Закончив чтение, Раубенгеймер сделал многозначительную паузу и затем произнес:
— Вот, господин генерал, то великодушное предложение командования германской армии, которое я имею честь передать вам. Его нельзя не оценить по достоинству.
— Я его оцениваю по достоинству, — сказал Карбышев, вставая. — Ваше предложение не подходит мне. Я солдат, и я остаюсь верен своему долгу. Мой долг запрещает мне работать на страну, которая находится в состоянии войны с моей Родиной.
Раубенгеймер тоже встал.
— Не спешите с ответом, господин Карбышев, — сказал он жестко. — Не надо поддаваться настроению. Я предоставляю вам возможность подумать. Ваше решение будет очень ответственным решением для вас.
Через несколько дней Дмитрия Михайловича возили опять по тому же адресу. Еще через неделю — в третий раз. И в четвертый.
— Ну как? — произносил с немецкой педантичностью Раубенгеймер.
Карбышев молчал.
Генерал снова и снова повторял: квартира в Берлине, загородная дача…
Карбышев молчал.
Раубенгеймер между тем распалялся.
— Согласитесь, господин генерал… Ведь это не кто-либо вам предлагает… даже не я, а сам верховный главнокомандующий Адольф Гитлер!..
— Мне нечего прибавить к тому, что я уже сказал вам, — ответил Карбышев.
Снова к Карбышеву в лагерь стали приезжать представители разных чинов и рангов из штаба немецкого главного командования. Ответ они все получали одинаковый: „Нет!“
Старший лейтенант Н. Л. Белоруцкий уже в лагере Флоссенбюрг слышал, как Карбышев рассказывал товарищам следующее:
— Сначала они все были вежливы со мной, расписывали прелести жизни, которая меня ждет, если я соглашусь на них работать… Постепенно они становились все суше, начали намекать на мой престарелый возраст, на то, что я все равно не выдержу сурового режима концентрационных лагерей…
Один из генералов, который принимал участие в переговорах с Карбышевым, был крайне недоволен тем, что немецкому командованию приходится его так долго уговаривать. По-видимому, стойкое поведение Карбышева, его патриотизм вывели фашиста из терпения, и он гневно заявил:
— Напрасно вы, генерал и профессор, кичитесь так своим патриотизмом и ученостью. Имейте в виду, что Германия в скором времени применит в войне такое новое оружие массового уничтожения, что от СССР и его войск не останется и следа. А вы, генерал, своим упорством и нежеланием помочь великой Германии в ее победе добьетесь того, что закончите свою жизнь на виселице.
Карбышев спокойно возразил:
— Советские ученые, наверное, тоже не сидят сложа руки, они тоже совершенствуют свое оружие…»
Узнав о том, что Карбышев отказался принять условия главной квартиры инженерных войск, гестапо попыталось соблазнить его другим предложением.
Узник Майданека врач Л. И. Гофман-Михайловский рассказывает о том, как уговаривали фашисты советского генерала перейти на службу в РОА:
«— Если вы не хотите служить Немцам, служите русской армии, созданной и руководимой генералом Власовым. Он борется с оружием в руках против коммунизма. Время Советской власти сочтено, измена не будет тяготеть над вами.
— Предательство Родины — наибольшее преступление для меня. Воинскую честь я всегда ставил выше своей жизни. Я не способен на измену и вечный позор, — ответил Карбышев»[14].
Тогда гестаповцы, по свидетельству П. П. Кошкарова, попробовали свой излюбленный метод — шантаж.
— Напрасно вы упорствуете, генерал, жертвуете своим здоровьем, а быть может, и жизнью, — для кого? Ведь вы вашей Родине и партии больше не нужны — там вас считают предателем и изменником.
— Перед моей Родиной и партией я отвечу сам. Напрасно вы, господа, этим озабочены…
И тогда терпению гестаповцев пришел конец. Их взбесило упорство старого генерала. Но азарт борьбы с ним оказался сильнее его вполне логичных доводов.
