На стене висела фотография светловолосой веснушчатой девочки. Она широко улыбалась ртом, полным брекетов. На ней была белоснежная блузка, а на шее висела золотая цепочка с пластинкой, на которой было выгравировано ее имя – Джоанна. Под фотографией была подпись:
«Джоанна Шрайвер
1976–1987.
Наша незабвенная дорогая подруга и одноклассница».
Кауэрт постарался запомнить эту фотографию вместе со многими другими впечатлениями, которых он постепенно набирался. Когда журналист вошел в учительскую, на него взглянула немолодая женщина, сидевшая за письменным столом:
– Вы кого‑то ищете?
– Да, Эмми Каплан.
– Она только что вышла. А она вас ждет?
– Я говорил с ней на днях по телефону. Моя фамилия Кауэрт, я из Майами.
– Вы репортер?
Кауэрт кивнул.
– Эмми говорила о том, что вы приедете. Сейчас я ее поищу, – нахмурившись, сухо проговорила женщина, встала из‑за стола, куда‑то вышла и через несколько секунд вернулась в учительскую в сопровождении молодой женщины с открытым, улыбчивым лицом и пышными каштановыми волосами.
– Мистер Кауэрт? Я Эмми Каплан.
– Прошу прощения, я вам помешал, – сказал Кауэрт, пожав руку молодой женщины. – У вас, кажется, обед.
– Обеденный перерыв – наше единственное свободное время, – кивнула Эмми Каплан. – И вообще, я уже говорила вам по телефону, что не знаю, чем смогу быть вам полезна.
– Меня интересует автомобиль, – пояснил Кауэрт, – и то, что именно вы видели.
– Тогда давайте я покажу вам, где я стояла, и все вам там объясню.
Они вышли из здания школы, и Эмми Каплан указала на дорогу:
– После уроков один из учителей всегда стоит здесь и смотрит, как дети расходятся по домам. Раньше мы просто смотрели, чтобы мальчишки не затевали драки, а девочки не сплетничали, вместо того чтобы отправляться домой. Теперь мы, естественно, стараемся смотреть за детьми совсем по другим соображениям. – Покосившись на Кауэрта, учительница продолжала: – В тот день почти все уже разошлись, и я хотела вернуться в учительскую, когда вдруг заметила Джоанну вон там, под высокой ивой. – С этими словами Эмми Каплан указала на большое дерево, стоявшее у дороги ярдах в пятидесяти от школы, но вдруг охнула, зажала рот рукой и глухо пробормотала: – Боже мой! – У нее задрожали губы. Очевидно, перед глазами учительницы вновь предстала убитая девочка такой, какой она видела ее в последний раз.
|
|
– Вам нехорошо? – поспешил спросить Кауэрт, но та решительно покачала головой:
– Нет, все в порядке. Просто… Просто я тогда была еще совсем молодой. Я первый год работала в школе. А Джоанна заметила меня, повернулась и помахала рукой. Поэтому‑то я ее и узнала… Она прошла под деревом мимо зеленой машины, – срывающимся голосом продолжала учительница. – Потом она обернулась – наверное, кто‑то ее окликнул, – дверца машины распахнулась, Джоанна села в машину, и машина уехала. Она просто взяла и села в эту машину. – Эмми Каплан перевела дух. – Вот так – взяла и села. Иногда Джоанна мне снится. Мне снится, как она машет мне рукой. Это невыносимо!..
Вспомнив о собственных кошмарах, Кауэрт хотел было сказать, что тоже плохо спит по ночам, но промолчал.
– Это как раз самое ужасное! – Голос учительницы дрожал. – Если бы Джоанну стали тащить в машину или она стала бы отбиваться и звать на помощь, я что‑нибудь сделала бы. Закричала бы или бросилась на помощь. Может, я попробовала бы ее освободить… Но был обычный майский день. Было очень жарко. Мне хотелось побыстрее вернуться в учительскую с кондиционером, а Джоанна добровольно села в машину, и я не придала этому никакого значения.
|
|
– Машина стояла в тени под ивой? – мысленно прикидывая расстояние от школы до дерева, спросил Кауэрт.
