительно проник за забор, побродил там от одной машины к другой, не зная, куда приткнуться, потом его выгнали, сославшись на какую-то опасность. Ничего толком не разобрав и даже не отдавая себе отчета, что именно следует искать, Шалый принялся ходить вдоль забора в ожидании появления Радлова. Однако это довольно быстро надоело ему, и, желая как-то себя развлечь, он вернулся на место, где застал Луку – к деревцу и камню. Правда, никакого Луки там уже не было, только забытая куртка валялась. Бориска обрадовался, что хотя бы нашлось, чем можно поживиться, и полез за своей добычей, пытаясь не угодить в воду.
В это самое время прогремел взрыв – рабочие уничтожали остатки пустой породы в горе. Куски этой самой породы, раскрошившись от взрывной волны, беспорядочно взмыли в воздух да полетели вниз. Часть осколков попала на непрочный навес, прикрепленный к забору, и проломила его – самый большой валун пришелся ровно на то место, где совсем недавно сидел Лука.
Шалый, испугавшись внезапного грома, соскользнул с камня и упал в водоем позади, а когда вынырнул – увидел перед собой поваленный забор, поломанные доски, перебитое деревце прямо у основания (оно упало в воду буквально рядом) и неровный камень, с одного боку острый, как заточенная бритва, размером в половину туловища самого Бориски.
Следом за этим гигантом полетела мелкая щебенка, щепки, твердая пыль, так что Шалому оцарапало шею и лицо с одной стороны. Крови было немного, но Бориска испугался и со всех ног ринулся прочь – к озеру и дальше, на ту сторону поселка.
А на той стороне уж зашевелились люди – напуганные, оглушенные, выскакивали они из своих домов и собирались стайками.
- Опять взрывают! – кричали одни.
- А помните, в прошлый раз? Птицы же, птицы попадали! – вторили им другие.
- Верно! Снова нас отравить хотят! – соглашались третьи.
К этой разношерстной толпе недовольных жителей примкнул запыхавшийся Шалый с окровавленным лицом, затем и прихвостни его подоспели.
- А эти чего здесь забыли? – возмутился кто-то, на них указывая.
- Да меня взрывом чуть не убило! – благим матом орал Шалый, показывая на многочисленные, но неглубокие царапины. – Чего взрывают?! Гнать их надо отсюда!
То тут, то там стали раздаваться восторженные возгласы:
- Бориска дело говорит!
Шалый, на мгновение почувствовав власть над этими людьми, продолжал:
- Это все Радлов устроил! О́н хотел медь добывать!
- А почему Радлов-то? – возразил Андрей, бывший среди толпы. – Он же свой. Давайте лучше с рабочими поговорим.
Большинство с ним согласилось. Жители, выскочившие на улицу, скучковались вместе и направились к месторождению – всего человек тридцать. Шалый, обозлившись на то, что его затею не поддержали, неуклюже поплелся в хвосте, с ним – один из неизменных его товарищей, который всегда был самым пьяным. Другие собутыльники решили, что коль уже предводителя их никто не поддержал, так разумнее вернуться в покосившуюся избу на окраине, служившую им пристанищем.
Однако проход на территорию добычи оказался перекрыт гигантской камнедробилкой – она жутко гудела и плевалась мелкими осколками горной породы. Перемахнуть через забор никто не решался, и люди топтались на месте злые и растерянные.
Шалый внезапно осознал, что это, возможно, его звездный час, и другого такого же шанса вступить в схватку с давним врагом больше не будет. Он выступил вперед и сказал:
- А я предупреждал, что к Радлову надо идти!
Многим из собравшихся к тому моменту уже хотелось просто спустить пар, и они присоединились. Человек семь, впрочем, махнули на все рукой да отправились по домам, повторяя слова Андрея:
- Радлов свой. Да и нечего с Бориской Шалым связываться. Падаль, а не человек!
Андрей, к слову, тоже был среди ушедших. Поредевшая толпа ворвалась во двор радловского дома, крича и топая от недовольства. Услышав шум под окнами, Тамара спустилась вниз, вышла на крыльцо (страха она не испытывала нисколько – все свои вроде) и хотела заговорить с пришедшими, но ее опередили.
- Тома, мужа зови! – прозвучало женским голосом откуда-то из глубины столпотворения.
- Да нет его, с бригадиром ушел. А вы зачем собрались-то? Из-за взрыва?
