Вернувшись на кухню, я застала там Эмили и повторила для нее и Табби маленькую сценку, разыгравшуюся у входной двери.
– На кухне? Нет, спасибо, – попыталась я изобразить голос и презрение мистера Николлса. – Как можно ступить в обиталище женщин!
Эмили засмеялась.
– Судя по всему, настоящая скотина, – заметила Табби.
– Будем надеяться, что отец не задержит его, и вскоре мы попрощаемся навсегда, – заключила я.
Когда я принесла к кабинету поднос с чаем, через полуоткрытую дверь доносились низкие голоса двух ирландцев. Ирландский акцент мистера Николлса был очень ярким, приправленным интригующими нотками шотландского. Папа старался избавиться от акцента с тех пор, как поступил в колледж, однако ирландская напевность всегда отличала его речь и перешла ко всем его отпрыскам, включая меня. Беседа была в полном разгаре; внезапно раздался взрыв искреннего смеха. Это обстоятельство немало меня удивило, поскольку я добилась от мистера Николлса лишь пары слов. Со мной он даже не улыбался!
Только я собралась войти, как услышала голос отца;
– Я говорил им; учитесь обращаться с иглой, шить рубашки и платья, печь пироги, и со временем выйдут из вас толковые хозяйки! Да только меня не слушали.
– Как вы правы, – согласился мистер Николлс. – Женщины более всего преуспевают в занятиях, назначенных им Богом, мистер Бронте: в шитье или на кухне. Вам очень повезло, что две старые девы ведут ваше хозяйство.
Я вспыхнула от ярости и негодования и чуть не уронила поднос. Разумеется, мне были известны отцовские взгляды на женщин. Мы с сестрами всю жизнь спорили с ним и безуспешно пытались убедить, что женщины не менее умны, чем мужчины, и вправе расправить крылья за пределами кухни. В конце концов он уступил и позволил нам присоединиться к брату в изучении истории и классической литературы, однако по‑прежнему считал, что мы напрасно тратим время на латынь и греческий, Вергилия и Гомера.
Прощая отцу подобную нетерпимость, я отказывалась с ней мириться. Ему шестьдесят восемь лет; милейшего старика подводят не только глаза, но и разум, а также взгляды, свойственные мужчинам его поколения. Но от молодого образованного мистера Николлса, претендующего на должность, на которой ему придется тесно общаться с мужчинами и женщинами всех возрастов, можно было бы ожидать более широких и независимых суждений!
Кипя от ярости, я толкнула дверь плечом и вошла в комнату. Джентльмены сидели у огня. Домашнее тепло сотворило чудо: мистер Николлс выглядел согревшимся и сухим, его темные, гладкие, густые волосы были зачесаны в одну сторону над широким лбом и отливали здоровым блеском. На его коленях дремал наш полосатый кот Том; мистер Николлс широко улыбался и рассеянно гладил удовлетворенно мурчащего зверька. Сияющее лицо джентльмена, однако, поблекло с моим появлением; он выпрямился, отчего кот спрыгнул с коленей. Несомненно, я не нравилась мистеру Николлсу. Хотя это было неважно, ведь его последнее замечание заставило меня утратить остатки уважения к нему.
– Папа, ваш чай. – Я поставила поднос на маленький столик рядом с гостем. – Не хочу вам мешать, поэтому оставляю тебя в приятном обществе мистера Николлса.
– Погоди! Шарлотта, налей нам чаю. Как вы предпочитаете пить чай, мистер Николлс?
– Как нальют, – пожал плечами тот.
Папа засмеялся.
– Два куска сахара, пожалуйста, и ломоть хлеба с маслом, – отрывисто распорядился мистер Николлс.
Такой повелительный тон возмутил меня до глубины души. Хотелось поддаться порыву и швырнуть ломоть хлеба в его надменное лицо. Но я удержалась и исполнила приказ. Мистеру Николлсу хватило любезности поблагодарить меня. Оставив поднос, я вернулась на кухню, где затем битый час обсуждала с Эмили и Табби глупость узколобых мужчин.
