– Как он выяснил, что жена ему неверна?
– Мы сами только вчера об этом узнали, – сообщила Эмили, – когда Бренуэлл получил письмо от врача Робинсонов, с которым подружился. Ведь Бренуэлл совершил еще одну невероятную глупость, будто его предыдущие действия были недостаточно порочны. Не в силах расстаться с этой женщиной даже на несколько недель, он втайне последовал за ними в Скарборо.
– Не может быть!
– Робинсоны взяли с собой садовника в помощь груму с лошадьми и багажом, – продолжила Эмили. – Садовник застал Бренуэлла и миссис Робинсон на утесе в лодочном сарае под ее апартаментами. Очевидно, он более предан хозяину, чем хозяйке, поскольку, вернувшись домой, обо всем доложил мистеру Робинсону.
– В результате тот написал Бренуэллу, – подхватила Анна, – угрожая его пристрелить, если он осмелится еще раз появиться в Торп‑Грин‑холле. Бренуэлл совершенно раздавлен. С четверга он только и делает, что пьет, бушует и носится по дому в лихорадочном отчаянии. Ни минуты покоя, разве что когда он в таверне или забывается тяжким сном.
– Брату плохо: в жизни не слышала столь бессвязных речей, – заметила Эмили. – Так души страдают в аду.
– Подумать только! Больше недели я развлекалась в Хатерсейдже, пока вы терпели подобные муки! Мне хотелось вернуться домой еще в прошлый четверг, я чувствовала, что должна вернуться.
– Хорошо, что ты погостила подольше и немного развеялась, – возразила Эмили. – Одному Богу известно, когда теперь здесь будет весело.
– Шарлотта, что нам делать? – спросила Анна.
– Не знаю.
С одной стороны, я жалела Бренуэлла и легко могла войти в его положение. Испытать симпатию, а после и великую любовь к человеку, скованному узами брака! В самых потаенных и укромных уголках своей души и сердца я хранила память об этом безнадежном и унизительном положении, полном мучений, страданий и боли.
– Я искренне опечалена, – осторожно произнесла я. – Мы не в силах выбирать возлюбленных, точно так же, как не в силах выбирать родителей. Но если по воле злого рока страсти призывают нас в направлении, которое не одобряется ни Богом, ни людьми, мы можем… мы должны… бороться с ними. Не стоит попустительствовать своим незаконным желаниям. То, как Бренуэлл поступил… то, что он поддался соблазну с миссис Робинсон… поистине безнравственно.
Эмили внимательно посмотрела на меня. Ее проницательный взгляд ясно показывал, что она уловила сокрытую в моих словах глубоко личную тайну. Однако она лишь промолвила:
– Согласна. Бренуэлл пытался винить во всем миссис Робинсон, но он точно так же виновен, и неважно, сколь откровенно эта женщина вешалась ему на шею. Его поведению нет оправдания.
Следующие десять дней все домочадцы были заложниками страданий Бренуэлла, топившего душевную боль в алкоголе или опиатах. Чтобы купить шестипенсовую порцию опиума, ему достаточно было перейти улицу, где напротив хауортской церкви располагалась аптека Бетти Хардакр. Мы отчаялись отучить его от привычки к опиуму. Не в силах больше терпеть, мы с сестрами отослали Бренуэлла на неделю в Ливерпуль в обществе его друга Джона Брауна, где они сели на туристский пароход и прокатились вдоль берега Северного Уэльса. Я надеялась, что краткая передышка пошла брату на пользу.
– Догадываюсь, что ты думаешь обо мне, Шарлотта, – заявил Бренуэлл одним теплым августовским вечером вскоре после своего возвращения. – Я сам навлек беду на свою голову и полон решимости все исправить.
Я сидела на перелазе на лугу за пасторатом. Передо мной расстилались пустоши, покрытые роскошным летним пурпурным ковром. Я отправилась туда одна, собираясь немного насладиться вечерней прохладой и почитать в лучах заката, но появился брат. Захлопнув книгу, я сказала:
– Аплодирую твоей решимости. С нетерпением жду знакомства с новым, улучшенным Бренуэллом.
