Поначалу, только войдя в спектакль, Галина исполняла свою партию «на пиано», словно проверяя себя, голос, вокальную выносливость – хватит ли сил до конца оперы. И делала правильно: партия Аиды требует больших эмоциональных и физических затрат. Постепенно, от спектакля к спектаклю, она стала увеличивать нагрузку на голос, который креп, звучал все ярче, выразительнее. Галина оказалась права вдвойне. Через много лет я убедилась в этом: работая в жюри конкурса «Вердиевские голоса» в итальянском городке Буссето, я услышала, как знаменитая певица Рената Тебальди, вручая награды молодым победителям, сказала: «Не думайте, что Верди – это только «форте». Нет! Верди – это и «пиано», и «пианиссимо», это и «дольче» (то есть нежно), вся гамма оттенков звучания».
Вскоре Галина Вишневская стала единственной Аидой в нашем спектакле, и мы долгое время пели с ней вместе, поскольку я тоже несколько лет была единственной Амнерис. Галина выходила (в первом акте) на сцену медленно, но очень эффектно: стройная, черноволосая, в прямом, длинном красном платье с высоким (чуть выше колен) разрезом, держа в руках букет белых цветов. И зал всегда встречал ее, еще не спевшую ни одной ноты, аплодисментами. Об этом разрезе говорила вся театральная и околотеатральная публика, ходили какие‑то легенды о том, как ей запрещали, а потом разрешили появиться в таком костюме на сцене Большого театра. В те годы такой «смелый» штрих в одежде (не в балете, а в опере), когда певица – о ужас! – показывала ноги выше колена, казался чуть ли не потрясением основ. (Теперь вспоминать об этом смешно, особенно сейчас, когда отсутствие у артисток на эстраде общепринятых покровов является нормой, причем пение вроде бы и не предполагается: тряси филейными частями и все сойдет. Слава Богу, что хоть в оперном театре, в спектаклях на историческую тему, костюмы соответствуют эпохе. Не сглазить бы!..)
Через некоторое время после ввода в «Аиду» Галины Вишневской появился и прекрасный Радамес. Его стал петь тбилисский тенор Зураб Анджапаридзе. Поначалу его пригласили в Большой театр на роль Лацы в «Ее падчерице» («Енуфе») Л. Яначека. Но Зураб не успел спеть уже подготовленную им партию, так как в это время закрыли филиал Большого театра, где шла эта опера, поставленная 3. Халабалой. Тогда его ввели в «Кармен», и когда он замечательно спел Хозе, А. Ш. Мелик‑Пашаев поручил ему роль Радамеса. И снова не ошибся – Зураб идеально подходил для этой партии и голосом, и красивой, мужественной внешностью.
Александр Шамильевич очень любил этот состав исполнителей «Аиды», и нам тоже нравилось работать с нашим дирижером. Перед каждым спектаклем он непременно проводил спевки, хотя все и так было выверено, тщательно отрепетировано. Мы шли на них с особым настроением: приходили заранее, чтобы было время распеться, старались быть в хорошей вокальной форме, даже одевались как‑то по‑особому нарядно. Про спектакль и говорить нечего! Все мы, конечно же, понимали, что стоим друг друга, и нам доставляло удовольствие петь и играть вместе. Это было не просто ощущение настоящего ансамбля, а скорее творческое соперничество в самом благотворном его проявлении: мы как бы «поднимали планку» и в то же время взаимно поддерживали один другого. А Александр Шамильевич, стоя за пультом, буквально блаженствовал, и мы видели это по его «летающим» жестам, которые давали нам дополнительный импульс.
Бесспорно, такое настроение исполнителей немедленно находило отклик в зрительном зале, а затем выходило и за его пределы: в течение нескольких лет «Аида» в Большом была у публики самым притягательным спектаклем. Чтобы достать билеты, использовались все мыслимые и немыслимые пути. Мы ощущали это и на себе: накануне спектакля нас буквально одолевали просьбами друзья и знакомые, друзья друзей и знакомые знакомых, чтобы забронировать в кассе театра билеты или получить контрамарку. Счастливые обладатели билетов за несколько дней до спектакля жили в радостном ожидании. Мы все это знали, поскольку нам постоянно рассказывали обо всем и наши друзья, и наши почитатели.
Мы тоже шли на спектакль, как на праздник, и старались не обмануть ожиданий тех, кто приходил слушать нас. Особое, приподнятое настроение зала только усиливало наше, неизбежное для каждого артиста волнение перед выходом на сцену и в то же время как бы подбадривало нас.
