Анна нахмурилась и быстро сказала:
– Прошу меня извинить, но я очень соскучилась по отцу.
– Я с тобой, – вызвалась Эмили.
Сестры умчались. Мне тоже не терпелось уйти. Я уже собиралась попрощаться, когда Бренуэлл обратился к священникам:
– Джентльмены, не хотите ли присоединиться к нам за чаем? Если не ошибаюсь, Табби и Марта приготовили настоящий пир.
Мистер Грант широко улыбнулся.
– Спасибо, с превеликим удовольствием.
Мое сердце замерло. Я предвкушала праздник в честь брата и сестры в тесном семейном кругу: только мы пятеро. Папа, вероятно, хотел того же. Всякий раз, как мы приглашали за стол местных викариев, я находила их своекорыстными, тщеславными и суетными, а мысль об ужине с мистером Николлсом была мне особенно отвратительна. Бренуэлл, однако, всегда был общительным и дружелюбным. Увы, у меня не было выбора!
– Увидимся в доме, джентльмены, – промолвила я, заставив себя улыбнуться, после чего ринулась по переулку вслед за сестрами.
Когда я миновала двор и вошла в дом, мои ноздри атаковал восхитительный аромат ростбифа и йоркширского пудинга. Сестры сидели на корточках на кухне и охотно принимали восторг и ласки своих собак. Наш мастиф принадлежал Эмили; Флосси подарили Анне ученики, Робинсоны, которые, к ее ужасу, так дурно обращались с прелестным спаниелем, что пришлось забрать его домой и вверить искренним заботам Эмили.
Табби (склонившаяся над кипящей кастрюлей с картошкой) и Марта (достающая пудинги из печи) при появлении Анны радостно вскочили и бросились ее обнимать.
– Мы так соскучились, дочка, – с чувством произнесла Табби, утирая краешком фартука слезы счастья.
– Я ужасно рада вас видеть, мисс Анна, – вторила ей Марта.
|
|
Этой жизнерадостной стройной девушке с мягкими темными волосами и приятным лицом было всего семнадцать лет. Она была второй по старшинству дочерью Мэри и Джона Брауна из соседнего дома церковного сторожа. В нежном возрасте тринадцати лет Марта Браун переехала к нам и взвалила на свои плечи самую тяжелую работу по дому.
– Вы с нашим дорогим мистером Бренуэллом всегда любили ростбиф и пудинг, – напомнила она Анне. – На ваше возвращение мы расстарались и приготовили настоящий воскресный ужин, хотя еще только вторник.
– Спасибо вам обеим, – поблагодарила Анна.
– Надеюсь, угощения хватит еще на двоих, – вмешалась я, – поскольку ваш дорогой мастер Бренуэлл только что пригласил мистера Николлса и мистера Гранта к нашему столу.
– Еды всем хватит, – успокоила Табби, – даже таким неблагодарным юнцам, как эти ваши викарии.
– Викарии? – испуганно повторила Эмили, отстраняя от себя Кипера. – Что… они сейчас придут?
Она взвилась как пружина и метнулась к двери кухни. В тот же миг я услышала голоса мужчин у главного входа. Псы навострили уши и выскочили в коридор.
– Нет! – издала вопль Эмили, кинувшись за ними.
После недолгой борьбы собаки прорвались в прихожую, где их заливистый лай гулко заметался меж стен.
– Пошел, пошел прочь! – крикнул кто‑то визгливым, повелительным голосом.
Я узнала мистера Гранта и выбежала в прихожую, Анна последовала за мной. Кипер свирепо лаял и наскакивал на бедного викария.
– Сидеть, Кипер! – хором скомандовали Эмили и Бренуэлл, однако пес не обратил на них внимания.
