- За пятьдесят девять тысяч, - Петр поерзал на твердом основании, пытаясь устроиться поудобнее, и прибавил: – С половиной.
Андрей некоторое время сидел молча, как будто и вовсе не услышал суммы, потом громко прокашлялся и спросил с плохо скрываемыми злобными нотками:
- Это что, шутка?
- Нет, я вполне серьезно, - спокойно отозвался Радлов.
- Знаете что, Петр Александрович. Не надо меня за идиота принимать. У меня участок восемь с половиной соток. Немного, соглашусь! Но цены-то я успел прошерстить. Даже если участок продавать как жилой, а не как промышленный – выйдет по пятнадцать тысяч за сотку, всего около ста тридцати тысяч рублей. А промземля, если переоформить как следует, получается гораздо дороже!
- Скажи-ка мне, пожалуйста, где ты такие цены откопал?
- Это среднерыночные по региону, вы разве не в курсе? В том же Вешненском такие. От нас оно совсем близко, вон, люди пешком ходят – значит, стоимость одинаковая. А участки под промышленные нужды там вообще идут по тридцатке за каждый ар. Я извиняюсь, конечно, но вы меня что, со своим заводом намудить решили?
Радлов оглядел юношу оценивающим взглядом, выдохнул и сказал:
- Успокойся, хорошо? И послушай меня. Ты на среднерыночные-то не смотри особо, не забывай про здешнюю специфику.
- Какую еще специфику?
- Ты слышал, что по среднерыночным дороже всего идут сельхозугодья?
Андрей отрицательно помотал головой. Петр снисходительно улыбнулся и продолжил:
- Итак, дороже всего на рынке земля для сельского хозяйства. По средним, отмечу, ценам. Но это ведь средняя температура по больнице и только. У нас, например, урожай в прошлом году погиб, и его показатели крайне низкие – это раз. Из-за близости завода экология ни к черту – это два. Кроме того, понятно, что завод рано или поздно начнет расширяться, захватывая новые территории – это три. Что будет, если сложить раз, два и три? Будет дешевая земля. Тысячи по полторы за сотку, не больше. А по области, конечно, продают и за полтинник, и даже тысяч за сто каждый ар, - Радлов перевел дыхание и подытожил: – Я к тому, что надо нюансы учитывать.
- Я же учел! И потому хотел землю переоформить как промышленную, она для этого вполне пригодна.
- Андрей, ты ее скорей всего не переоформишь никогда.
- Почему вдруг?
- Ну вот смотри. Назначение земель просто так, по мановению руки, не меняют. Делать это придется через суд – потратишь полгода-год, не иначе. И без хорошего юриста в суде делать нечего, я тебе точно говорю! А на юриста нужны средства, тысяч двадцать уйдет минимум. Пока будет идти разбирательство – завод стоимость снизит еще больше и предложит тысяч сорок. А ну, как дело в суде не выгорит? И получишь ты сорок тысяч, из которых половину останешься должен юристу. Они ведь оплату берут за работу, не за итог.
- И как, интересно, дело может не выгореть с хорошим юристом? – Андрей все еще говорил злобно, но сквозь злобу уже начали пробиваться дрожащие нотки сомнения.
- А смотри дальше! – с готовностью отозвался Радлов, увидев, что собеседник начал отступать. – ШМЗ – это крупное предприятие. И его начальство явно не заинтересовано покупать землю дорого. И запросто может надавить на нужные рычаги, чтобы твоему делу вообще не дали ходу. Я ведь и сам по судам ездил, знаю, как все устроено.
Андрей насупился и молчал. Петр, удовлетворенно хмыкнув, заговорил дальше:
- И потом, спешу развеять твои радужные мечты. На твоем участке никаких нужных коммуникаций нет, кроме водопровода. Думаешь, эти наши бытовые электрощитки подходят для производственных нужд? Да они полетят при первом скачке. То есть земля у тебя уйдет как черновая, для производства она не годится, ее еще оборудовать следует. Так что даже как промышленная она стоит тысяч десять-пятнадцать за сотку. И это, напомню, только если удастся переоформить.