Тогдашняя постановка «Аиды» в Большом театре была очень удачной во всех отношениях. Особенно изумительными были декорации, автором которых была женщина – талантливый, художник Т. Г. Старженецкая. Когда начиналось знаменитое «Судилище» и открывался занавес, то в зале неизменно слышалось восторженное «а‑а‑ах!» – так грандиозно и эффектно на «заднике» сцены был изображен ряд огромных храмовых сфинксов, уходящий в перспективу: вдаль и ввысь. Этот возглас восхищения невольно вырывался не только у тех, кто пришел на «Аиду» впервые, но и у частых посетителей спектакля.
И вот после этого «а‑а‑ах!», как бы уже предопределяющего эмоциональный настрой действия, вступали мы: внизу, у подножия бесстрастных сфинксов разыгрывалась драма, в которой участвовали смертные люди, обуреваемые вполне земными страстями. В этой сцене было найдено очень выразительное сочетание образности и музыки, своеобразный драматический контрастный ход, когда сопоставлялось земное и вечное: мрачное шествие молчаливых жрецов, спускавшихся вниз, в подземелье храма, для суда над Радамесом, а над ними ввысь, к небесам поднимались не менее мрачные и тоже молчаливые сфинксы. И вот на этом мрачно‑молчаливом фоне – вниз, вверх – страдает, в беспокойстве мечется по сцене моя Амнерис: из бездны отчаяния от потери любви и любимого, из глубин души и сердца взлетают ее мольбы – вверх, к богам. Мольбы о любви в сцене с Радамесом и мольбы о его пощаде, обращенные к небесам. Трижды из невидимого зрителям подземелья раздавался вопрошающий бас Ивана Петрова: «Радамес… оправдай себя». Трижды низкие голоса жрецов выносили свой приговор и трижды взлетали вверх мольбы Амнерис поднимающимися секвенциями: «Боги, сжальтесь…»
В моей партии это самая трудная, кульминационная сцена, требующая и большой вокальной выносливости, и актерской выразительности. Всегда после нее зал награждал меня овацией. (Видимо, мне удавалось быть эмоционально убедительной и передавать чувства моей героини, обуревавшие ее, если и через тридцать с лишним лет я получила подтверждение этого. Недавно в разговоре с моей знакомой журналисткой, когда мы вспоминали «ту» «Аиду», я вдруг увидела, что руки моей собеседницы стали покрываться «гусиной кожей». Был жаркий летний день, поэтому я удивилась и спросила: «Вам холодно?» – «Нет! Это ваше тогдашнее «Судилище» вспомнилось…» Оказалось, что в студенческие годы моя гостья старалась, по мере возможностей, попасть в Большой на «Аиду» именно, когда пел так называемый «миланский» состав. «Мурашки» через три десятка лет! Это лучше всяких рецензий!)
После накала страстей в сцене судилища начиналась финальная картина оперы, исполненная уже других чувств. Звучал горестный, пронзительно лиричный дуэт Радамеса и Аиды: «Прости, земля, прости, приют всех страданий…» Над их могилой, где они были погребены заживо, со скорбной молитвой склонялась Аманерис, оплакивая свою любовь: я медленно клала цветы на плиту, под которой был замурован Радамес. Последние, щемящие звуки оркестра растворялись в наступавшей тишине. Луч света гас, исчезали в темноте Галина и Зураб, как бы поглощаемые вечностью. Александр Шамильевич опускал руки… Медленно шел занавес… И возникало напряженное молчание – ни звука… Но вот в зале слышался чей‑то давно сдерживаемый вздох и… Это были незабываемые минуты счастливого единения слушателей и нас, выходивших на овации! В который раз думалось о том, что наша публика – удивительная…
Пусть меня обвинят в «квасном» патриотизме, но должна сказать, что нигде в мире я не встречала потом постановки «Аиды» лучше той, в которой мы пели в Большом под управлением А. Ш. Мелик‑Пашаева. Работа с ним была школой высокого профессионализма, это было настоящим эталоном, которого все мы придерживались потом в своей творческой жизни.
