- Ириша! Здравствуй. Ты почему здесь? Что стряслось?
- Она у меня деньги забрала, - каким-то неживым голосом, будто машинально, произнесла женщина и потупилась. – Я привезла. А она забрала всё.
- Ага, - сказал старик озадаченно. – Ну-ка, пойдем. Пойдем назад.
Он ободряюще улыбнулся, кивнул, как бы обещая, что все наладится, и постучал в дверь. Из дома опять раздался злобный, булькающий крик:
- Я же сказала! Пошла вон!
- Ты чего, соседка? – спросил Матвей, издав веселый смешок. – Какой же я тебе «пошла»? С бабой, что ли, меня спутала?
Ему отворила седая женщина. Расплылась в лживо-приветливой ухмылочке, рассыпалась перед гостем в извинениях, но, заметив у него за спиной свою младшую дочь, раздраженно фыркнула и сказала:
- Ты, дед Матвей, заходи. А эту я не пущу.
Старик подмигнул своей печальной спутнице и скрылся в прихожей. Звуки сквозь плотное дерево дверного полотна просачивались плохо, в отличие от оконца на втором этаже, так что до Иры доносились лишь неясные обрывки фраз:
- Не получилось у девахи… да неужто?.. нехорошо… дочь все-таки… нехорошо…
Это «нехорошо» голосом Матвея послышалось пять или шесть раз. Потом он вышел, хмурый и сосредоточенный, с чемоданом в одной руке и несколькими купюрами в другой.
- Возьми, тебе мать передала, - сказал он и как-то несмело, дрожащими пальцами протянул деньги.
- Она гроши передала, там больше было, - прошептала Ирина себе под нос, тут же спохватилась и горячо добавила, глядя старику прямо в глаза: – Послушай, дед Матвей, ты не верь ей! Не верь, ладно? Чего бы она там ни наговорила!
- Я и не верю. Да и дело не мое.
Женщина спрятала мятые купюры в карман, взялась за ручку чемодана и робко спросила:
- А можно мне… у тебя посидеть? Немного совсем!
- Так сиди, конечно. Сколько хошь, столько и сиди.
В доме у старика расположились на кухне, тесной и тусклой, солнце сквозь запорошенное черным окно пробивалось еле-еле. Матвей налил гостье чаю, та выпила залпом, чтобы согреться, вся съежилась и погрузилась с тягостное молчание. Молчал и хозяин, бездумно разглядывая бело-зеленый налет плесени в стыках бревен и, в углу, свисающие клочья паутины.
Наконец Ира оживилась, подняла голову и начала разговор.
- Скажи, а вот… Даша как умирала… не знаешь?
- Грипп ее подкосил. Эпидемия же у нас случилась. Может, и не закончилась еще, вроде кто-то до сих пор болеет.
- Нет, я имела ввиду… мучилась очень?
- Чего не знаю, того не знаю, прости, - старик выдержал небольшую паузу, чтобы собраться с мыслями. – На похоронах много народу собралось. Только братца твоего бедового не было. Его, видно, мать не пустила, - он кашлянул, выгоняя влажный комок из горла, и добавил: – Сейчас твои хорошо живут, как ты им денег-то выслала.
Ирина кивнула, а Матвей продолжал:
- Помнишь сумасшедшего старика, который все по стенам тарабанил? Тоже помер.
- Да?
- От гриппа вроде как. Хотя, может, и от старости. И Илья.
Лицо женщины дернулось, она уставилась на собеседника остекленевшим от ужаса взглядом и хрипло переспросила:
- Как Илья? Разве он… умер?
- Недавно совсем. Говорю же, эпидемия у нас, за зиму три человека от нее и померли. Молодых, конечно, очень жалко. Старику ужо срок пришел, а молодые… ну зачем им умирать? Жили бы да радовались.
Ира ничего не отвечала. Рассматривала немигающими глазами истертую поверхность стола да силилась проглотить застрявший в груди рев.
Матвей сообразил, в чем дело, и пролепетал:
- Извини, забыл я. Ты же его любила вроде как.