Погоди, я не закончил! – повысил голос Петр, заметив, что собеседник хочет его перебить. – Как жилая земля, то есть то, что у тебя именно сейчас на руках, она вообще не котируется. Уж прости, но человека, страстно желающего поселиться в этом говне, ты днем с огнем не сыщешь. Это тебе не Вешненское с видом на реку, магазинами и областным моргом – очень, знаешь, выгодное место, веночками торговать можно и вообще.
А если даже найдется дурачок сюда переехать – жилая земля тут тоже по среднерыночной не пойдет, по тем же причинам: экологии нет, ни хрена не растет, инфраструктуры, кроме заводской, нет. Дай бог, чтоб заплатили тыщенки по три за сотку. Итого сколько там… двадцать пять за участок, верно? И, раз уж продавать в качестве жилого участка, заплатят еще сверху за дом. Дом старый, маленький, но тысяч на сорок вытянет. Сколько в сумме?
- Шестьдесят пять, - упавшим голосом ответил Андрей. Он пал под натиском словесной атаки и больше уж не сопротивлялся.
- Именно. Максимум семьдесят, если поторговаться. Хотя у нас не дачный поселок, спроса нет, так что даже это вряд ли, - Радлов выдержал небольшую паузу, в очередной раз продышался, поскольку долго говорить ему было тяжело под грузом собственного веса, затем продолжил более дружелюбно: – А заводу дом твой не нужен. И руководство действительно сразу после покупки переведет участок из фонда поселений в фонд промышленной зоны. Причем по щелчку пальцев переведет. И обустроит здесь вспомогательные заводские объекты, которые будут приносить прибыль. Только, - на этом слове он сделал особенный акцент, - только исходя из этого, тебе готовы предложить по семь тысяч за ар вместо трех. За дом – ноль. А за участок в восемь с половиной соток получится как раз пятьдесят девять с половиной тысяч. Конечно, немного ты потеряешь, против шестидесяти пяти-то, зато быстро и без мороки. И теряешь, в сущности, крохи.
Андрей сидел, будто раздавленный речью Радлова.
- Может, вовсе не уезжать? – растерянно спросил он.
- Уж это твое дело, не подскажу.
И Радлов ушел, оставив хозяина никчемного участка в замешательстве.
Дома на него с порога набросилась Тамара с вопросом:
- Лука не с тобой?
- Нет, - ответил Петр, внутренне сжимаясь от нарождающейся тревоги. – Разве он не остался?
- Ушел. Не знаю, куда…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ.
Он выдает себя за других...
Лука снова в своем пустынном мрачном доме.
Сидит на дощатом полу в прихожей, прижатый тишиной и темнотой к стене. Поверхность у стены бугристая, как древесная кора, и холодная. Лука чувствует, как холод от нее расползается по спине, лезет под кожу своими щекочущими пальцами, проникает внутрь организма, так что желудок и сердце стынут.
Лука не помнит, как вернулся сюда – его вновь затягивает тягучее болото безвременья. А если нет времени – нет памяти, ибо она не нужна. Стоит ли запоминать события и вещи, когда события происходят одновременно, сваливаются на голову спутанным комком из разношерстных лиц и действий, и при этом никогда не происходят, а вещи то превращаются в незыблемые столпы реальности, то распадаются в прах из-за одного движения глазного века. Обувщик смотрит на предмет, разодранный ботинок или оплавленную свечу, видит каждую его черточку, пропускает эти разношерстные черточки внутрь своего измученного мозга через остекленевшие склеры, изрезанные сеточкой лопнувших капилляров… но вот глазные веки захлопываются, и предмета больше нет. Тьма оживает.