– Да.
– И вы уверены в том, что машина была зеленая? Темно‑зеленая?
– Да.
– А может, она была черная?
– Вы разговариваете со мной как следователь или адвокат. Да, может, она была черная, но мое сердце и моя память подсказывают мне, что она была именно темно‑зеленая.
– А руки́ водителя, которую он высунул, открывая дверцу, вы не видели?
– Хороший вопрос, – немного поколебавшись, сказала Эмми Каплан. – Его мне еще не задавали. Меня просто спрашивали, не видела ли я водителя… Нет, – наморщив брови и покопавшись в памяти, сказала учительница, – никакой руки я не видела. Просто распахнулась дверца машины, и все.
– А номер машины?
– Я заметила только, что у машины не такой номер, как во Флориде. У нас ведь на номере оранжевые очертания штата на белом фоне. А у той машины был какой‑то другой номер, темнее.
– А когда вам показали машину Роберта Эрла Фергюсона?
– Через пару дней мне показали ее фотографию.
– Значит, саму машину вы никогда не видели?
– Кажется, никогда. Кроме того дня, когда пропала Джоанна, конечно.
– Опишите мне фотографию, которую вам показали.
– На самом деле мне показали несколько фотографий. Они были похожи на мгновенные карточки, снятые «Полароидом».
|
|
– В каком ракурсе?
– Что?
– Под каким углом была снята машина?
– Сбоку.
– Но вы же видели ее только сзади.
– Ну да. Но у нее был такой же цвет. И она была похожа. И…
– Что еще?
– Да нет, ничего.
– А какой формы у этой машины были задние габаритные огни?
– Не знаю. Меня об этом не спрашивали.
– А о чем вас спрашивали?
– Да так. Ни о чем особенном. В полиции мне не задавали много вопросов. В суде тоже. Я очень волновалась, когда меня вызвали свидетельницей в суд, но там все прошло очень быстро.
– Что вас спрашивали в суде?
– То же самое, что спросили вы: уверена ли я в том, какого цвета была машина. А я сказала, что могу ошибаться, но, наверное, не ошибаюсь. По‑моему, все были довольны моим ответом, и меня сразу отпустили.
Еще раз взглянув на дорогу, Кауэрт снова повернулся к молодой женщине. Учительница явно погрузилась в воспоминания и стояла с отсутствующим видом.
– А сами‑то вы как думаете – Джоанну убил именно Фергюсон?
Эмми Каплан набрала побольше воздуху в грудь и на несколько секунд задумалась.
– Но ведь его же осудили, – наконец выдохнула она.
– А сами‑то вы как думаете?
– Я до сих пор не могу понять, – снова переведя дух, ответила учительница, – почему она вот так взяла и села к нему в машину. Она же ни секунды не колебалась. Ума не приложу, почему она спокойно села к нему в машину, если его не знала. Мы учим детей быть осторожными и осмотрительными. У нас даже есть специальный предмет под названием «Основы безопасности жизнедеятельности». Мы учим детей никогда не разговаривать с незнакомыми людьми и никуда не ходить с ними. Даже здесь, в Пачуле. Вы, наверное, думаете, что оказались в деревне, где все друг друга знают, но это не так. Сюда приезжают люди из больших городов. Я сама приехала работать сюда из города. Многие переселились к нам жить из Пенсаколы и даже из Мобила. Они живут здесь, потому что Пачула – тихое и спокойное место, и каждый день ездят на работу в большие города. И мы учим детей осторожности, они усваивают ее на уроках. Поэтому я, хоть убейте, не понимаю, почему Джоанна села в эту машину.
– Я тоже этого не понимаю, – кивнул Кауэрт.