Кроме Амнерис, которую Александр Шамильевич считал лучшей моей артистической работой, я подготовила с ним другие партии: Элен в «Войне и мир» С. Прокофьева, Мэг Педж в «Фальстафе» Верди. Мне не раз доводилось петь в концертах, которыми он дирижировал. Участвовала я и в записи на пластинки «Бориса Годунова» М. Мусоргского. А. Ш. Мелик‑Пашаев сделал запись этой оперы дважды – с Иваном Петровым в главной роли (выпущенный фирмой «Мелодия» альбом был удостоен Гран‑при парижской «Шан дю Монд») и с Джорджем Лондоном – Годуновым. Эта запись была выпущена в США фирмой «Коламбия» и тоже отмечена Гран‑при.
Я успела записать с А. Ш. Мелик‑Пашаевым и другие работы – и по трансляции, и в студии. Одной из самых запоминающихся своих работ я считаю исполнение «Реквиема» Верди в Большом зале Ленинградской филармонии. Помню, как все мы – Галина Вишневская, Владимир Ивановский, Иван Петров и я – с большим удовольствием работали с новым тогда для нас музыкальным материалом. А. Ш. Мелик‑Пашаев тоже был увлечен, он нашел в музыке Верди столько интересных нюансов, подчеркнув тем самым божественность, духовность «Реквиема», что мы пели с каким‑то особым настроением. И когда мне довелось услышать в 1964 году «Реквием» Верди в исполнении солистов миланского «Ла Скала», приезжавших в тот год в Москву, и под управлением прославленного Караяна, то я отметила для себя, что наше исполнение было более вдохновенным. Да, итальянцы пели музыку своего соотечественника красиво, хорошо, но в их исполнении не хватало той самой душевности, духовности, что должно отличать музыку такого рода. Это было мое мнение, которое, кстати, разделяла и Галина Вишневская.
Александр Шамильевич уже не мог услышать «Реквиема», которым дирижировал Герберт Караян, так как он скончался за несколько месяцев до приезда итальянцев. Об уходе его из жизни следует сказать особо, тем более что, будь обстоятельства в театре более благоприятными, Мелик‑Пашаев мог бы еще жить и жить.
Как главный дирижер театра он вел самые значительные спектакли, в том числе и «Бориса Годунова». После отъезда из Москвы Зденека Халабалы, которому, как гостю, этот спектакль был в свое время «отдан», «Бориса Годунова» не вернули Мелик‑Пашаеву, а передали другому дирижеру. Надо сказать, что тогда в Большом театре была очень сильная дирижерская «команда» – и опытные мастера, и молодые талантливые дирижеры, лишь недавно пришедшие в театр, но уже заявившие о себе успешной работой. Александр Шамильевич, конечно же, понимал, что молодым дирижерам необходимо расти, но ведь этому можно было содействовать и не ущемляя ни авторитета, ни достоинства главного дирижера театра. Поэтому его, как человека творческого, чутко воспринимающего все изменения в отношении к себе, очень задело волевое решение дирекции насчет «его» спектакля. По своей интеллигентности он не мог позволить себе опуститься до «выяснения отношений» и только внутренне очень переживал разного рода «уколы». Случай с «Борисом Годуновым» был первым, который настолько обидел Мелик‑Пашаева, что отразился на его сердце.
В это же время открылся только что построенный Кремлевский Дворец съездов, огромную сцену которого предстояло «осваивать» коллективу Большого театра (взамен закрытого филиала театра, где шло немало прекрасных спектаклей). И тут вдруг оказалось, что у одного оркестра будет два главных дирижера – для основной сцены и для кремлевской. Явная надуманность такой ситуации выглядела откровенным намеком на действующего музыкального руководителя. В дополнение к этому на художественном совете кое‑кто из «дышавших в затылок» и «наступавших на пятки» молодых и очень энергичных дирижеров стал позволять себе не совсем уважительные высказывания в адрес Мелик‑Пашаева. Дирекция не вмешивалась и не одергивала инициаторов такого рода выпадов. Александру Шамильевичу стало ясно, что его просто‑напросто выживают из театра. У него все чаще стало болеть сердце. Последним спектаклем дирижера стала «Кармен», которая в тот день, 20 мая 1964 года, шла на сцене Кремлевского Дворца съездов в первый раз…
Потрясенная внезапной кончиной А. Ш. Мелик‑Пашаева, хорошо зная истинные, закулисные причины его болезни, я пошла к тогдашнему министру культуры СССР Е. А. Фурцевой. Точнее сказать, меня уговорили сделать это возмущенные коллеги, не столь решительные, как я, чтобы высказать свое мнение о случившемся прямо и без экивоков.