С электричеством все еще неполадки, и в прихожую пробивается лишь полоска уличного света – через настежь распахнутую дверь. Дверь болтается на ветру да плаксиво стонет – так, словно срослась с петлями живой плотью, и всякое движение эту ткань рвет, причиняя невыносимую боль.
Уличный свет постепенно меркнет – то ли близится ночь, то ли опрокидывается в темноту разум. Лука не знает.
Он слышит свое дыхание как будто со стороны, натуженное и громкое. Слышит оглушительное биение сердца. Слышит, как плачет дверь. Или он сам? Но руки каменные, руки пригвождены к полу, и нельзя дотронуться до своего лица и узнать, мокрое оно или нет.
Затем удается пошевелить пальцем. Всеми пальцами. Лука медленно ползет вверх по стене, как насекомое-переросток, и отправляется в комнату, где когда-то жил его сын.
Койка аккуратно накрыта белой простыней. Слева от нее, прямо под прорезью оконца, дрожит густая черная тень.
Лука видит, как простыня бугрится и рисует очертания тела. Но он не знает, чье это тело. Подходит ближе, дрожащей рукой хватается за край ткани, тянет ее на себя и вдруг останавливается – ему не хочется видеть то, что под ней. На верхней губе зреют капельки пота, стекают вниз и скапливаются у линии плотно сомкнутого рта. Лука машинально облизывает губы. Соленый вкус обжигает язык.
А в голове, скрипя и надрываясь, шевелятся ржавые шестеренки и перемалывают мысли в несуразные обрывки слов и звуков. И обрывки эти выпускают остроконечные перья и становятся вороньем.
В оронье р аспыляет е дкий м ертвецкий я д, у душает, ш елестит л оснящимся о перением – и складывается наконец в цельную мысль, и мысль эта: «Время ушло».
- Не тяни простынь, - произносит кто-то в сердцевине мозга. – Там ничего и никого нет…
Лука вздрагивает и ничего не отвечает.
Из тени под окном, вытягивая за собой черные жилы, выскакивает птица и цепляется за изголовье кровати.
- Ну, лети ко мне, - слышит обувщик собственный голос, хотя ему кажется, будто он ничего не говорит. – Лети, моя хорошая, давай…
Он собирает с пола черную пыль, просочившуюся сквозь неплотную раму, протягивает этот корм ночной гостье. Птица глядит недоверчиво, затем вдруг выдавливает из своего горла какой-то противоестественный звук, вроде звона битого стекла, раскрывает крылья наподобие оконных ставен, срывается с места и с силой клюет протянутую ладонь, измазанную в угольной крошке. Лука отстраняется назад и от страха жмурится.
Когда он открывает глаза – птицы больше не существует. Незримого тела на койке – тоже.
Ладонь в нескольких местах глубоко проклевана. Из ран вырастают спелые ягоды крови.
В беспамятстве обувщик отрывает от простыни длинную полоску ткани и перетягивает ею руку. Ткань промокает насквозь, тут же становится красной.
Несколько капель крови упали на пол и уже стали обрастать запекшейся пленочкой. Лука медленно наклоняется, внимательно их осматривает. А капельки отращивает крошечные лапки, обращаются алыми насекомыми вроде напившихся клопов и бегут в сторону выхода. Как ручеек из-под туши животного.
Лука ловит одного жучка, с омерзением давит его и видит, как по пальцам стекает прозрачный сок. В воздухе распространяется запах гнили и влаги.
- Что же это такое? – спрашивает обувщик, обращаясь то ли к пустоте, то ли к назойливому своему спутнику.
- Стоячая вода, - отвечает кто-то из них. – Она всегда там, где болота.
Где-то совсем близко раздается хруст. Сухой и тревожный, будто ветка сломалась, спугнув безмолвие вечернего леса.