- С рабочими снюхался, - зашушукались жители, не слушая вопросов.
- Зови мужа, тебе сказали! – закричал Шалый, чувствуя поддержку – ему вдруг подумалось, что Петр на самом деле хочет отсидеться в доме, прикрываясь женой.
Тамара хотела было повторить, что она здесь одна, но ее вдруг охватило невообразимое негодование, появилось даже желание плюнуть в лицо каждому, кто топчет сейчас землю на ее дворе.
- Ты мне покомандуй еще! – ответила женщина не своим голосом – жестким, почти мужским, и язвительным.
- Слышишь, ты! Б….ну свою схоронила и помалкивай, а то я могу и всю могилу разнести!
Тут и еще несколько человек откололись от общей массы да пошли к выходу, сетуя на то, что вот, мол, и правда, с Бориской если свяжешься, так и запачкаешься сразу в какой-нибудь сомнительной истории – видано ли, люди дочь потеряли, а он смеет такое говорить. Впрочем, жителей десять-двенадцать осталось на месте – кто из любопытства, а кто и явно поддерживая смутьяна.
- Не смей так моего ребенка называть, гниль! – крикнула Тома гневно и вместе с тем брезгливо.
Тогда вперед выступила какая-то блеклая худая женщина, приближающаяся, судя по морщинам, к старости, но еще не достигшая ее. Лицо женщины было перекошено какой-то животной злобой, и она громко произнесла:
- Верно он всё говорит! И дочь твоя такая, и сама ты такая! По молодости лет ложилась под каждого, а теперь – смотри-ка! – за богатого вышла и разоралась тут, на место нас ставить удумала!
Тамара спустилась с крыльца, стремительно подошла к обидчице и ответила вкрадчиво, с ядовитой интонацией:
- Ой, Леночка, а ты почему завидуешь-то? Потому, что у тебя муженек – нищий алкаш, или потому, что тебя молодухой удовлетворяли хуже?
Ответить женщина не успела ничего, так как из-за дома появился Радлов – он возвращался от месторождения и вошел во двор через заднюю калитку.
- Ленка! Отошла от моей жены быстро! – Петр не кричал, но говорил громко и грозно, потрясая огромными своими кулачищами.
Женщина вся как-то сникла, съежилась, спряталась за людей да тихонечко прошмыгнула к выходу – нет уж, с Радловым-то связываться кому нужно, пришибет еще, глыба этакая!
- Чего пришли? – продолжал Петр.
- Так взрывали опять, - пояснил кто-то робко.
- Взрывать больше не будут! – пообещал Петр. – От склона ничего не осталось, место для разработки открыто – нечего взрывать-то уж.
Некоторые ответом удовлетворились. Вообще на протяжении всей сцены люди понемногу отделялись от толпы и уходили – иные от понимания того, что зря пришли, иные от трусости.
- Закрывай завод! – не унимался Шалый, не зная, что за спиной у него никого не осталось, кроме пьяненького товарища. – А не то черепушку раскрою́ тебе!
- Верно, - заплетающимся языком подхватил товарищ. – В п…у завод!
Радлов с совершенно спокойным видом двинулся к Шалому и, встав к нему вплотную, произнес:
- Бориска, оглянись! Все сбежали. Ты один.
Глазки у Шалого пугливо забегали по сторонам, он посмотрел назад и никого не увидел, кроме своего шатающегося прихвостня. Не поворачивая головы обратно к оппоненту, Борис всем телом подался назад, оттолкнулся от земли сразу обеими ногами, чтобы отскочить на безопасное расстояние, и побежал. Его товарищ повторил произнесенное ранее нецензурное словечко да упал плашмя.
Немного подумав, Радлов втащил его в прихожую.
- И на кой черт он нам сдался? – спросила Тома, отходя потихоньку от произошедшего.
- Земля ночью шибко холодная, помрет еще.
- Как будто от этого кто-то огорчится, - язвительно заметила Тамара, однако особенно перечить не стала.
Ночь прошла тихо.
Наутро мужичонка очнулся на полу в прихожей, оглядел обстановку осоловелым, ничего не понимающим и от непривычной трезвости диким взглядом, часто-часто заморгал и сел у двери.
- Ну, очухался? – поинтересовался Радлов, спускаясь со второго этажа.
Мужичонка тут же вскочил, с ненавистью посмотрел на своего спасителя, послал его туда же, куда накануне предлагал определить завод, и быстренько выбежал на улицу.