Мистер Грант закрывал лицо руками и бросал отчаянные взгляды на входную дверь, однако Бренуэлл, мистер Николлс и папа (который только что спустился из кабинета) сгрудились за его спиной, перекрывая путь к спасению. Тогда мистер Грант повернулся и взлетел по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. Кипер помчался за ним. Эмили перегородила дорогу рыжевато‑коричневому зверю и схватила его за большой латунный ошейник. Пес лаял, выл и выкручивался; Эмили изо всех сил держала его, хотя не смогла бы долго сопротивляться такому натиску.
|
|
Только я собиралась прийти на помощь, как вдруг раздался свист, каким подзывают собак. Кипер замер и с любопытством осмотрелся, дергая ушами. Свист слетал с губ мистера Николлса, спокойно стоявшего посереди прихожей.
– Ко мне, мальчик, – приказал мистер Николлс, пристально уставившись на Кипера и похлопывая себя по бедру. – Ко мне, мальчик. Ко мне! Хороший мальчик.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Дневник! Всем жителям деревни было известно, что в доме священника живет весьма необычный мастиф. Большую часть времени Кипер был замкнутым, надменным, равнодушным, отвергающим любые ласки, не считая ласк хозяйки, которую обожал. Время от времени пес яростно набрасывался на избранную жертву, и я ни разу не видела, чтобы его сумел укротить кто‑либо, кроме Эмили.
Как ни странно, огонь в бульдожьих глазах Кипера немедленно потух, пес перестал наскакивать и, подобно ребенку, увлекаемому зовом гамельнского крысолова, послушно потрусил к ногам викария, где мирно опустился на задние лапы. Мистер Николлс присел на корточки и, тихо воркуя, погладил Кипера между ушами, по шее и по макушке, в то время как собравшиеся взирали на них в совершенном изумлении.
|
|
– Спасибо, мистер Николлс, – поблагодарила я, пока Эмили, лишившаяся дара речи, приходила в себя и оправляла юбки.
– Вы настоящий гений, сэр, – заметил Бренуэлл. – Этот пес не позволял мне даже потрепать его по голове.
– И все же он обычно безвреден, – добавила я. – Не представляю, отчего он так завелся.
– Возможно, оттого, что мистер Грант пнул его, – предположил мистер Николлс.
– А! – откликнулась я. – Этого Кипер терпеть не станет. – Подойдя к балюстраде, я крикнула: – Мистер Грант! Можете спускаться! Опасности больше нет!
Дверь комнаты хлопнула, на лестнице раздались робкие шаги. Мистер Грант осторожно выглянул из‑за поворота лестницы.
– Собака ушла?
Обнаружив, что гость вернулся, пес поднял глаза и издал низкое рычание, еще более ужасное и грозное, чем лай.
– Нет, – тихо, но твердо произнес мистер Николлс.
Рычание прекратилось так же быстро, как и началось.
Подставив свою большую тупоносую глупую голову под ласковую руку, Кипер снова принялся шумно дышать и распускать слюни от удовольствия. Может, я неверно оценила мистера Николлса? У человека, столь доброго с животными, вполне могут найтись скрытые достоинства.
– Бояться нечего, – Эмили едва сдержала смешок при появлении мистера Гранта, – Кипер вас не покусает. Его громкое и яростное рычание ровным счетом ничего не значит, а сейчас он и вовсе успокоился.
– Я не спущусь, пока собаку не запрут или не выставят на улицу, – заявил мистер Грант.
– Эмили, убери Кипера, – велел папа, который все это время молча стоял рядом с Флосси.
– Разумеется, сэр.
Кивнув, Эмили послушно взяла у мистера Николлса собаку и вывела во двор.
Папа воспользовался передышкой, чтобы обнять и сердечно поприветствовать Бренуэлла и Анну. Мистер Николлс тем временем обратил внимание на Флосси, и теперь уже тот наслаждался ласковым обращением священника.
– А этого парнишку как зовут?
– Флосси, – сообщила я.
– Ну разве не прелесть? – умилялся мистер Николлс. – Один из лучших спаниелей короля Карла, каких я встречал.