– Так спросите это у убийцы! Спросите у Роберта Эрла Фергюсона! – воскликнула Эмми Каплан с таким жаром, что журналист удивленно уставился на нее. Женщина смутилась. – Простите, я не хотела на вас кричать. На самом деле мы все считаем, что это наша вина. Так думают все учителя. А что было с другими детьми! Вы представить себе этого не можете! Дети боялись ходить в школу. Они были так напуганы, что не слушали на уроках. Они не спали по ночам. А если и засыпали, им снились кошмары. Они капризничали, писали в постель, плакали, ссорились с родителями. Шалуны стали невыносимыми, замкнутые дети перестали разговаривать. Не узнать было даже самых послушных детей. Мы устраивали педсовет за педсоветом, даже пригласили психологов из университета, чтобы они помогли детям. Это было ужасно. И так теперь, наверное, будет всегда, – испуганно озираясь по сторонам, продолжала молодая женщина. – Такое впечатление, словно в тот день что‑то надломилось. Что‑то такое, что, наверное, уже не поправить никогда. – Помолчав, Эмми Каплан спросила: – Я вам помогла?
– Конечно. А можно мне будет задать вам еще несколько вопросов после того, как я поговорю с другими людьми, например с полицейскими?
– Хорошо. Вы знаете, где меня найти.
– Скажите мне напоследок, – улыбнувшись, попросил молодую учительницу Кауэрт, – о чем вы подумали несколько минут назад, когда мы говорили о фотографиях машины.
– Ни о чем, – нахмурилась Эмми Каплан.
– Не может быть, – проговорил журналист, не спуская с нее глаз.
– Ну ладно… Когда полицейские показали мне фотографию машины, они сказали, что уже поймали убийцу. Что он во всем признался и все такое. Они сказали, что это простая формальность. Я должна была просто опознать машину. Я поняла, насколько это было действительно важно, только гораздо позже, перед самым судом. И мысль об этом с тех пор не дает мне покоя. А они просто показали мне фотографии и спросили: «Это машина убийцы, да?» А я посмотрела на них и ответила: «Да». Не знаю, но потом, когда я все поняла, мне не очень понравилось то, как они это сделали.
Кауэрт промолчал, но подумал, что это нравится ему еще меньше, чем ей.
Статья в газете – результат впечатлений, произведенных чужими словами, чьим‑то выражением лица, чьей‑то одеждой. В ней репортер выражает свои наблюдения, впечатления от услышанного и увиденного им, опираясь на факты и на существенные подробности. Кауэрт понимал, что материала у него еще недостаточно, и весь день просидел в библиотеке за вырезками из газеты «Пенсакола ньюс». Они помогли ему понять, какое невероятное возбуждение охватило всю Пачулу, когда мать пропавшей девочки позвонила в полицию и сообщила, что ее дочь не вернулась домой из школы. Заволновался весь городок. Где‑нибудь в Майами полицейские ответили бы матери, что поиски начнутся только по истечении суток. В полиции большого города решили бы, что девочка сама сбежала от побоев или грязных приставаний отчима или убежала с каким‑нибудь мальчиком, поджидавшим ее после школы в новехоньком блестящем черном «понтиаке‑файрберде».
В Пачуле было все не так. Местная полиция немедленно бросилась прочесывать улицы в поисках девочки. Полицейские с мегафонами осмотрели даже заброшенные старые дороги вокруг городка и долго искали пропавшую. Посильную помощь оказали и пожарные. Их душераздирающие сирены выли на протяжении всего тихого майского вечера. В соседних городках и на фермах зазвонили телефоны. Тревожная новость стала распространяться с ужасающей быстротой по всем улицам и переулкам. Родители других детей разбились на группы и тоже стали искать пропавшую Джоанну Шрайвер. К поискам подключились скауты. Началась долгая летняя ночь, но казалось, что все жители Пачулы не спят и разыскивают девочку.