Что же еще испробовать?
Решили предложить Карбышеву свидание с Власовым.
Дмитрий Михайлович отказался от встречи с предателем.
В арсенале гестапо оставалось только одно средство — провокация.
Гестапо отправило узника-генерала в город Бреслау, в лагерь. Здесь с ним встретился военнопленный танкист А. П. Есин.
«…В Бреслау, на улице Тира, № 19, в громадном здании бывшего ресторана охотников, напоминавшем по внешнему виду вокзал и обнесенном еще до войны железной оградой, поместился штаб и пересыльно-вербовочный пункт РОА, а также лагерь для советских военнопленных.
Отправляя сюда Карбышева, гестапо рассчитывало, что на пересыльно-вербовочном пункте РОА упрямый генерал увидит собственными глазами, как советские военнопленные добровольно вступают во власовскую, армию, чтобы вместе с фашистами воевать против коммунистов.
Командование лагеря Бреслау, гестаповцы и их пособники из РОА лезли из кожи вон, чтобы расположить к себе непреклонного советского генерала. Они предложили ему отдельную хорошо обставленную комнату. Разрешили питаться в офицерской столовой, еду для него готовили в немецкой кухне.
Карбышев понял маневры шантажистов и наотрез от казался от предложенных привилегий.
— Разве вы забыли, что я военнопленный? Я буду жить так же, как все.
Все же генерала поместили на втором этаже центрального здания, в конце коридора, в углу, отгороженном стульями до потолка. Рядом круглосуточно стоял часовой с винтовкой. Обслуживать генерала назначили советского военнопленного Г. Г. Королева, бывшего машиниста паровозного депо станции Барановичи. Карбышеву ежедневно приносили свежие немецкие газеты.
А в штабе и на пересыльно-вербовочном пункте РОА бурно развивали свою деятельность ставленники Власова Находившийся на службе гестапо капитан Игорь Голицын и другие белоэмигранты, а также офицеры-гестаповцы распространяли среди военнопленных выходивший на русском языке фашистский листок „Северное слово“, который не скупился на сообщения о падении Москвы, о голоде в СССР, о разгроме Красной Армии на Волге, капитуляции Советского Союза. Листок взахлеб восхвалял „новый порядок“ немецких оккупантов.
Подвизался на пункте и бывший царский генерал белогвардеец Краснов, печально известный глава контрреволюционного мятежа против Советской власти на Дону. Облаченный в генеральскую казачью форму царской армии, битый генерал выступал перед военнопленными с речами, призывал на „священную войну“ против коммунистов, комиссаров и евреев, чтобы на развалинах советского государства создать „новую Россию“. Истошные эти речи успеха не имели.
Карбышева, как и других советских военнопленных, вызвали в штаб РОА.
Дмитрий Михайлович не явился на вызов. Но это не помешало гестаповцам усиленно распространять в лагере и на пересыльно-вербовочном пункте слух о том, что генерал Карбышев сдался, перешел добровольно на сторону великой Германии и скоро займет видный пост в „армии“ Власова.
Но у той лжи оказались короткие ноги. Хотя военнопленные при встрече с генералом могли обменяться с ним лишь короткими фразами, они ясно понимали: немцы по-прежнему ничего не могут от него добиться.
Каждое утро Карбышев прогуливался в большом липовом парке лагеря. В одну из таких прогулок его „подстерег“ лейтенант Павел Дмитриевич Матвеев:
— Прошу прощения, генерал! Скажите, вы провокатор или настоящий советский человек, генерал-лейтенант Красной Армии?
Карбышев повернулся к Матвееву, спокойно посмотрел на него усталыми глазами и, в свою очередь, спросил:
— А как вы полагаете, лейтенант, настоящие генералы Красной Армии, преданные своей Родине, провокаторами бывают?