- Вот тебе на, - удивленно протянул Петр. – Помог, называется, человеку.
- Да нелюди они, - отозвалась Тома. – На улице надо было бросить.
- Говорю же, земля промерзает…
То, что земля действительно промерзает без солнца, ощутил на себе несчастный Лука. После встречи со стайкой птиц, собирающихся в единую человеческую тень, он целую ночь провел на пустыре в каком-то жутком тумане и только под утро сумел добраться до дома, где слег с лихорадкой.
Выхаживали его по очереди дед Матвей и Ирина, так что через неделю, к выписке Ильи из больницы, он оклемался полностью.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ.
Илья.
К концу мая установилась жаркая, сухая погода. Хилые деревца, сумевшие пробиться сквозь каменистую почву старой горы, полностью обросли зеленью, на болотах и по краям ставков появились осока и мелкие, неказистые соцветия вербейника. Вода у берегов озера неожиданно зацвела – по ее поверхности расплодились бактерии и крошечные водоросли, попавшие туда вместе с землей из котлована. Некогда чистый горный водоем покрылся буро-зеленой мутью, источавшей запах немытого тела.
Фундамент медеплавильного завода был наконец готов, заложили первый ярус будущего строения, так что на месте котлована громоздился теперь железобетонный остов, напоминавший труп какой-то гигантской доисторической твари. По другую сторону озера проложили узенькую колею от места добычи до станции – для вагонетки, в которой планировалось перевозить руду к месту погрузки. Саму вагонетку, правда, еще не пустили, и груды вырванной из горного туловища руды складывали в подсобных помещениях.
После добычи оставалось много пустой породы – ее свозили за рабочий поселок, к западной расщелине. Камни, изжеванные дробилкой, сложили туда же, укрепив таким образом склон образовавшегося отвала. Отвал был иссиня-черный, с белыми прожилками песка. Как набухшие вены, тянулись эти прожилки по темной поверхности, иногда осыпаясь и покрывая белой крошкой все вокруг. Вскоре даже трава там сделалась белесой, и стало казаться, будто посреди белого-белого поля вырос огромный черный рог.
Местные глядели на отвал с опаской, хотя открыто недовольства не выказывали. После стычки с Радловым Шалый вновь спрятался в своей расхлябанной берлоге, а без него ни у кого духу не хватало пойти против рабочих. Воцарилось затишье, нарушаемое грохотом строительных работ и отравленное душным дыханием потаенного страха. Увы, страх не покинул деревню – лишь поджал свой длинный хвост, усеянный нелепыми слухами, свернул ледяные щупальца, спрятался где-то позади тесных проулков и напряженных умов, зарылся среди комьев растревоженной землицы и обрывков нестройных мыслей и принялся терпеливо ожидать своего выхода. И уж коли настанет его день – обратится он несусветной паникой, захлестнет всех жителей с головой и покажет пасть, усеянную клыками. А до тех пор в селении установилось странное, тревожное спокойствие, похожее на паузу между двумя ударами грома, когда вроде бы и тихо, да только в воздухе витает напряжение и в любой момент может полыхнуть молния, за которой непременно последуют оглушительные, грохочущие раскаты.
__________________________
Двадцать седьмого мая Илью выписали из больницы. Лука и Радлов забрали его, потом помыкались по Городу в поисках подходящего центра реабилитации, но по незнанию ничего не нашли. Нет, они посетили несколько подобных заведений, однако те больше напоминали дома престарелых. Помутнение разума на фоне проблем с сосудами вообще свойственно чаще старикам, но Лука как представил, что сын его будет безутешно слоняться среди этих мумий – не смог, отказался.
И вечером того же дня Илья вернулся домой. Синюшная борозда на его шее рассосалась, но розоватый шрам от сдавливания остался, лицо было бледное, взгляд – блуждающий и безжизненный. Он путал слова, хотя редко, и все время что-то забывал – то одно, то другое. Иной раз и слов не путал, только ударения в них расставлял неверно и сам того не замечал – вместо «красиво», например, говорил «кра́сиво», а ты поди догадайся, что это означает.
Образ жизни его изменился мало – большую часть времени он лежал поверх неприбранной койки, как раньше, или беспокойно бродил по дому; много спал, не видя снов, да мало ел, не ощущая вкуса еды.