Читая газеты, Кауэрт с грустью подумал, что к этому моменту Джоанны уже не было в живых. На самом деле ее можно было считать погибшей с того самого момента, когда она села в чужую машину.
Ночью поиски продолжались при свете фонарей и прожектора полицейского вертолета, прилетевшего из самой Пенсаколы. Его двигатель рокотал в небе над Пачулой далеко за полночь. С первыми лучами солнца привели ищеек, и территория поиска расширилась. К полудню Пачула напоминала место дислокации армии, готовящейся выступить в поход. Все это снимало прибывшее телевидение и записывали прилетевшие журналисты.
Ближе к вечеру тело девочки было обнаружено двумя пожарными, прочесывавшими край болота. В высоких болотных сапогах они брели по грязи, отмахивались от назойливых комаров и звали девочку по имени. Вот тогда‑то один из них и заметил в последних лучах заходящего солнца прядь светлых волос, едва видневшуюся в мутной болотной воде.
Кауэрт мог представить, в какую ярость пришли обитатели Пачулы, когда из болота был извлечен изуродованный труп девочки. Любому, на кого могло пасть подозрение в ее убийстве, пришлось бы несладко. Кроме того, двоим детективам из Пачулы наверняка не давали ни секунды покоя, требуя немедленно найти убийцу. Скорее всего, на них оказывали невероятное давление.
Гамильтон Бернс, невысокий, упитанный седовласый мужчина, как и большинство жителей Пачулы, говорил с характерным южным акцентом. Была уже вторая половина дня, и, предложив Мэтью Кауэрту сесть в необъятное красное кожаное кресло, адвокат пробормотал, что «солнце уже поднялось над нок‑реей»,[4]и плеснул себе в стакан бурбона из бутылки, извлеченной им с ловкостью фокусника из ящика письменного стола. Кауэрт молча отказался от предложенной выпивки, и Бернс направился в угол своего маленького офиса, где стоял, заваленный кипами документов, несоразмерно большой холодильник. При ходьбе Бернс хромал. Оглядевшись по сторонам, репортер не увидел ничего, кроме бесконечных полок с юридической литературой. Впрочем, среди полок кое‑как примостились несколько дипломов и грамот в рамках от местного отделения «Рыцарей Колумба»[5]и фотографий Гамильтона Бернса, где тот улыбался, стоя под ручку с губернатором штата и другими политиками.
Отхлебнув из стакана, адвокат повернулся в Кауэрту, откинулся на спинку кресла и сказал:
– Значит, вы по поводу Роберта Эрла Фергюсона? Что же мне вам рассказать? По‑моему, его ходатайство о повторном судебном разбирательстве должны удовлетворить. Ведь теперь Фергюсоном занимается этот пройдоха Рой Блэк.
– На каком основании?
– На основании его признания, а точнее, на основании того, что нормальный судья не должен был принимать такое признание к рассмотрению.
– Об этом мы еще поговорим. Но сначала расскажите мне о том, как случилось, что это дело поручили именно вам.
– Меня назначил суд. Судья вызвал меня и попросил заняться этим делом. Дело в том, что их штатный государственный защитник, как всегда, оказался перегружен работой. Кроме того, он, наверное, и не решился бы защищать Фергюсона. Тут этого парня, знаете ли, были готовы разорвать на куски.
– А вы все‑таки решились?
– Судье трудно отказать. Он в известном смысле мой крупнейший работодатель. Пришлось рискнуть.
– И выставить потом суду счет на двадцать тысяч долларов?
– Видите ли, защищать убийцу – хлопотное дело.
– И – по таксе сто долларов в час – довольно прибыльное.