Матвеев сконфуженно промолчал, и Дмитрий Михайлович, взяв его за руку, повел по аллее. Генерал говорил о Красной Армии, о том, что и без второго фронта Гитлер будет разбит. Говоря о тяжелых условиях фашистского плена, Дмитрий Михайлович посоветовал Матвееву при первой же возможности бежать из лагеря — он молод и в силах это сделать, а сам он уже стар, и для него это невозможно.
— Бегите, лейтенант, забирайте с собой лучших людей…
При прощании Карбышев предупредил:
— Мне запрещено разговаривать с кем-либо, имейте это в виду.
Матвеев и позже встречался с Дмитрием Михайловичем, но украдкой, стараясь поговорить незаметно, на ходу. Раздатчик на кухне был связан с кем-то из военнопленных в лагере, который снабжал его сводками Совинформбюро, и он передавал их Матвееву. Матвеев переписывал сводку на клочок бумаги, сворачивал его трубочкой и украдкой перебрасывал через ограждение из стульев, за которым находился Дмитрий Михайлович»[15].
В Бреслау Карбышев пробыл несколько недель. Узнав о том, что генерал отказался явиться в штаб власовцев и вербовка советских военнопленных в РОА явно срывается из-за пагубного влияния генерала, гестапо приказало срочно вернуть Карбышева в Берлин.
Из рассказа Д. М. Карбышева П. П. Кошкарову:
«Когда гестаповцы в Бреслау объявили мне, что повезут обратно в Берлин, я понял, что ожидает меня.
Долго ждать не пришлось.
На руки мне вновь надели наручники. В отдельном купе в сопровождении двух гестаповцев привезли в немецкую столицу. Прямо с вокзала доставили в гестапо. Здесь предъявили обвинение в проведении коммунистической пропаганды против немецкого рейха и призыве военнопленных к восстанию и побегам. Из гестапо меня отправили в берлинскую тюрьму и поместили в одиночную камеру. В течение всего пребывания в одиночке я был почти без движения, без прогулок. Питание плохое: утром — кружка эрзац-кофе, а в полдень пол-литра супа из кормовой свеклы и 250 граммов хлеба на весь день.
По мере того как советская авиация разрушала здания и военные объекты Берлина, мой скудный паек становился все меньше и меньше. В лишенной вентиляции камере стояла невыносимая духота. Я до того ослаб, что не мог проглотить даже ту скудную пищу, которую мне давали. Чувствовал себя страшно униженным, нравственные муки были гораздо сильнее физических страданий.
Время в моей одиночке тянулось очень медленно. Я ощущал тяжелое чувство еще и от того, что оказался выключенным из борьбы и каждый час мог быть последним. Чтобы не думать об этом, я старался жить верой в близкую победу нашей Родины над фашизмом. Часто до меня доносились страшные крики из соседней камеры — они раздавались каждую ночь. Оказалось, что моя одиночка соседствовала с камерой пыток…
Время тянулось страшно медленно, но надежда, что крах и поражение фашистской Германии близки, немного облегчила серую, монотонную жизнь в берлинской тюрьме, а известия об успехах и быстром приближении Красной Армии с востока воодушевляли меня.
Так продолжалось несколько месяцев. Вымотали меня, признаться, основательно. Если бы не мой двужильный организм, я бы вовсе богу душу отдал. Но, как видите, выстоял…»
Генерал-лейтенант инженерных войск Е. В. Леошеня, будучи начальником штаба инженерных войск 1-го Белорусского фронта, в мае 1945 года допрашивал начальника инженерной службы Берлинского укрепленного района полковника Лебека. Последний показал, что он присутствовал с генералом Рундштедтом на приеме у фон Кейтеля.