- Любила, - чересчур равнодушно произнесла женщина, будто попробовала давно знакомое слово на вкус и не разобрала, какое оно: сладкое ли, горькое. – Пожалуй, что и любила. Только он дурачком стал. Наверное, и не понял ничегошеньки.
- Он же в августе на курсы реабилитационные ездил, при тебе еще. Так говорить начал совсем хорошо. С памятью, конечно, были проблемы, но с памятью у многих беда. Я вот тоже… вышел однажды из дому, иду и не помню, зачем. Газеты вот теперь читаю, вроде как разминка для мозгов, ага.
- Ты молодец, дед Матвей, - отозвалась Ира с безучастной интонацией, помолчала с минуту и вдруг попросила: – Проводи меня на кладбище завтра, а? Я одна боюсь.
- Провожу, коли надо, - Матвей нахмурился. За зиму Шалый успел разболтать, что именно Ирина помогла ему с собутыльниками могилу осквернить. Потому старик решил, что теперь женщина боится мести от призрака бывшей соперницы, но вслух ничего не сказал.
- А вообще ты чего вернулась? – поинтересовался он. – Не заладилось в Городе?
- Потом как-нибудь расскажу, - ответила Ира и перевела разговор на другое: – Я селение наше не узнаю́. Везде песок черный, слякоть посреди зимы. От станции до горы снегу по колено навалено! Да и всегда у нас в марте снег лежал. А тут грязь. И при этом холод собачий стоит. Это как понимать?
- Так завод-то достроили, ага. В октябре, кажется. Или в начале ноября. Ну тебя уже не было.
- Мать что-то писала. Трубы-то издалека видно! И дым из них такой густющий валит.
- Вот из-за него, из-за дыма какая-то пакость на землю опускается, снег от нее и тает. Радлов это химической весной назвал. А еще за рабочим поселком отвал рухнул, с него песок разметало. Аж дома стоят черные. Как углем обмазали, ей-богу.
- Ой, во что они поселок превратили. Просто ужас!
- Ну, в газете пишут, что превратили в индустриальный центр, ага! – Матвей громко расхохотался. Принес из комнаты тусклую газетенку и начал читать вслух: – «Небольшая деревня благодаря работе ШМЗ превратилась в современный индустриальный центр. Обеспечены сотни рабочих мест, в регионе наблюдается подъем промышленности. Эхс…». Тьфу, сбился! «Эксперты говорят – запасов меди хватит на многие годы».
- Смешно, - прокомментировала Ира, хотя, судя по грустным ноткам в голосе, смешно ей вовсе не было. – Врут и не краснеют.
- Вот еще слушай: «Стараниями областной администрации в деревне снесены аварийные бараки, строится новое жилье, а недавно даже открылась школа. Власти убеждены – это только начало». Че к чему, спрашивается?
- С потолка, видать, взяли. Или попросил кто-нибудь.
- Ага, и фотографии тут. Значит, пишут «до» и показывают развалившийся дом. У нас такого никогда не было, изба брата твоего – и та приличней выглядит. А потом, значит, пишут «после», и там какая-то пятиэтажка строится. Красивая такая! Где они это взяли? У нас и репортеров отродясь не было, не приезжал никто, - Матвей недовольно хмыкнул, потом заметил, что гостья заскучала, и сказал: – Ты, поди, с дороги отдохнуть хочешь. Давай я свою постель тебе перестелю, поспишь. А то заболеешь еще от усталости. А болеть нынче нельзя. Болезни нынче опасные ходят.
Подремав пару часов и окончательно отогревшись, Ирина отправилась на окраину деревни, к Шалому – все-таки какой-никакой, а родственник, не вечно же ей оставаться у Матвея.
Изба стояла нараспашку, черная и просевшая сильнее прежнего. Крыша почти завалилась набок. Внутри было жутко грязно, повсюду валялись пустые бутылки и окурки, передавленные ногами в труху. Шалый с осоловелым взглядом глыбой топорщился из-за стола, его рябой товарищ примостился в углу на голый пол, прямо в кучу мусора рядом с самогонным аппаратом.
