Итак, мы не спеша, за двое суток, добирались до Николаевки, до которой было 50 километров. Дедушка и мама обычно шли пешком рядом с телегой и говорили между собой по‑украински, а мы с интересом прислушивались к непохожему на московский говор мягкому южному выговору. В селе нас встречали многочисленные родственники: бабушка, тети, дядя, двоюродные братья, сестры… Это был мир добрых крестьянских семей, трудолюбивых, честных людей. Рядом с ними нельзя было стать другими. Такая возможность – с младенчества общаться со старшим поколением, чувствовать их любовь и доброту, впитывать в себя их мудрость, знание жизни – формирует душу ребенка, дает ему правильные жизненные ориентиры.
Формировала наши души и воспитывала чувство красоты и прекрасная южнорусская природа – степи с небольшими рощами, живописные балки. А еще небо – бескрайнее, высокое. Среди такой красоты невольно хочется петь. Что ж удивляться, что в тех краях люди такие певучие. Не была исключением и дедушкина семья, в которой пели все. Так с самого детства пение было для меня самым обычным и очень приятным занятием.
Возили нас и к другой бабушке – в Белоруссию, в Гомель. У деда Ивана тоже была большая семья, но, в отличие от мамы, у папы были только братья. Бабушку Альбину все очень почитали – она была натурой сильной, человеком основательным и с ох! каким характером. (Мои родители говорили, что в чем‑то я похожа на бабушку‑польку. Может быть, по характеру? Или еще в чем‑то? Вот только говорить по‑польски не умею, хотя и понимаю многое, – бабушка Альбина разговаривала с нами по‑русски.) Но больше всего из поездки в Белоруссию мне запомнился яблоневый сад и дом бабушкиной сестры Станиславы, бабушки Стаей. Мое воображение поразило обилие у нее цветов. Завалинка вокруг дома была вся заставлена ящиками с настурцией, цветы самых разных оттенков свисали на длинных плетях сплошным ковром. Красота была невероятная! Именно с тех детских лет я и люблю цветы и развожу их у себя на даче. Вот снова подтверждение того, что многое в человеке закладывается в детстве. Хорошо, если закладывается доброе.
|
|
У папы было немало увлечений, в том числе и рыбная ловля. Помню, как все шкафы в большом коридоре нашей огромной коммунальной квартиры были буквально забиты различными рыбацкими приспособлениями: удочками, лесками, какими‑то баночками. Но была у папы особая страсть – благородная страсть к учению. Он всю жизнь преклонялся перед знаниями, стремился узнать что‑то новое. Я уже говорила, что благодаря своему упорству он первым из братьев получил высшее образование. Потом он стал помогать им учиться и получать профессию.
Помогал он не только родным, но и совершенно посторонним людям. У нас в семье часто жили девушки‑домработницы, которых приглашали в помощь маме. Обычно они приезжали в Москву из деревень на заработки. И папа всех их заставлял учиться, отводил в школы, на курсы. Получив настоящую специальность, они устраивались на квалифицированную работу и уходили от нас. Появлялась новая домработница – и история повторялась. Уже учась в школе, я встретила там девушку‑пионервожатую, которая когда‑то жила в нашей семье в качестве няни.
Однажды, возвращаясь с работы, папа обратил внимание, как у ограды Московского университета (тогда он целиком размещался в зданиях на Моховой улице) стоит и плачет девушка. Подойдя к ней, он спросил, что же ее так огорчило. Оказалось, девушку не приняли в университет. Ее положение усугублялось тем, что она не могла вернуться домой: девушка была из татарской семьи, отрицательно относившейся к тому, чтобы она училась, да еще не где‑нибудь, а в Москве, далеко от родного дома. Успокоив незнакомку, папа привел ее к нам, а сам пошел в ректорат узнать о причинах отказа в приеме. Он все‑таки добился, чтобы экзаменационные работы девушки были просмотрены еще раз и оценены более объективно. Девушку приняли в университет – сначала условно, а потом и по всей форме. Отрадно, что папины усилия не пропали даром, – сейчас та плакавшая когда‑то у ограды университета девушка уже доктор наук, профессор и преподает в МГУ.
|
|
Конечно, родители старались делать все, чтобы и их дети получили разностороннее образование. Нас водили в театры, поощряли наши художественные склонности. Папа сам хорошо рисовал и относился благожелательно к моим первым опытам в этом направлении. В доме у нас часто звучала музыка и не только, когда приходили гости. Нередко мы с мамой напевали что‑нибудь вдвоем. Особенно нам нравилось петь дуэт Лизы и Полины из «Пиковой дамы» Чайковского – конечно, по слуху, не по нотам.