– Не надо так скептически улыбаться. Гляди, какого успеха я достиг: стою и оживленно болтаю с тобой, не подкрепив силы шестью стаканчиками виски.
– Поразительное достижение! Но причиной тому, как нам обоим известно, лишь жестокая нехватка средств, ведь папа наотрез отказался снабжать тебя деньгами.
– Поверь мне, Шарлотта, я изменюсь. – Он забрался на перелаз рядом со мной и задумчиво уставился на пустоши. – Никогда больше я не паду так низко, как в те кошмарные дни много лет назад в Ладденден‑Футе. Лучше отрежу себе руку, чем вновь предамся унизительной халатности и злостной невоздержанности, которые слишком часто отмечали мое поведение в те времена.
– Почему, Бренуэлл? Почему ты так поступал? Ты же утверждал, что тебе нравилась работа.
– Нравилась. Железная дорога – идея новая и захватывающая, и я мог сам себя содержать. Но ты‑то понимаешь, что, воспитанный на Вергилии и Байроне, я стремился к большему, чем место заведующего крошечной железнодорожной станцией в глуши, ютящейся в убогой хибаре. Там нечем было заняться! Единственные мои друзья жили в Галифаксе, и я не мог навещать их так часто, как хотел. Где мне было искать убежища, как не на дне стакана?
– Ты же не надеешься, что я удостою подобный вопрос ответом?
– По крайней мере, там я не был потерян для всего. Я писал – или переписывал – множество стихотворений.
– Помню, – вздохнула я. – Если честно, я даже немного тебе завидую.
– Завидуешь мне? Почему?
– Потому что твои стихи напечатаны. Я давно мечтаю о публикации.
– Мечтами делу не поможешь, дорогая сестра. У тебя есть талант, сама знаешь. Но как известно, кто не рискует, тот не пьет шампанское. Чтобы опубликоваться, ты должна сначала написать что‑то достойное, а после набраться смелости и предложить свое творение издателям.
– Ты прав.
Я посмотрела в его глаза. В них светилась столь искренняя привязанность, и сам он выглядел таким цветущим и здоровым, сидя на перелазе в лучах закатного солнца, золотящего его морковные волосы, что на мгновение он показался прежним Бренуэллом. В детстве мы были родственными душами, неразлучными, созвучными друг другу, мы могли завершать друг за другом фразы, предчувствовать мысли и поступки; мы находили радость в бесконечном творческом состязании, которое продолжалось почти двадцать лет. Возможно ли вернуть нашу прежнюю дружбу? Действительно ли Бренуэлл исправится?
– В последнее время я очень скучала по тебе.
– У тебя больше нет причин по мне скучать. Я здесь – и останусь здесь до тех пор, пока Лидия Робинсон не обретет свободу. Тогда мы сочетаемся браком, я стану хозяином ее поместья и буду жить с ней в аристократической роскоши до конца дней.
У меня сжалось сердце.
– Бренуэлл, я не верю, что ты это серьезно!
– Что?
– Ты не всерьез намерен жениться на миссис Робинсон!
– Разумеется, всерьез. Ее муж очень болен. Он скоро умрет.
– Говорить такое – гадко и ненормально, и еще более гадко говорить такое с надеждой.
– Я не единственный, кто мечтает об этом. Лидия не любит мужа. Она любит меня.
– Ах, Бренуэлл! Даже если любит, неужели ты считаешь, что женщина ее положения и богатства выйдет за мужчину на семнадцать лет младше, с которым у нее была скандальная связь?
– Конечно выйдет. Она обещала, что мы всегда будем вместе. Надо только подождать. Но я не намерен сидеть сложа руки – я найду себе занятие. И еще: даю слово, что буду трезвым как стеклышко.