– При чем тут деньги?! Я чуть не поплатился своей репутацией. Несколько недель в Пачуле со мной вообще никто не разговаривал. На меня смотрели как на прокаженного. Как на иуду. И все потому, что я представлял в суде интересы этого парня. Со мной больше не здоровались. Увидев меня, люди переходили на другую сторону улицы. Пачула – маленький город. Представьте себе, сколько денег я потерял из‑за того, что люди перестали обращаться ко мне за услугами, потому что я защищал Фергюсона. Подумайте об этом, прежде чем клеймить меня позором! – У адвоката был такой расстроенный вид, словно это его приговорили к смертной казни.
– Вам приходилось до этого защищать убийц?
– Да, пару раз.
– Этим убийцам тоже грозил электрический стул?
– Нет. Это были, так сказать, бытовые драмы. Ну представьте себе, поссорились муж с женой. У одного кончились доводы, и в дело пошел пистолет, – рассмеялся адвокат. – Речь шла о непреднамеренных убийствах. В самых неприятных случаях – об убийствах без отягчающих обстоятельств. Кроме того, мне часто приходится участвовать в делах, касающихся гибели в автомобильных катастрофах. Ну, например, сын сотрудника местной администрации напился и на полном ходу врезался в другую машину. Все, кто в ней был, погибли… Впрочем, между защитой пешехода, перешедшего улицу на красный свет, и защитой убийцы, в сущности, мало разницы. В обоих случаях нужно просто честно выполнить свой долг.
– Вот оно как… – пробормотал строчивший в блокноте Кауэрт, стараясь не смотреть в глаза адвокату. – Расскажите же мне, как вы защищали Фергюсона.
– А что там рассказывать? Я потребовал перенести рассмотрение дела в другой город, но мое требование отклонили. Я потребовал, чтобы признание Фергюсона сочли недействительным, но мое требование отклонили. Я сказал Фергюсону: «Ты должен раскаяться и во всем признаться. Тогда тебя не казнят, а просто приговорят к двадцати пяти годам тюрьмы без права амнистии. Когда выйдешь, поживешь чуть‑чуть на свободе». А он ни в какую, упрямый. И всем своим видом показывал, как он всех тут презирает. Он все время повторял: «Я этого не делал». А мне‑то что оставалось делать? Я попытался добиться такого состава присяжных, который отнесся бы к Фергюсону беспристрастно. Как бы не так! Я твердил о презумпции невиновности, пока не посинел. В конечном счете мы проиграли дело. Ну и что тут рассказывать?
– Почему вы не вызвали в суд бабушку Фергюсона, которая может подтвердить его алиби?
– Ей бы все равно никто не поверил. Вы разговаривали с этой старой перечницей? Ей хоть какие улики предъяви, все равно будет стоять на том, что ее обожаемый внучек – ходячее совершенство – и мухи не обидит. При этом никто, кроме нее, так не думает. Если бы она появилась в суде и начала нести свой бред, было бы только хуже.
– Честно говоря, трудно представить себе что‑то хуже случившегося.
– Это нам только теперь понятно, мистер Кауэрт.
– А если она говорит правду?
– Повторяю: ей никто бы не поверил.
– А как насчет машины Фергюсона?
– Это вообще ни в какие ворота не лезет. Эта слабоумная учительница сама призналась в том, что как следует не разглядела цвет его машины. Прямо в суде. А присяжные и ухом не повели.
– А вы знали, что, прежде чем показать ей фотографию машины, полицейские сказали, что Фергюсон уже во всем признался?
– Что?! Нет, такого она мне не говорила!
– А мне сказала.
– Вот это да!
Адвокат налил себе еще бурбона и жадно прильнул губами к стакану.
«Бедный, бедный Фергюсон!» – подумал Кауэрт, наблюдая за адвокатом.
– А как насчет группы крови?
