Мы обе преклонялись перед Мэри Тейлор. По‑прежнему яркая и независимая, она училась в Бельгии в то же время, что и я, хотя в другой школе, и много путешествовала по континенту. Поняв, что не выйдет замуж, она решила присоединиться к своему брату Уэрингу в Новой Зеландии и вместе с ним держать универсальный магазин. Она отплыла всего несколько месяцев назад.
– Есть ли новости от Мэри? – спросила Эллен.
– Кроме последнего письма, ничего. Вообрази, обратный адрес – четыре градуса на север от экватора! Мэри уже много месяцев провела на борту, среди неминуемых болезней, трудностей, опасностей и жары! И все же ее дух, по‑видимому, неукротим.
– Новая Зеландия. Представляешь? Уехать в другую страну…
– В другое полушарие! Какое невероятное приключение! Поступить совершенно неслыханно… разве это не потрясающе?
Эллен покачала головой.
– Нет. Мэри очень храбрая, но оставить Англию навсегда… всю жизнь провести среди иностранцев, на чужой земле… не хотела бы я такой судьбы.
– Возможно, ты права, – заметила я. – Но… ах! Как давно я мечтаю о переменах, Нелл! Мне двадцать девять лет, а я еще ничего не сделала в жизни. Мне нужно найти занятие, стать лучше, чем я есть. Для добродетельной англичанки должен быть способ зарабатывать на собственные нужды, не оставляя родного дома… или страны. Я найду его, иначе умру.
Во время моего пребывания в Хатерсейдже неизменно общительная Эллен заполняла дни разнообразными приключениями и множеством визитов, включая чай у всех значительных семейств в округе. Один из визитов, который произвел на меня глубокое, неизгладимое впечатление, был нанесен в Норт‑Лис‑холл – старинный аристократический особняк пятнадцатого века в Аутситсе, где жила семья Эйр.
|
|
Пред нами предстало внушительное трехэтажное серое каменное здание, зубчатые стены и башенки придавали ему особенно живописный вид. За домом лежали тихие пустынные холмы, создающие иллюзию уединения, и невозможно было поверить, что деревня Хатерсейдж совсем рядом. Перед старинным фасадом расстилалась широкая зеленая лужайка, позади высились деревья, унизанные черными грачиными гнездами, обитатели которых с гомоном кружили над нашим экипажем.
– Ну разве не прекрасный старый дом? – восхитилась Эллен.
– Напоминает мне Райдинге, – отозвалась я.
В Райдингсе Эллен провела детство. То был большой старый георгианский особняк, принадлежавший ее дяде, с такой же зубчатой крышей и гнездовьем, также стоящий среди широкого, живописного парка из вековых деревьев, в том числе каштанов и боярышника. Я часто навещала Эллен и искренне восхищалась домом и угодьями.
Когда мы выбрались из экипажа, я была потрясена зловещим обликом Норт‑Лис‑холла, будто намекавшим, что его стены скрывают ужасную тайну. Обстановка комнат поразила меня еще больше. С того мгновения, как нас пригласили внутрь, я едва дышала, восклицая при виде блестящих дубовых панелей, пышных бархатных портьер, великолепной антикварной мебели и массивной дубовой лестницы, ведущей в галереи наверху.
Гостиная была особенно изысканной, с белоснежным потолком, украшенным лепными виноградными гроздьями, и мраморными полами, застланными белыми турецкими коврами с искусно вытканными гирляндами цветов. Именно в этой комнате миссис Мэри Эйр, устрашающая седовласая вдова, облаченная в роскошный черный атлас, любезно угощала нас чаем с пирожными в обществе трех взрослых незамужних дочерей. Мы расселись по пунцовым диванам и оттоманкам; отражения смотрели на нас из больших зеркал между окнами, которые удваивали и без того огромное помещение.
|
|
– Эйры – древний род, – пояснила миссис Эйр, потягивая чай. – В церкви Святого Михаила вы найдете мемориальные таблички с именами Эйров и датами их жизни вплоть до пятнадцатого столетия. Некоторая мебель в этом доме также очень старая.