– Второй пес – настоящее чудовище! – негодовал мистер Грант, спускаясь по лестнице к остальному обществу. – Вы видели, как он наскакивал на меня? Чуть не откусил голову. Моя жизнь была в опасности.
– В следующий раз пропустите мистера Николлса вперед, – посоветовал Бренуэлл. – У него несомненно легкая рука.
– Следующего раза не будет! – отрезал мистер Грант.
Мы направились в столовую, где Марта ставила на стол два дополнительных прибора. Эмили вернулась со двора.
– Ноги моей не будет в этом доме, – продолжал мистер Грант, – если только я не получу заверений, что пес надежно заперт. Весьма странно, преподобный Бронте, что вы позволяете дочерям держать в доме столь опасное животное.
Гость сурово посмотрел на меня и на Эмили.
– Опасное? – улыбнулся папа. – Да Кипер и мухи не обидит! Он ест как лошадь и обходится мне в восемь шиллингов собачьего налога в год, но я считаю, что он стоит каждого потраченного пенни.
– Мы держим его, сэр, – вмешалась Эмили, – потому что он нам дорог.
– Не верю, что вы это серьезно! – удивился мистер Грант.
Викарии сели за стол напротив нас с сестрами, папа занял свое обычное место во главе стола, а Бренуэлл – напротив него.
– Какой леди придется по душе подобное уродливое чудище? – не успокаивался мистер Грант. – Настоящий пес ломового извозчика.
– Пес ломового извозчика? – недоверчиво повторила я. – Позвольте не согласиться с вами.
Марта внесла первые блюда. Вина на столе не было – мы запрещали подавать алкоголь, когда приезжал Бренуэлл, и все в комнате знали почему, за исключением, возможно, новоприбывшего мистера Николлса, но он либо не заметил, либо промолчал из вежливости.
Почувствовав, что мистер Николлс смотрит на меня через обеденный стол, я ответила ему тем же. Он тотчас отвернулся.
– Мистер Николлс, вы неплохо поладили с нашим «уродливым чудищем». Прошу вас, сэр, выступите в защиту бедного животного.
– Мастифы – прекрасные собаки, одни из самых благородных среди себе подобных. – Мистер Николлс метнул на меня быстрый взгляд. – Однако их разводят как сторожевых и цепных собак. Если честно, мисс Бронте, вам лучше отдать пса одному из фермеров прихода, чтобы Кипер охранял скот, а самим купить представителя породы, более подходящей для слабого пола.
Услышав подобную тираду, Эмили ахнула от досады, я же нашла происходящее забавным.
– В самом деле? – подняла я брови. – И какую же породу собак вы полагаете более подходящей для нашего пола, мистер Николлс?
– Леди, как правило, предпочитают комнатных собачек, – отозвался тот.
– О да, милых крошек, – согласился мистер Грант, – например, мопсов или пуделей.
– Что ж, – рассмеялась я, – тогда считайте нас с сестрами исключением из правил.
– Мои сестры – исключение из всех правил, – хихикнув, вставил Бренуэлл.
Эмили редко беседовала с гостями, но тут не удержалась и вспылила.
– Я в недоумении. Почему вы, джентльмены, считаете мужчин и женщин столь отличными друг от друга, что назначаете им разные породы собак?
– Я никого не хотел оскорбить, – заверил мистер Николлс. – Просто выразил мнение, основанное на моих собственных наблюдениях за собаками… и женщинами.
– Ваших наблюдениях? – возмутилась Эмили. – О да, Шарлотта поделилась с нами некоторыми вашими наблюдениями в отношении женщин. Кажется, вы одобряете только два женских занятия: кулинарию и шитье, причем оба, по вашему мнению, назначены самим Богом.