Разговор у нас шел, мягко говоря, на повышенных тонах. Мне запомнилось, как один из помощников Фурцевой, то ли напуганный, то ли пораженный столь эмоциональным диалогом, вдруг выбежал из ее кабинета, потом снова вбежал. Эти его метания были вполне объяснимы: ведь в этом кабинете ему, судя по всему, еще не приходилось видеть, чтобы на самого министра кричала всего лишь певица (правда, тогда у меня уже было звание народной артистки РСФСР, но все равно я была у Екатерины Алексеевны в полной власти). Хотя коллеги и посчитали, что я самая смелая среди них, но все кончилось тем, что, не выдержав сильного нервного напряжения, вызванного свалившимся на нас несчастьем, я все же расплакалась в министерском кабинете.
На панихиде в театре ко мне подошла Галина Вишневская и сказала горькие, но очень точные слова: «Вот, Ира, и закончились наши университеты». Действительно, годы работы с замечательным музыкантом, каким был А. Ш. Мелик‑Пашаев, стали для нас самым настоящим университетом. Он самим фактом своего творчества, своим высоким искусством, своим безупречным вкусом влиял на нас, заложив тем самым прочный фундамент, определивший наш дальнейший творческий уровень. Сейчас, по прошествии многих лет, объездив множество стран, увидев немало прекрасных оперных театров, познакомившись с большим числом выдающихся деятелей музыкальной культуры, я с еще большей убежденностью могу сказать, что А. Ш. Мелик‑Пашаев был великим дирижером, по масштабу своего таланта ничуть не меньше, чем Герберт фон Караян. Просто Александру Шамильевичу выпало жить в такое время, когда с его искусством не могла в полной мере познакомиться мировая аудитория: контакты нашей страны с внешним миром были в силу известных исторических причин весьма ограничены. О высочайшей музыкальной культуре дирижера, о его интеллекте, эрудиции, о его творческом потенциале хорошо знали только его соотечественники и немногие любители музыки в других странах, слышавшие его записи. В том, что оперная труппа Большого театра продемонстрировала в 60‑х годах во время зарубежных гастролей высокую исполнительскую культуру, завоевав мировую славу, – заслуга А. Ш. Мелик‑Пашаева.
После кончины Александра Шамильевича его любимый «миланский» состав исполнителей «Аиды» стал постепенно распадаться. Приходили новые исполнители, уходили прежние. Очень рано для певца ушел из театра по болезни Иван Иванович Петров, исполнявший партию Верховного жреца. Замечательный Амонасро – Павел Герасимович Лисициан, несмотря на то, что его голос еще продолжал звучать прекрасно, вышел на пенсию. Через несколько лет была вынуждена уехать из СССР вместе с Мстиславом Ростроповичем Галина Вишневская, описавшая впоследствии в своей книге все предшествующие этому драматические события.
Немного раньше Галины уехал в Тбилиси и наш замечательный Радамес – Зураб Анджапаридзе. Уехал с горьким чувством, потому что не мог не уехать, хотя его сценическая судьба складывалась вполне успешно. В его решении бросить все – работу в самом престижном театре страны, жизнь в столице – сыграли роль оскорблявшие его обстоятельства: неуважение к нему некоторых руководителей Большого, инициированные его недоброжелателями публикации в газетах во время гастролей театра во Франции, в которых иронизировали по поводу внешнего облика артиста (Зураб в то время заметно располнел). Все это не имело никакого отношения к творчеству и оскорбляло достоинство Анджапаридзе. Со столь присущей грузинским мужчинам гордостью Зураб не мог терпеть подобного и ушел из Большого. Так не стало нашего трио, которое в течение нескольких лет подбирал А. Ш. Мелик‑Пашаев. Как трудно создавать и как легко разрушать!