Особенно мне приглянулся большой черный шкаф, расписанный головами апостолов. Я спросила о нем, и миссис Эйр с гордостью ответила:
– Мы называем его Апостольским буфетом. Он принадлежит семье уже четыре столетия.[17]
После чая сын миссис Эйр, Джордж, кудрявый юноша лет девятнадцати, провел нас по всем уголкам дома, завершив экскурсию восхождением по узкой лестнице на окруженную зубчатыми стенами крышу, откуда мы насладились широким обзором холмов и долин за поместьем. Мне так понравилось на крыше, что я не сразу согласилась спуститься. На обратном пути мы прошли мимо тяжелой деревянной двери, которая, по словам нашего гида, вела на верхний этаж, где располагались помещения прислуги.
– По слухам, первую хозяйку Норт‑Лис‑холла, Агнессу Ашерст, заперли на верхнем этаже в обитой одеялами комнате.
– Почему ее заперли? – поинтересовалась я.
– Потому что она совершенно спятила. Говорят, безумная женщина погибла при пожаре.
– При пожаре? – Я была крайне заинтригована. – Она сама себя подожгла?
|
|
– Никто не знает, ведь это случилось очень давно. Якобы ее муж выжил, но большая часть дома сгорела, и его пришлось перестраивать.
– Какая ужасная история, – поежилась Эллен.
«Какая потрясающая история», – подумала я. Не впервые я слышала о сумасшедшей, запертой на чердаке; подобная практика была распространена в Йоркшире – а что еще оставалось семейству, член которого пал жертвой губительного умственного расстройства?
В школе Роу‑Хед тоже существовала легенда об обитательнице верхнего нежилого этажа. То был призрак первой жены человека, построившего здание. В ночь своей свадьбы она трагически упала с лестницы и сломала шею. Вечерами мы часто шептались о загадочном привидении, шелковые платья которого шелестели на чердаке по ночам.
Согласно легенде, последний владелец Роу‑Хед, пожилой джентльмен, не склонный к нервическим припадкам, однажды услышал пронзительный смех и увидел призрак покойницы, плывущий по галерее второго этажа. Джентльмен перепугался насмерть, выбежал из дома и поклялся никогда не возвращаться. Я была не в силах выкинуть эту историю из головы, хотя сама ни разу не видела и не слышала в Роу‑Хед привидений. А история о пожаре, рассказанная в зловещей обстановке старинного Норт‑Лисхолла, особенно пленила мое воображение.
Я пообещала себе когда‑нибудь написать об этом.
* * *
На второй неделе моего пребывания в Хатерсейдже я проснулась среди ночи, дрожа от ужаса. Мне приснился яркий зловещий сон.
Я всегда верила в сны, приметы и предчувствия. Помню, как во времена моего детства Табби утверждала, что видеть во сне детей наверняка к неприятностям – или для тебя, или для твоих родственников. Далее она приводила несколько примеров с такой мрачной торжественностью, что я до сих пор их помню. Постепенно я стала замечать, что запоминаю сны чаще других людей, за исключением, возможно, Эмили. В восемь лет, накануне отъезда в Школу дочерей духовенства, мне приснилось, что я стою над кроватью болеющей девочки. Когда я поведала об этом папе, он лишь взъерошил мои волосы и сказал, что не стоит переживать из‑за суеверной чепухи, что я сама еще совсем дитя и потому для меня вполне естественно видеть во сне детей. Мне снова приснился ребенок перед второй поездкой в Бельгию, однако я не вняла предупреждению и позднее часто сожалела об этом.
Теперь, после очередного подобного видения, меня мучило дурное предчувствие. Дневник! То было семнадцатое июля 1845 года, четверг; я упоминаю дату, поскольку сон оказался вещим. В тот вечер мы с Эллен легли рано. По привычке во время наших многочисленных визитов мы ночевали в одной кровати, даже когда это не диктовалось необходимостью. Нам нравилось спать вместе, как в школе: обычно мы немного разговаривали и затем уплывали в мирную дрему.