- Что, братец, пожить пустишь? – спросила Ирина с напускным весельем и водрузила чемодан на старую кушетку у стены. – Клопов, надеюсь, нет у вас?
- Ого, кто явился! – развязным тоном пропел Бориска, не обращая внимания на вопрос. – Ну, че завалилась?
Женщина молча выложила перед ним три сотенные купюры.
- Другой разговор! – Шалый от радости захихикал. – Пущу! Живи! Мамашка-то наша шибко правильная. Не пустила пропащую дочь, да?
- Почему вдруг пропащую? Так я, напрягать их с Машей не хочу, привыкли они без меня.
- Ты давай тут пургу не гони! Выпьешь с нами? – Бориска извлек из-под стола относительно чистый стакан и плеснул в него самогонки. – Нашей не траванешься! – тут он как бы провалился в пьяное онемение, но одернул себя и, неприятно сощурившись, закончил: – Вся деревня о тебе знает!
- Как? Почему?
- Да старуха эта, Колотова, растрепала. Слышала она вас.
- Вот карга! – злобно прошипела Ира. – Ведь дома сидит, никуда не выходит со смерти внучки. Когда успевает языком своим молоть!
- А, - протянул Шалый, махнул рукой и расплылся в сальной ухмылке. – И че там, в Городе? Скольких женихов принимала?
В углу расхохотался рябой, разбрызгивая слюни во все стороны.
- Мудак, - бросила Ирина в сторону брата, но села рядом и от тоски выпила.
Рябой тем временем встал на ноги, подошел ближе и заплетающимся языком, сжевывая окончания слов, заявил:
- Раз пришла, так и нас примешь теперь, да? – после чего принялся громко и отвратительно ржать.
- Слышь, мурло рябое! – прокричал Шалый. – Это сестра моя так-то!
- Да никакая это не сестра! Обычная лярва, используем по назначению и…
Бориска поднялся, вывалился вперед, чуть не опрокинув стол, и всем своим огромным весом навалился на собутыльника, так что оба они с грохотом рухнули на пол. Рябой простонал что-то невнятное. Бориска дважды ударил его кулаком в зубы, сплюнул и вернулся на свое место.
- Не обращай внимания, - сказал он Ирине. – Он че-то иногда стал себя главным мнить. Я же болел, а этот мне водку в харю лил и одеялом накрывал. Лечил, получается, - и, обращаясь к товарищу: – Эй, падаль, ты живой там?
Рябой вскочил, принялся дико, невидящим взором глядеть по сторонам. Лицо у него было в крови, так что Ира от испуга тихонько вскрикнула.
Мужчина вытерся и уселся с ней рядом. Из носа его все еще капала кровь – алые гроздья вырастали над растрескавшейся верхней губой и падали на стол, растекаясь липкой лужей. Он открыл рот и заговорил (зубы тоже были красные, между ними пенилась розоватая слюна):
- Ты не обижайся. Вообще-то ремесло у тебя не позорное. Я больше, чтоб брата твоего позлить.
- На хрена? – не понял Шалый.
- Раскис ты в последнее время. Нам этого не надо. Если летом с полем не получилось, это не значит, что.., - рябой вдруг осекся и густо покраснел.
- Ну ты и трепло, - сказал ему Бориска презрительно.
Ирина внимательно оглядела обоих, остановила непонимающий взгляд на брате и спросила:
- Что с полем не получилось? – затем в голове ее возникла страшная догадка, она нахмурилась, от волнения утеряла ненадолго способность говорить, а потом выдавила из ссохшегося горла: – А, так это вы… вы тогда урожай спалили, - и, прокашлявшись, перешла на крик: – Ну и сволочь же ты, Борис! Сестра ведь от истощения не смогла выздороветь! Это же ты виноват. Господи, да как тебя земля носит!
- Уймись, - грозно отрезал Шалый. – Не мы это.
- Мы хотели поле сжечь, - принялся объяснять его собутыльник. – Чтобы на рабочих спихнуть и на козла этого жирного… как его звать-то?