Но в Тбилиси Зурабу тоже было не очень сладко. Там никто не верил, что он ушел из Большого (такого театра!) сам, по собственной воле. Я узнала о трудностях, которые ему приходилось преодолевать у себя на родине, когда находилась на гастролях в Японии. И решила написать ему письмо, чтобы поддержать «своего» Радамеса. Из письма было ясно, что произошло на самом деле. Его опубликовали в одной из тбилисских газет, и тогда отношение к Анджапаридзе изменилось к лучшему. Впоследствии Зураб был директором Тбилисского оперного театра, но при этом память о наших совместных выступлениях в Большом и особенно в «Аиде» он хранил неизменно. И мне было очень приятно прочитать, как он написал об этом, когда готовилась книга о моем творчестве:
«Я пишу о спектаклях, в которых мне посчастливилось быть с нею рядом. Ирина Константиновна умеет находить различные яркие тембровые краски для разных партий. Архипова‑Амнерис в «Аиде» Верди находит совершенно другие краски и другие удивительно изменчивые тембры. В сцене «Судилище» она умеет подняться до высот подлинного трагизма – так она молит о спасительной любви; и так трудно устоять перед этой обволакивающей силой, и так хочется ответить ей любовью, что – пусть простят меня все боги Египта – в душе я упрекал великого Верди за то, что не разрешил он финал оперы по‑иному…»
И пусть Радамес на сцене не одарил Амнерис своей любовью, зато в жизни Зураб Анджапаридзе одарил меня своей дружбой, проверенной временем. Спасибо тебе за это, Зураб, светлый, изумительный человек, работу и дружбу с тобой я считаю подарком судьбы… Сейчас Зураб Анджапаридзе растит сына, и я надеюсь, что Зурико‑младший станет таким же талантливым, таким же умным и ироничным, таким же красивым (и не только внешне), как его отец.
Эта книга бша уже сверстана, когда из Тбилиси пришла горькая весть: З. И. Анджапаридзе не стало.
«Ты – мой восторг, мое мученье…»
Так обращается к Кармен влюбленный Хозе в своей знаменитой арии из второго акта, или, как ее еще называют, «арии с цветком»:
Ты – мой восторг, мое мученье,
Ты озарила счастьем жизнь мою…
Моя Кармен…
Я тоже с полным правом могу повторить эти слова признания своей героине. И хотя нельзя сказать, что работа над этой ролью была моим мучением, но давалась мне моя Кармен не сразу и не просто, а после многих сомнений и поисков своего видения, своего понимания этого персонажа очень популярной оперы Бизе и не менее популярной новеллы Мериме. Зато бесспорно, что исполнение этой партии оказало решающее влияние на всю мою дальнейшую творческую судьбу. Кармен действительно озарила мою жизнь, поскольку с ней связаны очень яркие впечатления от первых лет моей работы в театре. Эта партия открыла мне дорогу в большой мир: благодаря ей я получила первое настоящее признание и у себя на родине, и в других странах.
И именно Кармен стала моей первой ролью в Большом театре. Хотя перед приездом в Москву я уже пела в «Кармен» в Свердловске, то есть знала партию хорошо, мне пришлось учить ее заново. Точнее сказать, переучивать: в Большом театре другая сцена, другая постановка, другой текст и, соответственно, другие мизансцены, акценты, другая трактовка. И чего уж тут скрывать, в Большом меня ждало и еще нечто «другое» – другие нравы, другое отношение, которое я вскоре почувствовала. Дело в том, что мое появление в этом театре, да еще сразу в роли Кармен, среди части артистов вызвало своего рода шок. Как это так! Одни певицы, считающие себя уже готовыми к этой партии, ждут роли Кармен годами, а тут «пришлая» вдруг получает дебют в такой коронной для всех меццо‑сопрано партии! И всем этим «шокированным» было не важно, что театр оказался в трудном положении из‑за того, что обе исполнительницы в это время одновременно «выпали» из работы по объективным причинам и что руководство стало в спешном порядке искать им замену. Не снимать же из‑за этого спектакль из репертуара! А постановка, в которой я дебютировала, была очень интересная. Спектакль ставил Ростислав Захаров. Хотя он был известным хореографом, но и оперу поставил просто замечательно.
Еще не подозревая обо всех этих закулисных «страстях» и «страданиях», я приступила к работе: стала переучивать текст (что всегда труднее, чем учить роль сначала), проходила партию с концертмейстером. Подготовленную таким образом работу у меня должен был потом принимать Василий Васильевич Небольсин, который тогда дирижировал «Кармен».
Мне повезло, что моим первым дирижером в Большом театре оказался именно Небольсин. Это был очень профессиональный музыкант, прекрасно разбиравшийся в вокальной технике и хорошо знавший природу голоса. Должна сказать, что, к сожалению, не все оперные дирижеры (даже хорошие) обладают этим качеством. В большинстве своем они прекрасно знают инструментальную, оркестровую специфику, а технику вокала – лишь немногие (вот с такими певцам и работается легче). Профессия дирижера очень сложна именно своей универсальностью, потому она и такая редкая, а по‑настоящему хороших оперных дирижеров не так уж и много, их просто единицы.