Лука глядит себе под ноги и действительно видит эту ветку. А еще мертвую траву в ледяной корке. Под одежду вторгается жуткий холод, как от стены, но еще крепче, а обстановка комнаты распадается на куски, и Лука обнаруживает себя в окружении деревьев – в чаще леса, севернее старого грачевника.
Он не знает, как добрался сюда. Для него весь путь через селение – это лишь взмах век, разделивший во времени стайку алых насекомых и пугающий хруст ветки.
Прямо перед ним темно-зеленым полотном расстилается вода. Красная тряпка на руке насквозь пропиталась кровью, и кровь с мерным звуком капает вниз, опускается на самое дно лужи и там становится амарантовыми бусинами.
- Этот цвет, - шепчет Лука. – Неужели?..
На той стороне заболоченного участка мелькает тень. Обувщик вглядывается в сумрак и видит девушку во флисовой курточке.
- Лиза! – зовет он, разом позабыв, что девушка давно умерла.
- Это не Лиза, - мягко говорит чужеродный голос в голове, и тень растворяется.
Лука тяжело сглатывает, задирает голову вверх. Небо над ним – густо-синее, с вкраплениями лилового зарева на востоке. Зарево постепенно зарывается под землю. Сверху сыпется черный песок и становится ночью. Тьма окружает.
Глаза долго привыкают к ней, но вскоре удается различить мохнатые лапы сосен и голые скелеты лиственных.
И опять на той стороне плывет в воздухе какая-то тень. Теперь это не девушка, а хмурый долговязый юноша с петлей на шее.
Лука плачет.
- Илюша! – зовет он. – Неужели ты снова? Ты ведь уже…
«Умирал», - додумал обувщик про себя. Илья смотрит на отца, улыбается ему приветливо, но вновь звучит в голове настойчивый голос, и звуки его вновь заставляют призрака исчезнуть.
- Это не Илюша.
Деревья кругом гудят и трепещут, ветер путается в их ветвях и воет, как побитая собака. А голос тихо-тихо продолжает:
- Он выдает себя за других. Он примеряет личины ваших мертвецов, чтобы быть признанным, и собирает урожай со всех окрестных кладбищ и болот. Он – туман, что стелется в предрассветной мгле.
Еще сильнее бушует ветер, и слышно, как ломаются кости деревьев.
- Лицо его – лица усопших. И кровь его – гнилая вода подземных труб. И тело его – черный песок, расползающийся по земле.
А ветер поет, поет погребальную песню на струнах деревьев, и вот уже ветошь и грачиные гнезда срываются вниз.
- Он – тень, проскользнувшая по стене без предмета. Он прячется по уголкам глаз, оставаясь замеченным, но не увиденным.
Ветер нещадно хлещет Луку и гонит его обратно в селение. И видит Лука громаду завода, пожирающую землю. Из тела завода торчат три отростка, выдыхающие дым, а кожа его – перья и пепел. И эти перья и пепел отрываются от поверхности, собираются в тугой прожорливый ком, наползают на поселок и опутывают ближайший дом. Пожирают его, подобно термитам, вгрызаются в бревна и мгновенно обращают их щепками.
Разъезжаются дырявые стены, заваливается набок крыша.
Лука силится не моргнуть – он знает, насколько быстро мрак поглощает предметы. Поверхность глаз стекленеет, покрывается слезливой пеленой, а вдали мелькают радужные блики и кольца – слезы преломляют свет, идущий от туловища завода.
Веки вскоре опускаются сами собой, мир гаснет.
Лука слышит свое дыхание.
И чье-то еще.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ.
Зачем кормить птиц?
Маленькое оконце в кухне заходило в раме ходуном, запело вибрато. На втором этаже что-то громко стукнуло.
- Как ветер-то разбушевался, - сказал Радлов и устало вздохнул.
Он сидел за кухонным столом, сгорбившись и превратившись в покатую гору, и прислушивался к звукам с улицы. Тамара суетилась вокруг, была то тут, то там: мыла посуду, раскладывала ее по местам, следила за тем, как покрывается корочкой ужин в духовке.