— При мне и с моим участием, — сказал Лебек, — фельдмаршал пробовал договориться с вашим генералом Карбышевым. Мы предлагали ему оказывать некоторые услуги немецкой армии. Взамен он получил бы полное освобождение из-под стражи и завидные условия жизни в самом Берлине. Ваш генерал держался слишком гордо и в резкой форме отверг все предложения фон Кейтеля.
— А ваши уговоры, Лебек?
— Карбышев крепкий большевик, фанатик, — ответил с раздражением фашистский полковник.
Главная квартира инженерной службы вермахта не сразу отважилась формально признать провал переговоров с Карбышевым. Но по настоянию гестапо вынуждена была в конце концов представить письменную характеристику:
«Этот крупный советский фортификатор, кадровый офицер старой русской армии, человек, которому перевалило за шестьдесят лет, оказался насквозь зараженным большевистским духом, фанатически преданным идее верности, воинскому долгу и патриотизму… Карбышева можно считать безнадежным в смысле использования его у нас в качестве специалиста военно-инженерного дела»[16].
На этом донесении появилась резолюция: «Направить в концлагерь Флоссенбюрг на каторжные работы. Не делать никаких скидок на звание и возраст».
О том же была сделана особая отметка в его личной карточке военнопленного.
Ему оставалось жить очень недолго. Но долгим оказался его героический путь борьбы в фашистской неволе.
Нюрнберг — Лангвассер
Нюрнберг. Снова офлаг XIII-Д, переведенный сюда из Хаммельбурга. Штрафной блок 7-Ц.
В высохшем больном старике, одетом в изрядно поношенное солдатское обмундирование, даже близкие, наверное, не сразу узнали бы генерал-лейтенанта Карбышева — раньше всегда подтянутого, стройного, с искрящимися карими глазами. Теперь они потухли, слезились в припухших мешочках морщин.
Дмитрия Михайловича привезли в Нюрнберг в середине мая 1943 года и поместили к штрафникам. Но Карбышев заболел, и его перевели в русский блок международного госпиталя Лангвассер — о пребывании Карбышева в нем сообщил автору книги Н. И. Громов, который был там санитаром:
«Хирургический корпус находился в пятистах метрах от лагеря, обслуживали его сербские врачи — военнопленные, вывезенные гитлеровцами из Югославии. Они относились с большой симпатией к советским людям, в особенности главный врач госпиталя Исо Нойман. Он часто скрывал в палатах госпиталя здоровых советских военнопленных, стараясь вырвать их из лап гестапо и спасти им жизнь.
Его помощником был русский эмигрант врач Вячеслав Васильевич Козьмин. Он многие годы жил в Болгарии, имел сербское подданство, в плен попал в самом начале войны. Он очень интересовался жизнью Советского Союза и мечтал после войны вернуться на родину, в Воронеж.
Кроме Ноймана и Козьмина в госпитале работали и другие военнопленные: югославы были переводчиками, советский военнопленный, старший лейтенант П. П. Кошкаров, назвавшийся Нестеровым, — санитаром. Кошкаров руководил антифашистским подпольем в русском блоке госпиталя.
Другие корпуса были гораздо хуже хирургического. Особенно мрачной славой пользовался терапевтический — так называемый „Хяст“. В нем находилось свыше трех тысяч советских военнопленных. В переполненных бараках со спертым, гнилостным воздухом изможденные от голода и болезней люди ютились везде: на полу, в коридорах и санитарных узлах.
В барак № 8 для тяжелобольных никто не заглядывал, кроме старшего похоронной команды. Пищу кухонные раздатчики оставляли в бачках у входа в эту своеобразную братскую могилу и уходили быстро, не оглядываясь. Обреченные больные ждали здесь своего рокового часа.
В лагере имелся еще и генеральский барак, огороженный от других колючей проволокой. В нем и находился Д. М. Карбышев.
