В конце 20‑х – начале 30‑х годов, когда начались гонения на видных ученых, В. В. Виноградов, как человек умный (и остроумнейший), широко и оригинально мыслящий, имевший и в науке и в жизни независимые взгляды, просто не мог не привлечь к себе внимания тогдашних властителей‑недоучек. Сначала он испытал всю горечь замалчивания своих научных трудов, а потом произошло то, что в те годы случалось со многими: в начале 1934 года В. В. Виноградов был арестован.
Среди тех, кого арестовали вместе с Виктором Владимировичем, были не только ученые‑лингвисты, входившие в элиту нашей отечественной филологической науки, но и этнографы, искусствоведы… ОГПУ начало «раскручивать» сфальсифицированное дело о создании контрреволюционной Российской национальной партии. На допросах В. В. Виноградову среди прочего было предъявлено обвинение в… шпионаже. (Ничего нелепее не могли придумать! Виктор Владимирович – и вдруг контрреволюционер и шпион! Надо было знать этого человека!) Естественно, с подобными обвинениями он не согласился. Тем не менее ему грозила печально известная в те страшные 30‑е годы статья 58 УК – «измена Родине», со всеми вытекающими отсюда последствиями.
К счастью, нашлись «в верхах» и просвещенные люди, знавшие цену выдающемуся ученому и понимавшие, что ему грозит: как могли они старались спасти его от неминуемой гибели. Главный редактор тогдашнего издательства «Энциклопедия» H. Л. Мещеряков, в свое время принимавший участие в революционных событиях, с мнением которого, очевидно, считались, прилагал усилия, чтобы «отхлопотать» (слово Надежды Матвеевны) для Виноградова «всего лишь» ссылку, заменить ею или лагерь, или самое страшное. Он высоко ценил Виктора Владимировича как ученого и его вклад в работу над созданием «Толкового словаря русского языка» и надеялся, что тот сможет в ссылке продолжить, по возможности, заниматься наукой.
Весной 1934 года В. В. Виноградов был сослан в Вятку (потом это стал город Киров), где прожил два года. Впоследствии ему разрешили поселиться лишь в небольшом подмосковном Можайске, так что в столицу к семье Виктор Владимирович мог приезжать ненадолго да и то нелегально. Жить в Москве он смог перед самой войной, но сразу после ее начала был снова выслан в Тобольск, поскольку считался «неблагонадежным» из‑за судимости. Разрешили ему вернуться в Москву только в 1943 году…
Все эти бесконечные переезды не по своей воле, бытовая неустроенность, казалось бы, не могли способствовать нормальной работе ученого. Но именно 30–40‑е годы, хотя и были самым тяжелым периодом его жизни, оказались для Виноградова на редкость плодотворными. В эти годы им было написано немало научных трудов, впоследствии принесших ему заслуженную славу. Его работоспособность поражала даже его близких. После ареста, находясь в камере на Лубянке, Виктор Владимирович и там не прекращал своих научных занятий. Когда его сослали в Вятку, он в письмах просил жену присылать ему как можно больше книг, необходимых для работы, которой он не прекращал ни на один день. Надежда Матвеевна старалась исполнять все просьбы мужа, а когда получала возможность навещать его в ссылке, то везла с собой целые кипы книг. В своих воспоминаниях (неопубликованных) она описывает, как Виктор Владимирович, совсем не умея отдыхать, сразу же по приезде в санаторий (это было уже в годы его полного признания) опять садился за стол и продолжал работать.