- За февраль отыгрывается, - ответила она со смешком. – В феврале особо ветров не было. Вся погода наперекосяк.
- Ясное дело, экология-то ни к черту…
Тома звякнула помытой тарелкой, закидывая ее в сушилку, перекрыла воду, села напротив мужа и спросила с какой-то настороженностью в голосе:
- Петь, скажи мне честно: ты, когда сам хотел завод организовать, знал, что к этому приведет? Что снег черный пойдет, что от дыма станет невозможно дышать… знал?
- Нет, - убежденно отозвался Радлов. – Я планировал маленький медеплавильный цех с хорошей очисткой на всех этапах. Вреда бы почти не было. А эти… то ли оборудование у них древнее, то ли просто всем плевать.
- Хорошо. Это правда хорошо, - женщина улыбнулась едва заметно, одними уголками рта, и вдруг вспомнила о другом: – Кстати, ты чего Луку не привел? Плохо ему там, поди. Наверное, как утром сбежал от нас, так и не ел ничего.
- Я, когда до его дома-то пошел, по дороге деда Матвея встретил. Мы с ним решили обстановку проверить, глядим – дверь нараспашку, а сам Лука в прихожей сидит да вроде как с ботинком возится. Мы решили, что он работать пробует, отвлекать не стали.
- Хоть бы сказали человеку, что он не заперся.
- Да кто ж его здесь тронет! – Петр глухо захохотал. – Нет, Луку у нас все уважают, все жалеют.
- Недоброжелатели у каждого есть. Шалый тот же – мало ли, что ему там в башку пьяную взбредет.
- Шалый товарища своего в больничку отправил. Лицо ему раскурочил, представляешь? А без дружков он наружу не высовывается обычно, злобу копит. Видать, пообломали ему рога-то в колонии.
- Да скорей всего, кто бы там его выходки терпеть стал. Я наслышана, там и не таких ломали. Погоди-ка, - Тамара приложила палец к виску, будто о чем-то задумалась. – Ты откуда про товарища и больницу знаешь? С Бориской вроде никто не общается из наших.
- Да, в общем.., - Радлов замялся, но все же объяснил: – Матвей Иру приютил. Она и рассказала.
- Шибко Матвей добренький, - Тома скривилась.
- Не убивать же ее теперь, в самом деле!
- Нет, конечно, - согласилась женщина с такой интонацией, словно втайне именно этого и хотела. – Только зачем помогать? Мы вроде с Матвеем дружны, а она на могиле у Лизы дрянь всякую писала.
- Вообще-то Шалый у нас герой с бабами драться. Как бы она с ним жила? Сама подумай, такая силища на женское тело – убил бы девку и все. Так что не вижу я, чего тут к старику придираться. Как нужным посчитал, так и сделал. Да и один он, одному жить хорошо разве?
Тома промолчала. Натянула на руки варежки, залезла с головой в пасть духовки и вытащила приготовленную запеканку. Пар, пропитанный запахом еды, столбом взмыл под потолок.
- Накладывать тебе?
- Не хочу, - хрипло сказал Радлов. – Пусть поостынет, что ли…
Затем он ссутулился еще больше, посмотрел мутным взглядом себе под ноги и печальным тоном спросил:
- Чего делать-то будем, а?
- В каком смысле? – не поняла Тамара.
- Свиньи здесь однозначно помрут. А даже если сразу не помрут – почва отравлена, ничего на ней не взойдет в этом году. Так что все равно с голодухи падеж начнется. Оклад с завода весьма скромный. Да и, не ровен час, скоро всех переселят куда-нибудь в еще большую дыру. С Андреем ведь первый звоночек…
- Чего ж звоночек, коли он сам уезжать собрался?