Появление Карбышева стало важным событием в жизни военнопленных. Многие уже знали о нем по Острув-Мазовецка, Замостью, Хаммельбургу. Своим примером он заставил многих осознать, что они не просто военнопленные, а представители русского народа, советские люди. В него верили…
Мужество Карбышева, его девиз: „Не терять чести даже в бесчестье“ — стал правилом поведения для многих военнопленных в фашистской неволе.
И в этом лагере Карбышев так же, как и прежде, стремился чаще общаться с пленными, разъяснял им положение на фронтах, вселял во всех бодрость духа и уверенность в победе.
Узники его спрашивали:
— Скажите, товарищ генерал, как после войны будут обменивать военнопленных?
— Никакого обмена не будет. Красная Армия придет сюда и сама освободит нас, — уверенно отвечал Дмитрий Михайлович».
Международный госпиталь Лангвассер был организующим центром сопротивления фашизму. Признанным главой его стал генерал Карбышев. Дмитрий Михайлович считал, что самое важное — сохранить советских людей для Родины. По его инициативе наладили помощь военнопленным, в особенности тяжело раненным и больным.
Скудные запасы продуктов под видом медикаментов хранились в зубоврачебном кабинете госпиталя у югославского врача Финца. Отсюда «пайки» тайно передавали больным вместе с листовками и военными сводками о положении на фронтах. В составлении их, кроме Карбышева, участвовали генералы П. П. Павлов, Г. В. Зусманович и полковник А. Н. Большаков.
По совету Дмитрия Михайловича была установлена связь с заводами Нюрнберга, на которых работало свыше 200 тысяч военнопленных и рабочих, угнанных из Советского Союза. Связными стали Сергей Рябинин, майоры И. И. Шалаев, В. П. Зоткин и другие.
Рядовой Ю. П. Демьяненко, тоже встречавшийся с Карбышевым в Нюрнбергском лагере, вспоминает:
«Впервые я узнал о Дмитрии Михайловиче в шталаге XIII-B в Нюрнберге, где я находился за первый побег в 1943 году. В карцере все подследственные произносили имя Карбышева с чувством большого уважения, в противовес изменникам, вроде Власова.
Из карцера меня послали на раскопки развалин Нюрнберга, разрушенного американской авиацией. Здесь тоже часто вспоминали о Карбышеве, Повторяли его лозунг: „У нас одна дорога, одна забота — не работать на врага“.
Общее настроение военнопленных, в шталаге XIII-B в мае — июне 1943 года было приподнятое, будто наэлектризованное. Побеги и саботаж рабочих команд стали массовыми».
На нюрнбергских заводах выходили из строя станки, агрегаты, срывался выпуск машин. Лейтенант Батохин вызвал аварию 100-тонного пресса, а сам во время этой диверсии лишился руки. Старший лейтенант Осинкин привел в негодность на заводе в городе Фюрте все электромоторы гальванического цеха. На авиационном заводе «Мессершмитт» и танковом заводе «Манн» в наружных и внутризаводских уборных в середине 1943 года немцы обнаружили целые склады ценных деталей к моторам.
Во время очередной бомбежки Нюрнберга советские девушки подожгли местную «кранкенкассе» — больничную кассу.
Не будучи в состоянии обнаружить виновных в саботаже, диверсиях и вредительстве, фашисты расстреливали первых попавшихся…
Переводчик русского блока госпиталя Лангвассер, военнопленный офицер югославской армии, коммунист, профессор Станислав Степанович Евтиядис записал в своем дневнике, который он вел в Нюрнбергском лагере:
«…Привезли к нам в больницу советского старшего лейтенанта, у которого было девять ранений, одно из огнестрельного оружия и восемь штыковых. Он получил их от солдата-фашиста за отказ работать на военном заводе.
Рабочая команда банщиков карантина, состоявшая из советских военнопленных офицеров-танкистов во главе с коммунистом Е. И. Тыженко, тоже отказалась перейти на минный завод. Ее посадили в штрафной карцер со строгим режимом. Через неделю команду снова привезли на завод. И снова последовал неизменный карбышевский ответ: „Работать на врага не будем!“ Команду изолировали от остальных военнопленных. Лишили нищи. Лагерь собирал и тайно передавал им хлеб, и танкисты не сдавались.