Судя по всему, мистер Николлс был захвачен врасплох. Бренуэлл снова засмеялся, однако остальные мужчины посерьезнели и налегли на ростбиф и пудинг. Довольно долго в комнате раздавалось лишь усердное жевание, звон серебряных приборов о тарелки и чириканье в клетке у окна, где обитала наша канарейка по имени Крошка Дик. Наконец мистер Николлс подал голос:
– Я только имел в виду, мисс Эмили, что женщины превосходно справляются со своими исконными обязанностями, а именно ведением дома и исполнением роли верной жены, послушной дочери и заботливой матери.
– Верно, верно, – подтвердил мистер Грант.
– Лучше и не скажешь, – одобрил папа.
– Вы шутите? – не сдавалась Эмили.
В моей груди внезапно разгорелся жар негодования. (Какое мимолетное помрачение рассудка заставило меня помыслить, что мистер Николлс может заслуживать лучшего мнения о себе?)
– Вы подразумеваете, сэр, – вмешалась я, – что женщины могут справиться только со своими исконными обязанностями? То есть им не следует мечтать о более разумном деле, чем печь пироги, мыть посуду, вязать чулки, играть на рояле да вышивать сумочки? Вы действительно полагаете, что все прочее выше их понимания, что женский интеллект изначально более скуден, чем мужской?
– Поосторожнее с ответом, – предупредил Бренуэлл.
– Я этого не говорил… – начал было мистер Николлс.
Однако мистер Грант перебил его:
– По‑моему, здесь не о чем спорить. Это лишь вопрос науки, физиологических различий между полами. По меткому выражению Александра Уокера, мужчина, обладая способностью строить умозаключения, мускульной силой и смелостью ее применять, создан быть защитником, в то время как женщина, не способная строить умозаключения, слабая и робкая, нуждается в защите. В подобных обстоятельствах мужчина естественно повелевает, а женщина естественно подчиняется.[7]
– О! О! – хором выдохнули шокированные Эмили и Анна.
– Верно, мужчина по природе защитник, – заметил мистер Николлс, – и сила женщины – в ее мягкости, нежности и изяществе. Но проблема мужчин и женщин, так занимающая общество в наши дни, давно разъяснена в Библии, и особенно недвусмысленно – во второй главе Первого послания святого апостола Павла к Тимофею.
– И что же там написано? – полюбопытствовал Бренуэлл, который, к ужасу и сожалению отца, уже много лет не открывал Библию и не посещал церковь.
– «Жена да учится в безмолвии, со всякою покорностью, – процитировал мистер Николлс, – а учить жене не позволяю, ни властвовать над мужем, но быть в безмолвии. Ибо прежде создан Адам, а потом Ева».
Эмили застонала и бросила на стол салфетку.
– Сэр, что касается Библии, полагаю, вы не станете отрицать за каждым человеком, будь то мужчина или женщина, права толковать все по‑своему?
– Не стану, – отозвался мистер Николлс.
– А я стану, – заявил мистер Грант. – Женщины должны принимать мнения своих мужей как в политике, так и в религии.
– Какая глупость, сэр! – воскликнула Эмили. – Стыдитесь!
– Вы еще скажете, что мужчины тоже должны принимать без рассуждений все, что говорят священники! – фыркнула я.
– Но так и есть, – пожал плечами мистер Николлс.
– Что же тогда останется от веры? – в ужасе вскричала я. – Теологическое толкование и суждение должны быть исполнены смысла, иначе это всего лишь слепое, бессмысленное суеверие! Вы, случайно, не пьюзеит, мистер Николлс?
– Да, я искренне придерживаюсь принципов преподобного доктора Эдварда Пьюзи и основателей Оксфордского движения, – гордо подтвердил мистер Николлс.
– Что ж, а я сторонница латитудинарианства,[8]– сообщила я, с большим трудом подавляя раздражение. – И резко выступаю против пьюзеизма и каждого слова «Трактатов для нашего времени». Принципы пьюзеизма негибки и опасно близки к папизму, а большинство его последователей – нетерпимы и жестоки к неортодоксальным протестантским сектам. Но хватит об этом! Я читала греческий оригинал абзаца, который вы процитировали, сэр, и считаю, что многие слова переведены неправильно.