Сдержать слово Бренуэлл оказался не в силах. На следующее утро отец и Анна вышли по церковным делам, а Эмили чем‑то занималась у себя в комнате. Я читала в столовой, когда услышала голоса на улице, а затем стук в дверь.
К немалой досаде, на пороге я столкнулась с братом, который выкрикивал пьяные непристойности. Мистер Николлс придерживал его и не давал распускать руки.
* * *
После моего возвращения из Хатерсейджа всякий раз, как мистер Николлс навещал отца, я скрывалась наверху или уединялась в столовой за закрытой дверью. На этот раз избежать столкновения не удалось.
– Я проходил мимо «Черного быка», – пояснил мистер Николлс, удерживая вырывающегося Бренуэлла, – когда ваш брат и еще один джентльмен выскочили из двери, осыпая друг друга проклятиями и пинками. Я решил, что назревает нешуточная драка и мне следует отвести вашего брата домой.
– А ну отпусти меня, чертова деревенщина! – проревел Бренуэлл с дикой яростью, отчаянно, но безуспешно пытаясь высвободиться. – Не то натравлю на тебя собак, вот увидишь!
В юности брат несколько лет боксировал с городскими силачами, однако давно утратил практику; хоть и в пьяной злости, но ростом и статью он значительно уступал высокому и крепкому мистеру Николлсу.
– Я не боюсь собак, – парировал вышеупомянутый джентльмен, – напротив, я их очень люблю. – Несколько смущенно он обратился ко мне: – Куда прикажете доставить вашего брата?
– В столовую.
Мои щеки горели от стыда, когда я отступила, впуская викария. Несомненно, все жители деревни узнали об увольнении моего брата незамедлительно. Благодаря бесконечным пьяным излияниям Бренуэлла в пабе они также выяснили все до единой отвратительные подробности его низкого поведения и его абсурдные надежды на будущее. На Мейн‑стрит я съеживалась при виде жалости во взглядах владельцев магазинов. Мое сердце сжималось, когда паства отводила глаза по воскресеньям, пока папа находился на кафедре. Но еще больший стыд я испытывала при мысли, что наш новый викарий наблюдает за падением Бренуэлла с такого близкого расстояния.
Мне уже было известно, что мистер Николлс считает меня высохшей озлобленной старой девой, слишком непривлекательной, чтобы обращать на нее внимание. Мой отец – полуслепой старик, мой брат – горький пьяница, который устраивает драки средь бела дня. Как, наверное, мистер Николлс сочувствует мне и моим домочадцам! Как смеется за нашими спинами! И все же мне подумалось, что нельзя давать волю уязвленной гордости. Пока викарий тащил извивающегося и сквернословящего Бренуэлла в столовую, я расправила плечи и поспешила за ними. Мистер Николлс не должен понять, как глубоко меня ранило его жестокое замечание в тот вечер; он никогда не увидит меня в минуту слабости, насколько это от меня зависит.
Викарий усадил моего брата в кресло и велел вести себя тихо и смирно. Тот пробормотал очередное ругательство и нехотя согласился. Но как только мистер Николлс его отпустил, Бренуэлл выкрикнул:
– Негодяй! Как ты посмел! Я сын священника, черт побери! Предупреждаю, Николлс: еще раз меня тронешь, и я пристрелю тебя или вышвырну обратно в Ирландию!
– Тогда нам остается молиться, чтобы мои услуги больше не понадобились, – заявил викарий, поправляя черное платье и воротничок.
– Бренуэлл, не надо обращаться к мистеру Николлсу в столь дерзкой манере, – предостерегла я.
– Как хочу, так и обращаюсь! – буркнул Бренуэлл. – А теперь пошел вон, Николлс! Ты выполнил свой христианский долг. Изобразил доброго самаритянина и привел блудного сына домой. Возвращайся к себе в церковь.
Вдруг в комнату вошла Эмили с озабоченным видом. Марта следовала за ней по пятам, но остановилась в дверном проеме, скрестила руки на груди и покачала головой.