Стояла глубокая осень, шли холодные проливные дожди. Однажды рано утром на аппельплаце раздались команды: „Вставай!“, „Ложись!“, „Вставай!“, „Шагом марш!“, „Бегом!“. Солдаты охраны шли за раздетыми донага людьми следом и кололи их штыками, когда кто-либо недостаточно быстро выполнял команду. Так продолжалось с утра до вечерней поверки семь дней подряд, но команда танкистов по-прежнему не сдавалась.
Весь лагерь был возмущен зверством фашистов. Генерал Карбышев и другие старшие офицеры написали коменданту лагеря протест, но он, как следовало ожидать, остался без ответа. Пытки продолжались с прежней жестокостью.
Тогда весь лагерь объявил голодовку. Команду срочно отправили в тюрьму, а оттуда в другой концентрационный лагерь»[17].
Однажды начальник лагеря полковник Пелит, увидев в бараке Карбышева, подошел к нему и что-то сказал. Карбышев возмущенно, нарочито громким голосом ответил:
— Ваша новость о том, что меня в ближайшие дни снова повезут в Берлин, мне крайне не нравится. Я уже был там два раза, в третий со мной говорить не о чем. Я советский человек и изменником Родины никогда не буду. Если в вашей власти отменить поездку — сделайте это. Общего языка с фашистами у меня не было и быть не может.
«…Одно время фашистские „пропагандисты“ и предатели из РОА, — свидетельствует П. П. Кошкаров, — зачастили к больным и раненым в госпиталь Лангвассер. Они занимались распространением среди военнопленных фашистских газет „Клич“, „Заря“ и антисоветских листовок. Карбышев повел активную борьбу с фашистскими пропагандистами.
Однажды майор РОА предатель Голушко принес в госпиталь свежий выпуск газеты „Клич“ и предложил экземпляр Карбышеву. Генерал взял его.
Голушко хотел уже пойти дальше по палатам, но Дмитрий Михайлович остановил его и спросил:
— Прошу извинить, майор, кто вам поручил заниматься распространением этой заразы? Ведь вы советский гражданин, советский народ платил вам деньги за службу в Красной Армии, учил вас, а вы чем занимаетесь?
Голушко заплакал, бросил газеты и ушел. Больше в госпитале он не появлялся. А вскоре стало известно, что он ушел из РОА, за что его отправили в концлагерь уничтожения.
Через некоторое время в госпитале появился уже не майор, а полковник РОА и стал вербовать выздоравливающих к власовцам.
Услышав посулы вербовщика, Карбышев подошел к нему и громко спросил:
— Скажите господин, откуда вы родом?
— Белорус.
— Это куда и против кого вы предлагаете нам идти воевать? Сколько сребренников вам платят хозяева?
Полковник молчал.
— Каким же ничтожеством надо быть, чтобы стараться помогать нашим врагам кровью своих братьев! — воскликнул генерал.
— Подлец, предатель, изменник, — закричали военнопленные со всех сторон.
Полковнику пришлось быстро ретироваться».