Моя первая встреча с Небольсиным показалась мне поначалу странной. Я подготовилась показать ему одно из трудных (и наиболее эффектных) мест своей партии – знаменитую «Хабанеру». Перед ней идет небольшой речитатив, всего несколько фраз: «Вас когда полюблю, сама не знаю я…» Я успела спеть только их, как Василий Васильевич меня сразу же остановил: «Очень приятно. Рад с вами познакомиться. У вас хороший голос».
Помню, как меня это удивило, и я подумала: «Что ж тут приятного? И откуда он знает про мой голос – ведь я ничего еще не спела?» Я была очень разочарована и даже расстроилась, несмотря на его похвалу, – мне так хотелось показать себя в «Хабанере»! Это теперь я понимаю, что ему все стало ясно и без этого.
Так начался наш урок, во время которого Небольсин все «разложил по полочкам». Мы «сидели» с ним над этими несколькими фразами речитатива целый час. Потом он прочел мне настоящую лекцию и все рассказал про мой голос: «Лучшее в нем – середина, она у вас золотая. Наполненная середина для меццо очень важна, именно она основная «рабочая часть»: на нее ложится вся нагрузка. У вас хороший, крепкий верх, но он будет еще лучше. Низ у вас слабее, но со временем он окрепнет, поскольку голос молодой и еще будет развиваться (так потом и вышло). Но вы ни в коем случае не должны перегружать низ».
Небольсин хорошо знал все особенности меццо‑сопрано: если злоупотреблять грудным регистром, то начинают исчезать микстовый регистр (это переход из среднего регистра в грудь) и середина, которая становится как бы «стертой». (Прошу прощения, что привожу здесь наши профессиональные, технические тайны, но среди читателей этой книги могут быть и певцы.) Небольсин приводил мне примеры очень хороших певиц Большого театра, которые злоупотребляли нижним регистром, отчего у них «стерлась» середина. И хотя верха получались хорошо, нарушалась ровность звучания голоса на всем диапазоне.
После этого первого нашего занятия Василий Васильевич приходил на сценические репетиции в зале.
Моим партнером руководство театра назначило болгарского певца Любомира Бодурова, с которым я познакомилась еще в Варшаве во время фестиваля. Он уже был приглашен на стажировку в Большой театр. У Бодурова были очень хороший голос, прекрасная внешность, так что с Хозе мне повезло. (Интересно, что сначала свои партии в Большом мне довелось петь с болгарами, например, моим первым Радамесом, как я уже упоминала, был Димитр Узунов.)
От дебютного спектакля в Большом театре память сохранила чувство какого‑то необыкновенного страха. Но это был вполне оправданный, я бы сказала, естественный ужас перед предстоящим выходом на знаменитую сцену, пока мне незнакомую. Это был «разовый» страх – как я спою? как примет меня публика, которой я тоже была пока незнакома? По своей тогдашней неопытности я не знала, что бояться надо было не просто первого выхода на сцену Большого театра, а первого появления на ней именно в партии Кармен. Я не думала тогда, что это исключительный случай: впервые в Большом и сразу в главной роли! Мои мысли тогда были заняты одним – хорошо спеть спектакль.
В вечер моего дебюта в ложе дирекции находился Михаил Иванович Чулаки (тогда в Большом еще поддерживалась традиция, что директор театра слушал почти все спектакли, а не только какие‑то особенные), вместе с ним меня слушали и Александр Шамильевич Мелик‑Пашаев с супругой. (Впоследствии «Кармен» перешла от В. В. Небольсина к нему, и я стала петь этот спектакль уже под его руководством.) И директор, и главный дирижер поздравили меня с успешным выступлением, сказали добрые слова, что мой приход в труппу – «ценное приобретение для Большого».
Второй спектакль я спела через неделю – 7 апреля 1956 года. Потом были третий, четвертый… Я пела «Кармен» до конца сезона. Этой же своей единственной пока партией (и будучи единственной ее исполнительницей) я начала новый театральный сезон 1956/1957 годов Одновременно с выступлениями в партии Кармен я готовила другие роли – в уже идущих на сцене театра операх или участвуя в новых постановках.