- Радлов, - подсказал Бориска, а лицо его невольно перекосилось от злобы.
- Вот. Только Фитиль, дурак пьяный, мозги все пропил и на общем собрании предложил огнем жучков вытравить. Ясное дело, если б после этого начался пожар – его бы схватили, а он бы спьяну нас заложил. Так что от поджога пришлось отказаться.
- Да, - подтвердил Шалый. – А этот бажбан все равно поджег. Ума-то нет.
- Получается, ты его и утопил? Ты, братец, явно в тюрьму захотел снова.
- Не я это, - кивнул в сторону рябого и пояснил: – Он. По моей просьбе. А если б мы его не грохнули, он бы при первом же случае рассказал, что его я надоумил пожар устроить.
- А табличка-то зачем?
- Табличка? – удивился Борис, потом вспомнил и самодовольно пояснил: – Ну, с табличкой я здорово придумал! Мы специально выцарапали «вредитель», чтоб местные в случае чего на нашей стороне были. Вроде как мы его за вредительство наказали. За общественное, то бишь, благо радеем!
- Придумал, может, и здорово, да перемудрил, - Ирина усмехнулась. – Если тебя не поймали, так табличка и не нужна. А если бы поймали – зачем тебе расположение местных, коли сам ты на севере лес валишь?
- У меня это… далеко идущие планы.
- Далеко идущие? – женщина прыснула со смеху. – Шли-шли да запнулись планы твои.
- Запнулись? – не понял Бориска.
- Именно. О глупость твою беспросветную.
- Ничего. Мы еще свое возьмем. Планы-то дальше твоего ума идут, поняла? – Шалый погрозил сестре кулаком, потом обратился к товарищу: – Верно я говорю, а?
Рябой невнятно что-то промычал – от пьянки и побоев его совершенно развезло.
2.
По странному совпадению, поздним вечером того же дня вернулся в селение и Андрей. Он въехал через западную расщелину на новой машине и шумом мотора привлек к себе внимание. Несколько человек встретили его по дороге – приветливо махали руками, разглядывая обнову, но Андрей на приветствия не отвечал и вообще сидел за рулем в крайне хмуром настроении.
Узнав о его прибытии, Матвей решил, что еще один помощник в борьбе с голодом не помешает (тем паче, на такой-то машине!), потому подождал час и, как стемнело, отправился с ним поговорить.
Старик застал молодого человека во дворе – тот отмывал автомобиль от грязи и местной черной пыли.
- Новую, что ли, купил? – поинтересовался Матвей, чтобы хоть как-то начать беседу.
- Да, пришлось, - Андрей отвечал очень сдержанно и на гостя даже не посмотрел, продолжая старательно оттирать блестящий серый кузов.
- Так уж и пришлось? Шикуешь, поди, на заработки?
- Наоборот, копить стараюсь. Ты пойми, дед Матвей, машина для меня – средство заработка, а не роскошь. По Городу на развалюхе долго не проездишь. Опять же, чем новее и надежнее машина – тем больше получишь по деньгам, потому что и людей поприличнее везешь, когда таксуешь, и вон, - указал пальцем на выпирающую заднюю часть автомобиля, - багажник больше, можно грузоперевозки осуществлять. Не крупные, конечно, но все же выгодно.
- Ну, тебе виднее. А чего приехал вдруг?
Андрей между тем принялся мыть днище и, не расслышав вопроса, сквозь зубы прохрипел:
- Сука, с нашими колдобинами всю подвеску угробил, - потом сообразил, что старик явно ждет ответа, и переспросил: – А? Дед Матвей, ты что-то говорил?
- Да, говорю, чего приехал так внезапно, коли дела в гору шли?
- Скажем, планы поменялись, - уклончиво ответил Андрей, затем окатил кузов ведром чистой воды, прошелся еще раз тряпкой по стеклам, улыбнулся и с довольным видом произнес: – Кажись, всё.
- Не получилось что-то в Городе у тебя? – не унимался старик.