– Так‑так‑так, мастер Бренуэлл! Два часа дня, а уже пьяный вдрызг!
– Марта. – Бренуэлл неожиданно улыбнулся и добавил в голос патоки. – Будь хорошей девочкой, принеси мне немного вина, которое хранится в запертом буфете.
– Еще чего, сэр, – фыркнула служанка.
– Эмили, ты ведь не откажешь брату в капле драгоценной влаги в час нужды?
– Полагаю, тебе уже довольно, – тихо промолвила Эмили.
Бренуэлл вжался в кресло и надул губы.
– Паразиты, вот вы кто! Сосете из меня все соки.
Повернувшись к мистеру Николлсу, я с прохладной вежливостью произнесла:
– Весьма благодарна вам, сэр, что проводили моего брата домой.
Я посмотрела в его глаза, ожидая встретить жалость и насмешку, но, как ни странно, обнаружила сочувствие и тревогу, смягченные выдержкой и самообладанием.
– С вами все будет в порядке, мисс Бронте? – тихо спросил викарий.
– Да, спасибо, – отозвалась я в некотором замешательстве. – Марта и Эмили помогут мне.
Он кивнул и взглянул на дверь. Я надеялась, что он уйдет, но тщетно: он застыл посередине комнаты, погрузившись в глубокое раздумье, как если бы набирался смелости. Я была озадачена и несколько раздосадована: почему этот высокий, сильный мужчина, который только что одной левой укротил и притащил домой моего своенравного брата, теперь замер передо мной, подобно застенчивой статуе?
Тут комнату наполнил храп; я с облегчением увидела, что Бренуэлл крепко уснул в кресле. Забавное, но весьма уместное окончание драмы! Короткие гнусавые всхлипы перемежались громким рыком – все это было таким смешным, что я невольно улыбнулась. Храп, казалось, вдохнул жизнь в мистера Николлса, поскольку он тоже улыбнулся и даже засмеялся. Эмили и Марта последовали его примеру, вскоре и я не удержалась от смеха. На пару минут мы дали себе волю, стараясь смеяться как можно тише и не разбудить спящего грешника.
Эмили повернулась и налетела на стол, случайно уронив подсвечник. Она затаила дыхание; все взоры метнулись на кресло, но его обитатель продолжал мирно храпеть, чем вызвал новый приступ веселья.
Марта покинула комнату, продолжая хихикать. Мистер Николлс прокашлялся, посмотрел на меня, затем на Эмили и сказал:
– Мисс Бронте, мисс Эмили, у меня к вам просьба. Позвольте мне время от времени выгуливать одного или обоих ваших псов на пустошах. Я люблю ежедневные прогулки и хотел бы обрести попутчиков.
Эти слова застали меня врасплох.
– Не мне решать, сэр, – пожала я плечами и покосилась на Эмили.
Помедлив, та ответила:
– Уверена, что Флосси будет рад составить вам компанию, сэр, но я должна посоветоваться с Анной: на самом деле пес принадлежит ей, я только иногда за ним ухаживаю. Что до Кипера – я не против, но окончательное решение будет за ним.
– В таком случае зайду завтра утром, – с довольным видом сообщил мистер Николлс, затем поклонился, бросил прощальный взгляд на Бренуэлла и добавил: – Если вам понадобится помощь, мисс Бронте, сегодня или в любое время, я всегда к вашим услугам.
– Еще раз спасибо, мистер Николлс, – поблагодарила я.
Он кивнул и вышел.
Лето миновало. Мы с папой и сестрами в бессильном смятении наблюдали, как Бренуэлл все больше слабеет физически и морально. Миссис Робинсон посылала ему деньги и, полагаю, даже втайне встречалась с ним раз или два в гостинице Харрогита. Он узнавал новости о своей возлюбленной из писем камеристки и врача и не пытался разорвать безнравственные узы.
