Сначала мы с сестрами отчаялись, но, немного поразмыслив, воспряли духом.
– Можно взять немного денег из наследства тети Бренуэлл, – предложила я, – если это не слишком дорого.
– Я не против, – согласилась Эмили. – Давайте надеяться, что на книгу будут хорошие рецензии и вложения хоть как‑то окупятся.
– Если сборник вымостит дорогу нашим романам, овчинка стоит выделки, – рассудила Анна.
И я приступила к очередной серии писем издателям.
28 января 1846 года
Джентльмены!
Не желаете ли опубликовать сборник стихотворений в одном томе ин‑октаво?
Если вы не склонны рисковать своими средствами, готовы ли вы издать его за счет автора?
Ваша покорная слуга,
Ш. Бронте.
К нашей радости, «Айлотт энд Джонс», небольшое лондонское издательство, вскоре согласилось напечатать сборник «за счет автора». С немалым волнением мы увязали законченную рукопись в два свертка и отправили по почте. Я сообщила, что авторы стихотворений – некие Беллы, добавив только, что они мои родственники и вся последующая корреспонденция должна доставляться на имя «их представительницы мисс Ш. Бронте».
После короткой деловой переписки мы с удивлением узнали, что стоимость печати нашего поэтического сборника намного выше, чем ожидалось.
– Тридцать один фунт! – воскликнула я. – Это в два раза больше, чем я зарабатывала за год в Брюсселе.
– И больше трех четвертей моего ежегодного жалованья в Торп‑Грин, – заметила Анна.
– Возможно, нам следует передумать, – засомневалась Эмили.
Я тяжело опустилась на стул и покачала головой.
– Нет. Мы столько сил вложили в сборник, что не можем просто сдаться. Много месяцев я представляла эту книгу. Я мечтаю увидеть ее, подержать в руках. Мы не позволим каким‑то деньгам встать у нас на пути. Я отправлю в «Айлотт энд Джонс» банковский чек на названную сумму.
|
|
Пока мы с сестрами ждали публикации поэтического сборника и усердно трудились над своими романами, папина немощь тяжелым грузом лежала у меня на сердце. Недовольная прогнозом местного врача относительно папиного состояния, я решила нанести короткий визит в «Брукройд» к Эллен и проконсультироваться с мужем ее кузины, хирургом, практиковавшим в Гомерсале. Визит оказался весьма обнадеживающим.
– Катаракту, несомненно, можно оперировать, – заявил мистер Карр, практичный медик с добрым лицом.
– Вы бы порекомендовали подобную операцию мужчине под семьдесят?
– Да. Хотя существует риск – небольшая доля пациентов слепнет после процедуры. Однако ваш отец и так слепнет, а потому риском можно пренебречь. Для большинства пациентов итог превосходен: зрение возвращается полностью.
– Куда нам отправиться для подобной процедуры, мистер Карр?
– В Манчестере есть учреждение, которое специализируется на лечении болезней глаз. Уверен, там вы найдете нужного врача. Не исключено, правда, что вам придется подождать. Операция невозможна до тех пор, пока катаракта достаточно не затвердеет, а из ваших слов неясно, готовы глаза вашего отца или нет.
Второго марта я вернулась в Хауорт с обретенной надеждой. Возможно, папину слепоту удастся исцелить! Сестры пообещали встретить меня на вокзале, но, никого не дождавшись, я дошла до дома одна.
– Наверное, они выбрали новую дорогу в Китли, – предположил папа, которого я застала в обществе мистера Николлса в кабинете. – Вы разминулись.
|
|
Мы с мистером Николлсом обменялись прохладными, но вежливыми приветствиями. Он каждый день приходил в пасторат обсуждать с отцом дела прихода, и я постоянно сталкивалась с ним в церкви и воскресной школе, где преподавала под его руководством, однако последние три месяца мне удавалось избегать неуместных бесед – с того самого дня, как он принес в подарок сверток с бумагой. Я уже хотела удалиться, но папе не терпелось узнать прогноз мистера Карра, и потому я вкратце описала свою поездку.
– Прекрасная новость, – с энтузиазмом произнес мистер Николлс. – Если вы найдете в Манчестере искусного хирурга, мистер Бронте, я посоветовал бы вам рискнуть.
Папа согласился; судя по всему, он был очень рад. Я отправилась на поиски брата, чтобы поделиться удивительной новостью. К моему смятению, я нашла Бренуэлла на полу в столовой рядом с диваном. Его одежда и волосы были в полном беспорядке, он что‑то бессвязно лопотал с закрытыми глазами.
– Бренуэлл! – гневно позвала я, склоняясь над братом и тряся его за плечи. – Очнись!
Он не реагировал.
– Бренуэлл! Ты меня слышишь? Я общалась с хирургом и выяснила кое‑что обнадеживающее насчет папиного состояния.
С тем же успехом я могла не утруждать себя. Брат только хихикал, не сознавая даже, что я нахожусь в комнате. Откуда у него деньги на выпивку? Папа лишил его средств много месяцев назад.