- Почему сразу не получилось?
- Да вон Иришка вернулась. Представляешь, тоже сегодня, только утром. Я так понял, у нее не заладилось.
- Знаю. Тут до тебя уже пару человек приходили, рассказывали. Вроде как она в Городе сомнительным очень делом занялась…
- Ты молодой еще, чтоб слухи разносить. Да и верить им особо не нужно, - Матвей пожевал губы, подбирая слова. – А коли и так, не наше это дело. Жизнь у людей по-разному складывается.
- Может, и по-разному, но рамки какие-то должны быть, разве нет?
- Вообще, конечно, в наше время такое тоже осуждалось. Даже сажали их, ага. Сейчас больше говорят, грех, мол, а раньше было просто аморально. Еще понятие такое было – нетрудовой доход. Только, я думаю, нашу мерку на теперешнее время никак не приложишь, по-другому ведь все было. Вот она деваха молодая, колхозница, считай, без образования, так могла в деревне работать да зарплату получать, а хорошо себя покажет – учиться отправляли бесплатно. Разве такое сейчас есть?
- Где-то есть вроде, но это для каких-то заумных должностей предусмотрено.
- Вот. А рабочему человеку ничего и не предусмотрено, - старик издал вздох, полный печали не столько о судьбе рабочего человека, сколько о своей молодости, и вернулся к своим расспросам: – Так и чего у тебя с планами-то?
- Ох, и настырный ты, дед Матвей! – Андрей весело рассмеялся. – Ненадолго я. Дом хочу продать да насовсем уехать. Полтора месяца отработал, а квартиру оплатил вот только до сегодняшнего дня. Раз уж так совпало, решил в долгий ящик не откладывать и сейчас продажей заняться. Участок надо подприбрать мальца и вообще…
- Ты поселок-то наш видел, когда въезжал?
- Видел, а что такое?
- Так плохо, выходит, видел. Отвал рухнул, с неба дым валит, дышать невозможно! Кто у тебя что купит?
- Скажем так, меня больше не сам дом волнует, а земля под ним. Дом что? Рухлядь под снос, в нем и действительно никто не захочет жить.
- А на кой ляд участок без дома?
- Как бы тебе объяснить-то, - Андрей помолчал некоторое время, потом собрался с мыслями и начал: – Смотри, сейчас участок под моим домом считается землей поселения. На ней как раз можно дома возводить и прочее. Я же хочу оформить участок как землю промышленного назначения, то есть для строительства промышленных объектов: трансформаторов там, подсобных заводских помещений, еще чего-нибудь. Если продавать в таком виде – покупателя уже не будет волновать, что здесь грязно, плохо и экология портится. Его будет волновать близость завода, который совсем недавно заработал и наверняка будет расширяться, - тут он вышел из-за автомобиля, подошел к старику вплотную и прошептал: – Ты запомни, дед Матвей, вас через пару лет самих выселять начнут. Так я лучше выселюсь сам, заранее, зато за деньги, а не просто в никуда.
Матвей похлопал глазами, усмехнулся и сказал:
- Фантазер ты, Андрюха. Никак я в толк не возьму, кому ты что продашь. Грязно же тут…
- Да любому предпринимателю, который захочет в будущем завод обслуживать или договор с ним какой-нибудь заключить. А что грязно, ты прав. Мы вон, пока работали, с товарищем даже песенку одну переиначили.
Андрей набрал воздуху в грудь и хрипло, неумело пропел:
Этот город самый грязный город на земле,
Расползается отрава медью на песке…
Потом засмущался, прокашлялся и добавил:
- Мы не особо поэты, дальше не придумали.
- У нас и не город никакой, так, деревенька, - скептически заметил Матвей и чуть заметно улыбнулся.
- Ты, знаешь, не души народное творчество! – Андрей громко расхохотался, у него даже брызнули слезы из глаз. Он вытерся платком, громко выдохнул и продолжил объяснять: – Тому же Радлову продам.