Изредка выбирался на улицу, тенью ходил по берегу бледно-зеленого озера, что-то высматривал вдали, будто пытался какую-то важную черточку найти или вспомнить. Но даль была обрезана горными склонами, и рассеянный взгляд его всякий раз упирался в эту ломаную гряду, потому не мог он ни найти, ни вспомнить столь необходимую ему черточку.
В одну из таких вылазок к нему подошел дед Матвей и осторожно поинтересовался:
- Илюша, чего это ты там высматриваешь все? Ведь не первый раз тебя вижу.
- Мы всегда жили в горе, - невпопад ответил юноша. – Почему так?
- Дело нехитрое, - дед Матвей расплылся в улыбке. – Места здесь холодные, гора-то защищает. От ветра или смены погоды резкой. Иначе урожай бы не поспевал совсем, ага.
- А дальше что? – спросил Илья, взглядом указывая туда, где синее небо облизывало серые склоны.
- Дальше-то? Лес. Город. Смотря куда пойдешь, - и Матвей ушел, совершенно растерявшись.
Илья же воспринял слова старика буквально и, пошатавшись еще немного по берегу, отправился за пределы селения, к пустырю, да там пропал. Лука, холодея от ужаса, метался в поисках сына по всей деревне, но тщетно.
Утром юношу отыскал все тот же дед Матвей – в глубине леса, продрогшего, промокшего до костей, в беспамятном состоянии. Оказалось, что Илья по болезни забыл, где живет, а уж зачем он затеял свое сомнительное путешествие – того и вовсе никогда, кажется, не знал. В лесу он провел почти сутки, однако по счастливой случайности не простудился и не подхватил воспаления – только сделался еще более замкнутым и рассеянным. На улицу его, ясное дело, с тех пор больше не пускали – он, впрочем, сам не особенно хотел. То ли нашел ту тайную черточку, которую искал за пределами горы, то ли забыл окончательно.
Два раза наведывалась Ирина, только была недолго – разговоры с Ильей давались ей до крайности тяжело. При первом своем посещении она поведала несчастному юноше сказочку, в которую и сама почти уверовала – о том, как они якобы встречались, любились, а Лизавета хитростью да обманом разрушила их союз. Илья от расстройства ума поверил, замечтался, вот только к следующей встрече все напрочь забыл. Тогда Ира убедилась, что завидного жениха из этого ребенка-переростка не получится, и больше не показывалась.
В начале июля зарядили дожди, на улице сделалось промозгло, в доме поселилось тусклое уныние. Вечера тянулись безрадостно и оттого бесконечно – Илья шатался по комнатам в каком-то тревожном воодушевлении, прерываемом обычной его эмоциональной тупостью, словно пытался собрать воедино разрушенный свой разум; Лука делал вид, что чинит обувь, хотя на самом деле ничего не чинил, а скорее портил: ему хотелось занять руки, но работы как назло никакой не имелось, и он по нескольку раз перекраивал одну и ту же пару сапог, делая новые швы поверх старых, рассекая и заново штопая голенища, прилаживая каблуки, чтобы затем оторвать их и приладить снова, так что сапоги в конечном счете просто-напросто развалились от столь изощренных пыток. А Луке почудилось, будто это его жизнь развалилась. Прямо у него в руках.
Однажды, в особенно дождливый вечер, Лука бросил мучить куски обуви и отправился в комнату к сыну – очень хотелось с ним поговорить, хотя как и о чем теперь разговаривать, обувщик не представлял. Илья сидел на своей койке, спиной к окну, и плакал – даже не плакал, а вроде как поскуливал, подобно собаке на морозе, и всхлипывал редко, жалко, без слез почти.
- Что с тобой? – испугался Лука. – Из-за Лизы?
- Лизы? – переспросил юноша с явным недоумением. Потом лицо его оживилось, и он выпалил: – А, Лиза! Она умерла, да?
Отец кивнул.
- Я что-то помню! – произнес Илья с наивной гордостью и заулыбался, радуясь тому, что память на сей раз не предала его.
Луку от такого безразличия к смерти всего передернуло, внутри шевельнулось какое-то жуткое, непонятное чувство, но вслух он ничего не сказал. Довольно долго они молча смотрели друг на друга да как будто не узнавали, затем Илья заладил свое прежнее:
- Мы всегда жили в горе. А дальше?
