Джордж Шрайвер откинулся на спинку дивана и уставился в потолок. Он тяжело дышал, по лицу ручьями тек пот. Его могучая грудь в белой рубашке вздымалась, пока он старался подавить рыдания и отогнать воспоминания.
Его жена молчала, но ее глаза покраснели, а сжатые в кулаки руки дрожали.
– Мы простые люди, мистер Кауэрт, – наконец негромко проговорила она. – Джордж всю жизнь работал как проклятый и кое‑чего добился, чтобы нашим детям было легче начать самостоятельную жизнь. Джордж‑младший будет инженером, а Энн прекрасно разбирается в химии. Может, она даже станет врачом! – В глазах женщины вспыхнула нескрываемая гордость. – Представляете, наша дочь станет врачом! Вот для этого мы всю жизнь и работали – чтобы наши дети стали лучше нас!
– Скажите, пожалуйста, – негромко проговорил Кауэрт, – что вы думаете о Фергюсоне?
На несколько мгновений в гостиной повисло тягостное молчание. Потом Бетти Шрайвер набрала в грудь побольше воздуху и заговорила:
– Я ненавижу его лютой ненавистью! Я понимаю, что это совсем не по‑христиански, но ничего не могу с собой поделать.
– Было время, когда я мог, не задумываясь, прихлопнуть его как комара, – покачав головой, сказал Джордж Шрайвер. – Знаете, мистер Кауэрт, мы тут большие консерваторы: ходим в церковь, снимаем шляпу перед американским флагом, читаем молитву перед едой и голосуем за Республиканскую партию, потому что от демократов нет никакого толку. Спросите про Фергюсона у десяти человек из нашего города, и все они скажут, что его не нужно сажать на электрический стул. Лучше его вернуть к нам в Пачулу, и тогда он сам попросится на электрический стул. Пятьдесят лет назад его бы линчевали на месте, и не только пятьдесят лет назад… Но проходит время, и я все чаще думаю о том, что приговорили не его, а нас. Проходят месяцы, годы. У него есть адвокаты. До нас доходят слухи об очередных апелляциях, о новых слушаниях, о других проволочках, и мы всё переживаем снова и снова. У нас нет возможности даже забыть об этом. Конечно, этого и так не позабудешь, но иногда все‑таки хочется попробовать позабыть и жить дальше, хотя, конечно, никакого смысла в такой жизни нет и быть не может. Такое впечатление, словно мы сидим в тюрьме вместе с ним. – Джордж Шрайвер вздохнул.
|
|
– Вы знаете, почему я занимаюсь этим вопросом? – через несколько секунд спросил Кауэрт.
– Да, знаем! – хором ответили мать и отец убитой девочки.
– А что именно вы знаете?
– Мы знаем, что вы хотите понять, не совершена ли какая‑нибудь несправедливость, – сказала Бетти Шрайвер.
– Да, в сущности, это так.
– А о какой несправедливости идет речь? – совершенно спокойно, с оттенком легкого любопытства в голосе спросил Джордж Шрайвер.
– Как раз об этом я и хотел с вами поговорить. Что, по‑вашему, происходило на суде?
– По‑моему, суд приговорил к смерти этого подлого убийцу и… – срывающимся от гнева голосом заговорил отец убитой девочки, но жена стиснула его колено, и он замолчал.
– Мы ведь видели это собственными глазами, мистер Кауэрт, – сказала Бетти Шрайвер. – Всё! Мы видели его на скамье подсудимых. Мы читали в его глазах не то страх, не то ненависть. Ненависть ко всем нам. Мне сказали, что он ненавидит всю Пачулу. Всех ее жителей до единого – и белых, и черных. Каждый раз, когда он начинал ерзать на скамье подсудимых, я читала в его глазах эту ненависть. Думаю, присяжные тоже ее заметили.
|
|
– А как насчет улик?
– Его спросили, он ли убийца, и он ответил «да». Разве кто‑нибудь стал бы себя так оговаривать?! А он сказал, что это он убил нашу девочку. Честное слово! Он сказал это сам!