- Ага. У нас вон у леса, где грачевник раньше был, паровоз стоит ржавый. Ты еще его продай таким макаром, - теперь расхохотался старик, радуясь своей шутке.
- Да мне нет нужды тебя убеждать, не тебе ж продаю.
- Времена-то нынче другие, вам, молодым, виднее, как жить. Так я, шучу, - сказал старик и вдруг погрустнел. – Ты, кстати, знаешь, что у Иры сестра умерла? Почти сразу после твоего отъезда. В январе, в последних числах.
- Знаю, - ответил Андрей спокойно. Никаких эмоций смерть женщины в нем не вызывала, будто мысленно он уже обитал далеко отсюда, и все местные сделались ему чужими людьми.
- И Илья еще умер. В начале февраля. Вы ведь… дружили, да?
- Когда это было! – Андрей махнул рукой.
Старик поглядел на него неодобрительно и стал рассказывать дальше, с какой-то новой интонацией в голосе, не то злой, не то настойчивой – словно пытался пробить ту скорлупу, которой собеседник закрылся от всех здешних бед:
- Лука очень переживал, конечно. Он вообще не поверил, что сын умер. Причем омовение совершил по всем правилам, даже горшок разбил, а сам думал, что Илюша живой. Разговаривал с ним, общался. Получается, вроде как руки у него знали, что делать, а разум никак не мог принять правду, - выдержал паузу и добавил, вдруг проникшись жалостью к самому себе: – Я Луке сапоги отдавал на ремонт. А он, выходит, помешался и работать не сможет. Вот и остался я без сапогов.
- Без сапог, - машинально поправил Андрей.
- Чего?
- Сейчас правильно говорить «без сапог». Илью жалко, конечно. И отца его. Но они сами виноваты. Бежать им надо было отсюда. Брать деньги и бежать в Город или еще куда.
Матвей вдруг рассердился и воскликнул:
- Ты шибко-то не умничай! Думаешь, на машину накопил и поумнел разом, ага?
- Я же не хотел… обидеть… я.., - Андрей растерялся и не смог договорить.
- Не хотел он! Извозом заработал и теперь ходит, гордится. Посмотрите на меня, люди добрые, я тут брезгую жить! Люди ведь умерли. Ты их знал, с детства же знал!
- Ну послушай, дед Матвей, всегда можно найти хорошее место. Всегда можно найти, где тебе хорошо станут платить. Я потому и считаю, что сами виноваты.
- Ага! А работать кто будет, если все найдут, где хорошо платят? Да, Илья-то был неспособный к работе, мягкий чересчур. Можно даже сказать, слабый. Но Дашка на поле пахала, как проклятая! Каждый сезон! Куда бы она из деревни подалась? Туда же, куда и Ира? Нет, знаешь, ты эти рассуждения брось.
Не дожидаясь возражений, старик развернулся и направился в сторону дома. Вдыхая прохладный ночной воздух, он постепенно успокоился и уже не понимал, отчего так разозлился, и даже немного стыдился этого.
Проходя мимо строений, засыпанных черным песком, он неосознанно пробурчал себе под нос:
- Этот город самый гряз… фу ты, черт! Прилипло.
Из заводских труб валил дым, смешивался с рваными клочьями облаков и превращался в какие-то угрожающие тени, и накрывал все селение мрачным саваном, как бы подтверждая слова нелепой песенки.
3.
Утром Ирина и Матвей пошли на кладбище. День выдался пасмурный и сырой, падал мокрый снег, слякоть под ногами расползлась еще больше, так что даже сапоги вязли.
У сестры женщина постояла недолго – никаких цветов у нее не было, поскольку в Вешненское никто за ними не поехал, а в поселке… да откуда в поселке цветы зимой. Она положила на надгробие горсть конфет, поставила наполненную до краев рюмку с подмороженным хлебом, вполголоса попросила прощения и двинулась дальше между могил. Дед Матвей плелся позади, стараясь по возможности не мешать.