– Надменный тип, считающий ниже своего достоинства ступить на кухню, назвал меня старой девой в двадцать девять лет! – негодующе воскликнула я. – И тут же потребовал прислуживать ему, намазывать хлеб маслом! Нет, это невыносимо!
– Меня он тоже назвал старой девой, – напомнила Эмили, – а ведь он даже не видел меня. Не обращай внимания. Ты всегда утверждала, что не выйдешь замуж.
– Да, но по своей воле. Мне дважды делали предложения, отклоненные мной. Старая дева – это перезрелая девственница, которую никто не любит и не хочет взять в жены.
– Ну и кто из вас надменный? – Овдовевшая Табби прищелкнула языком. – Я б не стала хвастать двумя предложениями по почте.
– Это свидетельствует о том, что у меня есть принципы. Я выйду замуж только в случае взаимного влечения, за человека, который любит меня и уважает всех женщин! – Изрядно раздосадованная, я опустилась в кресло‑качалку у огня. – Мужчины вечно ставят «добродетельную жену» из притчей Соломоновых в пример «нашему полу». Что ж, она владела мастерской – выделывала покрывала и пояса и продавала их. Она была помещицей – покупала землю и насаждала виноградники![4]Разве в наше время женщинам дозволено подобное?
– Не дозволено, – признала Эмили.
– Из всех земных дел на нашу долю осталась только работа по дому да шитье, из всех земных удовольствий – бессмысленные визиты и никакой надежды на что‑либо лучшее до конца жизни. Мужчины хотят, чтобы мы довольствовались сей унылой и пустой участью, постоянно, без единой жалобы, день за днем, словно у нас нет больше никаких задатков, никаких способностей к чему‑либо другому. Разве сами мужчины могли бы так жить? Разве им не было бы тоскливо и скучно?
– Мужчины понятия не имеют, как тяжко приходится женщинам, – заметила Табби, устало покачав головой.
– А если бы даже имели, то ничего бы не стали менять, – добавила Эмили.
Наконец я со вздохом закрыла за мистером Николлсом дверь, ворвалась в папин кабинет и заявила:
– Надеюсь, сегодня мы в последний раз видели этого джентльмена.
– Напротив, – возразил отец. – Я нанял его.
– Ты нанял его? Папа! Ты, верно, шутишь.
– Он лучший кандидат, с каким я общался за последние годы. Он напомнил мне Уильяма Уэйтмана.
– Как ты можешь так говорить? Он совершенно не похож на Уильяма Уэйтмана!
Мистера Уэйтмана, первого папиного викария, любила вся община, а особенно моя сестра Анна. К несчастью, за три года до описываемых событий он подхватил холеру, когда навещал больных, и умер.
– Мистер Уэйтман был красивым, обаятельным и любезным мужчиной с превосходным чувством юмора.
– У мистера Николлса тоже превосходное чувство юмора.
– Ничего подобного, разве что насчет женщин. Он узколобый, папа! Грубый, заносчивый и слишком замкнутый.
– Замкнутый? Ты это серьезно? Он болтал без умолку! Не припомню, когда я в последний раз так приятно и интересно беседовал с мужчиной.
– Он сказал мне не больше трех фраз.
– Возможно, он боится общаться с едва знакомыми женщинами.
– Если так, община его не примет.
– Примет с распростертыми объятиями. У него великолепные рекомендации, как тебе известно, и я понимаю почему. В прошлом году он закончил Тринити‑колледж. Он хороший человек с головой на плечах. У нас много общего, Шарлотта. Ты не поверишь! Он родился в графстве Антрим, на севере Ирландии, в сорока пяти милях от места, где я вырос. В его семье тоже было десять детей; и у него, и у меня отцы были бедными фермерами; нам обоим местные священники помогли поступить в университет.