Через несколько секунд заговорил и Джордж Шрайвер:
– По правде говоря, мне не понравилось, что против него так мало улик. Мы много говорили об этом с Тэнни и с детективом Уилкоксом. Тэнни часто сидел по вечерам в том же кресле, где сейчас сидите вы. Полицейские мне все объяснили. Они не скрывали, что против Фергюсона очень мало улик, что им едва удалось возбудить дело. Действительно, нам просто повезло, что тело Джоанны вообще удалось найти! Мне и самому хотелось бы, чтобы против Фергюсона было больше улик… Впрочем, и того, что есть, вполне достаточно. Ведь он же сам во всем признался. Мне этого вполне достаточно…
«Я так и знал!» – подумал Кауэрт.
– Вы напишете статью? – через некоторое время нерешительно спросила Бетти Шрайвер.
– Да, но еще не знаю какую, – кивнув, ответил Кауэрт.
– И что будет потом?
– Не знаю.
– Она поможет ему выйти из тюрьмы? – нахмурившись, настаивала миссис Шрайвер.
– Не могу вам точно сказать.
– Но она ему, конечно, не повредит?
– Повредить наверняка не повредит. Он же в камере смертников! Что может быть хуже?!
– Я хочу, чтобы он остался там навсегда, – проговорила Бетти Шрайвер, встала и жестом пригласила журналиста следовать за ней.
Вместе они прошли по коридору в другую часть дома. Остановившись перед одной из дверей, Бетти Шрайвер взялась за ручку и сказала:
|
|
– Я надеюсь, что он будет сидеть в камере смертников, пока не умрет. А потом он предстанет перед своим Создателем и даст Ему ответ за свою ненависть и за то, что отнял у нас нашу маленькую девочку. Мне не нужна жизнь Фергюсона. Мне не нужна и его смерть. Пишите то, что считаете нужным, мистер Кауэрт, но помните вот об этом! – С этими словами Бетти Шрайвер распахнула дверь комнаты.
За дверью была спальня девочки. Бело‑розовые обои на стенах, мягкая удобная кровать. Повсюду лежали мягкие игрушки с большими грустными глазами. С потолка свисали два ярких мобиля. На стенах висели картинки с изображением балерин и плакат с гимнасткой Мэри Лу Реттон. На полках Кауэрт заметил много книжек – «Мисти из Чинкотига», «Черный красавчик» и «Маленькие женщины». На столе стояла фотография Джоанны Шрайвер в невероятном макияже, одетой по моде двадцатых годов, а рядом – коробка, доверху наполненная разноцветной бижутерией. Угол комнаты занимал большой кукольный домик со множеством маленьких куколок. На спинке кровати висело пышное розовое боа.
– Мы не трогали здесь ничего с того самого утра, когда дочурка ушла от нас. Такой эта комната и останется навсегда, – сказала Бетти Шрайвер.
На глаза матери убитой девочки навернулись слезы, и она, всхлипывая, отвернулась к стене. Через несколько мгновений Бетти Шрайвер, пошатываясь, покинула комнату своей убитой дочери. За неплотно закрытой дверью послышались рыдания.
Кауэрт вернулся в гостиную. Отец убитой девочки неподвижно сидел на диване, по его щекам струились слезы. Журналист зажмурился, и перед его внутренним взором предстала комната Джоанны Шрайвер с ее наивными украшениями и разными штучками, столь дорогими для маленьких девочек. У Кауэрта защемило сердце, всхлипывания убитой горем матери звучали у него в ушах как раскаты грома. Журналист махнул детективу Уилкоксу и направился к выходу, понимая, что никогда не забудет увиденного в этом доме. Он подумал было извиниться перед Джорджем Шрайвером и поблагодарить его, но тут же понял, что его слова бессильны развеять отчаяние несчастного отца. Кауэрт предпочел просто тихо удалиться, как человек, совершивший гнусное злодеяние.
Репортер молча сидел в кабинете лейтенанта Брауна. Детектив Уилкокс, не обращая на него внимания, сидел за столом и рылся в толстой папке с надписью «Шрайвер». Покинув дом родителей убитой девочки, Кауэрт и Уилкокс не обменялись ни словом.
Обнаружив то, что искал, Уилкокс вывел Кауэрта из состояния задумчивости, бросив перед ним на стол желтый конверт из толстой бумаги:
– Вот. Я видел, как вы глазели на фотографию хорошенькой Джоанны в гостиной Шрайверов. А теперь посмотрите‑ка, на что она стала похожа после того, как Фергюсон с ней разделался.