Однако тот вечер был другим. Когда я легла, то никак не могла заснуть. Летними вечерами темнеет поздно, а когда наконец стемнело, поднялся ветер и заскулил тонко и жалобно, навевая тоску. Залитые лунным светом ветви деревьев трещали и отбрасывали на стену танцующие тени. Вкупе с тоскливыми завываниями ветра создавалось впечатление какой‑то мистической нечестивой мощи. Внезапно меня охватило непостижимое предчувствие неминуемой беды.
Затем я уснула, и мне привиделась темная бурная ночь. Мне снилось, что я, полная тревоги, иду по извилистой дороге к Хауорту. Я сознавала, что отчаянно нужна дома и должна добраться до него как можно скорее. Карабкаясь по холму, я несла ребенка, завернутого в шаль. Крошечное создание извивалось в моих объятиях и жалобно хныкало над ухом. Я пыталась успокоить его, напеть колыбельную, как‑то утешить, но страдания его были столь велики, что слова не достигали цели. Мои руки устали, идти с ребенком было тяжело. Похоже, я не нравилась ему, и все же я не могла его нигде положить; я должна была изо всех сил беречь и согревать его.
Приложив массу усилий, я достигла вершины холма. К моему смятению, пастората там не было. Мой дом оказался незнакомым зданием, размахом, видом и размером более напоминавшим Норт‑Лис‑холл. И все же то был не Норт‑Лис‑холл, а угрюмые развалины. От величественного фасада ничего не осталось, кроме полуразрушенной стены, готовой вот‑вот упасть, с зияющей дырой вместо прежней массивной парадной двери. «Где моя семья? – в ужасе подумала я. – Что случилось?»
Ветер продолжал завывать, и внезапно я поняла, что это вовсе не ветер, а доносящиеся из развалин голоса отца, Анны, Эмили и Бренуэлла, слившиеся в единую великую какофонию тоски.
– Где вы? – дрожа, воскликнула я. – Я иду! Иду!
С ребенком на руках я бросилась внутрь. Перегородки еще стояли, но зал был полон обломков кровли, штукатурки и карнизов. Я лихорадочно пробиралась из комнаты в комнату, пока наконец не нашла родных. Передо мной предстала картина страдания: все рыдали – все, только Бренуэлла в комнате не было, но я знала, что он тоже страдает. Его стоны, самые громкие, раздавались неведомо откуда и вторили жалобным крикам ребенка в моих объятиях.
Мое сердце внезапно защемило, словно оно было связано живой невидимой нитью с сердцем брата. Благодаря этой связи я ощутила терзавшие его приступы боли.
Мне хотелось выяснить, что случилось, но я не сумела вымолвить ни слова.
Внезапно стены начали крошиться и окончательно обрушились; камни и штукатурка ливнем посыпались на меня и родных. Я укрыла ребенка от камней и потеряла равновесие, почувствовала, что падаю, и проснулась, задыхаясь.
Эллен заворочалась рядом и спросила:
– Шарлотта, что с тобой?
Меня трясло. Я прижала покрывало к подбородку, пытаясь унять лихорадочное биение сердца.
– Ах, Эллен! Мне приснился кошмар!
Когда я закончила рассказывать, подруга ободряюще сжала в темноте мою руку.
– Это всего лишь сон, дорогая Шарлотта. Не надо так переживать.
– Во сне был ребенок, – настаивала я, все еще полная тревоги. – Тебе же известно, что это значит. Меня или кого‑то из родственников ждет большое несчастье.
– Бабушкины сказки. Уверена, с твоим домом и семьей все в порядке.