В спектакль «Кармен» вводились другие исполнители партии Хозе, и у меня появлялись новые партнеры по сцене. Кроме Любомира Бодурова я пела с приехавшим в Москву Димитром Узуновым. В течение двух‑трех лет моим Хозе был обладатель прекрасного голоса Филипп Пархоменко. И новые партнеры, и новый, как я уже упоминала, дирижер – все заставляло меня шлифовать свою роль Кармен: появлялись другие интонации, другие краски, нюансы, дирижер предлагал другие темы. Менялась и я сама: увеличивался мой сценический и актерский опыт, расширялся музыкальный и профессиональный кругозор. Многое давало общение с крупнейшими музыкантами, с которыми мне довелось в те годы выступать в концертах.
Потом в театре появился еще один замечательный Хозе – Зураб Анджапаридзе, красивый, артистичный, настоящий романтический герой на сцене. Он был не просто великолепный певец и артист – он был изумительный партнер, что очень важно при совместных выступлениях в спектакле. Работать с ним было не просто большое удовольствие – это было творческое наслаждение. Он очень правильно, очень чутко воспринимал «мою» Кармен, о чем и написал через несколько лет:
«Мы почти привыкли к образу Кармен в трактовке многих, даже одаренных певиц как к вульгарной, необузданной, «грызущей от страсти кулисы». Да, это есть у многих, ибо это путь к легкому успеху. Кармен Ирины Архиповой – сильная, умеющая любить, но страдающая и где‑то даже застенчивая женщина в полном смысле этого слова. Она настолько сильна и тверда в своих убеждениях, что, думается, именно такие женщины могли подниматься на баррикады…»
Ни один артист не застрахован от разного рода неожиданных происшествий на сцене – театр есть театр, а особенно если это оперный. Дело в том, что в операх, в отличие от драматических постановок, занято очень много исполнителей: и большой оркестр, и солисты, и артисты хора, мимического ансамбля, и работники постановочной части… Чем больше людей, тем больше может возникнуть, как говорят в театре, «накладок». Роль каждого участника такого сложного действа, каким является оперный спектакль, важна – независимо от ее величины. Даже незаметный статист может повлиять на ход спектакля, если не будет четко и вовремя делать то, что должен делать.
Немало такого рода происшествий случилось и за эти годы моей работы в Большом театре. Один из неприятных курьезов произошел именно в «Кармен». Во втором акте оперы действие происходит в таверне, где Кармен поет цыганскую песню, танцует, аккомпанируя себе при помощи кастаньет. Во время танца с кастаньетами я выстукивала ритм, который по рисунку отличался от ритма мелодии, которую я пела, и не совпадал с ним. Исполнять это было трудно (тем более что я отказалась от помощи оркестра), зато звучало очень эффектно. Свои кастаньеты я заранее клала на стол, который был как бы неприкосновенен – в отличие от других столов, где стояли бутафорские бутылки, стаканы, которые один из артистов миманса убирал перед тем, как в таверне должен был появиться Хозе.
Начался второй акт, я спела свою цыганскую песню, жду появления Хозе, приготовилась к танцу и – о ужас! Столы чисты – на них нет, как и положено, ни бутылок, ни стаканов, но нет и моих кастаньет! Я только слышу, как их – звяк‑звяк! – уносит в корзине вместе с остальным реквизитом артист миманса, недавно принятый в труппу. Перестарался! А мне‑то что делать? Начинаю танец, прищелкивая пальцами. Мелик‑Пашаев, стоя за дирижерским пультом, увидел, что у меня в руках нет ничего, все сразу же понял и дал знак в оркестре: ударник со второй фразы стал мне подстукивать, выбивая ритм кастаньет… Надо ли говорить, в каком настроении я пела спектакль дальше и как рвала и метала после его окончания?!
Но были последствия и более болезненные – в самом прямом смысле слова. И случай этот из другой оперы (тоже в прямом смысле). В театре начался новый сезон, и, как назло, вдруг заболели все исполнительницы Любаши в «Царской невесте». Я тогда еще не пела эту партию в Большом. Кто‑то вспомнил, что я исполняла Любашу в дипломном спектакле в консерватории и дебютировала в этой роли в Свердловском оперном театре. Меня срочно вызвали в репертуарную часть, все объяснили. «Когда петь?» – «Сегодня вечером». «Царская невеста» тогда шла на сцене филиала Большого, на которой я не выступала. Времени ни на спевку, ни на оркестровую репетицию не было, режиссер спектакля успел мне только показать основные мизансцены.