Напускное дружелюбие Уилкокса будто испарилось – теперь он говорил так, словно ему хотелось плюнуть журналисту в лицо.
Кауэрт молча взял конверт и достал снимки. Самый первый был самым страшным. Джоанна Шрайвер лежала на столе патологоанатома перед вскрытием. Ее лицо все еще было измазано кровью и грязью. Она была обнажена. Кауэрт увидел порезы и колотые раны, изуродовавшие ее только начавшую формироваться грудь. На животе и в паху также был десяток ножевых ранений. Журналист подумал, что его сейчас вырвет, но не мог оторвать глаз от мертвого лица девочки. Оно распухло за долгие часы, проведенные в болотной воде, и казалось дряблым. На мгновение Кауэрт задумался о многочисленных трупах, виденных им на месте преступления, и о сотнях фотографий с результатами вскрытия, касавшихся судебных процессов, которые он освещал в газете. Взглянув еще раз на снимок останков Джоанны Шрайвер, журналист убедился, что даже смерть не сумела до конца стереть следы счастливого детства с ее лица. От этой мысли Кауэрту стало еще хуже.
Он стал рассматривать остальные фотографии. В основном это были снимки с места преступления – труп девочки, только что извлеченный из болота. Брюс Уилкокс не соврал: вокруг было бесчисленное множество грязных следов. Разглядывая фотографии, Кауэрт все больше убеждался в том, что к моменту прибытия полиции место преступления было безнадежно затоптано. Внезапно за спиной журналиста распахнулась дверь, и Уилкокс воскликнул:
– О господи, Тэнни! Как же ты долго!
Повернувшись, Кауэрт увидел лейтенанта Теодора Брауна.
– Мистер Кауэрт? Очень приятно! – сказал полицейский, протягивая руку журналисту.
Тот застыл с разинутым ртом. Тэнни Браун был огромен, как полузащитник в американском футболе, – метра два, не меньше, широкие плечи, огромные мускулистые руки, короткая стрижка и очки. Однако больше всего Кауэрта поразило то, что лейтенант Браун был стопроцентным негром с иссиня‑черным цветом кожи.
– Что‑то не так, мистер Кауэрт? – спросил Тэнни.
– Нет‑нет, все в порядке, – наконец пришел в себя журналист. – Я просто не знал, что вы чернокожий.
– А вы в большом городе, наверное, думаете, что в глубинке в полиции служат только такие красавчики, как Уилкокс?
– Да нет, конечно же нет. Я просто немного удивился, и все. Извините!
– Не стоит извиняться. – Лейтенант Браун говорил ровным голосом, произношение выдавало образованного человека. – Я уже привык к тому, что, увидев меня, многие почему‑то удивляются. Между тем отправьтесь в Мобил, Монтгомери или Атланту, и увидите там гораздо больше чернокожих в полицейской форме, чем ожидаете. Все меняется, меняется даже полиция, хотя, честно говоря, подозреваю, что вы в это не очень‑то верите.
– Почему?
– Потому, – таким же ровным и спокойным голосом, как и раньше, продолжал лейтенант Браун, – что вы здесь только из‑за того, что верите в ложь, которую преподнес вам этот подлый убийца и повторили его адвокаты.
Кауэрт молча уселся обратно. Лейтенант Браун опустился на стул, где раньше сидел Уилкокс, а детектив пристроился рядом с начальником.
– И вы им всем верите? – внезапно спросил у журналиста Тэнни.
– А что? Какая вам разница, кому я верю, а кому нет?
– Мне хочется все упростить. Если бы вы сказали, что верите в то, что мы с помощью побоев вынудили Фергюсона оговорить себя, наш разговор был бы весьма коротким. Я бы сказал, что мы его не били, и делу конец. Вы бы написали в газете то, что считаете нужным, и это имело бы те или иные последствия или не имело бы никаких последствий. Вот и все.
– Давайте не будем так упрощать.
– Хорошо… Так что же вы желаете знать?
– Все. С самого начала. И в первую очередь я хочу знать, почему вы арестовали именно Фергюсона. А также все о его признании. И пожалуйста, ничего не опускайте в вашем рассказе. Ведь именно этого же вы требуете от тех, кто дает вам показания!