– Я не беспокоюсь о доме. Это всего лишь символ чего‑то: катастрофы, которая произойдет или уже произошла в мое отсутствие. Бренуэлл должен был вернуться из Торп‑Грин на летние каникулы. Ах, Эллен! Мое сердце сжимается от страха. Я поеду домой на рассвете.
– Поедешь домой? Но две недели еще не закончились, и ты обещала, что, возможно, погостишь еще недельку.
– Я передумала. Я нужна своей семье. Не знаю зачем, но нужна.
– Не сомневалась, что ты заявишь нечто подобное, Шарлотта, ведь приближаются ежегодные занятия в воскресной школе, а потому обратилась к Эмили с вопросом, можно ли тебе остаться. Хотя бы подожди ее письма, прежде чем принимать решение.
Письмо пришло на следующее утро.
16 июля 1845 года, Хауорт
Дорогая мисс Эллен!
Если Вы хотите, чтобы Шарлотта осталась еще на неделю, то вот Вам наше общее благословление; лично я легко справлюсь в воскресенье одна. Я рада, что сестра получает удовольствие. Пусть она извлечет максимум пользы из ближайших семи дней и приедет домой здоровой и веселой. С любовью к ней и к Вам от Анны и от меня. Передайте Шарлотте, что у нас все хорошо.
Искренне Ваша,
Э. Дж. Бронте.
– Вот видишь! – воскликнула Эллен, когда мы прочли послание. – У твоих родных все хорошо. Я же говорила. Хватит переживать из‑за сна. Послушай сестру и насладись ближайшей неделей.
Однако я была полна сомнений, сердце подсказывало, что дома случилась беда; но разве можно было не поверить бодрому и утешительному тону Эмили?
В ответном письме я сообщила о своем намерении пробыть в Хатерсейдже до двадцать восьмого июля. Мы с Эллен развлекались, принимали гостей, следили за расстановкой новой мебели Генри и нанесли еще один визит в Норт‑Лис‑холл, где я с облегчением убедилась, что особняк по‑прежнему существует и не превратился в обитель сов и летучих мышей.
В конце концов двадцать шестого июля в субботу, не в силах далее игнорировать дурные предчувствия, я решила, что должна отправиться домой незамедлительно.
Поскольку я покинула Хатерсейдж в одночасье и раньше, чем предполагалось, я не смогла предупредить семью о своем возвращении и понимала, что никто не встретит меня на вокзале.
В поезде из Шеффилда до Лидса я на мгновение забыла о своих волнениях, увидев джентльмена на скамье напротив. Я испытала легкий шок узнавания: его черты, пропорции фигуры и одежда (работу французской швеи ни с чем не спутаешь) во многих отношениях походили на моего бельгийского учителя месье Эгера.
Я была почти уверена, что джентльмен – француз, и осмелилась обратиться к нему:
– Monsieur est français, n'est‑ce pas?[18]
Мужчина вздрогнул от удивления и немедленно отозвался на родном языке:
– Oui, mademoiselle. Parlez‑vous français?[19]
По моей спине пробежали мурашки. Хотя я старалась каждый день читать по‑французски, я не слышала этого языка с возвращения из Брюсселя; его звуки напомнили, как сильно я соскучилась по нему. Мы с джентльменом несколько минут приятно общались, после чего я осведомилась – к его немалому изумлению и замешательству, – не провел ли он большую часть жизни в Германии. Он признал, что мое предположение верно, и поинтересовался, как я сделала подобный вывод. Когда я объяснила, что уловила следы немецкого акцента в его французском, он улыбнулся и произнес:
– Vous êtes un magicien avec des langues, mademoiselle.[20]
Я наслаждалась остроумной беседой и крайне неохотно попрощалась с французом в Лидсе. Во время поездки я была погружена в воспоминания о Брюсселе.
В Китли дурные предчувствия вернулись ко мне с прежней силой. Час был уже поздний, мне не терпелось добраться до дома, и потому я наняла экипаж.