Сам человек очень музыкальный, папа, очевидно, почувствовал во мне что‑то такое, что решил отвести меня на прослушивание в музыкальную школу при консерватории, благо это было совсем недалеко от нашего дома. Сейчас это знаменитая Центральная музыкальная школа, но и тогда поступить туда было непросто. Но папа очень хотел, чтобы я занималась по классу рояля, и настоял, чтобы меня прослушали.
|
|
Мне до сих пор вспоминается какая‑то особая атмосфера, царившая в консерватории, даже люди, встретившиеся нам, были какие‑то значительные, красивые. Нас принимала благородного вида дама с роскошной (как мне тогда представлялось) прической. На прослушивании, как и положено, меня попросили что‑нибудь спеть, чтобы проверить мой музыкальный слух. Что я могла тогда спеть, я – дитя своего времени индустриализации и коллективизации? Я сказала, что буду петь «Песню о тракторах»! Потом меня попросили спеть что‑нибудь другое, например знакомый отрывок из оперы. Я могла это сделать, поскольку знала некоторые из них: мама часто напевала популярные оперные арии или отрывки, которые передавали по радио. И я предложила: «Буду петь хор «Девицы‑красавицы, душеньки‑подруженьки» из “Евгения Онегина”». Это мое предложение было встречено более благожелательно, чем «Песня о тракторах». Затем у меня проверяли чувство ритма, музыкальную память. Отвечала я и на другие вопросы.
Когда прослушивание закончилось, мы остались ждать результатов испытания. К нам вышла та красивая женщина‑педагог, которая поразила меня своей пышной прической, и сказала папе, что я принята в школу. Потом она призналась папе, что когда он говорил о музыкальных способностях своей дочери, настаивая на прослушивании, то она приняла это за обычное родительское преувеличение и рада, что ошиблась, а папа оказался прав.
Мне сразу купили рояль «Шредер», о котором я уже упоминала. Но учиться в музыкальной школе при консерватории мне не пришлось. В тот день, на который был назначен мой первый урок с педагогом, я тяжело заболела – лежала с высокой температурой, простудившись (вместе с мамой и братом) в очереди в Колонный зал во время прощания с С. М. Кировым. И началось – больница, осложнения после скарлатины… О занятиях музыкой не могло быть и речи: после долгой болезни у меня едва хватило сил, чтобы наверстать пропущенное в обычной школе.
Но папа не оставлял своей мечты дать мне первоначальное музыкальное образование, и вопрос о занятиях музыкой возник снова. Поскольку по возрасту мне было поздно начинать занятия по фортепиано в музыкальной школе (туда принимали в возрасте шести‑семи лет), папе посоветовали пригласить частного педагога, который бы «догнал» со мной школьную программу и подготовил меня к поступлению. Моим первым педагогом по фортепиано была Ольга Александровна Голубева, с которой я прозанималась более года. В то время вместе со мной у нее училась Рита Троицкая – будущая мама известной теперь певицы Натальи Троицкой. Впоследствии Рита стала профессиональной пианисткой.
Ольга Александровна посоветовала папе отвести меня не в консерваторскую школу, а к Гнесиным, где у меня было больше шансов быть принятой. Мы пошли с ним на Собачью площадку, где тогда размещались школа и училище Гнесиных.
Грустно вспоминать, поскольку теперь в Москве больше нет этого удивительного уголка – Собачью площадку уничтожили в начале 1960‑х годов, когда через кружево очаровательных арбатских переулков прокладывали по распоряжению свыше Новый Арбат. При этом сносили не просто дома, скверы – сносили историю. Этот уютный московский район, где все дышало памятью о русской культуре и истории, резали, что называется, «по‑живому».
Собачьей площадкой называлась маленькая треугольная площадь, в центре которой стояло что‑то вроде памятника‑фонтана с изображениями собачьих мордочек. Вокруг него был разбит крошечный скверик. Уже во времена моего детства фонтанчик не действовал, но особое очарование этого места, этого кусочка старой, уходящей в прошлое Москвы сохранялось. Вокруг площадки стояли старинные особнячки, помнившие немало знаменитых людей. Достаточно сказать, что на Собачьей площадке после возвращения из ссылки некоторое время жил у своего друга С. А. Соболевского великий Пушкин.