О том, в каких условиях ему приходилось заниматься наукой в ссылке, говорят его письма жене. С самого момента знакомства началась их переписка (они встретились в середине 1920‑х годов). Это потрясающий документ, характеризующий масштаб личности этих истинно русских интеллигентов, удивительный стиль отношений – они всю жизнь уважительно обращались друг к другу на «вы»! Особенно интенсивной была переписка, когда Виктор Владимирович жил в Ленинграде и работал там в университете и в Институте истории искусств, а Надежда Матвеевна жила в родной ей Москве, куда Виноградов переехал лишь в конце 20‑х годов. Так же много – иногда по три письма в день – Виктор Владимирович писал жене из Вятки, рассказывая о своей жизни в ссылке, делясь творческими планами, обращаясь с просьбами о присылке книг или интересуясь судьбой своих научных публикаций. В письме от 30 мая 1934 года он пишет ей о работе над «Толковым словарем»: «…Сегодня я освободился на время от словаря, сделал свой майский урок (или оброк): кончил букву «Т» и отослал Ушакову. Завтра я начинаю писать главу о стиле «Повестей Белкина» («Стиль Пушкина»)…»
Научные занятия В. В. Виноградова в ссылке контролировались местными органами ОГПУ, которые порой «изымали» у ученого его рукописи (явно для проверки на предмет «благонадежности» их содержания), которые потом приходилось «вызволять», пройдя через малоприятные процедуры встреч с чекистами. 22 ноября 1935 года Виктор Владимирович писал Надежде Матвеевне:
«Дорогая моя! Я уже писал Вам, что был вчера вызываем, после двухчасового ожидания (т. е. через 2 часа после назначенного срока) был принят, имел короткий малосодержательный (мне показалось, полуиронический) разговор и получил обещание, что сегодня к 5 часам рукописи мне будут возвращены на дом. Итак, я могу теперь заниматься, как раньше. Мне кажется, что самым крупным фактом моей теперешней жизни является вопрос о судьбе моего «Русского языка». Поэтому пишите мне, если до Вас будут доходить какие‑нибудь сведения о движении моей книги. Сейчас моя задача наверстать потерянные две недели и состроить статью о языке «Войны и мира». Во время вчерашнего ожидания мне пришла еще одна мысль о Толстом. Сегодня попытаюсь ее изложить. К концу ожидания (я сидел в шубе, в коридоре, на стуле, а стул стоит около калорифера) у меня очень разболелась голова. Но потом я напряг усилия и немножко освободился от боли и связанного с ней приступа тошноты. Сейчас сажусь писать о Толстом…»[1]
Вот таким был этот человек! Даже в ожидании «малосодержательного» разговора с работником ОГПУ, в душном помещении, где его явно сознательно «выдерживают», опаздывая с приемом на два часа, ученый занят мыслями не о судьбе своей персоны, а о том, что обязан написать, – он думает о долге ученого, о том деле, к которому он призван своим талантом…
В середине 1940‑х годов в жизни В. В. Виноградова произошли изменения к лучшему. Его труды получили наконец должную оценку и признание. В 1946 году его избрали действительным членом Академии наук СССР. Академик В. В. Виноградов фактически был создателем Института русского языка АН СССР, который теперь по праву носит его имя. Виктор Владимирович получил широкое признание и за рубежом: он был иностранным членом Академий наук Болгарии, Польши, Сербии, Дании, Румынии, его избрали почетным доктором Будапештского и Карлова университетов… Ученый совет МГУ присудил В. В. Виноградову первую премию им. М. В. Ломоносова. Был он лауреатом и других премий…
Я часто бывала в доме Надежды Матвеевны и Виктора Владимировича. Сначала они жили в коммунальной квартире в Большом Афанасьевском переулке, потом переехали в квартиру на первом этаже в Дурновском переулке на Собачьей площадке (я уже рассказывала об этом доме). Я помню их просторную комнату в Большом Афанасьевском – она была вся сверху донизу заполнена книгами. Они лежали и на рояле, и под ним, и на диване, и около него… Это было жилище высококультурных, высокодуховных, старых (в смысле «прежних») русских интеллигентов. Настоящих!
Мне очень нравились взаимоотношения между ними. Если к Надежде Матвеевне кто‑нибудь приходил, например ученица, то открывать дверь на звонок шла не только она, но и следом за ней Виктор Владимирович. Он встречал всех приветливо, здоровался, приглашал войти. Я уже упоминала, что Надежда Матвеевна и Виктор Владимирович всегда называли друг друга на «вы». (Так же уважительно относились друг к другу и наш знаменитый кинорежиссер Г. В. Александров и его жена Л. П. Орлова, которая была знакома с Надеждой Матвеевной: имея певческий голос, Любовь Петровна занималась у Н. М. Малышевой.) Любимым обращением Виктора Владимировича к жене было слово «мила‑шеньки» (именно в форме множественного числа). Редко, когда он был уж очень чем‑то недоволен, то говорил строго «милаша». Как и все живые люди, они расстраивались, могли быть раздражены, но и тогда форма обращения друг к другу оставалась предельно уважительной. И все это при том, что Виктор Владимирович отличался на редкость острый языком (его замечания порой были такими едкими, такими саркастичными, что многие их побаивались).