Обувщик помотал головой, приходя в себя, осторожно подсел к сыну, приобнял его за плечи и ответил:
- Дальше леса и другие горы. На севере есть ледники, совсем недалеко. Когда ты был маленьким, мы ходили на них посмотреть. Помнишь? – голос захрипел, проникся неизбывной печалью. – А еще там стоит огромный красивый Город, мы с тобой ездили, и не раз. Помнишь? И за склоном течет река. Она дает излучину и впадает в более бурную реку. В том месте, где два потока сталкиваются, вода шумно пузырится и расходится волнами. Мы там часто гуляли. Ну, в детстве. Ты смеялся, глядя на пузыри. Помнишь?
Лука напирал и напирал на это «помнишь?» все более рьяно, желая добиться утвердительного ответа и вместе с тем понимая, что ответа не последует. Потом осекся и погрузился в молчание, а внутри у него стало вдруг так пусто…
- Папа! – позвал Илья, пытаясь вывести его из онемения.
- Да, Илюша, я слушаю.
- Мы ведь всегда жили в горе, - тут юноша поморщился, напрягая все остатки своего разрозненного сознания. – В го́ре. Почему так, папа?
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ.
Вредитель.
1.
К середине месяца дожди прекратились. Земля, долгое время захлебывающаяся потоками воды, стала наконец дышать, и от дыхания ее в воздух поднималась тяжелая испарина, пропитанная запахами прелой травы и гнили. Болотца вокруг ставков расширились, затопили участки сухой почвы, вымочили редкую растительность, отчего та медленно раскисала и гибла, уступая место спутанным волоскам из тины и водорослей. На общем поле в стороне от поселения тоже стояла вода, но немного, так что за урожай можно было не беспокоиться.
Семнадцатого июля, когда влажная дымка малость рассеялась, Лука дождался рассвета и отправился к Радловым. Илья в тот момент спал нездоровым, глубоким сном, который вообще свойственен людям со скованным сознанием – как будто после повреждения мозга в его сердцевине, в самой глубине нервной ткани, сохраняется неизменная душа и даже мысли, ею порожденные, да только разум, подобно сломанному передатчику, не может ни уловить их, ни заковать в приемлемую словесную форму, и при этом настолько устает в тщетных попытках эту форму отыскать, что к ночи отключается совершенно, и никакой звук не способен пробудить его, и никакое сновидение не способно родиться среди глухой, непроницаемой черноты. Складывалось впечатление, что Илья с заходом солнца не засыпал, а умирал на время, и возвращался к жизни лишь к полудню. Зная об этом, Лука вполне мог отсутствовать до обеда и не опасаться того, что сын вдруг встанет и наделает глупостей. Тот, впрочем, о глупостях нисколько не помышлял – нет, где-то внутри у него сидела тоска, но в желание смерти больше не превращалась.
Совершая свой привычный путь, Лука остановился у здания завода. Там, как и в любой другой день, стоял невообразимый шум, но местные привыкли к нему, сумели вписать в свой унылый быт, так что вся эта механическая стрекотня со стройки давно не вызывала никакого раздражения. Вокруг скелета будущего предприятия сновали тени рабочих – они то исчезали, скрываясь за обрывками тумана, то появлялись вновь в неверных, обманчивых лучах утреннего солнца. Такими же тенями, навроде черных пятен, смотрелась и вся строительная техника. Угловатые грузовички, груженные камнем, стояли поодаль неподвижными надгробиями; между ними лениво передвигались тракторы – каждый из них волочил за собой связанную тросом груду кирпича или целый бетонный блок и оставлял в грунте незаживающие раны-рытвины; с другой стороны от голого строения торчал подъемный кран, как лестница в небо. Вся эта расползающаяся по земле железобетонная масса выглядела настолько чужеродно, что казалось – закрой глаза, и небылица вмиг пропадет, оставив после себя лишь неспокойные вихри пыли, и станет ясно, что никогда подобной небылицы и не случалось, никто не громоздил завод, не кромсал горы, не звал призрачных строителей, а так – навеяло, нанесло ветром мираж. Но мираж никуда не девался – настырно лез своими ломаными углами сквозь пелену тумана и к полудню обретал плоть и кровь.