Поудобнее устроившись на стуле, Тэнни Браун невесело усмехнулся:
– Это верно. – Он стал раскачиваться на стуле, не выпуская Кауэрта из поля зрения. – Дело в том, что Роберт Эрл Фергюсон был первым в коротком списке подозреваемых с того самого момента, когда был обнаружен труп девочки.
– Почему?
– Его подозревали и раньше. В других нападениях.
– Что?! Он ничего мне об этом не говорил! В каких еще других нападениях?!
– Примерно в шести изнасилованиях в округе Санта‑Роза, а также на территории штата Алабама, неподалеку от Атмора и Бей‑Минета.
– Какие у вас улики, подтверждающие, что эти изнасилования совершил Фергюсон?
– Никаких, – покачал головой Браун. – Просто он подходит под описание насильника, которое нам удалось получить в результате совместной работы с тамошней полицией. Кроме того, все эти изнасилования были совершены именно тогда, когда Фергюсона не было в университете. Он как раз приезжал на каникулы к своей бабке.
– Ну и что?
– Ну и ничего…
– Вот именно что – ничего. Вы не можете предъявить в суде никаких доказательств причастности Фергюсона к этим изнасилованиям. Полагаю, вы показывали его фотографию изнасилованным женщинам?
– Да, но ни одна его не опознала.
– А лобковый волос из его автомобиля? Ну, тот, что был не Джоанны Шрайвер. Вы сравнили его с волосками жертв?
– Да, но совпадений не выявлено.
– Он насиловал их так же, как Джоанну Шрайвер?
– Нет, каждый из этих случаев имеет что‑то общее с убийством в Пачуле, но и во многом от него отличается. Пару раз насильник угрожал жертвам пистолетом, в остальных случаях – ножом. Двух женщин он проследил до дому. Одна попалась во время спортивной пробежки. Каких‑то особых закономерностей мы не усмотрели.
– Изнасилованы белые женщины?
– Да.
– В возрасте Джоанны Шрайвер?
– Нет, взрослые.
– А знаете ли вы, лейтенант, что гласит статистика ФБР о том, насколько часто чернокожие насилуют белых женщин?
– Нет. Но вы‑то наверняка это знаете.
– Да, знаю! – не унимался Кауэрт. – Это менее четырех процентов от общего числа изнасилований в Соединенных Штатах. Вопреки распространенному мнению, такие случаи единичны. Сколько раз негры насиловали белых женщин в Пачуле до Фергюсона?
– Насколько я помню, ни разу. И не нужно мне тут лекций читать! – сверкнул глазами лейтенант Браун, а Уилкокс злобно засопел и заерзал на стуле.
– Ерунда эта ваша статистика! – прошипел он.
– Неужели? – вскинул брови Кауэрт. – Как бы то ни было, выходит, Фергюсон как раз вернулся в Пачулу на каникулы.
– Ну да…
– И насколько я понял, здесь его никто не любит.
– Это верно. Фергюсон – заносчивый мерзавец, он сам никого не любит.
– Вы хоть сами понимаете, насколько это глупо? – не сводя глаз с Брауна, спросил Кауэрт. – Человек приехал на каникулы к бабушке, а его тут же обвинили в изнасиловании и убийстве. Как же ему после этого вас любить?!
Тэнни Браун хотел было огрызнуться, но сдержался и медленно проговорил:
– Да, вы правы, это глупо. Но откуда же нам тут быть умными?
Лейтенант прищурился, а Кауэрт подался вперед на стуле.
– Так почему же вы поехали арестовывать именно Фергюсона? – проговорил журналист и подумал: «Сейчас я тебе покажу, где раки зимуют!»
Браун начал было что‑то бормотать, но осекся и закрыл рот. Догадавшись, что именно хотел сказать лейтенант, Кауэрт произнес это за него:
– Вы поехали за Фергюсоном, потому что вам это подсказывало шестое чувство? Да? Полицейские же всегда все чувствуют! И, не задумываясь, поступают так, как им велит интуиция. Правда?
– Брюс говорил мне, что вы не лыком шиты! – снова сверкнул глазами Браун. – А теперь я сам в этом убедился.