Как‑то один из сотрудников университета рассказал мне с юмором, что ему привелось услышать, как Виктор Владимирович сказал иронично своей жене: «Я бы вас бросил, если бы не ваш идиотизм!» Нет, в его устах это не было грубым словом. Под «идиотизмом» он подразумевал невероятную доверчивость Надежды Матвеевны, доходившую порой до наивности, а также ее необыкновенную сердобольность, доброту: она всегда кого‑то жалела, кому‑то помогала, вечно возилась с брошенными собаками, кошками – не могла пройти мимо чужой беды.
Однажды в Англии академика Виноградова вместе с женой пригласили в гости к какому‑то лорду. Когда пришло время прощаться с хозяевами, Надежда Матвеевна вдруг увидела в окне муху, бившуюся о стекло. Конечно, она должна была выпустить ее на волю. Подойдя к окну, она поймала муху и зажала ее в правом кулачке. По этикету при прощании положено подавать правую руку, но именно она‑то и была у Надежды Матвеевны занята. Важному лорду пришлось довольствоваться левой рукой своей гостьи. Когда они вышли, Виктор Владимирович сказал жене: «Что же это вы, милашеньки, устроили с этой своей мухой?.. Не могли как следует попрощаться!» На что Надежда Матвеевна, учитывая состояние мужа после, очевидно, обильного обеда, ответила ему потрясающе остроумно: «Я с мухой, а вы – под мухой!»
Когда я познакомилась с Виктором Владимировичем, он работал над интереснейшей книгой «История слов» (конечно, не только над ней, но мне запомнилось именно эта его работа, поскольку он много рассказывал о ней). При жизни ученого книгу издать не успели. И вот через 25 лет после его смерти, благодаря настойчивости и хлопотам их приемной дочери Виктории Михайловны Мальцевой книга увидела свет. Теперь купить ее непросто, что свидетельствует о ее необходимости (и не только для филологов).
Надежда Матвеевна Малышева и Виктор Владимирович Виноградов до конца своих дней оставались честными, открытыми людьми, говорили то, что думали, – у них не было двойных стандартов морали и поведения. После смерти мужа, с которым ей привелось разделить все радости и горести, Надежда Матвеевна прожила более 20 лет. Она сама иронизировала на этот счет: «Такое долголетие не подобает добропорядочной жене». Когда на доме, где в последние годы (с 1964 по 1969) жил академик В. В. Виноградов (это в Калашном переулке), была установлена мемориальная доска, его «добропорядочная жена» заметила с горькой иронией: «Не похож. Но будет похож через сто лет». То есть тогда, когда уже не будет никого из тех, кто знал Виктора Владимировича при его жизни.
Она считала своим долгом, чтобы труды академика В. В. Виноградова были изданы в максимально полном объеме – а это более 1000 авторских листов. И сделала немало, чтобы это осуществить. Кроме того, в дар Академии наук (в Пушкинский Дом в Петербурге) Надежда Матвеевна передала богатейшую библиотеку Виктора Владимировича и обстановку его кабинета из их последней квартиры вместе с ценными картинами, которые висели там. Незадолго до своей кончины, дав наконец‑то согласие на публикацию писем Виктора Владимировича к ней (свои письма к нему она сожгла), Надежда Матвеевна сказала: «Пусть те, кто будут жить после нас, узнают, какими мы были на самом деле».
Какими же они были? Надеюсь, что в этой небольшой главе мне хоть в малой степени удалось рассказать об этих удивительных людях, личностях, с которыми мне посчастливилось встретиться в своей жизни. Да, это счастье, что я была знакома с ними. Находиться в течение многих лет рядом с такими людьми и не испытать на себе их благотворного влияния было невозможно.