Капитан А. С. Бабенко слышал одну из речей Д. М. Карбышева, произнесенную у проволочного ограждения, отделявшего генеральский барак от остальных помещений. Страстные, от самого сердца шедшие слова на всю жизнь остались в памяти капитана. Вот что запомнил Бабенко:
— Дорогие мои братья! Я хорошо знаю, что в абсолютном большинстве в каждом из вас живет чувство подлинного советского патриота. Большинство из вас — ровесники Великого Октября. Я представитель старшего поколения. Я знал царскую Россию, был подполковником старой русской армии, а поэтому мне лучше известно все плохое, что пережила наша Родина, и то хорошее, что она обрела при Советах. Для меня, как и для каждого советского человека, дорога именно Советская Россия, наша Советская страна. Когда я говорю — Советская Россия, то я подразумеваю всю нашу обширную страну, весь наш двухсотмиллионный многонациональный народ. А когда я говорю о плохих сторонах нашей Родины, я имею в виду царскую Россию. И теперь, в дни тяжелых испытаний, когда весь советский народ от мала до велика поднялся на защиту нашей матери Родины против бесчеловечного, кровавого зверя — фашизма, тот, у кого поворачивается язык выступать против нее — злейший наш враг! С гневом, с глубоким презрением и ненавистью гоните прочь фашистских ублюдков, которые осмеливаются приходить в лагерь и вербовать «добровольцев» в предательскую армию РОА. Всех нас не сломил голод, болезни, издевательства, убийства. Теперь, товарищи, мужайтесь, победа не за горами! Конец фашизма близок!
Майор Т. Б. Кублицкий сообщает также о таком факте:
«Чтобы усилить борьбу с фашистскими агитаторами и их пособниками, по совету генерала Карбышева, из состава подпольной организации были подобраны специальные чтецы. Они так научились вслух читать фашистские газетки и листовки даже при немцах, что пропаганда гитлеровцев вызывала только насмешки. Во всех местах, где появлялись власовцы, в противовес им выступали комментаторы и военные обозреватели, которые разоблачали ложь отщепенцев».
После разгрома немецко-фашистской группировки у Сталинграда в настроении военнопленных произошел резкий перелом. Уже не было и речи о поражении Красной Армии. Предатели и фашистские прислужники ходили опустив головы. Даже «хозяева» лагеря пробовали изменить тон в обращении с пленными. В Лангвассер и штрафные команды все больше попадали полицаи, легионеры, лазутчики.
Почти каждый вечер после окончания работы к проволочной ограде у генеральского блока подходили советские военнопленные и сообщали Карбышеву услышанные за день новости о положении на фронтах, победах Красной Армии.
Сводки Советского информбюро и некоторые другие важные новости подпольная организация лагеря получила от югославского коммуниста полковника Крымпотича. Он был связан с немецким коммунистом Рудольфом Сернау, разносившим в Лангвассере медикаменты и перевязочные материалы. С помощью этого санитара Крымпотич прятал в мусорном ведре, а позже в пакете из-под медикаментов маленький радиоприемник.
Карбышев по-прежнему активно пропагандировал организацию побегов, сам участвовал в их подготовке. Так, по инициативе Карбышева подпольщики начали готовить побег Героя Советского Союза Григория Бережко и Игоря Жукова. С ними предполагалось отправить советскому командованию очень важные сведения и документы о лагерях. Но побег сорвался из-за усиленной слежки агентов гестапо и предательства.
Дмитрий Михайлович ни на минуту не прекращал своей деятельности: он составлял обзоры и листовки, старался как можно больше беседовать с узниками, если удавалось, то «по ошибке» заглядывал и в соседние бараки.
Вот характерный факт. Зайдя в один из госпитальных бараков, Дмитрий Михайлович услышал, как кто-то стонет. Он подошел к больному — им оказался советский командир Т. Б. Кублицкий. Тот лежал недвижимо на нарах. Есть он не мог: у него была высокая температура.
У изголовья больного сидели его друзья — младшие лейтенанты Павел Вишнев и Юрий Овчаренко и безуспешно уговаривали Кублицкого съесть хоть ложку мучной баланды.
— Не надо, Павел, ешь сам, дай мне спокойно умереть, — простонал Кублицкий, когда Вишнев поднес к его рту ложку с супом.
Наблюдая все это, Дмитрий Михайлович сказал:
— Умереть, братец, не долго. Каждая наша смерть — радость для врага, так зачем же доставлять ему такое удовольствие? Надо жить, для Родины надо шить! А чтобы жить, надо все есть, за исключением отравы.