Отмахнувшись, Лука двинулся дальше, между двумя рядами посеревших двориков, отделявших его от радловского дома, постепенно ускоряя шаг – не хотелось объясняться с Петром второпях, однако же через пару часов надо было возвращаться назад. Добравшись до знакомого особняка, он прошел через настежь распахнутые ворота (вообще-то главные ворота частенько стояли нараспашку, поскольку хлев для животных и посевы были отгорожены отдельным забором с калиткой на замке), поднялся на крыльцо, несколько раз постучал в дверь, сначала тихо, потом все более настойчиво, но никто не открыл. «Уехали, что ли, куда», - подумал Лука, спустился на пару ступенек ниже и замер в нерешительности, не зная, что теперь предпринять.
Впрочем, почти сразу со скрипом отворилась боковая калитка, та самая, на замке, и со стороны заднего двора, где располагались все хозяйственные постройки, появился Радлов. При каждом шаге он как бы вдалбливал ногу в землю, опирался на нее пару секунд, дергал, проверяя прочность сцепления, и лишь затем поднимал вторую ногу, отчего походка его сделалась раскачивающейся, как у моряка. Да и все прочие движения выходили у него такими же точно медленными и дергаными, словно давались с трудом, а лицо, наоборот, было застывшим и бесформенным. Радлов почти не похудел, но обмяк пуще прежнего и выглядел как обернутая мешковиной осыпающаяся куча сырого песка, из толщи которой тускло и безумно сияли два глаза.
- Так и не спишь? – догадался Лука.
- Так и не сплю, - повторил Петр глухим голосом. Помолчал, будто выискивая нужные слова где-то в глубине своей одеревенелой дремы, и продолжил, комкая окончания: – Хотя, конечно, сплю. Провалюсь на час-другой вроде как… вроде как.., - тут он сбился, глаза его беспокойно забегали по сторонам, пытаясь зацепиться за какой-нибудь предмет, но так ни на чем не остановились и по-рыбьи впали внутрь. – Как в яму упал. Потом очнусь, смотрю, а времени три часа ночи. И до утра больше уж… не получается. Да и час этот несчастный тоже не каждый раз…
- Я еще когда говорил, чтобы ты ко врачу съездил!
- Да не хочу! – Петр недовольно поморщился, вроде как с пренебрежением. – Само образуется. Я, знаешь, занят немного и…
Не договорив, он подошел к ближайшему окну первого этажа (это было кухонное оконце, расположенное почти у самого грунта), наклонился, с силой постучал в него, так что вместе со стеклом задребезжала хлипкая рама, и крикнул:
- Тома! Лука пришел! – и, уже обращаясь к гостю: – Ты зайди пока, чаю попейте, пообщайтесь. Я скоро, ты уж дождись.
Затем Радлов развернулся и быстрым, по-прежнему дерганым шагом скрылся на заднем дворе – оттуда доносился негромкий лай сторожевого пса и повизгивание свиней. Лука в недоумении остался ждать на крыльце, пока наконец перед ним не распахнулась входная дверь и на пороге не появилась Тамара – неприбранная, в ночном халате, с копной почти седых волос на голове и землистым лицом.
- Рано ты что-то, - произнесла она с легким оттенком раздражения. – Поднимайся сразу на второй этаж, хорошо? Я туда все принесу.
Лука вошел в плохо освещенный коридор, преодолел лестницу и оказался в до боли знакомой зале с протертым диваном, массивным столом, не раз и не два принимавшим шумные семейные празднества и тихие дружеские посиделки, и широким окошком в противоположной стене, из которого открывался вид на все селение: там, за немытым стеклом, исполосованным каплями недавних ливней, тянулись два рядка серых домишек, большей частью пустовавших, прямо за ними торчал ощерившийся, зубастый остов будущего завода, рядом протыкала небо башня подъемного крана, а позади блестела гладкая, мутная поверхность озера. По ту сторону водоема неровной дугой раскинулась сама деревня – Лука знал об этом, но разглядеть ничегошеньки не мог, стройка мешала обзору. И получалось, будто земля дыбится и образует скалистую гряду не где-то далеко, за деревней, а прямо над заводом, нависая над ним темным облаком. И над этим темным облаком успела разыграться заря – солнце вынырнуло из своего багряного лежбища, оторвалось от него с кровью и начало постепенно желтеть, хотя добела еще не раскалилось. От его света по стенам комнаты ползали причудливые блики – бледные овальные зайчики, с нижнего края украшенные каймой из оранжевых и розовых разводов, вроде лучистой бахромы. Глядя на их едва уловимое мерцание, Лука вспомнил отчего-то бусы, которые в апреле подарил Лизавете – здесь, за этим многострадальным, многопамятным столом подарил. В каждой бусине заключена была крошечная капелька такого же точно оттенка. Лука тогда назвал его умным словом, вычитанным из книги по цветоводству, чтобы произвести на девушку приятное впечатление, окутать ее атмосферой таинственности и таким образом вернуть частичку детства – дети ведь любят тайны и новые слова.