Виктор Владимирович и Надежда Матвеевна сыграли большую роль не только в становлении меня как человека искусства, исполнительницы классических произведений. Они исподволь воспитывали мой художественный вкус – их культура незаметно как бы входила в меня. У них были эстетические предпочтения людей, относившихся к «прежней» русской интеллигенции. Я невольно училась, глядя, как красиво оформляла Надежда Матвеевна свой дом – по мере того как они переезжали с квартиры на квартиру. Когда у них появилась возможность, они стали покупать картины, другие художественные произведения, особо предпочитая предметы искусства пушкинского времени. Видя это и я стала более внимательно приглядываться к тому, как надо создавать среду, в которой живешь, в которой приходится проводить немалую часть своего времени.
Они прививали мне вкус к старинной мебели, вообще любовь к старине, к старой, классической культуре. Поначалу внутренне я как бы противилась – все это было так странно, как‑то непривычно. У меня, тогдашней, невольно возникал вопрос: «И что хорошего в какой‑то там старомодной рухляди?» Но другой реакции, другого отношения от меня тогда нельзя было и требовать – я была воспитана на других вкусах, была «продуктом» своего времени (достаточно вспомнить «Песню о тракторах», которую в детстве я пела на экзамене при поступлении в музыкальную школу). Но по мере того как я, став певицей и уже работая в театре, начала ездить с гастролями, когда быстро расширялось мое представление о мире, отношение к тому, о чем говорили со мной Виктор Владимирович и Надежда Матвеевна, становилось все более осознанным.
Выступая в разных странах, бывая в домах, куда меня приглашали мои коллеги по искусству или поклонники его, я увидела, что там не было того повального увлечения «модерном», всей этой угловатой полированной мебелью, какое началось у нас в 50‑е годы и потом приняло характер обязательного стереотипа. В домах меня привлекло сочетание старинных вещей с современными. Пусть был один‑два предмета старинной обстановки, но они так удачно «обыгрывались», находились в таком удачно выбранном для них месте квартиры, что смотрелись с самой выгодной стороны.
Вернувшись как‑то с очередных гастролей, я взглянула на свою домашнюю обстановку уже другими глазами – и разочаровалась в ней. Я поняла, что все это безликое, стандартное, почти казарменно‑среднестатистическое. И пошла в комиссионный магазин. Надо сказать, что тогда комиссионные мебельные магазины были просто забиты старыми вещами, среди которых попадались и действительно высококлассные. Это были годы, когда в нашей стране начиналось массовое жилищное строительство и многие москвичи (и не только они) уже стали переезжать из переполненных коммунальных квартир в новые дома, и старинная мебель или другие вещи, рассчитанные на просторные комнаты с высокими потолками, не то что не вписывались – они просто не помещались в малогабаритных квартирах с их комнатками‑клетушками. Поэтому при новоселье немало прежней мебели выбрасывалось (основную массу ее действительно было не жалко отправить на свалку), но еще оставались и вещи высокого уровня (особенно в семьях «бывших» или их потомков), которые отвозились на продажу в специализированные магазины.
Придя в такой мебельный магазин, я поговорила с встретившим меня продавцом (или консультантом‑товароведом), рассказала, кто я, что интересуюсь стариной. Он отнесся ко мне с пониманием, записал телефон и обещал дать знать, когда появится что‑либо достойное внимания.
Через какое‑то время он позвонил и сказал: «Вам повезло – нам предложили очень хорошее старинное зеркало». Его продавала пожилая супружеская пара инженеров‑геодезистов – очень интеллигентных людей. Они получили отдельную квартиру в новом доме и были вынуждены продать часть мебели, которая не помещалась на новом месте. Зеркало оказалось венецианского стекла в красивой раме необычной формы. Хозяева зеркала рассказали, что оно когда‑то принадлежало самому Ф. И. Шаляпину, у которого они купили его, когда певец уезжал из России. Конечно же, я купила эту красивую вещь (да еще с такой удивительной историей!), причем по тогдашним временам очень недорого – всего за 120 рублей.
Второй старинной вещью, которую я купила, был «байю» – типа комода, очень красивого, из розового дерева, с мраморной доской, с бронзовыми накладками‑украшениями. История его появления в магазине на Петровке была до удивления похожа на историю с покупкой зеркала – такая же пожилая чета «старых» интеллигентов, получивших новую отдельную квартиру, такая же проблема с размещением там фамильной мебели.