В одном из таких типично московских особнячков, построенном в распространенном в начале XIX века стиле «ампир» – с высоким полуподвалом, с первым, парадным этажом, над которым возвышался второй, в виде мезонина с пятью окнами, – и размещалась музыкальная школа, которую еще в 1895 году организовали сестры‑консерваторки Гнесины, чтобы дети из неимущих семей могли получать музыкальное образование.
У этого особняка была интересная история. В середине XIX века его хозяином был поэт А. С. Хомяков. Хорошо знавший А. С. Пушкина, он был среди тех, кого пригласили на первое чтение самим поэтом его трагедии «Борис Годунов» в 1826 году. В особняке у Хомякова в середине века собирался весь цвет тогдашней литературной Москвы. Это его внучка в 1910 году выделила средства на сооружение фонтанчика и сквера вокруг него, придавшим Собачьей площадке неповторимую прелесть.
Под музыкальную школу и училище особняк передали в 1930‑е годы, здесь они и размещались до 50‑х годов, когда для училища и института им. Гнесиных было построено огромное здание на улице Воровского (теперь она снова называется Поварской, а институт теперь называется Академией музыки).
И еще немного истории. К школьному особняку (и соответственно на Собачью площадку) выходил Дурновский переулок. На другой его стороне стоял небольшой дом, о котором я не могу не упомянуть. В нем до своего ареста жил великий ученый Николай Иванович Вавилов. Уже в послевоенные годы на первом этаже дома поселился еще один замечательный ученый – филолог, академик В. В. Виноградов, с которым меня свела судьба через моего педагога по вокалу Н. М. Малышеву (я расскажу об этих удивительных людях чуть позже). А на втором этаже дома была квартира сына Н. И. Вавилова.
Но пора вернуться к тому дню, когда папа привел меня в особняк на Собачьей площадке, чтобы я попытала счастье стать ученицей у знаменитых педагогов‑музыкантов Гнесиных. Помню, как меня поразил своей красотой просторный зал на первом этаже. В зале стояли два рояля и было очень много зелени – в больших кадках росли невиданные мною прежде пальмы и еще какие‑то огромные комнатные цветы. Было так красиво, что тогдашнее свое впечатление я помню до сих пор. (Потом мне всегда хотелось иметь у себя дома столько же зелени. К сожалению, мне до сих пор не удается исполнить эту свою детскую мечту, хотя на даче я и развожу много цветов.)
Прослушивала меня сама Елена Фабиановна Гнесина. Экзамен я выдержала и понравилась ей. Она сказала, что в школу меня могут принять, но поскольку для того, чтобы начинать заниматься на рояле, я опоздала по возрасту, предложила зачислить меня в класс виолончели – у меня были длинные и крепкие пальцы для этого инструмента. Но мне хотелось играть именно на рояле, да и папа был против виолончели: он не собирался делать из меня музыканта‑профессионала, а просто хотел обучить свою дочь музыке для общего развития. (Вот ведь как в жизни получается – не собиралась посвящать себя музыке, а стала певицей.)
Так как я отстала по музыкальной подготовке от тех, кто начал заниматься в школе вовремя, в раннем возрасте, то Елена Фабиановна направила меня к своей сестре Ольге Фабиановне, чтобы за короткий срок я могла догнать своих сверстников и сравняться с ними по программе. Ольга Фабиановна была очень строгим педагогом. Помню, как она шлепала меня по рукам (и очень чувствительно), когда я ленилась, была невнимательна или когда пальцы попадали не на те клавиши. Мама, которая поначалу водила меня на эти уроки, потом перестала ходить со мной – она не могла спокойно видеть эти «экзекуции». Но я была уже большая и могла ходить на занятия самостоятельно, тем более что школа была недалеко от нашего дома.
Наверное, такая строгость была необходима – в ней было организующее начало для ленившейся ученицы. Зато результаты были впечатляющими: Ольга Фабиановна так «натаскала» меня, что я сразу же была зачислена в четвертый класс. Там моим педагогом стала Софья Давыдовна Коган. Я ходила на уроки к ней домой (она жила на Рождественке, в переулке, который выходил к зданию Архитектурного института, в котором мне потом довелось учиться).