– Я просто делаю то, что сделали бы на моем месте вы сами, – смерив лейтенанта ледяным взглядом, сказал Кауэрт.
– Ничего подобного, – язвительно возразил тот. – Я не стал бы спасать этого подлого убийцу от электрического стула.
– Значит, вы все‑таки убеждены в том, что Фергюсон мне солгал?
Вскочив на ноги, Браун зашагал по кабинету, напряженно думая. Он напоминал бегуна перед стартом. Мышцы его тела играли, и Кауэрт понял, что лейтенант Браун не из тех, кому нравится, когда их загоняют в угол маленького кабинета каверзными вопросами.
– Он мне сразу не понравился, – проговорил наконец полицейский. – В самый первый раз, когда я его увидел. Это было еще до убийства Джоанны Шрайвер. Я понимаю, что мои личные впечатления уликами не считаются, но он все равно мне сразу не понравился.
– И когда же вы увидели его в первый раз?
– За год до убийства. Я прогнал его от здания школы. Он сидел там в машине и смотрел, как из школы выходят дети.
– А сами‑то вы как там оказались?
– Я приехал за дочерью и увидел его там. После этого я видел его еще несколько раз. И каждый раз его поведение меня чем‑то настораживало. Он неизменно оказывался в неподходящем месте в неподходящее время. Один раз он медленно ехал вдоль по улице вслед за идущей молодой женщиной. Причем заметил это не только я! Потом двое патрульных полицейских доложили мне, что тоже это заметили. Один раз его застукали в полночь на задворках небольшого жилого дома, где он ошивался без видимых причин. Когда мимо проезжала патрульная машина, он попытался скрыться. Конечно, никаких обвинений ему предъявлено не было, но все‑таки…
– Это еще не улики.
– Я вам уже говорил, – не выдержав, наконец повысил голос лейтенант Браун, – нет у нас никаких улик! У нас есть только впечатления. А какое, по‑вашему, у нас должно остаться впечатление, когда мы застукали его вылизывавшим свою машину?! И при этом он уже успел отрезать кусок от коврика! Кроме того, не успели мы задать ему ни одного вопроса, как он сам завопил: «Я ее не убивал!» А потом он сидел тут с наглым видом, потому что знал, что у нас нет никаких улик. И все‑таки это было не зря. Ведь в конце концов он сам во всем признался!
– А где же нож, которым он убил девочку? Где его перепачканная кровью и грязью одежда?
– Он нам этого не сказал.
– А сказал он вам, как он выследил Джоанну Шрайвер? Как он уговорил ее сесть к нему в машину? Что он ей при этом сказал? Он рассказал вам о том, как она потом отбивалась?.. Что же он вам вообще рассказал?!
– Вот! Читайте сами! – Лейтенант Браун вытащил несколько листков из папки на столе и протянул их журналисту.
Это была стенограмма признания Фергюсона, записанная в суде. Все признание занимало три страницы. Сначала оба детектива разъяснили Фергюсону его права, особенно напирая на то, что он имеет право требовать присутствия адвоката. Изложение подозреваемому его прав занимало целую страницу из трех. Потом полицейские спросили у Фергюсона, понял ли он то, что ему только что разъяснили, и Фергюсон ответил, что понял. Первый заданный ему вопрос звучал чисто по‑полицейски: «Находились ли вы в три или около трех часов пополудни на углу улиц Гранд‑стрит и Спринг‑стрит, рядом с расположенной там средней школой?» На этот вопрос последовал односложный ответ Фергюсона «да». Затем полицейские спросили, видел ли он девочку, которую звали Джоанна Шрайвер, и он опять ответил «да». Потом полицейские подробно изложили свою версию происшедшего, формулируя каждую фразу в виде вопроса, а Фергюсон неизменно отвечал утвердительно. При этом версия полицейских не содержала ни одной сколь‑либо существенной детали. Когда Фергюсона спросили об орудии убийства и о некоторых других важных моментах, тот ответил, что ничего не помнит. Последний вопрос был задан для того, чтобы установить умышленный характер убийства. Своим ответом на этот вопрос Фергюсон приговорил себя к камере смертников: «Отправились ли вы в указанное время в указанное место с целью похитить и убить девочку?» – «Да».