Генерал участливо расспрашивал больного, кто он, откуда родом, о его семье.
— У меня тоже сын и две дочки растут… Что поделаешь — война. Но это на время. Недолго осталось терпеть. Дело идет к концу. Гитлер катится по наклонной плоскости к полному краху… Надо жить и бороться всем, чем можно, в любых условиях.
В бараке стало удивительно тихо.
— Так аппетита, говорите, нет? — спросил Дмитрий Михайлович Кублицкого и тут же сам ответил: — Да, меню, конечно, неаппетитное и неудобоваримое. Было бы странно, если бы мы здесь, у врага, имели все, что нам нужно. Единственное, что нам здесь разрешается, это обходиться без аппетита… Вам бы, дружок, неплохо было бы где-нибудь луковицу достать, перебить вкус баланды…
Тотчас откуда-то появилась луковица. Карбышев вынул из кармана своей серой солдатской шинели нож и, подавая его одному из приятелей Кублицкого, посоветовал:
— Разрежьте луковицу на дольки и давайте больному по кусочку. Кормите его, пока не придет аппетит, — добавил он, улыбаясь.
И позже Карбышев наведывался к Кублицкому, который медленно поправлялся.
Между тем пребыванию Карбышева в Лангвассере наступил конец.
«19 июня, — вспоминает П. П. Кошкаров, — немецкий штабарцт гестаповец Метерлинг вместе с главным врачом русского блока Нойманом производил обход больных. Начали его с палаты генералов. Карбышев, Павлов, Зайцев и Зусманович лежали на койках, а генерал Самохин стоял, облокотившись на нары. Когда в палату вошел гестаповский офицер, наши генералы не обратили на него никакого внимания. Гестаповец пришел в ярость и раскричался на Самохина, почему он не встал по команде „смирно“ и не приветствовал его.
Самохин перебил его и по-немецки ответил:
— Не забывайте, капитан, что я генерал Красной Армии Советского Союза, и не только я, но и все здесь находящиеся требуем более корректного отношения и вежливого обращения. Кстати, вам не к лицу как штабарцту кричать в госпитале, где лежат больные. Извольте соблюдать элементарные правила Красного Креста.
Гестаповец плюнул на пол, что-то прорычал и стремительно выскочил из палаты.
Обход закончился. Все с волнением стали ждать последствий. На следующий день пришел приказ о выписке Самохина из госпиталя в общелагерный генеральский барак 7-Ц. Карбышев сразу потребовал, чтобы приказ был отменен, а штабарцт Метерлинг принес извинение, в противном случае он, генерал Карбышев, также настаивает на выписке из этого госпиталя.
Узнав об этом, штабарцт запретил выписывать из госпиталя тяжело больного Карбышева, полагая, что генерал сам откажется от своего протеста. Но Дмитрий Михайлович твердо стоял на своем.
Друзья и товарищи пытались уговорить генерала остаться в госпитале, еще хоть немного подлечиться, но Карбышев не хотел ничего слышать. Тогда начали собирать его в общелагерный блок 7-Ц.
Крымпотич, Евтиядис и Нойман нашли для Карбышева теплые вещи, белье, продукты. В тот же день после обеда комендант лагеря и начальник гестапо прислали конвой, чтобы сопроводить генерала в общий лагерь.
Больные госпиталя — все, кто мог ходить, — вышли из бараков проститься с Карбышевым, проводить его.
У ворот общелагерного блока 7-Ц Карбышева встретил гестаповский офицер и приказал солдатам обыскать генерала. Ничего запретного у него не нашли, но отобрали теплые вещи и продукты. В этот момент к воротам подошли генералы Самохин и Мельников. Они возмутились произволом гестаповского офицера и потребовали, чтобы немедленно вызвали коменданта лагеря Пелита. Ретивый гестаповец струсил и поторопился вернуть отобранное.