– Тип – ноль. Резус‑фактор положительный. Такая кровь у доброй половины мужского населения этого округа. Можете не сомневаться. Я провел перекрестный допрос судебных экспертов и спросил их, почему они не определили ферментную основу крови, не провели генетический скрининг или не сделали каких‑нибудь других надежных анализов такого рода. Разумеется, я заранее знал, что мне ответят. Ведь они определили ту же группу крови, что и у Фергюсона. Чего же еще было нужно? Зачем им нужны были другие анализы, способные поставить личность убийцы под сомнение? А тут еще сам Фергюсон сидел на суде с видом разоблаченного подлого преступника…
– А его признание?
– Его не должны были учитывать. Я думаю, Фергюсона били, пока он во всем не признался. Но даже такое признание нельзя просто так разорвать и выкинуть. Присяжным оставалось только верить собственным словам Фергюсона. Они спрашивали его: «Вы делали это? Вы делали то?» – а он все время отвечал им: «Да. Да. Да». Что я мог поделать?! Но я старался! Я старался изо всех сил! Я твердил о презумпции невиновности. Я твердил об отсутствии прямых улик. Я спрашивал присяжных: «Где орудие убийства? Где улики, которые прямо показывают на Фергюсона?» Я объяснил им, что нельзя совершить убийство и остаться совершенно незапятнанным. А на Фергюсоне не было ни пятнышка. Я повторял это до умопомрачения. Уверяю вас, я сделал все, что было в человеческих силах. Но все напрасно. Я смотрел на присяжных и прекрасно понимал, что им плевать на мои слова. Их интересовало только его признание – эта бумага с его же собственными словами. Он сам посадил себя на электрический стул, как на стульчак унитаза. Все в Пачуле были шокированы убийством девочки, и им ужасно хотелось поскорее отомстить убийце, постараться забыть об этом ужасе и жить дальше так, как они жили раньше. Во всей Пачуле не нашлось бы и двух человек, которые пожелали бы заступиться за Фергюсона. И что‑то было в его поведении отталкивающее. Его не любили даже другие чернокожие… Нет, я не хочу сказать, что о предрассудках не может идти и речи, но…
– В число присяжных входили одни белые. Вы что, не могли найти ни одного подходящего негра?
– Я находил, снова и снова. Но обвинение каждый раз пользовалось своим правом и отклоняло их кандидатуры.
– И вы не протестовали?
– Протестовал. Но мои протесты все время отклонялись. Хотя их и заносили в протокол. Может, это обстоятельство поможет при апелляции?
– И вас все это совершенно не беспокоит?
– В каком смысле?
– Из ваших собственных слов следует, что суд над Фергюсоном был необъективным и, возможно, Фергюсон ни в чем не виноват. И при этом он сидит сейчас в камере смертников.
– Даже не знаю, – пожал плечами адвокат. – Суд? Да, суд был паршивым. А насчет невиновности я не знаю. Он же сам во всем признался!
– Но вы же сказали, что признание у него могли вынудить побоями!
– Да, но…
– Что?
– Может, у меня старомодные взгляды, но мне кажется, что невиновного человека ни за что не заставить себя оговорить.
– Однако, – ледяным тоном проговорил Кауэрт, – судебная практика полна примеров вынужденных и подтасованных признаний, не так ли?
– Ну да.
– Таких примеров сотни. Даже тысячи.
– Конечно. – Адвокат опустил глаза и покраснел. – Но теперь, когда делом Фергюсона занимается Рой Блэк и вы тут появились… Может, вы и напишете что‑нибудь такое, что станет хорошей встряской для здешнего судьи и даже привлечет к себе внимание губернатора штата. Может, все и прояснится?
– Думаете, прояснится? Не исключено. Бывают же судебные ошибки. Но они всплывают только со временем.
– Хорошо бы достаточно быстро, чтобы спасти невиновного человека от электрического стула.
– Хорошо бы…
«Да ведь ты же сам посадил Фергюсона на электрический стул! – подумал Кауэрт. – Тебя же больше волнует, кто с тобой здоровается на улице, чем человеческая жизнь!»
Адвокат ерзал на стуле. В его стакане с бурбоном позванивали кубики льда.