У С. Д. Коган была своя система «принудительных мер» – она запирала меня в своей комнате на ключ, уходила куда‑нибудь, говоря при этом: «Пока не выучишь эту сонату, никуда не уйдешь». Я сидела и «долбила» ненавистную мне сонату или сонатину, хотя мне вовсе не хотелось сидеть за инструментом, а хотелось пойти погулять. Но результат (и хороший) был и на этот раз. Как‑то во время урока (уже в здании школы) Елена Фабиановна, проходя мимо класса, услышала мою игру и быстро вошла к нам. «Это кто же так играет?» – спросила она. «Это Ирочка Ветошкина», – ответила Софья Давыдовна. Как сейчас помню – я играла тогда сонатину Клементи.
Занятия продолжались серьезные, пришло время экзаменов. Выступали ученики в большом школьном зале. Я тогда очень стеснялась играть на людях, меня охватывал при этом какой‑то страх, поэтому я шла на экзамен, как на казнь. Помню, иду по Арбату и жалею себя: «Зачем мне эта музыка? Какая я несчастная!» Но все мои «несчастья» окончились благополучно, если не считать небольшой неприятности. Когда дошла очередь до меня, я вышла и сыграла очень уверенно, а потом стала ждать объявления результатов. Я так боялась, что от страха даже забилась в угол, за какой‑то шкаф. Стали объявлять оценки, полученные учениками, а меня не могут отыскать. Наконец «вытащили» меня из моего убежища, и что же я слышу? «Ира Ветошкина – «четыре», но с одновременным переводом в шестой класс». Вот так скачок! Я наверстала упущенное из‑за возраста время и догнала своих сверстников, начавших заниматься в школе на несколько лет раньше меня. Вышло так, как и хотели мои строгие педагоги. Все стали поздравлять меня, а я была вынуждена пойти в туалетную комнату, так как от всех переживаний у меня началась тошнота и мне стало плохо. Сказалось эмоциональное перенапряжение последних дней.
Кроме занятий по специальности мы в школе изучали и другие предметы. Помню, с каким удовольствием я пела в хоре. Кстати, в одно время со мной в нашей музыкальной школе учился красивый мальчик Андрюша. Теперь это известный композитор Андрей Эшпай.
Впервые оценку своему голосу я узнала на уроке сольфеджио от педагога П. Г. Козлова. Мы пели задание, но кто‑то из нашей группы при этом фальшивил. Чтобы проверить, кто же это делает, Павел Геннадьевич попросил каждого ученика спеть отдельно. Дошла очередь и до меня. От смущения и страха, что надо петь одной, я буквально съежилась. Хотя я спела интонационно чисто, но так волновалась, что голос звучал не по‑детски, а почти по‑взрослому. Педагог стал внимательно и заинтересованно прислушиваться. Мальчишки, тоже услышавшие в моем голосе что‑то необычное, засмеялись: «Наконец‑то нашли фальшивившего». Но Павел Геннадьевич резко прервал их веселье: «Напрасно смеетесь! Ведь у нее голос! Может быть, она будет знаменитой певицей».
В школе силами учеников устраивались музыкальные спектакли. Участвовала в них и я. Однажды решили поставить детскую оперу «Гуси‑лебеди» и стали уговаривать меня спеть партию главной героини Маши. Но я очень стеснялась и боялась солировать. Зато с удовольствием пела в группе с другими ученицами: мы изображали Речку, Печку, Яблоньку…
Учиться в двух школах – общеобразовательной и музыкальной – было, конечно же, нелегко. Но папа очень гордился моими успехами. Довольны были и мои педагоги по музыке. После того экзамена, на котором я узнала, что переведена сразу в шестой класс, мы стали намечать программу моих будущих занятий, отбирали даже музыкальные произведения, которые будем учить на следующий учебный год. Но увы! Исполнить намеченное нам было не суждено – 22 июня 1941 года началась война…
Прежде чем перейти к рассказу о дальнейших событиях своей жизни, я просто обязана несколько строк посвятить той средней школе, в которой училась, тем более что история у нее очень интересная, а последние страницы ее удивительным образом связаны с тем, о чем рассказано выше.