Кауэрт покачал головой: Фергюсон повторял «да» как заведенный.
– Не очень убедительное признание. – Журналист повернулся к полицейским.
Давно не находивший себе места Уилкокс наконец не выдержал и взорвался. Вскочив на ноги, он погрозил Кауэрту кулаком:
– Чего вам вообще от нас надо?! Да поймите же, это он! Это он ее убил! Это правда!!!
– Правда? – скептически усмехнулся Кауэрт, и Уилкокс потерял самообладание.
Схватив журналиста за лацканы пиджака, он рывком поднял его на ноги:
– Сейчас ты у меня поухмыляешься, сволочь!
Тэнни Браун стремительно подался вперед и одной рукой пригвоздил к месту своего малорослого подчиненного, не обращая внимания на шипевшего от негодования Уилкокса. Тот явно хотел что‑то сказать своему начальнику, потом повернулся к Кауэрту и наконец, в бессильной злобе сжав кулаки, выскочил из кабинета.
Поправив пиджак, журналист снова неловко устроился на стуле. Придя в себя, он обратился к Брауну:
– И после этого вы станете утверждать, что Уилкокс не бил Фергюсона? Что все тридцать шесть часов допроса детектив Уилкокс сохранял самообладание?
Сообразив, чем ему грозит дикая выходка подчиненного, лейтенант Браун сокрушенно покачал головой:
– На самом деле Уилкокс действительно пару раз его стукнул. Но это было в самом начале, и я сразу его остановил. Он просто влепил Фергюсону пару пощечин.
– Он не бил Фергюсона кулаком в живот?
– Нет, конечно нет.
– А телефонной книгой?
– Это старый известный прием, – с удрученным видом пробормотал Браун, – но Уилкокс не бил Фергюсона телефонной книгой. – Впервые за все время разговора лейтенант отвернулся от журналиста и взглянул в окно. – Просто не знаю, как до вас достучаться, мистер Кауэрт. Попробуйте понять, до какой степени все мы переживали смерть Джоанны. Мы до сих пор ее переживаем. А нам с Уилкоксом пришлось хуже всех – мы вели следствие посреди слез, проклятий и истерик. Нам было очень тяжело. Мы не звери и не изуверы, но нам нужно было во что бы то ни стало найти убийцу. Я не спал четверо суток, у нас тут вообще никто не спал. И наконец мы его нашли, а он сидел здесь и как ни в чем не бывало ухмылялся. Как же Уилкоксу было не вспылить! Это Фергюсон довел нас до такого состояния своим поведением. А это признание… Конечно, это не самое шикарное признание на свете, но ничего другого нам от этого скрытного негодяя добиться не удалось. Да и то, чего мы добились, как видите, выглядит не очень убедительно. Основания для вынесенного Фергюсону приговора вряд ли можно назвать вескими, и мы это прекрасно понимаем. А теперь явились вы и своими вопросами пытаетесь расшатать и эти хлипкие основания. Как тут не вспылить… И все равно приношу вам свои извинения за поведение Уилкокса. И за то, что я отправил вас к родителям Джоанны. Но поймите меня! Больше всего на свете я хочу, чтобы Фергюсон понес заслуженное наказание. Как я взгляну в глаза ее родителям, если он выйдет на свободу? Как я взгляну в глаза своим близким? Я не смогу больше уважать себя самого, если Фергюсон отвертится от электрического стула…
Излив душу, лейтенант Браун повернулся к Кауэрту.
Но журналист был опьянен своим успехом и решил добить полицейского:
– Вы берете с собой огнестрельное оружие в помещение для допросов?
– Нет. Всем известно, что оружие туда брать нельзя. Мы сдаем его дежурному сержанту. А что?
– Встаньте, пожалуйста.
Пожав плечами, лейтенант поднялся на ноги.
– Покажите мне ваши щиколотки.
– Что?! – недоуменно пробормотал Браун.
– Ну пожалуйста, лейтенант, сделайте мне такое одолжение, очень прошу вас.
– А, так вы хотите увидеть вот это?! – злобно прошипел полицейский, поставил ногу на стул и поднял штанину.