Ночь опустилась над Пачулой. Казалось, городок канул в черную бездну. Кауэрт медленно шел по улице сквозь пятна света от немногочисленных уличных фонарей и редких, еще не погашенных витрин магазинов. Освещения было так мало, что оно казалось призрачным, словно с наступлением ночи Пачула превращалась в царство тьмы. Было свежо, как за городом. Тишина стояла такая, что, казалось, ее можно пощупать руками. Звук шагов Кауэрта далеко разносился в этой тишине.
Тем вечером ему долго не удавалось заснуть. Громкие пьяные голоса в баре мотеля, скрип кровати за стенкой, хлопавшие двери, звук работавшего автомата с газированной водой – все это нервировало Кауэрта, мешало ему разобраться в том, что он увидел и услышал. Он уснул глубоко за полночь, но сон не принес облегчения.
Во сне он медленно ехал на машине по охваченным беспорядками улицам Майами. Пламя пожаров освещало машину, отбрасывая на асфальт перед ней страшные тени. Журналист ехал медленно и осторожно, объезжая груды битых бутылок и ломаной мебели. При этом он понимал, что приближается к эпицентру беспорядков, но такова была его работа – он должен был все увидеть своими глазами и записать. Свернув за угол, он внезапно увидел обезумевших людей. Они кривлялись и крушили все вокруг, приближаясь к нему среди всполохов пламени. Толпа что‑то орала. Кауэрту казалось, что все эти люди выкрикивают его имя. Внезапно в соседней машине раздался пронзительный вопль. Обернувшись, репортер увидел, что кричит убитая девочка. Не успел он спросить, зачем она здесь, как толпа окружила его машину. Кауэрт увидел лицо Роберта Эрла Фергюсона. Потом его машину стали раскачивать. Она дергалась вперед и назад и из стороны в сторону, как корабль посреди разбушевавшегося океана. Потом Кауэрта схватили и стали тащить из машины. Девочку тоже вытащили из машины, но она вырвалась из тянувшихся к ней рук. Внезапно ее лицо исказила гримаса ужаса, и она закричала: «Спаси меня, папа!»
Кауэрт проснулся, хватая воздух ртом. Кое‑как поднявшись с постели, он налил себе воды и долго разглядывал в зеркале в ванной свое лицо, словно ожидая увидеть раны, но не увидел ничего, кроме капель пота на лбу. Он вышел из ванной, сел у окна и погрузился в воспоминания.
Лет шесть назад он был свидетелем того, как разъяренная толпа вытащила двоих подростков из фургона. Подростки были белыми, а напавшие на них – чернокожими. Эти подростки случайно оказались в районе, охваченном беспорядками, попытались поскорей уехать, но заблудились и оказались в самой гуще событий. «Хорошо бы все это мне только приснилось, – подумал Кауэрт. – Лучше бы я всего этого не видел!» Толпа бушевала вокруг вопивших от ужаса подростков. Их толкали, дергали в разные стороны. Потом они скрылись из виду. Репортер видел только, как кого‑то били кулаками и ногами, в кого‑то бросали камни и стреляли из пистолетов. Сам Кауэрт находился в тот момент примерно за квартал от места расправы. Он был слишком далеко, чтобы выступить свидетелем в полиции, но достаточно близко для того, чтобы увиденное навсегда врезалось в его память. Журналист укрылся за горящим зданием вместе с фотографом, непрерывно щелкавшим затвором фотоаппарата и сетовавшим на то, что не захватил с собой достаточно мощный объектив. Наконец утолившая жажду крови толпа удалилась, оставив на мостовой изуродованные тела подростков, а Кауэрт, не желая разделить их участь, бросился к машине, понимая, что никогда не забудет увиденного. Той ночью погибло много людей.
Он вспомнил, как писал потом статью в помещении редакции. Описывая смерть молодых людей, он чувствовал себя таким же беспомощным, как и они.