Когда приходили деньги от «его дражайшей Лидии» или когда Бренуэллу удавалось выманить пару шиллингов у папы либо своего друга Джона Брауна, он прямиком направлялся к Бетти Хардакр за порцией забвения или заглядывал в «Черный бык», где несколько часов пил горькую. Он возвращался домой как лунатик, спотыкаясь, распевая песни или смеясь. Много раз – больше, чем мне хотелось бы помнить, – злобного и несдержанного брата приводил домой неизменно терпеливый мистер Николлс.
Если у Бренуэлла не было денег на потакание своим слабостям, он день и ночь метался по пасторату в бессильной ярости, орал на нас без малейшего повода и доводил до слез. Когда я напомнила, что он обещал устроиться на работу, он написал своему другу Фрэнсису Гранди, клянча место на железной дороге, но обнадеживающего ответа не получил. Брат отказывался ходить в церковь, отказывался помогать по дому, отказывался вообще что‑либо делать, кроме как мучить нас.
– Я полон страданий. Я в аду! – кричал Бренуэлл с исказившимся лицом, расхаживая вечерами перед камином, словно тигр в клетке, пока мы с сестрами шили, вязали или гладили, – Лидия! Лидия! О! Дорогая, любимая! Я снова заключу ее в объятия! Я не могу жить без моей души!
– Если это и вправду любовь, – хмуро изрекла Эмили, – надеюсь и молюсь, что я не испытаю ее.
Но наше отчаяние из‑за падения Бренуэлла вскоре затмило поразительное и судьбоносное событие, изменившее нашу участь совершенно неожиданным и многообещающим образом.
Утром девятого октября 1845 года я поднялась в комнату Эмили, чтобы постелить свежие простыни, и заметила на кровати сестры переносной столик для письма. Как странно! Обычно Эмили держала столик под замком. Несколько раз я видела (в тех редких случаях, когда сестра забывала притворить дверь), как она пишет у себя в комнате, держа столик на коленях, а Кипер сидит у ее ног. Это вряд ли были письма – Эмили некому было писать, но она очень ревностно охраняла свое личное пространство, и я не осмеливалась интересоваться, что она сочиняет.
В тот день, однако, на наклонной поверхности столика лежала раскрытая тетрадь. Перо было брошено рядом, а чернильница в небольшом отсеке наверху была открыта, как если бы сестру прервали посреди работы. Кровать стояла прямо перед распахнутым окном; небо было облачным и серым, угрожая пролиться дождем. Ветер задувал в комнату, вороша листы тетради, и я испугалась, что он может натворить бед.
Быстро опустив на постель стопку простыней, я закрыла чернильницу и собиралась убрать тетрадь в небольшой ящичек столика, но тут мое внимание привлекли поэтические строки. Стихотворение оказалось длинным и заканчивалось следующим образом:
Тоска и эгоизм сплетаются в мученье
Для сердца, где слились и жалость, и почтенье;
Порви я эту цепь – умчится птица вскоре;
Порву я эту цепь: иначе ей лишь горе.
Какое может мне прийти успокоенье,
Когда у Смерти ждет она освобожденья?
«Рошель, пускай полна ростками зла темница –
Ты слишком молода, чтоб жизни здесь лишиться!»[21]
Мое сердце необъяснимо забилось. Я понимала: необходимо остановиться, Эмили не понравится, что я заглянула в ее тетрадь. Но эти два четверостишия разожгли мой интерес. Они были удивительно яркими и музыкальными, и я невольно задалась вопросом, чему посвящено произведение. Кто такая Рошель? Почему она в темнице? Кто обращается к ней? Остальное стихотворение так же хорошо, как эти несколько строк?