Под воздействием оранжево-розовой пляски и другое оживилось в памяти – разговоры про свадьбу, нелепая обеспокоенность Радлова грядущим, которая впоследствии оказалась не такой уж нелепой; живая Лиза с красивыми карими глазами, пылающими лукавым огоньком, здоровый Илья со счастливой улыбкой. Взвыть хотелось, и обувщику пришлось довольно долго вращать глазами, чтобы унять охватившее их жжение, да напрягать перекошенное лицо – боялся расплакаться. Он ведь знал, что не шибко красив, и плакал тоже не шибко красиво – перекошенное вымученной ухмылочкой лицо, по которому текут горькие слезы, сострадания не вызывает. Один только ужас, ибо людей вообще пугают несоответствия.
Вскоре появилась Тома, в том же халате, с забранными волосами. Она поставила на стол поднос с аккуратным заварным чайничком, кувшином, до краев наполненным водой, и тремя чашками, и села рядом с гостем на диван.
- Что у тебя случилось? – спросила женщина с сочувствием.
- Да все, что могло, давно уже случилось, - мрачно отозвался обувщик и как-то странно усмехнулся. – Так, Илью в больницу отвезти надо. Вот решил договориться, пока он спит. Не хочу его одного оставлять, мало ли что.
- Совсем плохо стало?
- Не то что бы плохо, скорее улучшений никаких нет. И головные боли у него участились, это меня очень беспокоит. Думаю, нужно врачу показаться, да и с реабилитацией что-то решить.
- Петя скоро придет, там просто с огородом что-то, - сказала Тома с безразличием, словно огород вовсе ее не интересовал. Потом оглядела комнату рассеянным взглядом, ничего в ней не видя, и начала о другом: – Мы ведь совсем недавно сидели тут впятером. Свадьбу обсуж.., - голос ее сорвался, задребезжал, лицо сделалось совсем серым, скривилось в горестную гримасу. Глаза на нем заблестели печалью, но слез так и не породили. Проглотив вставший поперек горла ком, женщина прокашлялась и продолжила: – Свадьбу обсуждали. А вместо свадьбы – похороны. Подвели нас с тобой дети-то. Вроде как и жизнь кончилась. Ничего не хочу больше. А Петр все со своим огородом, нешто оно теперь надо кому. Пропади он пропадом, этот огород! А Петя все свое ноет: хозяйство поднимать, да вот еще с заводом его обидели, да чертовщину какую-то приплетет. Не родная ему Лиза была, вот что, - и Тома погрузилась в угрюмое молчание.
- Мне кажется, ему тоже нелегко, - робко заметил Лука, выдержав паузу. – Даже в Бога с горя уверовал. И ведь не спит почти, мучается.
- Не спит, - повторила женщина задумчиво, как бы проникая в тайный смысл этого слова, разбирая его на звуки и пытаясь между ними отыскать второе значение. – Как будто он из-за Лизоньки не спит. Из-за завода своего проклятого не спит! А как уснет – мертвецов видит. И ладно бы, людей, которых потерял, я и сама ведь дочку почти каждую ночь во сне вижу – так нет же, все каких-то абстрактных, что, значит, под землей они ползают и трубы прокладывают! Ох, и ушла бы я, да сил нет.
- Крепись, Тома. Куда уходить, вы столько вместе прожили…
- Да хоть бы и к тебе! – горячо, даже с какими-то истерическими нотками, воскликнула Тамара. – Вон, с Ильей бы помогла. Ты Лизу мою шибко любил. Хороший ты, Лука.
- Послушай, мне кажется.., - Лука осекся, пораженный предложением, которому обрадовался бы лет двадцать назад, а сейчас не знал, как отнестись, и потому слов подобрать не сумел. Замямлил невнятно, страшно заикаясь, запинаясь на каждом слоге: – Оно бы, может, и по… лучилось… ну… когда-то давно…
- Не хочешь, поняла уже, - оборвала его Тома без всяких эмоций. – Чай-то пей, кому принесла.