– Все эти совпадения чудесны, папа, но разве они помогут ему стать хорошим викарием? Он так молод!
– Молод? Ну конечно, он молод! Милая моя, а разве можно найти опытного викария за девяносто фунтов в год? Мистер Николлс еще даже не рукоположен в сан, так что придется подождать около месяца, прежде чем он приступит к своим обязанностям.
– Целый месяц? Но накопилось столько дел! Разве ты можешь ждать так долго, папа?
Отец улыбнулся.
– Полагаю, мистера Николлса стоит подождать.
ГЛАВА ВТОРАЯ
В последнюю неделю мая мистер Николлс поселился в приземистом каменном доме церковного сторожа, примыкающем к церковной школе, – через мощеный переулок от пастората и его палисадника, обнесенного стеной. Моим долгом было поприветствовать нового соседа. На следующий день после его прибытия я так и поступила, собрав традиционную корзину домашних угощений.
Стояло чудесное весеннее утро. Захватив подношение, я вышла из ворот пастората и приветливо кивнула камнерезу, который усердно выбивал надпись на большой могильной плите; еще несколько плит для новопреставленных лежали рядом.
– Мистер Николлс! – крикнула я, когда новый викарий показался на пороге своего дома.
Он направился по переулку мне навстречу, и я с улыбкой протянула корзину.
– Наше семейство радо новому соседству, сэр. Надеюсь, вы недурно устроились.
– Вполне, – удивленно отозвался он. – Благодарю, мисс Бронте. Вы очень любезны.
– Здесь не так уж и много, сэр, всего лишь хлеб, небольшой пирог и банка крыжовенного варенья, зато все это мы с сестрой приготовили своими руками. Добавлю также, что я лично подшила льняную салфетку. Насколько мне известно, вы считаете, что женщины более всего преуспевают в занятиях, назначенных Богом, – в шитье или на кухне, и потому, уверена, сочтете подношение уместным.
К моему удовлетворению, он покраснел и стушевался.
– Мне пора бежать, – продолжала я. – Так много домашних дел! Меня безмерно увлекают «Песни Древнего Рима» Маколея и «Etudes Historiques»[5]Шатобриана, к тому же я почти закончила переводить с греческого «Илиаду» Гомера. Прошу меня извинить.
В следующий раз я увидела мистера Николлса в воскресенье в церкви, где он впервые исполнял обязанности викария и читал молитвы. Прихожанам явно понравились его сердечные кельтские манеры и тон, и после службы многие захотели пообщаться с ним. Однако мистер Николлс лишь кивал и важно кланялся, едва ли обронив хоть слово.
Когда мы вернулись в пасторат и я пожаловалась на это обстоятельство Эмили, она ответила:
– Наверное, мистер Николлс слишком робок. Он, как и мы, может не хотеть беседовать с незнакомцами. В конце концов, он совсем недавно приехал. И у него действительно приятный голос.
– От приятного голоса мало проку, – возразила я, – если его обладатель слишком замкнут, чтобы говорить, а если и говорит, то непременно что‑нибудь надменное и узколобое. Уверена, при более близком знакомстве мистер Николлс только проиграет.
Через несколько недель после приезда мистера Николлса в Хауорт я получила весточку от Анны, из которой узнала, что они с Бренуэллом вернутся домой на летние каникулы на неделю раньше, чем собирались. Анна не раскрыла причину такой внезапной смены планов. Поскольку ее письмо доставили всего за несколько часов до прибытия поезда, нам с Эмили пришлось немедленно отправиться в путь, чтобы успеть в Китли.
Июньский день был ясный, солнечный и теплый. Мы не видели сестру и брата с Рождества и с нетерпением их ожидали.
– Идет, идет! – воскликнула Эмили, поднимаясь с жесткой деревянной скамьи на вокзале Китли, когда пронзительный свист известил о приближении четырехчасового поезда.