– Неправильно?
– Да. Почти уверена, что абзац можно перевести совершенно иным образом, а именно: «Жена да учит и не безмолвствует, когда есть ей что сказать; жене позволено учить и властвовать во всей полноте. Мужу тем временем лучше всего хранить безмолвие».
Мужчины захохотали.
– Вот видите, джентльмены, – посетовал папа, – с чем мне приходится мириться в своем собственном доме! С раннего детства Шарлотта и Эмили расходились со мной во взглядах на подобные места Библии. Только Анна, моя милая, славная Анна, принимает библейские заповеди смиренно, не задавая вопросов. Однако все три дочери упросили меня позволить им изучать предметы, которые более подходят мужчинам. Все годы взросления они сидели здесь, за этим самым столом, корпели над заплесневелыми страницами греческих и римских трудов, перевели целые тома с латыни, пробрались через хитросплетения сложнейших математических проблем и в результате превзошли образованностью любого мужчину отсюда до Йорка.
– Одного не понимаю, – усмехнулся мистер Грант, – как они намерены использовать свои знания при выпечке хлеба или уборке постелей.
Мужчины снова засмеялись. В душе я кипела от злости. Вошла Марта с ягодным пирогом. Тут Эмили поднялась и заявила:
– У меня пропал аппетит и к беседе, и к десерту.
– Прошу меня извинить, – промолвила Анна, также вставая.
Обе поспешно покинули комнату. Мне хотелось присоединиться к ним, но разговор принял непростой оборот, кто‑то должен был возвысить голос в защиту женского пола, и потому я осталась. Когда Марта подала кофе с десертом и удалилась, Бренуэлл, к счастью, переменил тему и гордо объявил о недавней публикации двух своих стихотворений. Разгорелся спор о ценности поэзии, в котором мы с Бренуэллом и папой противостояли мистеру Николлсу и мистеру Гранту.
– Поэзия – довольно бесполезное занятие, – рассуждал мистер Николлс. – Всего лишь горстка цветистых слов, кои призваны производить впечатление, а в результате только запутывают и раздражают.
– Как вы можете так говорить! – страстно отозвалась я. – В мире и без того достаточно сухой практичности и полезных знаний, насаждаемых бытом. Совершенно необходимо что‑нибудь прекрасное и художественное, смягчающее и очищающее наши души. Для того и существует поэзия. Поэзия не только полезна, сэр, – она доставляет радость. Она ободряет нас, она возвышает нас, она превращает грубый материал в божественный!
Мистер Николлс взглянул на меня, словно поразившись силе чувства, затем опустил глаза и произнес:
– Рад, что вы так считаете, мисс Бронте. Возможно, я раньше этого не понимал. Изучая поэзию, я неизменно находил ее трудной.
– Кстати, о поэзии, Николлс, – произнес мистер Грант с полным ртом ягодного пирога, – вчера я получил записку с кучей рифмованной чепухи от одной из своих юных прихожанок, мисс Стокс.
– Она нравится вам? – поинтересовался мистер Николлс.
– Не знаю, – ответил мистер Грант, протянув мне опустевшую тарелку и потребовав добавки выразительным движением бровей.
Исполнив свой долг, я вернулась на место.
– Она самая красивая из сестер, – продолжил мистер Грант, – коих в общей сложности пять, и все незамужние, и все положили на меня глаз. Честное слово, со дня моего появления в Оксенхоупе все леди в округе принялись за мной гоняться. Постоянно ходят слухи, что я собираюсь жениться на мисс такой‑то или мисс сякой‑то. Откуда берутся эти толки – один Бог ведает. Я избегаю общества женщин столь же старательно, как и вы, мистер Николлс.
– Вы относитесь к любви свысока лишь потому, что никогда не испытывали ее, – вынес вердикт Бренуэлл, потягивая кофе.
Я взглянула на брата, поразившись такому суждению. Насколько мне было известно, он тоже ни разу не влюблялся.