На этот раз я попросила поехать со мной в магазин Виктора Владимировича и Надежду Матвеевну – в качестве консультантов. Помню, как Виктор Владимирович стал спорить с продавцом, подвергая сомнению достоинства предложенной мне вещи, как продавец доказывал обратное. Пока они дискутировали, Надежда Матвеевна говорила мне: «Ира! Это не то! Это хорошо для генеральш – слишком уж эффектно». Надо сказать, что Виктор Владимирович часто подшучивал надо мной и говорил: «Ей надо выйти замуж за генерала». Я в таких случаях парировала: «Зачем мне быть генеральшей – я сама генерал». Действительно, я тогда была уже народной артисткой, имела в Большом театре соответствующее положение, да и характер мой подходил к «генеральскому». Поэтому‑то Надежда Матвеевна, отговаривая меня от покупки, и сказала о «генеральшах». Но выбранная мною вещь так подходила к купленному прежде зеркалу, так мне нравилась, что я уже четко представляла, где все можно поставить. И тогда решилась: «А мне нравится! Я покупаю!»
Споры прекратились, а Надежда Матвеевна сказала: «Молодец, Ира! Если нравится – надо покупать!» Прошло много лет, но до сих пор я не жалею, что проявила тогда «генеральский» характер и купила то, что мне понравилось…
В определенном смысле своими учителями жизни я могу считать и других замечательных людей, с которыми судьбе было угодно меня познакомить. И от каждого из них – вольно или невольно – я что‑то заимствовала, чему‑то училась. Было бы желание, а научиться можно многому, главное, чему? Тут уж человек выбирает сам – что подсказывает ему его ум, сердце, совесть…
Одной из таких замечательных личностей была выдающийся скульптор Вера Игнатьевна Мухина. Вместе со мной на вечернем отделении Московской консерватории училась ее невестка (жена ее сына) Наташа Замкова. Благодаря Наташе я и познакомилась с Верой Игнатьевной.
Впервые я пришла в дом Мухиной в переулке Н. Островского (на Пречистенке), когда мы с Наташей Замковой стали вместе готовиться к экзаменам в консерватории – «зубрили» историю музыки, еще какие‑то предметы. Помню, как на меня произвел большое впечатление этот особняк и находившаяся при нем мастерская Веры Игнатьевны. Из вестибюля вверх поднималась большая лестница, в одном углу, при повороте на лестницу, стояла скульптура женщины‑крестьянки с мощными формами – как любила это делать Мухина. Из квартиры можно было спуститься в мастерскую – застекленную, полную света, очень просторную и высокую. В то время там стоял в работе памятник П. И. Чайковскому – в натуральную величину, вылепленный тогда из глины. Через несколько лет, в 1954 году, бронзовый Чайковский был установлен перед зданием Московской консерватории, носящей его имя.
Я знала о творчестве В. И. Мухиной еще с юности, до поступления в Архитектурный институт, и она была среди моих кумиров‑женщин, посвятивших себя творчеству. Мое уважение к ней возросло в студенческие годы. Мне всегда нравилась скульптура, которая близка к архитектуре, хотя со стороны и кажется, что эта работа связана с разного рода неудобствами: грязь от глины, гипсовая пыль, необходимость иметь дело с тяжелыми глыбами камня…
Когда я познакомилась с Верой Игнатьевной, мое юношеское преклонение перед ней только увеличилось. Она была очень умным, очень интересным человеком. И хотя я увлекалась музыкой, именно скульптор В. И. Мухина, а не какая‑либо из певиц, перед некоторыми из которых я тоже преклонялась, была и осталась для меня идеалом Женщины‑Творца. Личность такого масштаба не могла не оказывать влияния на нас, молодых.
Человека формирует окружение, и очень важно, под чье влияние ты попадаешь, на кого потом ориентируешься. Встречи с такого рода творческими людьми – это настоящие «университеты» жизни.
Петь или строить?
Несмотря на успехи в занятиях пением, в концертах нашего вокального кружка и на то, что сам Иван Владиславович Жолтовский «присвоил» мне титул институтской «примадонны», я вовсе не думала о карьере певицы, а очень серьезно готовилась к работе архитектора. В напряженной учебе, в материнских заботах (в 1947 году у меня родился сын Андрей) подошло время окончания института. Я стала работать над своим дипломным проектом.