Паровоз с ревом подкатил и заскрежетал тормозами, выпустив облако пара. Пассажиры вышли из вагонов. Наконец я отыскала глазами Анну, и мы бросились к ней.
– Что за чудесный сюрприз твое раннее возвращение, – сказала Эмили, обнимая сестру.
Анне исполнилось двадцать пять; она была невысокой и худощавой, как я, но Господь наделил ее милым, привлекательным личиком и чудесной белой кожей. В ее васильковых глазах светилась благородная душа, светло‑каштановые волосы были зачесаны наверх, на шею спускались женственные кудри. В детстве Анна страдала шепелявостью; с возрастом это, к счастью, прошло, но сделало сестру замкнутой и робкой. В то же время она обладала спокойным нравом, который редко изменял ей, во многом благодаря глубокой и неизменной вере в высшее духовное начало и присущую человеку добродетель. Вскоре мне предстояло обнаружить, сколь сильно изменились ее взгляды в отношении последнего.
Мне показалось, что Анна бледнее обычного. Обняв ее, я ощутила, что она совсем исхудала и стала хрупкой, словно птичка.
– Все в порядке? – обеспокоенно спросила я.
– Вполне. Мне нравится твое новое летнее платье, Шарлотта. Когда ты сшила его?
– Закончила на прошлой неделе.
Я была довольна своим нарядом из бледно‑голубого шелка, расшитого изящным узором из белых цветов, однако не имела настроения его обсуждать, тем более что Анна похвалила платье явно лишь для смены темы. Однако задать вопросы я не успела – из вагона выскочил брат; он отдавал приказания двум носильщикам, которые спустили на платформу знакомый старый чемодан.
– Анна! Это твой чемодан? – удивилась я.
Сестра кивнула.
– Зачем ты привезла его? А! Ты решила остаться дома? – обрадовалась Эмили.
– Да. Я уведомила о своем намерении Робинсонов и больше не вернусь в Торп‑Грин.
На лице Анны отразилось облегчение, и в то же время в ее глазах таилось беспокойство.
– Я так рада, – Эмили снова обняла Анну. – Не представляю, как ты выдержала так долго.
Новость ошеломила меня. Я знала, что с первого же дня работы гувернанткой у Робинсонов Анна была несчастлива. Она больше всех расстроилась, когда провалилась наша попытка открыть собственную школу, ведь иначе у нее появился бы «законный повод совершить побег из Торп‑Грин». Анна никогда не говорила, какие именно причины вызывали ее досаду, разве что выказывала обычное недовольство положением гувернантки, а я была не вправе допытываться.
Возможно, вам покажется странным, что сестры, столь любящие друг друга и столь схожие по возрасту, образованию, вкусам и чувствам, хранили друг от друга секреты, но дело обстояло именно так. В детстве, пережив ужасную потерю старших сестер Марии и Элизабет, мы научились виртуозно прятать боль – а значит, свои самые сокровенные мысли и переживания – за бодрым и отважным выражением лица. Через много лет мы пошли каждая своим путем, что упрочило существующее положение.
Разумеется, обо всем, что я вынесла в последний год в Брюсселе, я ни словом не обмолвилась со своими сестрами. Могла ли я ожидать, что Анна будет со мной более откровенна, чем я с ней? Как бы то ни было, она вернулась домой, и настала пора разрубить этот узел; я должна была выяснить, что происходит.
– Анна, – начала я, – замечательно, что ты осмелилась покинуть Торп‑Грин, раз была там несчастна. Тебе известно, как мне ненавистна работа гувернантки. Но оставить столь надежное место сейчас, когда наше финансовое благополучие под угрозой… это удивляет. Что вызвало такой внезапный и решительный отъезд? Почему ты умолчала о нем в письме?
Анна покраснела и метнула странный взгляд на Бренуэлла, который хлопотал вокруг чемодана и саквояжей, собираясь погрузить их на тележку и доставить к нам домой.