Стоял ясный летний вечер. В другой ситуации я откинулась бы на спинку сиденья, наблюдая глазами живописца за последними лучами солнца и наслаждаясь его золотистым сиянием над знакомыми просторами лугов и пустошей, ведь как бы ни нравились новые виды, возвращение домой всегда приносит желанное облегчение. Но в тот раз я едва могла усидеть на месте, охваченная тревожными мыслями и необъяснимым опасением, что дома стряслась беда.
Уже почти стемнело, когда экипаж свернул на Черчлейн, миновал дом церковного сторожа и школу и затормозил у низкой стены, огораживающей палисадник пастората. Я заплатила кучеру, он спустил мой чемодан на мостовую и уехал. Направившись к воротам, я заметила среди теней знакомый силуэт. Мистер Николлс – вот уж по кому я не соскучилась! – совершал вечерний моцион. Викарий остановился в нескольких футах и взглянул на меня крайне мрачно и обеспокоенно.
– Мисс Бронте.
– Мистер Николлс. Что‑то случилось?
Он помолчал. Внезапно поднялся холодный ветер, такой сильный, что непременно сдул бы мою шляпку, не будь она надежно закреплена. Меня охватил странный озноб, никак не связанный с холодом.
– Разве вы не слышали? – наконец произнес он.
– Что именно? – с растущей тревогой спросила я и обернулась на дом.
Тусклые огни мерцали в окнах нижнего этажа, указывая на то, что кто‑то еще не спит. Тут из пастората донеслись вопли. Сердце мое забилось от тревоги и страха, поскольку голос принадлежал Бренуэллу, но не тому, которого я знала и любила, – этот Бренуэлл слишком много выпил.
– О нет!
– Он уже больше недели в таком состоянии, – пояснил мистер Николлс и, взяв мой чемодан, добавил: – Позвольте вам помочь.
Он зашагал к дому, прежде чем я успела возразить. Я поспешила за ним. Обнаружив, что парадная дверь заперта, я постучала. Несколько напряженных мгновений я стояла на пороге, изнемогая от неловкости из‑за присутствия мистера Николлса, в то время как в доме раздавались взрывы бессмысленной ярости. Наконец дверь отворилась, и глаза Анны встретились с моими, ее лицо было искажено от горя, безмолвный обмен взглядами подтвердил, что мы обе страдаем.
Я переступила порог; мистер Николлс последовал за мной и поставил чемодан в прихожей.
– Вели своей тупой дворняге не лезть ко мне! – услышала я злобный невнятный крик из столовой.
При мысли, что мистер Николлс стал свидетелем безнравственного поведения моего брата, я вспыхнула.
– Чем еще я могу помочь, мисс Бронте? Возможно, мне следует поговорить с ним?
– Нет! Нет, спасибо, мистер Николлс. Уверена, мы справимся. Еще раз спасибо. Доброй ночи, сэр.
Недовольно нахмурившись, мистер Николлс удалился, и Анна заперла дверь. Я увидела папу в ночной рубашке, он осторожно спускался по лестнице в конце коридора. Мы с Анной поспешили в столовую. В камине остались лишь мерцающие угли, но пламя свечи и последние блекнущие лучи солнца открыли моему взору ужасную картину.
Бренуэлл стоял спиной к двери рядом с черным диваном, набитым конским волосом, и грозил кулаком смущенной и смятенной Эмили, за юбками которой прятался Флосси. Брат шатался, его рыжие волосы и одежда были в беспорядке.
– Мужчине уже негде вздремнуть, – пьяно негодовал Бренуэлл, – без того чтобы проклятая чесоточная псина не запрыгнула сверху и не обслюнявила ему все лицо!
– Бренуэлл, успокойся, – тихо промолвила Эмили; наши взгляды на мгновение скрестились, и я поняла, как она встревожена, – Флосси не специально. Просто он очень ласковый.
– К черту ласки! – рявкнул Бренуэлл.