Моя школа № 64 существует и до сих пор. Точнее сказать, здание школы до сих пор стоит на углу улицы Знаменки и Крестовоздвиженского переулка. Его трудно не заметить – такое оно импозантное, с восьмиколонным портиком, и вместе с тем простое и гармоничное по форме. Это бывший барский жилой дом очень почтенного возраста – его возвели в 1760‑х годах, еще при Екатерине II. Во время катастрофического пожара 1812 года, когда в Москве бесчинствовали солдаты армии Наполеона, вся улица Знаменка выгорела, а стены этого особняка чудом сохранились. Свой теперешний классически строгий вид здание получило в 1816–1825 годах, когда Москва заново отстраивалась после вражеского нашествия, когда на месте прежних пепелищ появлялись ампирные, с хорошим вкусом построенные особняки и особнячки, ставшие своеобразным символом «послепожарной» Москвы и ее украшением. Поистине прав был А. С. Грибоедов, вложивший в уста одного из персонажей своего знаменитого «Горя от ума» парадоксальную на первый взгляд фразу: «Пожар способствовал ей много к украшенью».
Меня особенно занимает история здания, в котором мне посчастливилось учиться, еще и потому, что в 1776 году здесь, в пристройке к дому, в так называемом «Знаменском оперном доме», впервые стали выступать актеры оперной труппы князя Урусова. Именно эта крепостная труппа положила начало теперешнему Большому театру. Дело в том, что вскоре деревянная пристройка сгорела и артистов перевели в другое помещение, туда, где теперь возвышается великолепное здание главного театра России.
Говорят, что именно этот барский особняк на Знаменке имел в виду Лев Толстой, когда описывал в «Войне и мире» дом старого князя Безухова, отца Пьера. Но и на этом история не заканчивается. В XIX веке огромный особняк (двадцать три окна по фасаду) был продан, и в нем последовательно размещались гимназии, потом (уже после революции 1917 года) трудовая школа, которая потом стала средней общеобразовательной школой № 64. В ней‑то я и училась до самого начала войны. Сейчас в этом здании с утра до вечера звучит музыка – теперь здесь располагается детская музыкальная школа, точнее, музыкальный лицей имени Гнесиных. Это та самая школа, в которой я когда‑то училась по классу рояля и которая переехала сюда из маленького особнячка на Собачьей площадке… Вот и не верь после этого в закольцованность судьбы…
Военная юность
Война началась летним днем, когда в школах только‑только закончился учебный год, а у старшеклассников выпускные экзамены, когда для них прозвучал последний школьный звонок и шли выпускные балы.
Мы с мамой собирались на лето поехать в гости к дедушке и бабушке в Николаевку. Папа заранее купил нам билеты на поезд до станции Валуйки. Отъезд назначили на вечер 22 июня, потому что это было воскресенье, папа был свободен и мог проводить маму с детьми на вокзал.
Но утром радио принесло страшную весть. Для многих это было полной неожиданностью, особенно для нас, подростков. Ведь мы знали, что недавно с Германией был заключен мирный договор, что наша жизнь должна быть спокойной. Но взрослые знали что‑то такое, что нам было неизвестно. Помню, как за месяц до начала войны, в школе, на занятиях по военному делу нас учили, как надо обращаться с противогазом. По‑юношески беспечные и ироничные, мы относились к этому несерьезно, шутили, воспринимали все как игру. Но преподаватель военного дела на наши шутки и смешки сказал с какой‑то душевной тревогой: «Нужно уметь носить противогаз». Он не стал ничего объяснять, не желая пугать нас, по сути еще детей, мало понимавших в том, что происходило в мире, а старался подготовить к тому страшному, что было неизбежно.
И это страшное произошло. Наша прежняя мирная жизнь с ее интересными впечатлениями, чистыми, наивными мечтами, ожиданиями непременно чего‑то нового и светлого вдруг кончилась, мы сразу как‑то повзрослели. Теперь реальностью стали налеты, бомбежки, воздушные тревоги, свист падающих бомб, взрывы… Окна московских домов, всегда приветливо светившиеся по вечерам, погасли – их закрыли плотные шторы светомаскировки. Теперь их «украшали» белые бумажные – крест‑накрест – ленты.
Конечно, ни о какой поездке к бабушке не могло быть и речи. Но родители все‑таки решили вывезти нас из Москвы – на дачу к соседям. Это было недалеко – в Поваровке по Ленинградской дороге. Война отразилась на наших детских играх и занятиях. Теперь мы рыли на даче так называемые щели, чтобы прятаться на случай бомбежки, а мальчишки днем и ночью несли дежурство. Находясь за городом, мы могли видеть воздушные бои, зарево от пожаров в стороне Москвы, на которую фашисты сбрасывали зажигательные бомбы. В августе родители увезли нас с дачи домой.