– Нет особых причин. Просто мне надоело быть гувернанткой, вот и все.
Эмили не сводила с нее глаз.
– Ты же знаешь, я читаю тебя, как открытую книгу, Анна. Тебя что‑то тревожит. Что случилось? Что ты скрываешь от нас?
– Ничего, – настаивала Анна. – Ах! Как прекрасно вернуться домой! Ну или почти вернуться. С каким нетерпением я ждала этого дня!
Завершив переговоры с хозяином тележки, Бренуэлл направился к нам с распростертыми объятиями и широкой улыбкой.
– А ну‑ка обнимите нас! Как поживают мои любимые старшие сестренки?
Мы с Эмили засмеялись и прильнули к брату.
– Мы пребываем в прекрасном здравии и еще более прекрасном расположении духа, – сообщила я, – с тех пор как ты приехал, чтобы составить нам компанию.
Мой брат был красивым мужчиной среднего роста, двадцати семи лет от роду, с широкими плечами и стройной атлетической фигурой; очки балансировали на кончике его римского носа; копну морковно‑рыжих волос, достигавших подбородка, венчала лихо заломленная шляпа. Бренуэлл был умным, пылким и талантливым, его окружала атмосфера абсолютной уверенности в собственной мужской привлекательности. За последние десять лет у него развилась роковая склонность к пьянству, кроме того, к нашему бесконечному ужасу и замешательству, брат время от времени принимал опий. В тот момент я с облегчением увидела, что его взгляд ясный, трезвый и искрится радостью.
С дружеской досадой я подтолкнула брата локтем и спросила:
– Почему ты не писал? За последние шесть месяцев я отправила тебе полдюжины посланий, однако ты ни разу не ответил.
– Все это время у меня и минутки свободной не было, к тому же мне не хватало на переписку терпения.
– В таком случае хорошо, что ты приехал домой отдохнуть, – заметила я.
– Папа так скучал по вам обоим, – сообщила Эмили, подхватывая Бренуэлла под руку, когда мы вышли с вокзала. – Если поспешим, то успеем домой к чаю.
– Для прогулки еще слишком жарко, – возразил Бренуэлл. – Давайте сначала заглянем в «Девоншир армс» и подождем, пока жара немного спадет.
Мы с сестрами переглянулись. Нам было прекрасно известно, что на постоялом дворе Бренуэлл непременно потребует выпить, и уж точно не чаю. Одна кружка неминуемо превратится в три или пять; меньше всего нам хотелось, чтобы брат напился в день своего возвращения.
– Я лично обещала папе, что мы сразу же отправимся домой, – сказала я.
– Не так уж и жарко, – быстро добавила Анна.
– Чудесный день, весьма подходящий для прогулки, – подхватила Эмили.
Бренуэлл вздохнул и закатил глаза.
– Прекрасно. Видимо, среди этих девиц мнение мужчины в расчет не принимается.
Мы пошли по главной улице Китли – процветающего городка с бурлящей новой рыночной площадью в окружении красивых зданий. Этот город, расположенный не слишком удачно в лощине между холмами, с небом, временами затянутым испарениями множества близлежащих фабрик, мы посещали все же довольно часто, поскольку его многочисленные магазины предлагали товары и услуги, недоступные в нашей крошечной деревушке.
– Как папа? – спросила Анна.
– Его нельзя назвать ни сварливым, ни раздраженным, скорее беспокойным и подавленным, – ответила Эмили.
– Я очень тревожусь из‑за него, – призналась Анна. – Что с ним – и с нами – станет, если он ослепнет? Как, по‑вашему, он лишится должности?
– Папа должности не лишится, – отрезал Бренуэлл. – В приходе его очень высоко ценят. И разве ты, Шарлотта, не говорила в своем последнем письме, что отец нанял нового викария?
– Да, мистера Николлса. Я нахожу его на редкость неприятным.
– Почему?
– Он очень замкнутый и необщительный.