- Он, может, и собрался, да тут в другом дело, - Петр выдержал паузу, пытаясь привести в порядок разрозненные мысли. – Уж больно быстро завод откликнулся. То есть… с завода, конечно. А участок на другой стороне озера. Вот как, по-твоему, может пригодиться участок в восемь соток, отделенный от основных цехов озером?
- Не знаю, это по твоей части.
- А я тебе скажу – никак не может. Так далеко вспомогательные помещения не делают. Только если дополнительное производство открывать. Восемь соток для этого настолько мало, что просто смешно! Нет, рано или поздно всех оттуда сгонят.
Тома пристально поглядела на мужа.
- Ты не думал, что когда начнут массово скупать землю – все сделки через тебя пойдут?
- Думал. Это меня больше всего настораживает. Даже.., - осекся, но закончил, переборов онемение языка: - …пугает.
- Чего пугаться? Можно денег накопить, откладывая с каждой сделки, и уехать в то же Вешненское, там поспокойней. На Город-то мы не накопим, а снимать жилье – годы не те.
- На самом деле я в этом участвовать не хочу, - Петр издал нервный смешок – короткий и с придыханиями, как спазм. – Скупать будут по дешевке или вовсе переселят, как я уже говорил. Вот как я к тому же деду Матвею пойду? Он ведь хочет на своей земле помереть.
- Почему тогда к Андрею пойти не постеснялся?
- Да потому, что он.., - начал Радлов, резко повысив голос, но внезапный стук в дверь перебил его.
Стучали громко и настойчиво, как будто намеревались ворваться силой.
Петр на всякий случай загодя сжал правый кулак, спрятал его за спину и отворил. На пороге стоял Лука, грязный и мокрый, весь в лоскутах болотной тины. Ладонь у него была обмотана тряпицей, а тряпица пропиталась кровью и сползла на запястье, так что из открывшейся раны подтекала кровь.
- Господи, Лука, да что стряслось-то?! – испуганно воскликнул Радлов, пропуская друга в прихожую.
- Я… Илью видел. Только это не он.
С кухни выбежала Тамара с посеревшим от страха лицом.
- На руку его погляди, - обратилась она к мужу. – Веди его на второй этаж, я сейчас йод принесу, обработаю.
На втором этаже Петр усадил гостя на диван, несмотря на грязную одежду, и налил ему воды. Лука пил жадно. Он до того продрог, что зубы его стучали о край стакана.
- Где ж ты так порезался? – допытывался Петр, но обувщик молчал, будто вовсе не слышал вопроса.
Напившись, он вернул стакан и уставился на клочок бумажки, забытый у края стола. Это был обрывок заводского послания с шапкой письма и номером, который Радлов предусмотрительно отрезал перед походом к Андрею.
- Они дом сожрали, - сказал Лука, чуть не плача. – В щепки обратили.
- Успокойся, отдышись. Какой дом? Кто «они»?
Лука окинул комнату блуждающим взглядом и растерянно произнес:
- Не помню, - затем прокашлялся и совершенно невпопад добавил: – Я слежу.
- За кем?
- Нет. Здесь так написано, - обувщик схватил клочок бумаги и указал Радлову на строчку:
Уведомление: 33/19.13.6.8.21.
- Это просто цифры, Лука.
Тот отрицательно покачал головой и проговорил, будто зачарованный:
- Тридцать три пташки кружат вокруг меня. 33 буквы алфавита. «Я слежу».
Петр поглядел на номер пустым взглядом, ничего не понял, с каким-то жутким остервенением скомкал бумажку и отбросил ее в сторону.
Тут в зале появилась Тамара, неся в руках темный пузырек и бинты.
- Мусоришь-то зачем в доме? – возмутилась она.
Затем села перед Лукой на стул, положила его руку себе на колено и сорвала рыжую от засохшей крови тряпку. Внутренняя часть ладони, указательный и средний пальцы были сплошь в глубоких порезах.