Он схватил книгу с обеденного стола и метнул псу в голову. Флосси вовремя дернулся, и удар пришелся в бок, тем не менее песик жалобно завизжал и шмыгнул мимо меня в коридор.
– Бренуэлл! – в ужасе воскликнули мы с Анной.
В этот миг появился папа; я знала, что его и без того слабое зрение в полумраке комнаты окажется почти бесполезным.
– Довольно, – сурово произнес отец. – Возьми себя в руки, сын.
– Заткнись, старик! – Шатаясь, Бренуэлл шагнул к Эмили и ухватился за стол, пытаясь сохранить равновесие. – Это наше дело – меня, сестры и чертовой тупой псины!
Я осторожно направилась к нему со словами:
– Бренуэлл, пожалуйста, прекрати.
Мое сердце колотилось. Я не вполне представляла, что делать, поскольку брат был выше и сильнее. Прошлый опыт показывал, что в пьяном виде его сила только возрастает.
Бренуэлл обернулся и удивленно заморгал налитыми кровью глазами.
– Шарлотта. Где ты была?
– В Хатерсейдже, навещала Эллен.
Я надеялась, что смена темы отвлечет и успокоит его.
– А я было подумал, что ты вернулась в Бельгию, – пробормотал он; его ярость рассеялась, и лихорадочный вид постепенно сменился глупым. – Забавно… мы с Анной как раз обсуждали это на днях. Но что конкретно? Ах да. Я сказал: «Ты заметила, какая грустная Шарлотта с тех пор, как вернулась из Бельгии?» Анна заявила, что я выдумываю. Но я сказал: «Нет‑нет, наша Шарлотта совершенно точно грустит. Попомни мои слова: за ее безмятежностью и степенностью что‑то скрывается».
– Я не грустная и ничего не скрываю, – отозвалась я, но мои щеки вспыхнули, и я ощутила вопросительный взгляд Эмили.
– Нет, грустная, – пьяно возразил брат. – По глазам твоим вижу. Кому, как не мне, знать? Я все знаю о грусти.
К моему ужасу, лицо Бренуэлла внезапно скривилось, и он разразился слезами.
– О боже! Что мне делать? Трагедия… муки… отчаяние! – Он упал на колени. – Как мне жить без моего сокровища? Как вынести это?
Меня настолько поразило эксцентричное поведение брата, что я застыла в парализованном смятении. Эмили подошла к рыдающему Бренуэллу, убедила его подняться и вывела из комнаты. Мне было известно, что она доставит его наверх и уложит в кровать, как обычно в подобных случаях. В повисшей мертвой тишине папа тихонько всхлипнул. Он стоял в дверном проеме, его худое лицо исказилось от горя и разочарования. Я обняла его сухопарое тело и крепко прижала к себе, не находя слов.
– Я приехала, папа, – вот и все, что пришло мне на ум.
– Я рад, дитя, – надломленным голосом ответил он.
– Давай я провожу тебя в спальню, – предложила я, но отец решительно отмахнулся и, шаркая, вышел из комнаты.
В тот же миг заплакала Анна. Мои собственные слезы, которые я сдерживала почти неделю, вспыхнули в груди и хлынули из глаз.
Прежде, когда Бренуэлл напивался, мы с сестрами старались выступать общим фронтом, притворяясь, будто все в порядке, как только худшее было позади. Но на этот раз я слишком огорчилась и поняла по виду Анны, что она также неспособна проявить мужество. Мы одновременно бросились друг к другу, крепко обнялись и позволили себе немного поплакать. Затем вытерли глаза и опустились на диван, где я попыталась собраться с мыслями.
– Что случилось? – спросила я, снимая шляпку и перчатки. – Почему Бренуэлл так расстроен?
– Его уволили со службы.
– Уволили? Но почему? Ты же говорила, что миссис Робинсон очень высокого мнения о нем.