– Но компетентный? Он хорошо выполняет свою работу?
– Пока слишком рано делать выводы. Он приступил к ней всего несколько недель назад.
– Мистер Николлс наверняка хороший человек, раз папа его выбрал, – заметила Анна.
– Папа также выбрал Джеймса Смита, – напомнила я, – а он был грубым, заносчивым и корыстным.
– Папа больше не повторит подобную ошибку, – заявил Бренуэлл. – Мистеру Николлсу цены не будет, если в приходе он возьмет на себя хотя бы половину обязанностей отца.
Мы уже достигли окраины города и начали долгий тяжелый подъем по волнистым холмам, мимо фабрик, которые высились у дороги между рядами серых каменных коттеджей.
– Надолго ли ты к нам, Бренуэлл? – поинтересовалась я. – Надеюсь, хотя бы на месяц?
– Я должен вернуться на следующей неделе.
– Вот как! – разочарованно воскликнула Эмили. – Почему так рано?
– Я нужен в Торп‑Грин, но в июле снова приеду домой. Возьму остаток отпуска, когда Робинсоны отправятся в Скарборо.
– Чем ты так занят, что не можешь как следует отдохнуть? – спросила я.
Анна метнула на Бренуэлла косой взгляд; брат явно покраснел и поспешно пояснил:
– Я не только обучаю юного Робинсона, но и даю уроки живописи дамам.
– Уроки живописи? – удивилась Эмили. – И как так получилось?
– Довольно неожиданно. Когда я упомянул при хозяйке дома, что в юности изучал рисунок и живопись и год провел в Брадфорде, желая стать преуспевающим портретистом, она настояла, чтобы я написал ее портрет. Миссис Робинсон так порадовал результат, что она попросила научить рисовать и ее, и трех ее дочерей.
– Чудесное применение для твоего таланта, – обрадовалась Эмили.
– Как оказалось, – с энтузиазмом продолжал Бренуэлл, – миссис Робинсон тоже обладает художественными наклонностями. Она так жаждет еще поработать, прежде чем поедет отдыхать, что попросила меня вернуться через неделю.
Дневник! Если честно, новые художественные обязанности Бренуэлла вызвали у меня прилив зависти. Прости меня за эти чувства, которые, как известно, далеко не великодушны, – я постараюсь побороть их; но я столько лет тщетно мечтала стать художником! В юности мы с сестрами и Бренуэллом брали уроки у одного и того же мастера; для меня живопись стала всепоглощающей страстью. Я проводила бессчетные часы, склонившись с мелками, карандашами, пастелью и кирпичиками краски над листами бумаги и бристольского картона, реализуя свои фантазии или скрупулезно копируя меццо‑тинто и эстампы знаменитых работ из книг и ежегодников. Когда мне исполнилось восемнадцать, два моих карандашных рисунка даже отобрали для престижной художественной выставки в Лидсе. Но мальчиком был Бренуэлл, и папа решил, что обучение должен продолжить именно он. Я не обиделась на брата, но как же мне самой хотелось освоить масляную живопись! Вместо этого мои уроки прекратились, и со временем я смирилась со своим уделом.[6]
– Написала что‑нибудь новенькое, Шарлотта?
Голос брата ворвался в мои размышления. Я моргнула и огляделась, подозревая, что пропустила часть разговора. Фабрики остались позади, мы шагали по открытым голым полям, поделенным бесконечными каменными ограждениями на клетки, подобно шахматной доске. Забавно, что Бренуэлл спросил о литературе, в то время как я грезила о живописи; впрочем, эти два занятия в некотором роде идут рука об руку.
Прежде чем я успела ответить, вступила Эмили:
– Насколько мне известно, Шарлотта уже более года ничего не писала.
– Это правда? – с недоверием обратился ко мне Бренуэлл.