На ноге была коричневая кожаная кобура с маленьким короткоствольным револьвером тридцать восьмого калибра. Продемонстрировав свой пистолет, лейтенант Браун опустил штанину.
– И вы, конечно, не целились из этого пистолета в Фергюсона и не угрожали ему пристрелить его на месте, если он во всем не признается?
– Конечно же нет!
– И вы не нажимали на спусковой крючок, прицелившись в Фергюсона, зная, что в барабане револьвера нет патрона?
– Нет.
– Так откуда же Фергюсону знать о том, что у вас под штаниной пистолет, если вы его вообще не извлекали?
Лейтенант Браун с ненавистью покосился на Кауэрта:
– Наш разговор закончен, – и указал журналисту на дверь.
– Ошибаетесь, – проговорил Кауэрт, – наш разговор только начинается!
Глава 5
Вновь камера смертников
Журналистам известно, что наступает такой момент, когда все остальное, кроме задуманной статьи, перестает для них существовать. В этот момент журналист похож на прицелившегося стрелка – он не видит ничего, кроме цели, в которую должен всадить пулю. В это время содержание статьи уже в целом сформировалось, и остается только добавить недостающие детали или подтвердить фактами свои предположения. С упоением могильщика, неистово орудующего заступом для того, чтобы поскорее закопать гроб в свежей могиле, журналист дополняет текст подробностями.
Наступил такой момент и для Мэтью Кауэрта.
В ожидании сержанта Роджерса и Фергюсона журналист нетерпеливо барабанил пальцами по столу. Благодаря поездке в Пачулу он узнал очень много, но теперь ему понадобилось узнать еще больше. Основа статьи уже сформировалась в голове у Кауэрта – в тот самый момент, когда лейтенант Браун нехотя признался в том, что Брюс Уилкокс влепил‑таки Фергюсону пару пощечин. Это признание стало брешью в плотине, за которой бурлила безбрежная река лжи. Кауэрт, конечно, не знал, что именно делали полицейские со своей жертвой, но понимал, что уже известного ему достаточно для того, чтобы написать статью и, возможно, добиться пересмотра дела Фергюсона. Однако теперь было важно узнать совсем другое – имя настоящего убийцы Джоанны Шрайвер. Журналиста переполняло такое нетерпение, что, когда в дверях появился Фергюсон, с погасшей сигаретой в зубах и с пачкой каких‑то бумаг в руках, Кауэрт едва не вскочил со стула.
Они обменялись рукопожатиями, и Фергюсон уселся напротив.
– Я буду за дверью, – объявил сержант Роджерс и вышел, оставив журналиста с глазу на глаз с осужденным в маленьком помещении.
Приговоренный к смертной казни Фергюсон улыбался, точнее говоря, самодовольно ухмылялся. При виде этой ухмылки Кауэрт вспомнил полные бессильной злобы и негодования глаза лейтенанта Брауна, и внутри затлела искра сомнения. Однако она скоро угасла, а Фергюсон шлепнул на стол пачку бумаг, которую держал в руках.
– Я знал, что вы вернетесь, – заявил он. – Я догадывался, что вы обнаружите в Пачуле.
– И что же, по‑вашему, я там обнаружил?
– Что я говорю правду.
Немного подумав, Кауэрт решил сбить спесь с самонадеянного заключенного:
– Я обнаружил, что вы, безусловно, сказали мне часть правды, и больше ничего.
– Что вы несете! – взвился Фергюсон. – Вы что, не говорили с этими полицейскими? Вы не видели расистов, которыми кишит этот город? Неужели вы не поняли, что представляет собой эта дыра?!
– Один из полицейских тоже чернокожий. А вы мне об этом ничего не сказали.
– Вы думаете, что если он чернокожий, так, значит, обязательно честный?! Он что, мой родной брат?! Да он такой же расист, как и его краснорожий прихвостень! Вы что, ослепли, мистер репортер? Неужели вы не поняли, что Тэнни Браун хуже любого расиста?! Да по сравнению с ним любой куклуксклановец – учитель воскресной школы. Браун насквозь белый и больше себя самого ненавидит только других чернокожих! Поезжайте туда опять и спросите, кто громила номер один в Пачуле. Вам любой скажет, что это Тэнни Браун.