– Так и было. Ах, Шарлотта! Я чувствую себя такой наивной, такой глупой. С первого же дня Бренуэлл стал всеобщим любимцем в Торп‑Грин‑холле. Я гордилась им и радовалась. Миссис Робинсон постоянно твердила, какой он замечательный молодой человек. Я думала, что она восхищается им и ценит как учителя и художника. До последнего месяца я даже не подозревала… мне и в голову не приходило, что она… что он способен на такое… такое…
Голос Анны дрожал, по ее щекам снова заструились слезы.
– Что? Что сделал Бренуэлл?
– Последние три года у него была любовная связь с миссис Робинсон.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
В удивлении и ужасе я уставилась на Анну.
– Любовная связь? Ты, верно, шутишь. Она замужняя женщина, причем намного старше его. Несомненно, они не…
– Увы, это правда. Вообрази самое дурное и постыдное поведение, Шарлотта, и ты поймешь, в чем они провинились. В прошлый четверг Бренуэлл получил письмо от преподобного Эдмунда Робинсона, в котором тот выразил свою ярость и сурово сообщил, что интрижка выплыла на свет. Под угрозой разоблачения он потребовал, чтобы Бренуэлл немедленно и навсегда прервал любое общение со всеми членами его семьи.
– Ты сказала, в прошлый четверг? Семнадцатого?
– Да.
Дневник! Это та самая ночь, когда мне приснился кошмар. От потрясения я совершенно оцепенела и на несколько мгновений утратила дар речи.
– Но возможно, мистер Робинсон ошибся? Ты уверена, что его подозрения основаны на реальности?
– Ах, если бы он ошибся! Но его обвинения небеспочвенны, Шарлотта. Бренуэлл во всем признался. Он утверждает, что миссис Робинсон сама соблазнила его.
– Ты веришь ему?
– Да. Мы обе хорошо изучили Бренуэлла с его фантазиями о Нортенгерленде и вряд ли усомнимся в том, что ему самому приятнее была бы роль соблазнителя.
Нортенгерленд был центральным героем в творчестве Бренуэлла – смесью Бонапарта, сатаны и типичного персонажа Байрона, – с которым брат отождествлял себя и именем которого подписал большинство опубликованных стихотворений.
– Согласна с тобой. С точки зрения Бренуэлла, было бы намного почетнее покорить хозяйку дома с первого взгляда и самому уложить ее в постель.
– По его словам, миссис Робинсон набросилась на него всего через несколько месяцев после его появления в Торп‑Грин‑холле. Бренуэлл восхищался ею и часто расстраивался из‑за того, что муж обращался с ней грубо. Ты же знаешь, брат никогда не умел вести себя сдержанно.
– Знаю.
– Когда он необдуманно и поспешно излил свои чувства, к его изумлению, миссис Робинсон ответила тем же. К концу первого лета она уговорила его на… на… на крайности. Они тайно встречались в доме или ждали отъезда мистера Робинсона. Бренуэлл уверяет, что они любят друг друга всем сердцем. Судя по всему, она стала для него смыслом жизни.
– Какой кошмар! Однако это объясняет его странное и раздражительное поведение в последние несколько лет. Казалось, он терпеть не может проводить каникулы дома, и когда он все же приезжал, его настроение в одно мгновение менялось от прекрасного до наичернейшего, чего я никак не могла понять. Порой я улавливала в его глазах вину, но он все отрицал.
– Я думала так же.
– Он забылся тяжелым сном, – раздался голос Эмили. Она вошла в комнату и упала в кресло рядом с нами. – Если повезет, до утра будет тихо.
– Анна, как и когда ты узнала об их романе? – спросила я.
– В прошлом месяце я прогуливалась в роще за Торп‑Грин и встретила Бренуэлла. Он сидел поддеревом и что‑то писал в блокноте. Я полюбопытствовала, что именно он пишет, и он покраснел. Я не собиралась давить на него, но он сунул мне блокнот и велел прочесть. Там было множество стихотворений его собственного сочинения, в основном страстной любовной лирики, посвященной миссис Робинсон. Я была поражена и испугана, но Бренуэлл только засмеялся и сказал: «Не будь ханжой». Затем он открыл мне правду. Мне хотелось умереть от стыда, и я приняла решение немедленно покинуть этот дом.