Я задумалась. На самом деле, вернувшись из Бельгии восемнадцать месяцев назад и пытаясь избавиться от тяжести на сердце, я создавала стихи и прозу поздно ночью, украдкой. Теперь с этим будет покончено, поскольку Анна вернулась домой и разделит мою кровать.
– В последнее время я не написала ничего стоящего, – сообщила я уклончиво.
– Почему? – не сдавался Бренуэлл. – Сочинительство пустило в тебе корни так же глубоко, как и во мне, Шарлотта. Ты как‑то сказала, что день, прожитый без прикосновения пера к бумаге, для тебя настоящая мука. Признайся, что ты, по крайней мере, вспоминала об Ангрии и своем герцоге Заморне!
Ангрия – воображаемое королевство, которое мы с Бренуэллом изобрели детьми, благоуханный африканский край, именуемый Конфедерацией Стеклянного города. Мы населили Ангрию целой вереницей блестящих и богатых персонажей, которые страстно любили, вели войны, переживали удивительные приключения и были для нас абсолютно реальными. Героем моего детства был знаменитый герцог Веллингтон. Со временем я утратила к нему интерес, но выдумала его сына, герцога Заморну (известного также как Артур Август Адриан Уэллсли, маркиз Дору, король Ангрии). Заморна – поэт, воин, государственный деятель и отчаянный соблазнитель, покоривший мое сердце и дух чередой бесчисленных историй, которые я продолжала с огромным удовольствием сочинять и после того, как мне исполнилось двадцать, до отъезда в Бельгию. По возвращении я не посвятила Ангрии ни строчки.
– Наверное, наш преподаватель в Брюсселе отговорил ее, – предположила Эмили.
Мое лицо вспыхнуло.
– Ничего подобного! Месье Эгер охотно поддерживал мое творчество. Он считал, что у меня талант, и помог мне отточить мастерство. Я узнала от него больше, чем от любого другого учителя. Но он также заставил меня пересмотреть жанр, в котором я писала, в русле моей будущей жизни.
– Каком еще русле? – не понял Бренуэлл.
– Мне двадцать девять лет. Что толку марать бумагу глупыми романтичными бреднями, какие мы сочиняли в юности? В моем возрасте необходимо подрезать крону воображению, возделывать здравомыслие и выпалывать бесконечные иллюзии детства.
Бренуэлл засмеялся.
– Боже правый, Шарлотта! Можно подумать, тебе не двадцать девять, а сто двадцать девять!
– Мне не до шуток. Пришла пора серьезности. Я должна стать практичной и рассудительной.
– Мы вполне можем быть практичными и рассудительными, – вмешалась Анна, – не переставая писать.
– Мы? – Я внимательно на нее посмотрела. – Ты пишешь, Анна?
Мои сестры обменялись взглядами, затем Анна, немного помедлив, ответила:
– Нет‑нет… так, пустяки.
Мое любопытство разгорелось; очевидно, Анна писала, но не более меня стремилась обсуждать свои достижения. Однако у меня имелась догадка касательно ее сюжетов. В детстве Эмили и Анна придумали собственный мир и назвали его Гондал. То был мрачный, волнующий, страстный северный край, которым управляли женщины. Сестры запечатлевали приключения своих любимых героев в стихах и прозе. Прошло немало лет с тех пор, как они делились с семьей плодами своих трудов, но я знала, что они тайком шепчутся и получают немалое удовольствие, разыгрывая сцены из гондальской жизни.
– Вероятно, сочинительство у нас в крови, – заметила я. – Никогда в нем не разочаруюсь, и все же мне необходимо найти более полезное и плодотворное занятие. Возможно, однажды нам придется жить собственным трудом, а творчество не приносит дохода.
– Но может приносить, – возразил Бренуэлл с внезапной и загадочной улыбкой.
Он снял шляпу и откинул голову назад, подставив лицо жаркому солнцу.
– Чему ты улыбаешься? – спросила Эмили. – Ты что‑то продал, Бренуэлл?