Я подняла тетрадь в мягкой бордовой обложке. У меня была пара похожих тетрадей, не более элегантных, чем прачечный журнал. На обложке было выведено: «Эмили Джейн Бронте. Гондальские стихотворения». Я пролистала тетрадь. Страницы с блеклой линовкой были заполнены мелким узким почерком Эмили. По‑видимому, она сочиняла стихотворения на отдельных листках и переписывала в тетрадь набело. Хотя разобрать почерк Эмили было нелегко, я хорошо знала его. Под многими произведениями были указаны даты; большинство не имело заголовков, но в начале некоторых стояло имя или два или просто инициалы – я решила, что они обозначают действующих лиц.
Так вот почему Эмили часто запиралась в своей комнате! Она писала о своем вымышленном мире под названием Гондал!
Открытие не стало для меня полнейшим сюрпризом: Эмили всегда любила и умела сочинять стихи. Детьми мы делились своим творчеством и искали друг у друга совета и поддержки. В последние годы из‑за долгих разлук и растущего стремления к уединению этот обычай был оставлен. Я и понятия не имела, каких успехов добилась Эмили.
Момент был удобный. Сестры ушли с собаками на долгую прогулку; Бренуэлл после позднего возвращения из таверны еще валялся в постели; Табби тоже спала; папа сидел внизу в кабинете; Марта была на кухне. Совесть твердила мне, что следует немедленно застелить простыни и уйти, однако любопытство вступило с ней в короткую безмолвную схватку.
И любопытство победило.
Затворив окно, я опустилась на кровать и начала с последнего стихотворения в тетради – того самого, которое изначально привлекло меня. Оно было датировано сегодняшним днем – по‑видимому, Эмили переписала его набело утром, едва встав с постели. Драматическая баллада была озаглавлена «Джулиан М. и А. Дж. Рошель» и повествовала о молодой женщине в темнице во время войны (великой и жестокой гондальской войны республиканцев и роялистов, как я позднее выяснила), а также о мужчине, терзаемом любовью и долгом, который не решался освободить женщину. Произведение было одновременно лирическим и волнующим, у меня даже дух захватило.[22]
Я пролистала обратно в начало тетради и проглотила ее содержимое. Мое возбуждение росло с каждым словом. То были не банальные излияния; ничего общего с обычной женской лирикой. Стихотворения Эмили были энергичными и искренними, в тоне ее повествовательных баллад, с какими я никогда прежде не сталкивалась, звенела настойчивость. Тема также была необычной. Вымышленные персонажи и ситуации (в этой тетради – связанные только с Гондалом) позволяли сестре вновь и вновь обращаться к занимавшим ее проблемам: цикличности и изменчивости природы, неопределенности времени, пределов одиночества, изгнания и смерти.
Кровь быстрее заструилась по моим венам. Я понимала, что обнаружила нечто бесценное. Я так погрузилась в чтение, что не услышала шагов на лестнице. Когда Эмили вошла в комнату, я успела только покраснеть и вскочить с кровати с тетрадью в руке.
Сестра застыла и в ужасе уставилась на меня.
– Где ты это взяла?
– Прости. Я…
Эмили бросилась ко мне и выхватила тетрадь.
– Это мое. Ты прекрасно знала, что никто не должен этого видеть.
Она от природы была немногословной; большое горе или радость редко развязывали ей язык, и даже взглядом она решалась выказать их лишь украдкой. Однако сейчас ее лицо исказила злоба, а голос звучал резко и скрипуче.
– Что ты сделала? Украла ключ от столика? Или взломала его?
– Нет! Твой столик был открыт и находился на кровати. Тетрадь и чернильница тоже были открыты.
Глаза Эмили на мгновение сузились, будто она взвешивала вероятность подобной небрежности. Я быстро продолжила;
– Когда я пришла сменить простыни, окно было распахнуто, дул ветер. Я только хотела закрыть чернильницу и тетрадь…
– Так почему не закрыла? – Глаза сестры вспыхнули; я впервые видела ее в таком состоянии. – Ты прочла стихи?
– Я… да, я…
– Ты не имела права! Сколько ты прочла?
– Почти все.
– Почти все? Как ты посмела!
Размахнувшись, она влепила мне пощечину.