– Прекрасно тебя понимаю, – заметила я. – На твоем месте я поступила бы так же.
– Ах, Шарлотта! В твоем голосе слышен упрек. Я и сама порой виню себя за то, что случилось.
– Что ты имеешь в виду?
Анна помедлила. За последние пару минут она произнесла больше слов и выразила больше чувств, чем в любой нашей беседе за последние пять лет. Я опасалась, что сестра вновь замкнется в раковине молчания, но опасалась напрасно.
– Я давно была несчастлива в Торп‑Грин‑холле, но не только из‑за своего недовольства уделом гувернантки. Я наблюдала множество других неприятных и неожиданных проявлений человеческой натуры, которые… которые весьма тревожили меня. Зная, по крайней мере, подозревая… я не должна была рекомендовать Бренуэлла на должность в этом доме.
Эмили выпрямилась в кресле и уставилась на сестру.
– Каких проявлений, Анна? О чем речь?
Та отвернулась, ее щеки порозовели.
– Мне противно это обсуждать, но поскольку вам обеим уже почти все известно… – Она перевела дыхание и продолжила: – Я видела, как миссис Робинсон открыто флиртует с другими джентльменами, гостями и посетителями дома. Полагаю, она была излишне дружелюбна со многими из них. Однако так вела себя не только хозяйка. За годы после приезда Бренуэлла я наблюдала множество примеров низменной распущенности женатых людей, пока их супруги находились в доме или угодьях, порой даже в соседних комнатах. Мне было больно и отвратительно от столь аморального поведения, но я была не в силах его прекратить, ведь я не могла огласить свои наблюдения. Несомненно, меня тотчас бы уволили. Я краснела от стыда, когда думала, что безмолвие делает меня невольной сообщницей чужой неосторожности. И еще более стыдилась, вспоминая, как год назад один из гостей, изрядно выпив, попытался быть излишне фамильярным со мной.
– Ах, Анна! – воскликнула Эмили. – И как ты отреагировала?
– Прогнала его прочь. Он никогда не возвращался к этой теме; наверное, был слишком пьян, чтобы запомнить тот случай.
– Анна, мне так жаль.
Слезы обожгли мои глаза. Я взяла сестру за руки и внезапно поняла, что мой собственный опыт работы гувернанткой, который раньше я полагала гнетущим, был весьма безмятежным и невинным по сравнению с пережитым Анной.
– Я понятия не имела, что выпало на твою долю. Если бы только ты сказала мне, я бы настояла на твоем увольнении из Торп‑Грин много лет назад.
– Именно поэтому я молчала. Зачем причинять тебе бессмысленную боль? Как я могла быть уверена, что на новом месте обстановка будет иной? – Анна глубоко вздохнула. – Как унизительно сознавать, что все это время миссис Робинсон была близка с Бренуэллом, а я ничего не подозревала! Должно быть, ее тщеславию льстило, что в сорок три года она сумела соблазнить привлекательного юношу на семнадцать лет младше, особенно если учесть, что в доме три красавицы дочери.
– Интересно, как им удалось так долго скрывать правду? – удивилась я.
– По‑видимому, камеристка миссис Робинсон и семейный врач были в сговоре с ней, – предположила Эмили.
– На самом деле, – промолвила Анна, – миссис Робинсон умеет лицемерить. На глазах у мужа она всегда вела себя пристойно, а за его спиной беспрерывно жаловалась, что он стар, болен и не может… удовлетворять ее потребности.
– Как по‑твоему, это правда? – поинтересовалась я.
– Не знаю. Он сильно сдал только в последнее время, и он не так уж стар, мистер и миссис Робинсон ровесники. Он суров и упрям, но, несмотря на все недостатки, намного более хороший и порядочный человек, чем его супруга.