– Даже испытав любовь, я не поддался бы ее власти, – возразил мистер Грант.
– Весьма мудро с вашей стороны, сэр, – одобрил папа. – Несомненно, лучше всего остаться холостым. Почти все браки несчастны, а если бы люди не скрывали правды, то выяснилось бы, что счастливых браков вообще не бывает.
– Разве вы с мамой не были счастливы, папа? – удивилась я.
– Из всякого правила есть исключения, – пояснил отец. – Ваша мать была редкой и особенной женщиной, и чувства между нами были не менее редкими. Большинство людей наскучат друг другу не позже чем через месяц и в лучшем случае останутся друзьями.
– И все же брак может принести немалую выгоду, – заметил мистер Николлс, – если основан на взаимном интересе и общности взглядов.
– Неужели? – спросил мистер Грант, выковыривая вилкой из зубов ягодные семечки. – Вы ищете жену, Николлс?
Тот покраснел.
– Едва ли. Я не имею возможности ее содержать. Мои мысли в настоящее время заняты совсем другими вещами.
– Но женщины, судя по всему, этого не понимают! – с раздражением воскликнул мистер Грант. – У них в голове и на языке только ухаживания и приданое.
– Деньги, несомненно, многое меняют, – засмеялся Бренуэлл.
Мое сердце судорожно билось, голова пылала, я едва сдерживалась. Весь мир к услугам этих самодовольных джентльменов, по воле слепого случая рожденных мужчинами! Кто наделил их правом так уничижительно думать, а тем более говорить о женщинах, любви и супружестве?
– По моим наблюдениям, единственная цель большинства одиноких женщин – выйти замуж, – рассуждал мистер Грант. – Они интригуют, соперничают, наряжаются, стараясь заполучить себе мужа, хотя это удается далеко не каждой.
– Видимо, здешний рынок невест переполнен, – отозвался мистер Николлс.
Мое терпение лопнуло. Я вскочила так поспешно, что опрокинула стул.
– А чем еще заняться одиноким женщинам в наши дни, как не поисками мужа, джентльмены? Разве общество дозволяет им иные занятия?
Мужчины изумленно на меня посмотрели. Я пылко продолжила:
– Возможно, вы считаете непристойным озвучивать столь непопулярные жалобы, которые обществу не так легко удовлетворить, но я рискну навлечь ваши насмешки и презрение, осмелюсь нарушить вашу безмятежность, перечислив несколько бесспорных истин. Взять хотя бы девушек из многочисленных семейств по соседству, например Стоксов, чьих дочерей мистер Грант столь опрометчиво очернил. Их братья все заняты делами или службой, однако сестрам, ум которых не менее пытлив, чем ум их братьев или ваш, джентльмены, совершенно нечем заняться! Эта безнадежность губит их здоровье и, что неудивительно, угнетает их разум и придает их взглядам поразительную ограниченность. Они не могут заработать на жизнь и знают, что их удел – лежать тяжким бременем на шее отцов и братьев и влачить скудное, нищенское, одинокое существование. Да, их заветная мечта и единственная цель – выйти замуж, чтобы, по крайней мере, выступать в роли любимой жены и гордой матери, уважаемой обществом. Ну разве можно винить их за это?
Мое сердце колотилось, тело дрожало от усилий, затраченных на эту тираду. Мужчины оцепенело уставились на меня, будто лишились дара речи. Я быстро подняла стул и направилась к двери с мыслью: «Вот и прекрасно, я должна была сказать это».
Однако на пороге я услышала, как мистер Николлс прошептал со своим ирландским акцентом:
– Вот слова безобразной старой девы, джентльмены.
Его фраза была встречена взрывом хохота. Мои щеки вспыхнули; я обернулась и неверяще посмотрела на своего обидчика, сомневаясь, верно ли расслышала. Неужели человек, не лишенный сердца и души, может быть таким жестоким? Мистер Николлс перехватил мой взгляд, его улыбка увяла, он побелел, а затем покраснел как рак.