- Как будто стекло наотмашь бил, - прокомментировала женщина, залила раны йодом и крепко их перевязала.
Лука два раза вздрогнул от боли, но ничего не сказал. Казалось, на боль реагировало только его изможденное тело, а разуму было все равно.
- Голоден? – спросила Тома и поглядела на гостя с нежным беспокойством. – Я сейчас ужин принесу.
Лука набросился на еду, как лесной зверь, и ел жадно, голыми руками заталкивая куски пищи в свой искривленный рот. Из глаз у него ручьем текли слезы, как всегда. Слезы он вытирал обшлагом куртки и продолжал расправляться с запеканкой, не замечая того, что плачет.
- Оставайся-ка ты у нас, - предложил Петр, так и не прикоснувшись к ужину. – Всем спокойнее будет.
- Нет. Не хочу, - глаза у обувщика горели безумным пламенем, и говорил он с болезненной и оттого чересчур явной убежденностью. – Мне домой надо. Домой надо, слышишь!
Радлов пытался спорить, но потом подумал: «А если ночью уйдет? Как мы его тут удержим?», поэтому вызвался его проводить. Тома поглядела на мужа с недоумением, но переубеждать не стала.
Ветер за окном немного успокоился.
Окна больше не пели.
__________________________
Дом Луки стоял нараспашку. Когда Радлов вошел, он увидел на полу дорожку из капелек крови, ведущую к комнате покойного Ильи.
Обувщик был сильно утомлен и плелся сзади. Переступив порог, он указал на капли и произнес:
- Эти букашки меня в лес увели, представляешь?
Радлов содрогнулся всем туловищем, так что у него даже затряслись водянистые щеки, которые от бессонницы не впали, а лишь опустились книзу, превратившись в кожистые складочки по бокам лица.
Все углы были засыпаны черным песком – ветром нанесло.
- Прибраться бы здесь, - сказал Петр вполголоса.
Лука прошел мимо, никак не реагируя на слова друга, и направился в комнату сына. Его слегка пошатывало, так что Петр был вынужден схватить его под мышки и осторожно довести до места.
Там Лука забился в угол и принялся зачем-то копаться в угольной крошке с пола. Радлов сразу же заметил кровавые полосы на разодранной простыне и разбитое оконце. От оконца веяло стужей; край стекла, оставшегося в раме, был темно-красный. Осколки под ним – тоже.
- Вот ты как руку поранил, - догадался Петр. – Ну ничего. Завтра съездим с тобой в Город, купим новое стекло да вставим.
- Не нужно. Больше песочка, больше корма для пташек, - обувщик улыбнулся больше обычного, и лицо его сделалось страшным.
- Опять ты за свое…
А Лука и говорит, проваливаясь в туман:
- Пташки на моих семенах вырастут. Сильные вырастут, крепкие. Размах крыльев – что твой дом, Петр! А по весне-то пташки всех вредителей уничтожат. И тогда взойдет трава, и что это за трава будет – загляденье! Сочная, зеленая, до небес! А вместе с той травой Илюша мой встанет, и будем мы жить – не тужить. Правда же?
- Правда, - подтвердил Радлов хрипло, сдерживая слезы, подступившие откуда-то с обратной стороны глаз. Сердце у него сжалось, в голове мелькнуло воспоминание о падчерице, и он добавил совсем тихо: – Я тебя, Лука, понял.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ.
Андрей.
Вскоре наступила резкая оттепель, и снег сошел не только в поселке, но и за его границами, обнажив желто-серый ковер из сгнивших да засохших трав прошлого лета. В самом поселке такого ковра не было – там расстилалась пустыня пепельного цвета.
Рябой вернулся через неделю. Кость ему кое-как залатали, но лицо все равно сделалось еще более уродливым, чем прежде, и к затянувшимся язвам на щеках добавилась непроходящая шишка с одной стороны. На Шалого обиды он не затаил – обиды вообще-то очень легко заливаются алкоголем.