Всем выпускникам обычно назывались темы для проектирования архитектурных сооружений в различных городах страны. Надо сказать, что студенты‑дипломники нередко предлагали в своих проектах очень оригинальные, заслуживавшие интереса идеи, но тогда по разным причинам до их осуществления на практике дело не доходило. Зато потом в той или иной форме они вдруг возникали в других архитектурных проектах, подготовленных в специализированных проектных бюро и уже другими людьми – опытными архитекторами‑профессионалами. Но про автора первоначальной идеи, какого‑то там безвестного студента‑дипломника, никто при этом не вспоминал.
Для своего диплома я выбрала не совсем обычную тему – проектирование памятника‑музея в честь павших в Великой Отечественной войне в городе Ставрополе. Необычность была не в теме – прошло только три года после окончания войны и память о павших была очень свежа, а сооружение памятников в их честь было более чем актуально. Необычным было предложенное мною решение – возвести на возвышенном месте в парке, в самом центре города Ставрополя монумент в виде своеобразного пантеона. По тем временам это было ново: сразу после войны памятников‑пантеонов еще никто не строил. Это потом они стали появляться в различных местах нашей страны – достаточно назвать знаменитый ансамбль на Мамаевом кургане в Волгограде или открытый совсем недавно мемориальный комплекс на Поклонной горе в Москве.
В самом городе Ставрополе я не была, но мне, как и другим дипломникам, предоставили все необходимые материалы – фотографии, планы, литературу, – поэтому я хорошо представляла то место, где предлагала установить памятник. По моему проекту он должен был стоять на Комсомольской горке – это самое возвышенное место в парке, которое я хотела увенчать какой‑то вертикалью. И этой зрительной доминантой должен был стать памятник‑музей, возведенный в виде ротонды с колоннами (тогда в нашей архитектуре было сильным влияние стиля классицизма). Внутри ротонды я наметила разместить музей Славы со скульптурными изображениями героев, с выбитыми на стенах фамилиями павших. К этой ротонде должны были сходиться аллеи парка, детальную планировку которого (и прилегающей к нему местности) я тоже сделала.
На возвышенном месте в парке в центре Ставрополя когда‑то очень давно установили крест (по‑гречески – ставро), видимый со всех точек города. Впоследствии на месте креста была построена церковь. К моменту начала моей работы над проектом она стояла разрушенной. Получалось так, что своим мемориалом я как бы продолжала традиционную для Руси практику возведения на возвышенных местах памятников в честь павших: в старину там возводили храмы, я предлагала пантеон.
Защита дипломного проекта прошла успешно, старшие коллеги, руководившие моей работой – профессор М. О. Барщ, преподаватели Г. Д. Константиновский, Н. П. Сукоянц, архитектор Л. C. Залесская, – были довольны. Наш известный архитектор В. Г. Гельфрейх (один из авторов комплекса зданий Библиотеки им. Ленина, высотного здания МИД на Смоленской площади, других монументальных сооружений), который был председателем государственной экзаменационной комиссии, высоко оценил мой дипломный проект и сказал очень лестные слова: «Это редчайший проект. Это и умение, и талант, и патриотизм». Надо ли говорить, как эта поддержка большого мастера была нужна начинающему архитектору.
Сейчас, по прошествии многих лет, я понимаю, что тогда, совсем еще молодой архитектор, я интуитивно ощутила и попыталась в меру своих сил выразить то, что впоследствии стало характерным для нашей монументальной архитектуры.
До недавнего времени я была уверена, что мой дипломный проект – и его планировочная часть, и объемный проект пантеона – исчез где‑нибудь в архивах Архитектурного института или вовсе пропали (ведь прошло почти полвека!). Но некоторое время назад мне позвонили и сообщили, что в институте организовали выставку работ архитекторов, которым привелось жить, учиться и работать в эпоху тоталитаризма – с 1938 по 1953 год – и что на выставке экспонируется и мой дипломный проект (я защищалась в 1948 году).
Конечно же, мне захотелось встретиться со своей молодостью, и я пошла на выставку. Должна признаться, что, несмотря на прошедшие годы, мне понравилось то, что я сделала почти пятьдесят лет назад. Обычно я себя очень критикую, бываю часто недовольна, поэтому почти не сохранила своих ранних живописных работ, а тут мне было приятно увидеть, что даже слова В. Г. Гельфрейха, написанные им на моем проекте, были представлены в витрине.