От удара я пошатнулась и упала на кровать, слезы навернулись на глаза. При мне Эмили никогда никого не била, кроме своего любимого Кипера, если он плохо себя вел. Я редко видела ее в ярости, но даже в этих случаях ее ярость никогда не была направлена на меня. И все же я заслужила пощечину. Я села на кровати, прижав ладонь к горящей щеке, мокрой от слез.
– Пожалуйста, прости, Эмили. Я боялась, что ты разозлишься, но, боже мой, хочу верить, что ты простишь меня! Твои сочинения прекрасны… удивительны… невероятны! Мне казалось, что в руках у меня бесценный дар.
Я подняла глаза, надеясь уловить во взоре Эмили тень прощения, но нашла лишь негодование. Сквозь открытую дверь я заметила в коридоре Анну, которая смотрела на нас в молчаливом испуге.
– Пошла вон из моей комнаты! – крикнула Эмили так свирепо и четко, что у меня холодок пробежал по спине.
Однако я не пошевелилась – мне было известно, что, если я спасусь бегством, сестра захлопнет дверь и перестанет говорить со мной до конца дня, а то и недели. Оставшись на месте, я была готова встретить ее гнев, даже жестокость, лишь бы выразить свои мысли.
– Прошу тебя, Эмили, послушай. Я хотела уберечь тетрадь, только и всего. Но строчка или две приковали мое внимание, и… едва начав читать, я не смогла остановиться.
– Лгунья! Ты могла остановиться. Просто не захотела!
– Это было выше моих сил. Твой стихи так хороши, так необычны, словно сгусток энергии, полные пафоса, дикой и удивительной музыки, меланхоличной и возвышающей…
– Мне не нужна твоя лесть! Ты пытаешься оправдаться. Ты знала, что я почувствую, и все же перешла черту. Ты предательница. Немедленно убирайся из моей комнаты.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Эмили захлопнула за мной дверь и заперлась в спальне на два часа, после чего ей пришлось спуститься, чтобы помочь приготовить ужин.
Я попыталась помириться, когда мы работали бок о бок на кухне, но Эмили сурово упрекнула меня:
– Отвратительно уже то, что ты прочла одно стихотворение, Шарлотта. Но прочесть все… все! Это непростительно.
За столом Эмили меня игнорировала. Ужин вышел напряженным и неловким, на что папа заметил: «Что‑то вы сегодня притихли, девочки» и «Не надо швырять тарелки на стол, звук громкий и неприятный».
Сразу после этого испытания я отыскала Эмили на крыльце. Она рассеянно гладила Кипера, лежавшего у ее ног. Я взяла шаль и присоединилась к сестре.
Солнце только что село, забрав с собой остатки тепла, но ветер все не мог угомониться. Меня охватил озноб, когда я опустилась рядом с сестрой на холодные каменные ступени. Свет быстро угасал; в небе висела всего одна туча, но она окутала всю землю от полюса до полюса, скрыв в серой дымке церковь за нашими спинами. Мы некоторое время молчали, пока я собиралась с мыслями. Наконец я отважилась:
– Мы живем в одном доме, Эмили. Работаем на одной кухне. Едим за одним столом. Дверь моей комнаты всего в нескольких футах от твоей. Ты не можешь вечно злиться на меня.
– Посмотрим.
Ее резкие слова жалили, как стрелы. Я вздрогнула, но не поддалась обиде.
– Позволь, я опишу тебе похожий случай.
– Не утруждай себя.
– Вообрази на мгновение, что у меня есть папка с картинами, которые я писала втайне. Я считаю их своей собственностью и ясно дала понять, что не хочу никому показывать.
– Прекрати эту смехотворную болтовню.
– Представь, что ты вошла в мою комнату и увидела распахнутое окно, на кровати лежит открытая папка, картины рассыпаны по полу. Ты собрала бы их или оставила так?
Эмили закатила глаза, но все же нехотя уточнила:
– Ветер дует?