Несколько дней кряду они с Бориской пили на радостях и шатались по деревне, распугивая жителей своими пьяными выходками. Однажды даже разломали кому-то забор, веселья ради, и разбили новое оконце, которое Радлов все-таки поставил в доме Луки.
Андрей до сих пор не уехал. С момента обсуждения сделки он успел чуть ли не у каждого местного поинтересоваться, как бы тот поступил на его месте. Большинство из них были старики, потому убеждали остаться – на то они и старики.
К концу месяца и река, и озеро полностью освободились от ледяного панциря. Люди чинили причал и выволакивали свои лодки. Вот только заработков для лодочников не ожидалось никаких – селение после зимнего мора замерло.
За старым грачевником к тому времени пустили железнодорожную ветку, предназначенную исключительно для товарняка, и в Город потянулась разрозненная череда вагонов-корыт, груженных камнями да обогащенной медью.
На деревьях потихоньку набухали почки, хотя многие из них тут же чахли и сохли, не успев распуститься. Дым, застилавший внутренности горы тягучим туманом, отравлял любую неокрепшую жизнь…
Двадцать шестого марта Радлов поднялся довольно рано. Он до сих пор не мог спать, потому всю ночь вынужден был разглядывать странные фантасмагории, проплывающие во тьме перед уставшим взором. Мимо проносились лица давно умерших людей, стайки облезлых птиц, кресты и могилы, а через все это просвечивалась тяжеловесная обстановка спальни.
В доме с самого утра клубился какой-то чад. Радлов настежь открыл все окна, чтобы проветрить, и два часа бесцельно бродил по комнатам, так что Тамара несколько раз просыпалась и заспанным голосом просила не шуметь.
В восемь часов Петр отправился на завод. Двери перед ним распахнулись сами собой, как и всегда – кажется, он вообще был единственным из местных, кто мог беспрепятственно туда проникать.
Что происходило внутри, неизвестно, но выскочил Петр почти сразу – злой, взмыленный, с толстым конвертом в руках.
Вернувшись к себе, он с ненавистью разорвал обертку и обнаружил восемьдесят тысяч рублей разменными купюрами, нотариальную доверенность на свое имя, а также бумагу следующего содержания:
«Управляющему производственного цеха;
И. о. заместителя директора ШМЗ им. Мелехина
Радлову П. А.
Уведомление: 33/4.16.13.16.5.6.15
Вам надлежит в пятидневный срок на основании приложенной доверенности заключить от имени ШМЗ договор купли-продажи земельного участка…»
Далее, как и в прошлый раз, указывались подробный адрес участка и информация о владельце. Еще ниже, у края листа, было напечатано:
«В случае неисполнения вами служебных обязанностей вы будете оштрафованы».
- О, как! – сказал Радлов вслух с язвительными нотками. – А в прошлый раз взысканием грозились. Глядишь, такими темпами до смертной казни доберемся.
Он усмехнулся, по привычке радуясь собственной шутке. Потом в голове его тревожной искоркой вспыхнула мысль: «А как же я заключу этот чертов договор, если Андрей согласия не давал?».
Впрочем, в тот же день, сразу после полудня, заявился Андрей и сообщил, что готов продать участок, если Петр накинет хотя бы по пятьсот рублей за ар. Это, мол, получится больше на четыре с половиной тысячи, благодаря чему удастся внести задаток за хорошее съемное жилье. Петр, скрепя сердце, согласился. Следующим же утром они вдвоем съездили в Город и переписали землю в собственность завода.
Вещи Андрей продал по дешевке или раздал. Дубовый стол, например, за копейки ушел мужичку, обитавшему по соседству, а старая бежевая тахта совершенно бесплатно досталась деду Матвею. Тот поставил ее Ирине в комнату, чтобы женщина больше не ютилась на раскладушке.