«Впрочем, тогда я не погиб, – подумал Кауэрт, – умерла только маленькая частица меня».
Вздрогнув, он пожал плечами, встал и потянулся, словно напоминая себе о том, что ему нужно быть в хорошей форме. Ведь ему предстояла встреча с двумя детективами из полиции. Кауэрт гадал, что они ему скажут и сможет ли он поверить их словам.
Он отправился в ванную и долго стоял под душем, словно пытаясь очистить теплыми струями воды свою память.
Глава 4
Двое детективов
Секретарша в отделе по борьбе с тяжкими преступлениями при управлении шерифа округа Эскамбиа указала Мэтью Кауэрту на уродливый дерматиновый диван и велела ему ждать, пока она не свяжется с обоими детективами. Секретарша была молодой и, наверное, привлекательной женщиной, но ее портила унылая гримаса и безжалостно стянутые в пучок на затылке волосы; из‑за полицейской формы грязно‑коричневого цвета она казалась неестественно широкоплечей. Поблагодарив секретаршу, Кауэрт уселся на диван. Набрав какой‑то номер, та забормотала в трубку так тихо, что журналист ничего не расслышал.
– Сейчас за вами кто‑нибудь придет, – пообещала секретарша, повесив трубку.
Отвернувшись, она стала перебирать бумажки у себя на столе, старательно не обращая на Кауэрта внимания, и журналист решил, что она наверняка уже в курсе причины его появления.
Отдел по борьбе с тяжкими преступлениями располагался в новом здании рядом со следственным изолятором округа. Казалось, толстый коричневый ковер и белоснежные перегородки, отделявшие кабинеты детективов от приемной, где сидел Кауэрт, заглушают все лишние звуки. Журналист попробовал сосредоточиться на предстоявшем ему разговоре, но не смог собраться с мыслями. Царившая в здании тишина действовала на нервы.
Внезапно Кауэрт вспомнил о доме, где он вырос. Его отец был главным редактором маленькой ежедневной газеты в небольшом городке в Новой Англии. Сначала это были несколько домишек вокруг мельницы, но постепенно, благодаря успешным капиталовложениям крупных корпораций, город стал расти. Деньги вдохнули новую жизнь, и в его архитектуре даже появилось некоторое своеобразие. Отец Кауэрта был замкнутым человеком, отправлявшимся на работу затемно и возвращавшимся домой поздно вечером. Он носил простые синие или серые костюмы, висевшие как на вешалке на его аскетически худом теле. С ним было трудно общаться, он редко улыбался, и его пожелтевшие от никотина пальцы были вечно вымазаны типографской краской.
Отец Кауэрта был поглощен бесконечными проблемами, перипетиями и маленькими драмами, связанными с его ежедневной газетой. Глаза у него блестели только тогда, когда он подбирал новости и материалы для статей, особенно тех, которые могли привлечь внимание читателей своим появлением на первой полосе газеты. Стоило произойти чему‑нибудь из ряда вон выходящему – какому‑либо злодеянию или преступлению, – и отец Кауэрта преображался. В таких случаях его нелепый энтузиазм напоминал радость танцора, впервые за много лет тишины услышавшего звуки музыки. Отец походил на фокстерьера, вознамерившегося вцепиться в свою жертву и без конца трепать ее.
«Сильно ли я отличаюсь в этом от отца? – подумал Кауэрт. – Наверное, нет». Бывшая жена называла его романтиком и странствующим рыцарем – тон у нее при этом был такой, словно это бранные эпитеты…
В приемной появился мужчина, напомнивший журналисту не фокстерьера, а бульдога.
– Вы Кауэрт? – дружелюбно спросил мужчина.
– Да. – Мэтью поднялся с дивана.
– Меня зовут Брюс Уилкокс, – сообщил человек и протянул руку. – Пойдемте со мной. Поговорим в другом месте. Лейтенант Браун задерживается.