– Угадала. Недавно я опубликовал четыре сонета в «Йоркшир газетт».
– Четыре сонета! – взволнованно воскликнула я. – Когда же?
– В прошлом месяце. Они напечатали «Блэккомб» и «Ближайший друг у гроба пастуха», которые я написал давным‑давно, а также новую пару под названием «Эмигрант».
Бренуэлл тут же начал страстно декламировать свежие произведения небесам и полям. Я с удовольствием и любовью внимала его чистому, сильному голосу. Брат с детства обладал живой манерой чтения, он был способен превратить в шедевр даже самое обычное стихотворение. В конце представления мы с сестрами зааплодировали, и Бренуэлл поблагодарил нас поклоном.
Дойдя до единственной крутой, узкой и извилистой улицы Хауорта, мы с новыми силами стали подниматься по склону. По обе стороны дороги теснились магазины и серые каменные здания с шиферными крышами. Наши ноги решительно атаковали плиты мостовой, ловко огибая экипажи, занимавшие немалую часть улицы. Вскоре мы достигли хауортского кладбища на холме перед церковью. Был день стирки; стайка жен и прачек весело щебетала в церковном дворе, расстилая на могильных плитах мокрые простыни и белье. Поскольку большинство могил представляло собой большие каменные плиты, лежащие на низких пьедесталах, подобно столам, более удобного места для просушки и представить было трудно.
– Какая непочтительность! – возмутился низкий ирландский голос, когда мы повернули налево на Черч‑лейн.
Мистер Николлс вышел из дома церковного сторожа с викарием из Оксенхоупа мистером Грантом, молодым человеком, которого мы хорошо знали, поскольку последний год он часто помогал папе в приходе.
– Церковный двор – священное место, – продолжал мистер Николлс. – Что за карикатура: могильные плиты, покрытые сырыми простынями, рубашками и сорочками!
– Не могу с вами не согласиться, – отозвался мистер Грант, худощавый мужчина с красным лицом и высоким гнусавым голосом, – но традиция есть традиция. Вы ведь не хотите рассориться с женщинами Хауорта?
Завидев нас, молодые левиты прервали беседу. Мы с мистером Николлсом не общались три недели, с тех пор, как я преподнесла ему корзину, и он окаменел при моем появлении. Оба мужчины повернулись к нам; мистер Николлс с любопытством посмотрел на Анну и Бренуэлла. Викарии одновременно коснулись своих клерикальных шляп и произнесли:
– Добрый день.
– Добрый день, – поздоровалась я. – Мистер Николлс, позвольте представить вам моего брата Бренуэлла и мою сестру, мисс Анну Бронте. Бренуэлл, Анна, это преподобный Артур Белл Николлс, новый викарий Хауорта.
Мистер Николлс пожал руку Бренуэллу и торжественно поклонился Анне.
– Полагаю, я заметил семейное сходство. Весьма рад знакомству.
– Я тоже, сэр, я тоже, – ответили Бренуэлл и Анна.
Эмили, как обычно, промолчала.
– Рад снова видеть вас обоих, – сообщил мистер Грант, когда рукопожатия и поклоны закончились.
Я считала мистера Гранта самоуверенным снобом, начиная от вздернутого носа и задранного кверху подбородка и кончая черными клерикальными гетрами и башмаками с тупыми носами, но он, по крайней мере, был деятельным и истовым приходским священником.
– Вы приехали домой на лето? – поинтересовался мистер Грант.
– Увы, вскоре я должен вернуться, – беззаботно обронил Бренуэлл. – Зато Анна останется насовсем. Наверное, ей надоело работать гувернанткой.
– Что ж, ее легко понять, – заметил мистер Грант. – Сидеть взаперти в деревенском поместье, вдали от остального мира и светского общества, по‑видимому, смертельно скучно.
– Мне тоже сначала было тоскливо, – признался брат, – первые три месяца я почти рвал на себе волосы от скуки. Но со временем стало намного веселее.