Вскочив на ноги, Фергюсон стал мерить шагами помещение, судорожно сжимая и разжимая кулаки:
– Вы что, не говорили с этим старым пропойцей‑адвокатом, который отдал меня на растерзание присяжным?
– Говорил.
– А с моей бабушкой вы говорили?
– Говорил.
– Вы изучили материалы моего дела?
– Изучил. У них практически нет против вас улик.
– Теперь вы поняли, почему им обязательно нужно было выбить из меня признание?
– Да.
– Вы видели его револьвер?
– Видел.
– Вы читали мое признание?
– Читал.
– Они меня били!
– Они признались, что вы схлопотали пару пощечин.
– Пощечин?! А может, они просто гладили меня по головке и случайно сделали мне чуть‑чуть больно?
– На что‑то в этом роде они и намекали.
– Сволочи!
– Успокойтесь!
– Успокойтесь?! Это вы мне говорите?! Эти лживые сволочи сидят там и нагло врут, а я сижу в тюрьме и жду, когда меня посадят на электрический стул!!! – завопил Фергюсон, но спохватился, замолчал и замер посреди помещения, словно старался взять себя в руки и тщательно обдумать свои следующие слова. – Да будет вам известно, мистер Кауэрт, вплоть до сегодняшнего утра мы все тут были в строгой изоляции. Вы знаете, что это означает? – Фергюсон явно с трудом сдерживал волнение.
– Нет.
– Дело в том, что губернатор штата Флорида подписал распоряжение о приведении в исполнение смертного приговора одному заключенному. Поэтому нас всех заперли в камерах до истечения срока действия этого распоряжения или до момента смертной казни.
– И что же произошло?
– Апелляционный суд приостановил приведение приговора в исполнение, – покачал головой Фергюсон. – Но в конечном счете этот заключенный не отвертится от электрического стула. Вы же знакомы с системой: сначала приговоренный к смертной казни использует все свои права на апелляции, а потом ему остается только ссылаться на неконституционный характер смертной казни или на то, что присяжные вынесли свое решение из‑за своих расистских предрассудков. Вы тоже попробуйте привести такие аргументы. А еще лучше – придумайте что‑нибудь новенькое. Что‑нибудь такое, до чего еще не додумались все эти вшивые юристы. При этом не забывайте о том, что время не ждет! – Фергюсон снова уселся и положил руки на стол. – А знаете ли вы, что делает с человеком строгая изоляция? Она леденит душу. Чувствуешь себя загнанным в угол. Каждый удар часов – словно разряд электрического тока прямо тебе в сердце. Сидишь, и тебе кажется, что вот‑вот казнят именно тебя, потому что знаешь: придет день и всех загонят в камеры, потому что это твой приговор будут приводить в исполнение. Это – своего рода медленная смертная казнь. Кажется, кто‑то вскрыл тебе вены и ждет, пока ты не истечешь кровью. Поэтому все, кто сидит в камерах смертников, начинают беситься. Сначала все злобно орут, но только несколько минут. Потом наступает мертвая тишина, такая звенящая, что можно услышать чавканье кошмаров, пожирающих человеческие мозги. Потом что‑то происходит – достаточно малейшего звука, чтобы одни заключенные снова начали орать, а другие визжать. Помню, один из них визжал двенадцать часов подряд, пока не упал в обморок. Строгая изоляция лишает человека рассудка, оставляя его во власти ненависти и безумия. Иного у человека не остается. – Фергюсон снова поднялся на ноги и стал расхаживать по комнате. – Знаете, что больше всего бесит меня в Пачуле? Спокойствие ее обитателей. Царящие там тишина и покой… Я терпеть не мог того, как там все причесано и упорядочено, – сжав кулаки, продолжал заключенный. – Там все знают друг друга и то, что именно будет с ними завтра. По утрам они встают с постели, потом едут на работу, работают, возвращаются домой. Дома они выпьют стаканчик виски, поужинают, посмотрят телевизор и лягут спать. И так день за днем. Вечером в пятницу они ходят на футбол или бейсбол. В субботу они ездят на пикник, а в воскресенье ходят в церковь. Все – и белые, и черные. Только белые командуют, а черные у них на побегушках, как и везде на юге. И все это им очень нравится! День за днем, год за годом все должно быть так же, как всегда.