Я убежала, полная решимости не доставлять мужчинам удовольствия видеть мои слезы.
Сестер я нашла наверху в своей спальне, которую нам с Анной предстояло отныне делить. Они разбирали чемодан, но при моем появлении прервались и стали допытываться, что случилось.
Упав на кровать, я поспешно отерла несколько слезинок, говоривших о моем бессильном горе.
– Ах! Это ужасно. Мужчины так черство рассуждали о незамужних женщинах, что я вышла из себя и выпалила все, накопившееся на душе. Судя по всему, они лишились дара речи.
– Мне и самой пару раз хотелось вставить словечко, – призналась Анна, опускаясь рядом со мной, – но не хватило решимости.
– Уверена, они это заслужили. Не надо плакать, – успокаивала меня Эмили.
– Я не плачу, – возразила я, отрицая очевидное, – и не сожалею о своем поведении. Просто… когда я покидала комнату, мистер Николлс сказал… ах! Я не в силах повторить.
– Что он сказал? – заинтересовалась Эмили, усевшись на полу по‑турецки.
– Он назвал меня… – Я глубоко вдохнула, пытаясь успокоиться. – Он назвал меня безобразной старой девой.
– Не может быть! – воскликнула Анна.
– Ты уверена, что это был именно мистер Николлс? – уточнила Эмили.
– Его голос и акцент ни с кем не спутаешь.
– Поверить не могу, что мистер Николлс поступил так жестоко, – удивилась Анна. – Он кажется приятным, вежливым молодым человеком, несмотря на узость взглядов, и так прекрасно поладил с собаками. Наверное, ты ослышалась… или это сказал кто‑то другой.
– Я слышала то, что слышала. – Я вытерла глаза и нос платком. – Мне все равно, что он назвал меня старой девой. Конечно, выражение гнусное, но верное по сути. Ничего другого я от мистера Николлса и не ожидала, ведь в первый же день знакомства он назвал меня старой девой. Но что касается безобразной!
Дневник! Надеюсь, я не страдаю от греха тщеславия; поистине верна поговорка: «Не по хорошу мил, а по милу хорош». Я понимала, что не следует принимать близко к сердцу чье‑то личное мнение, и не питала иллюзий. Люди ценят здоровый цвет лица, румяные щеки, точеный нос и маленький алый ротик, в чести высокие, стройные и хорошо сложенные женщины. Ко мне все это не относилось.
– Я знаю, что я маленькая и невзрачная, – вздохнула я, – но между невзрачной и безобразной огромная разница. Невзрачной быть не так уж плохо. Конечно, о восхищении окружающих нечего и мечтать, но, по крайней мере, можно не опасаться насмешек. Безобразная женщина, напротив, оскорбление природе: несчастное, жалкое, презренное существо, само присутствие которого вызывает неловкость, тихие смешки и молча отведенные из жалости глаза. Безобразная! Пожалуй, самое ужасное слово во всем английском языке!
– Шарлотта, ты вовсе не безобразна, – ласково промолвила Анна. – Ты очень привлекательна. Я давно тебе об этом твержу.
– У тебя милое, славное и приятное лицо, на которое нам нравится смотреть, – заверила меня Эмили.
– Вы говорите это только потому, что я ваша сестра.
– Я говорю это, потому что это правда, – отрезала Эмили. – В нашей семье нет роковых красавиц, ну и что с того?
– Тебе никогда не хотелось быть красивой? – спросила я.
– Я такая, какой сотворил меня Господь, – пожала плечами Эмили. – И не желаю быть другой.
– Когда мне приходят в голову подобные мысли, – заметила Анна, – я прогоняю их и забочусь о своей душе, стараюсь быть добрым человеком. Бога не волнует наш внешний вид.