Позднее на одном из моих вечеров в зале Дома архитектора, которые я организую регулярно, выступил ректор Архитектурного института и сообщил, что побывавшие на выставке немецкие и японские зодчие заинтересовались некоторыми проектами для планируемых ими выставок в своих странах. Среди отобранных оказался и мой проект…
После окончания института меня направили работать в архитектурно‑проектную мастерскую Министерства обороны. Просто так, «с улицы», туда людей не брали, поэтому для меня это было неожиданно. Может быть, здесь сыграл свою роль мой дипломный проект – его тематика, приближенная к военной. После окончания института я, таким образом, была оставлена в Москве. Возможно, при моем распределении определенную роль сыграло и то обстоятельство, что у меня был маленький ребенок, а муж еще был студентом (Е. Архипов поступил в институт несколько позже меня – после окончания военной службы).
Мое первое место работы – мастерская «Военпроект» – размещалась на Красной площади, рядом с ГУМом, напротив храма Василия Блаженного. Это было очень удобно, поскольку мне надо было тратить на дорогу всего 20–25 минут: я шла от улицы Грановского вниз к Александровскому саду, пересекала Красную площадь и не спеша подходила к комплексу зданий, принадлежавших МО. Среди находившихся там военных учреждений наша проектная организация была укомплектована в основном гражданскими лицами – их называли вольнонаемными.
Мы разрабатывали для армии гражданско‑бытовые проекты – жилые дома, санатории, дачи для генералитета… Иногда нам передавали заказы со стороны – от мастерских, заваленных работой. Так мне «по разнарядке» досталось проектирование некоторых зданий хозяйственного назначения строившегося тогда на Ленинских (теперь снова Воробьевых) горах комплекса Московского университета.
Строительством высотного здания университета занималась проектная мастерская бывшего Дворца Советов, куда в свое время были собраны лучшие по тем (довоенным) временам архитектурные силы. Когда строительство Дворца было приостановлено, этой мастерской поручили проектирование высотного здания МГУ и всех необходимых университету сооружений. Работы было очень много, и потому разработку проектов менее престижных зданий передали в другие, не столь знаменитые архитектурно‑проектные организации.
Мне, совсем еще молодому архитектору, поручили проектировать лабораторию, типографию и гараж. Работать было интересно, и я постаралась даже такие служебные постройки сделать привлекательными. Руководителем группы, которой передали разработку зданий для хозяйственных нужд университета, был у нас архитектор Фомин. На просмотры эскизов проектного задания он приглашал Льва Владимировича Руднева, выдающегося зодчего, автора проекта высотного здания МГУ.
При первом просмотре моих эскизов Л. В. Руднев сказал: «Просто замечательный проект», и это проектное задание было передано на детальную разработку другим архитекторам. В результате их «усилий» получилось совсем не то, что я предлагала первоначально, – они очень существенно отошли от моих проектов. Когда Лев Владимирович увидел плоды их «труда», то устроил им форменный разнос. Мне потом рассказывали, как он возмущался: «Это что же вы сделали? Она все поставила «на пьедестал», а вы все «опустили на землю!» – И для большей убедительности своих слов он взобрался на какой‑то стул, долженствующий изображать «пьедестал», ту высоту, на которой я выполнила своей проект, а потом спрыгнул на пол.
В следующий раз к нам обратились с предложением спроектировать здание для Московского финансового института на проспекте Мира. Хотя я числилась соавтором проекта, но по сути была автором. Консультантом в этой работе мне назначили архитектора Левитана – это было необходимо, так как я была еще молодым специалистом и не была застрахована от ошибок. Я все делала сама, а мой старший коллега ни во что не вмешивался – он всячески поддерживал мою самостоятельность, иногда что‑то подсказывал, иногда оппонировал.
Несколько лет назад ко мне обратился ректор Московского финансового института (теперь это академия) с просьбой выступить у них на вечере перед преподавателями и студентами. Оказалось, что когда готовились делать капитальный ремонт здания, то, как и положено в таких случаях, подняли все чертежи, техническую документацию и увидели, что автором проекта является архитектор И. К. Архипова. Сначала они решили, что это совпадение, но потом узнали, что их здание проектировала та самая певица Архипова из Большого театра.