Наступили особенно страшные для Москвы и всей страны дни, когда враг приближался к столице. Налеты становились все интенсивнее, и по радио, которое в квартирах никогда не выключалось, то и дело объявлялись воздушные тревоги. Москвичи прятались в бомбоубежищах, на станциях метро. Именно в те дни стало особенно ясно, какое значение для города имел метрополитен. Ближайшей к нам станцией была «Библиотека имени Ленина». На всю жизнь мне запомнилось, как прямо на рельсах в туннеле стояли топчаны, на которых сидели или лежали женщины с детьми, старики. Некоторые располагались на платформах, тут же находились медицинские пункты.
Москва на глазах пустела. В те дни многие старались покинуть город – уезжали целыми семьями, эвакуировались учреждения, некоторые промышленные предприятия. Многие уходили из города пешком. Но все же 1 сентября учебный год начался. Правда, большинство школ в нашем районе было закрыто – в них размещались госпитали или формировались новые воинские части, отряды народного ополчения. Да и учеников оставалось немного – семьи с детьми уезжали в первую очередь.
Для остававшихся в городе школьников работали так называемые объединенные школы, где собирались еще не покинувшие Москву учителя и дети из близлежащих районов. В такую школу, действовавшую в арбатских переулках, пошла и я. Но наши занятия вряд ли можно было назвать настоящими уроками. Мы сидели в классах и почти не слушали то, что нам объясняли учителя, – мы смотрели в окна, следя за тем, что происходит в небе. Занятия то и дело прерывались объявлениями: «Граждане! Воздушная тревога!» Приходилось спускаться в бомбоубежище.
Так мы прозанимались несколько дней. Потом учеников старших классов отправили на сельскохозяйственные работы к северу от Москвы, в район Лобни – помогать колхозникам убирать урожай, поскольку большинство мужчин были призваны в армию и рук не хватало. Мы оказались в селе Озерецковском. Для нас, городских подростков, не знавших по‑настоящему сельского труда, началась другая жизнь. Но мы быстро освоились, относились к порученному делу ответственно, работали с энтузиазмом, учились быть самостоятельными. Сначала нас направили на уборку картофеля. Справившись с этим, получили другое задание – молотить хлеб, потом скирдовать. Во время коротких передышек мы ложились на скирды и глядели в небо – там высоко над нами в сторону Москвы летели самолеты. Значит, наши родные опять скоро услышат: «Граждане! Воздушная тревога!» В нашем сердце тоже была тревога, хотя мы ничего не знали достоверно, что происходит в мире, – в селе не было радио, газет. Точнее сказать, в сельских избах, где нас расселили по нескольку человек, не было радио. Председатель колхоза, конечно же, был в курсе происходившего (в этом мы убедились позже).
Так мы проработали недели две. Жили мы группами по пять человек, сами себе готовили еду, установив очередность – кому быть «дежурным поваром». В колхозе нам выдали кое‑какие продукты, кроме того, мы ходили в лес за грибами, поэтому у нас все получалось очень вкусно. В моей группе были девочки старше меня, уже имевшие некоторый кулинарный опыт, у них‑то я и научилась готовить. В селе к нам относились доброжелательно, но нашей группе не повезло – мы попали в избу к очень неприятной, проще говоря, злой хозяйке. Однажды мы нечаянно разбили глиняный горшок, который попросили у нее, чтобы приготовить себе еду. Из‑за этого грошового горшка она так рассердилась, с такой злобой ругалась на нас, что мы пообещали ей все вернуть, купить новый, как только кончится война (мы были уверены, что это должно произойти скоро). Хозяйка в ответ на наши обещания и извинения с каким‑то злорадством сказала, что скоро придут немцы, вот они‑то и наведут наконец порядок. Помню, как нас поразило то, что, оказывается, есть люди, которые так думают.
Вдруг неожиданно нас собрали и сказали, что уборочные работы прекращены. Мы не поняли, что произошло. Председатель колхоза объявил только, что каждому из нас выдадут по мешку картошки, капусты, других овощей, что сейчас подадут подводы, чтобы отвезти всех на железнодорожную станцию Лобня – село было в девяти километрах от нее.