– Дует.
– Дождь собирается?
– Это же Йоркшир.
– Флосси и Кипер дома?
– Они могут вбежать в любой момент.
– Тогда, полагаю, я соберу их.
– Даже если я категорически запретила их трогать?
– Только из опасения, что они испортятся. Однако, если это личные картины, я не буду смотреть на них.
– План, достойный восхищения. Но разве не может случиться, что, несмотря на самые благие намерения, твой взгляд случайно упадет на одну из них?
– Всего лишь взгляд, не более.
– А если этот краткий взгляд упадет на картину, исполненную такого благородства, такой изысканной красоты, какой ты никогда прежде не встречала? Ты отвернешься? Зажмуришься? Или испытаешь непреодолимую тягу изучить ее и остальные картины в подробностях, усладить ими свой взор, возблагодарив Бога за возможность восхититься сокрытым в них гением?
Сестра вздохнула и воздела руки.
– Ладно! Ладно! Из тебя получился бы прекрасный адвокат, Шарлотта. Я прощаю тебя. Ну как? Полегчало?
– Полегчало, – отозвалась я и тоже вздохнула.
Ветер задул с новой силой. Я придвинулась ближе к сестре, обняла ее и укрыла шалью нас обеих.
– О чем только ты думала! Выйти из дома без шали!
Она опустила голову мне на плечо.
– Прости, что ударила тебя.
– Прости, что прочла твои стихотворения без разрешения.
Несколько минут мы дрожали в объятиях друг друга и наблюдали, как пасмурное, безлунное, беззвездное небо становится из серого черным. В наших отношениях снова воцарилась гармония, и я позволила себе вернуться к вопросу, который реял на периферии моего сознания весь день, с тех пор, как я познакомилась с тетрадью Эмили. Не рано ли? Осмелюсь ли я заикнуться о нем?
Я осмелилась.
– Их нужно издать.
– Что?
– Твой стихотворения. Они достойны публикации.
Эмили оттолкнула меня и с негодованием вскочила.
– Ты презренное и невыносимое существо, Шарлотта Бронте. Если я считаю свои строки слишком личными даже для твоих глаз, зачем мне показывать их другим?
– Должна же быть в тебе искра честолюбия! – Я тоже встала и пошла за сестрой и Кипером в дом. – Разве ты не хочешь увидеть свои труды напечатанными?
– Не хочу.
– Зачем же ты старательно записываешь их в тетрадь?
– Чтобы сохранить и после перечитывать. Одной!
– Они заслуживают… они требуют публикации!
– Никогда! – отрезала Эмили, взбегая по лестнице.
Кипер следовал за ней по пятам. Через несколько секунд дверь ее спальни захлопнулась.
На следующее утро меня разбудил звук выдвигаемого ящика. Открыв глаза, я увидела, как стройная туманная фигура в белом одеянии что‑то вынимает из комода. Я села и нашарила очки. Туманная фигура немедленно сгустилась и оказалась Анной. Заметив, что я проснулась, сестра подошла к кровати и неуверенно опустилась рядом, что‑то прижимая к груди.
– Что это, Анна?
– Стихотворения Эмили доставили тебе столько удовольствия, – тихо промолвила сестра. – Я подумала, может, тебе будет интересно взглянуть на мои.
Она протянула две тетради размером и обложкой как у Эмили.
Я с удивлением взяла предложенное сокровище и заглянула внутрь.
– Как давно ты сочиняешь стихи?
– Много лет: все время, проведенное в Торп‑Грин, и задолго до того. Я исписала еще три тетради.
– Почему ты молчала?
– Я, как Эмили, считала, что это личное, предназначенное только для моих глаз. Но ты обмолвилась, что ее стихи должны быть опубликованы, и я невольно задумалась… наверное, мне всегда было любопытно… обладают ли мои стихи хоть какими‑то достоинствами. Ты не могла бы прочесть их и выразить свое мнение?