– Его, может, и не волнует, в отличие от людей. Нас судят по внешнему виду и редко изменяют своему первому впечатлению. Когда я встретилась глазами с мистером Николлсом, он явно устыдился, однако это не извиняет его. Он несносный мужчина, и мистер Грант ничуть не лучше.
– Они не так уж плохи, – возразила Анна, когда мы встали и продолжили разбирать ее чемодан. – Взгляды, высказанные ими в отношении женщин – по крайней мере, те, что я слышала, – не слишком отличаются от взглядов папы или других моих знакомых мужчин, а также от взглядов ежедневных газет. Просто мужчин воспитывают в подобных стереотипах.
– То, что большинство мужчин – болваны, не оправдывает принадлежности этих двоих к большинству, – заявила я.
– Возможно, – согласилась Анна, – и все же повторюсь: ты, наверное, ослышалась, Шарлотта. Поверить не могу, что мистер Николлс был столь жесток. Мне кажется, ты нравишься ему.
– Нравлюсь? Не смеши меня. Мистеру Николлсу не нравлюсь ни я, ни женщины вообще. Он считает наш пол примитивным и безмозглым, подобно гнусу. По‑моему, он ясно выразился.
Тем же вечером в половине девятого домочадцы собрались в кабинете папы на чтение молитвы. Отсутствовал только Бренуэлл, который давным‑давно отказался принимать участие в любых религиозных мероприятиях. Когда в девять (как обычно, минута в минуту) папа завершил службу, Анна сухо сообщила новость о своем расставании с Торп‑Грин.
– Не понимаю! – встревоженно воскликнул отец. – У тебя было прекрасное место и хороший для гувернантки доход. С тобой дурно обращались?
– Нет, папа, – тихо произнесла Анна.
– Так почему ты уехала?
– Я просто ощутила, что пора, – пояснила сестра.
– Ты, верно, лишилась рассудка!
Я разглядела на щеках Анны румянец, оставшийся тайной для отца с его слабым зрением. Выскочив из кабинета, папа, соблюдая ежевечерний ритуал, завел напольные часы из красного дерева, стоявшие посередине лестницы, и скрылся в своей спальне. Мы тоже начали готовиться ко сну. Эмили и слуги исчезли в своих комнатах, а я исполнилась решимости побеседовать с Анной.
Мы с ней переоделись в ночные рубашки, вынули шпильки и расплели косы, в последнее время изрядно отросшие, и условились расчесать друг другу волосы, вместо того чтобы просто скрутить их в узел. Я села на кровать за спину Анны и принялась за дело. Эмили всегда не хватало терпения, а мы с Анной с превеликим удовольствием расчесывали друг другу волосы с самого детства и очень скучали по этому занятию в разлуке. Через какое‑то время я сказала:
– Хорошо, что ты вернулась, Анна. Я никогда не видела Торп‑Грин, и ты очень мало говорила о своей жизни там, однако я прекрасно понимаю твое желание его покинуть.
– Понимаешь? – удивилась сестра.
– Да. Я и сама была несчастна, как ты помнишь, в роли гувернантки, особенно в первый раз.
– А… понимаю, – откликнулась она.
– Быть гувернанткой – рабская доля, – продолжала я, энергично проводя щеткой по светло‑каштановым прядям сестры. – Даже самый огромный дом, окруженный прекрасными лесами, зелеными лугами и извилистыми белыми дорожками, не в состоянии компенсировать недостаток свободной минутки или вольной мысли.
– Верно.
– Мне было двадцать три года, когда я поступила на службу к Сиджвикам. Миссис Сиджвик совершенно не стремилась меня узнать. Казалось, единственная цель ее жизни – выжать из меня как можно больше трудов. За нищенскую плату я преподавала дюжину предметов детям, которые вовсе не тянулись к знаниям. С момента моего пробуждения и до вечера, пока дети не ложились спать, они постоянно находились со мной. Затем я должна была шить при свечах, пока не падала от усталости – не только подрубать носовые платки и скатерти, но и мастерить целый кукольный гардероб.