И в этот момент неожиданно для себя я увидела папу с братом – они подъезжали к селу тоже на подводе. Я очень удивилась их появлению: «Что случилось?» Папа сказал, чтобы не пугать меня: «От тебя долго не было вестей, вот мы и приехали». Но все было гораздо серьезнее. Совпадение их приезда в Озерецковское с распоряжением председателя колхоза о срочном отъезде нашей группы из села не было случайным. Пока мы трудились на полях, ничего не зная о происходящем на фронтах, военная ситуация стала угрожающей – немцы приближались к Москве. Село стояло на шоссе, и именно в этом направлении двигались наступавшие части. Имея возможность слушать радио, и председатель, и мои родители все прекрасно понимали: надо срочно вывозить детей, чтобы они не попали в плен. И сделали это вовремя – через несколько дней в Озерецковское вошли передовые моторизованные части фашистов. А последствия «наведения порядка», о котором так мечтала наша злобная хозяйка, были ужасны: в Озерецковском было сожжено 270 домов, а жители подверглись страшным зверствам…
Добравшись на подводе до Лобни, мы сели на «паровичок» – пригородный поезд с очень старыми вагонами, в которых были небольшие узенькие окна. Ходил этот допотопный поезд неспешно и нечасто, но мы все‑таки доехали до Савеловского вокзала и оттуда через всю Москву тащили на себе мешки с заработанными мною овощами до самой улицы Грановского.
Меня не было в Москве всего недели две, но я не узнавала родного города. Всегда шумная, оживленная, Москва стала за это время настоящим прифронтовым городом, приготовившимся к обороне. По обезлюдившим улицам и бульварам девушки в военной форме «водили» на веревках (или тросах) огромные аэростаты воздушного заграждения, напоминавшие мне больших фантастических животных. На крышах домов и на земле стояли зенитки.
Москву тогда страшно бомбили. Мы жили в самом центре, и я помню, как бомбы падали в нашем районе – фашистские летчики метили в Кремль. Крупная фугаска упала недалеко от нашего дома: она угодила в старое здание университета. Мы в это время укрылись в бомбоубежище, которое находилось под нашим подъездом. Взрывная волна была настолько мощной, что двери глубокого подвала распахнулись настежь. Мы увидели сине‑красный огонь и подумали, что дом вот‑вот рухнет и погребет нас. Было очень страшно. Потом, когда мы уже вышли на улицу, то увидели, что во всех домах стекла вылетели, и мы ходили по этому стеклянному крошеву, как по снегу.
Следы от других попаданий сохранились и по сей день. На Арбатской площади, рядом с кинотеатром «Художественный» когда‑то стоял дом, который в 1941 году разрушила бомба. Теперь на его месте находится скверик, обнесенный красивой решеткой.
Крупная фугаска взорвалась и напротив Библиотеки им. Ленина – на другой стороне Моховой улицы. Это место легко узнать и сейчас: между двумя очень похожими друг на друга зданиями (слева пошире, справа совсем узкое) есть странный разрыв, словно из этого здания вынули кусок. Так и есть – разрушенную часть когда‑то большого дома решили не восстанавливать, вот и получилось из одного два. Кстати, соседний с ними застекленный павильон кафе стоит на месте, куда тоже попала авиационная бомба.
С этими страшными днями налетов связан памятный и в общем‑то грустный для нашей семьи эпизод. Я уже говорила, что тогда радио в квартирах было постоянно включено, чтобы люди могли слышать предупреждения о налете и успеть спуститься в бомбоубежище. Мой маленький брат Юра (он родился в октябре 1940 года) тогда только‑только начинал говорить свои первые слова. И вот однажды он, стоя в своей кроватке, вдруг произнес, не очень отчетливо, но вполне похоже, чтобы мы поняли: «Граждане, воздушная тревога». Бедный ребенок военного времени! Что в те дни он слышал чаще всего после слов «папа» и «мама»? Только эти радиопредупреждения.
Когда мы вернулись с сельскохозяйственных работ, я записалась в санитарную дружину и начала ходить на курсы медсестер. В своей группе я была назначена старшей, мне выдали противогаз. Однажды в таком виде я пришла домой. Мама, увидев меня в «боевом облачении», стала плакать. Папа испугался за нее и за маленького – от переживаний у мамы могло пропасть молоко и тогда ребенка нечем было бы кормить.