Простецкие деревянные кресты топорщились угрюмо, от времени и воды заваливаясь набок, дорогие памятники встречались редко, в основном новье. Фотографии с этих памятников глядели скорее не мрачно, а удивленно, будто не понимали, почему лица, которые они копировали, давно потеряли свой облик и превратились в прах.
Ира впала в печальную задумчивость – двигалась вперед, проваливаясь в мешанину из грязи и черного песка, и не заметила, как ушла слишком далеко.
- Постой! – окликнул ее Матвей. – Здесь он лежит.
Женщина вздрогнула, будто ее разбудили, и резко крутанулась назад – при этом ее правый каблук штопором ввернулся в размякшую от влаги землю и застрял, а левый, наоборот, поехал куда-то в сторону. Она качнулась два раза, но выстояла.
- Давай-ка я тебе помогу, - старик подал ей руку и с силой потянул на себя. Застрявший сапог с чавкающим звуком выскользнул из западни, и Ирина смогла сделать шаг.
- Там он, там, мы прошли, - пролепетал зачем-то старик, провожая спутницу к тому месту, где недавно похоронили Илью.
Обещанный Радловым памятник уже стоял – темная каменная глыба с мутной фотографией. Под ней – даты. Даты, заключавшие в себе целую жизнь, хотя короткую и невнятную, но, наверное, тоже полную каких-то чаяний, переживаний, открытий…
Ира вдруг расплакалась, громко и отчаянно, словно сдерживалась со вчерашнего дня, и, не глядя на своего провожатого, сквозь судорожные всхлипывания сказала:
- Правда это.
- Чего? – не расслышал Матвей.
- А что про меня говорят – все правда, - женщина вытерла слезы. – Уехала я к этому жениху. Поверила, дура, - она горько усмехнулась, снова начала плакать и с каким-то остервенением, с болью в голосе продолжила: – Да, поверила! Потому что уже тридцать один год, думала, такой шанс! Ну конечно! Он сбежал через неделю, а я одна сижу на съемной квартире. Сижу и реву, жить не хочется. А тут хозяйка с меня денег стала требовать – плати, мол, а то в суд пойдем. У нас же в семье денег ни копья, как я у мамы с сестрами просить стану?
Старик молчал и старался быть как можно более неприметным – он догадывался, что через день или два Ире будет стыдно за это признание, и потому стыдился сам. А Ира говорила, как заведенная, словно перед Ильей каялась:
- Я фасовщицей устроилась, на окраине Города. Смены длинные, да на ногах, да не смей прерываться – это ерунда все, здесь и не так пахали! Но вот оплата… на квартиру только хватило, ни пожрать, ни домой вернуться. Я ведь всю жизнь в деревне. Ни образования, ничего – кому я там такая нужна? Оказалось, нужна. Дородных-то баб много кто ценит, - губы ее скривились в странной улыбке, самодовольной и печальной одновременно. – Я думала, возраст не тот, но взяли сразу. Платили хорошо и исправно – в жизни столько денег не видывала, представляешь! Думаю, останусь на чуть-чуть. Тут мать написала, я сдуру ей все деньги отправила разом, а как объяснить – не придумала. Она, видать, сразу и догадалась.
- Мать-то у вас строгая, ага, - осторожно заметил Матвей.
- Строгая, это верно. Вот и получается, что приехала я никому ненужная. В Городе ведь всю жизнь так не проработаешь. Оно хоть и не шибко тошно, но вроде как последствия могут быть неприятные. Я бы снова уехала… просто так. Да мать деньги отобрала. Я бы поделилась ведь… зачем она так со мной?
- Потерпи, глядишь, оттает сердце материнское.
- Да знаю я ее! Вон, Бориску сколько лет на порог не пускает. И меня больше не пустит, - Ирина вздохнула, бросила мимолетный взгляд на надгробие и дрожащим голосом произнесла: – Скажи мне, дед Матвей… Илья был бы живой, если бы я осталась?
- Вряд ли. Хороший он был парень, но здоровьем слаб. А тут такая эпидемия, никто бы и не помог.
Женщина кивнула и невпопад выпалила:
- Ты не осуждай меня.
- Да я привычки такой не имею, осуждать кого-то. Твоя жизнь, тебе ей и распоряжаться.
- Вот и распорядилась. С горем пополам, - Ирина отвернулась от могилы и, уже глядя старику прямо в лицо, спросила: – Боже, а Лука-то как? Мне и в голову сразу не пришло! Он так сына любил.
- Да плохо Лука. Вроде как… с ума сошел от горя. Из дому никуда не выходит. Не разговаривает ни с кем толком. А главное – видит то, чего нет.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ.
Поезд отходит в небытие.
Пока что-то происходит снаружи, пока в селение унылой чередой возвращаются люди, а земля у них под ногами обращается пеплом – Лука безвылазно сидит в своей мастерской. Он не знает, какую именно вечность просидел так – день ли, час ли, или целую неделю после похорон. Всякий отрезок времени в его сознании бесконечен, но пролетает мгновенно. Ибо никакого времени у Луки нет, а есть хаотично плывущее пространство комнаты, вырванное из общего порядка вещей.
За окном сгорает солнце и рассыпается пеплом. Пепел черной ночью ложится на ломаный хребет горизонта.
Рождается тьма.
Лука дышит очень тихо, стараясь не потревожить тех, кто в этой тьме обитает, и терпеливо ждет, когда уставшие глаза привыкнут. Затем – через минуту или час – зажигает на столе две свечи. Электричества в доме почему-то нет – то ли лампочки перегорели, то ли щиток во дворе полетел, Лука не знает. Луке все равно.
Фитилек на одной свечке вспыхивает мгновенно и разгорается с легким треском. На второй плюется дымом и гаснет. Гаснет, хотя влажные, чуть дрожащие пальцы снова и снова хватаются за спичку и упорно пытаются его подпалить.
- Это, наверное, от воды, - хриплым, идущим откуда-то из глубины организма голосом говорит Лука.
- Так ведь нет никакой воды, - возражает ему Лука с теми же хрипами.
А на поверхность стола начинают падать капли, тяжелые и липкие. Обувщик думает, что в комнате начался дождь, но потом дотрагивается до своего лба и ощущает холодную влагу. Потец.
Очередная спичка гаснет, сплюнув перед смертью тонкую струйку дыма. Воздух в комнате стоит вязкий, ложится на грудь мокрым тряпьем и не дает дышать в полную силу. Звуки в помещении распространяются медленно и звучат глухо, потому завывающего ветра за окном Лука не слышит, а слышит только странное гудение – как от завода, но намного тише.
- Папа, - зовут где-то позади, но Лука не оборачивается. Он понимает, что это у него в голове зовут, а значит, оборачиваться незачем.
Пламя на разгоревшейся свечке дрожит, как рыба с усохшими жабрами, и разбрызгивает по стенам капли мутной крови, которые тут же растекаются бледно-розовыми отблесками. По углам жмутся резко очерченные тени – трясутся от страха и в бессилии щерятся на хозяина дома, но выйти за границы, обозначенные светом, не могут. Свет для них – что крысиный яд для мышей. Губителен.
А пламя танцует на стеклянной поверхности безумных глаз, заползает в самую сердцевину зрачков и разъедает их изнутри, вызывая невообразимое жжение. И человек плачет, и почему-то наблюдает со стороны за тем, как плачет. Это зрение обернулось вовнутрь, спасаясь от белого слепого пятна – нельзя ведь долго смотреть на огонь.
И Лука принимается часто-часто моргать, чтобы избавиться от слез и белого тумана впереди. Отражение действительности гаснет под гнетом набухших век и вспыхивает вновь, когда веки распахиваются, разрывая хлипенькую сеточку ресниц, и так по бесконечно долгому кругу: комната гаснет; комната вспыхивает. Слепое пятно медленно и неохотно растворяется.
Проморгавшись, Лука вдруг замечает мимолетное движение – так, словно что-то скользнуло по краю глазного яблока, оставив ненавязчивый, но страшный отпечаток.
Взмах крыла. Где-то в стороне. Где-то сбоку. Где-то.