Тут открылась входная дверь. Эмили и Анна ворвались в дом, смеясь и щебеча, – они попали под внезапный ливень. Мы обнялись в коридоре, сетуя, что разминулись. Я пожаловалась сестрам на состояние Бренуэлла и спросила, что случилось.
|
|
– Утром он выклянчил у папы соверен под предлогом неотложного долга, – с отвращением пояснила Эмили, пока они с Анной снимали промокшие плащи и шляпки. – Затем немедленно отправился в пивную, разменял деньги и потратил их, как и следовало ожидать.
– Так и знала, что‑то случится, пока меня не будет, – вздохнула я.
– Ты ничего не изменила бы, Шарлотта, – возразила Анна.
Эмили считала так же.
– Папа не теряет надежды, что его «мальчик» исправится, но Бренуэлл лжив и вероломен. Он сыграл на папиной слабости. Тебе же известно, как отец относится к неоплаченным долгам.
– Это гадко, гадко!
Эмили печально покачала головой.
– Бренуэлл поистине неисправим.
В этот миг за моей спиной раздался шум, я вздрогнула и обернулась. Брат, точно восставший из мертвых, нависал в дверях столовой, уставившись на меня налитыми кровью глазами и удивленно моргая.
– Так‑так, смотрите, кто вернулся домой, – пробормотал он. – Потаскушка Шарлотта.
Захваченная врасплох неожиданным оскорблением, я застыла на месте. В пьяном виде Бренуэлл имел обыкновение говорить и делать ужасные вещи, но никогда не отзывался обо мне подобным образом.
– Я выяснил кое‑что очень интересное, пока тебя не было, – продолжал он. – Похоже, не только я томлюсь в разлуке с любимым человеком.
Эта фраза лишила меня дара речи. Анна задохнулась от испуга.
– Бренуэлл, не надо, – вмешалась Эмили.
– Не надо что? Не надо упоминать о страшной тайне Шарлотты? – Он обратился ко мне: – Эмили все рассказала. Ты отправляла письма своему учителю в Брюсселе и рыдала над чаем.
– Бренуэлл! – Эмили виновато покосилась на меня. – Ты все неправильно понял.
– Прекрасно понял, – отмахнулся он. – Кроме одного, дорогая Шарлотта: почему ты осуждала меня за связь с замужней Лидией Робинсон, хотя сама развлекалась с женатым мужчиной в Бельгии?
Мои щеки пылали, кровь стучала в ушах.
– Это наглая ложь.
– А Эмили Джейн считает иначе, – пропел он, затем бросился к входной двери и распахнул ее, впустив в дом порыв дождя и ветра. – Потаскушка Шарлотта! – повторил он со скрипучим смешком и выскочил без пальто под ливень. – На воре и шапка горит!
С этими словами он захлопнул дверь и был таков.
В коридоре повисла тяжелая тишина. Мы с сестрами потрясенно молчали, пока я пыталась собраться с мыслями.
– Что ты сказала ему, Эмили? – дрожащим голосом спросила я.
– И речи не шло, что у тебя с кем‑то связь, – с досадой помотала головой Эмили. – Я только обмолвилась, что у тебя возникли чувства к нашему учителю и… ну, что все немного вышло из‑под контроля.
– Вышло из‑под контроля? – завопила я. – На что ты намекаешь?
– Оставь свое высокомерие, Шарлотта! Я сказала ему только то, что считаю правдой. Я пыталась его утешить. Он был очень расстроен, все время рыдал и твердил, как тоскует по миссис Робинсон. Я посоветовала ему последовать твоему примеру и проявлять больше стойкости в борьбе со своим горем.
– Как ты посмела сравнить мое положение и его? – Моя ярость росла. – Бренуэлл три года находился в любовной связи! Он нарушил все до единого правила морали и приличия! Я не совершила ничего подобного!
– Возможно, – отозвалась Эмили, – но ты была сражена… одурманена… влюблена. Мне точно известно!
– Откуда тебе известно, что я испытывала и что случилось? Ты уехала домой после первого года в Брюсселе, Эмили! Тебя там не было!
– Шарлотта, по‑твоему, я слепая? Или ты не знаешь собственного сердца? Я читала твои стихи: «Я нелюбимая любила, постылая от горя стыла». А «Сад Гилберта»! Твоя страсть видна в каждой строчке. Целый год после возвращения домой ты говорила только о месье Эгере. Даже сейчас ты каждый день проверяешь почту, отчаянно ждешь письма, которого все нет и нет.
Жгучие слезы навернулись на мои глаза; я не могла больше слушать. Я повернулась и, к своему крайнему ужасу, заметила, что дверь в папин кабинет, всего в трех футах, приоткрыта. Внутри был мистер Николлс; я перехватила его взгляд; по его лицу было ясно, что он слышал каждое слово разразившейся ссоры.
Задыхаясь от унижения, я бросилась наверх. Эмили безжалостно поспешила за мной. Когда я вбежала в свою комнату и упала на кровать, сестра вошла следом и захлопнула дверь.
– Я поняла! – с удивлением и торжеством изрекла Эмили. – Вот почему твоя книга так бесстрастна… так бездушна. Вот почему персонажи, которых ты рисуешь, подобны деревянным чурбанам!
– Что? – с негодованием воскликнула я, глядя на сестру сквозь слезы. – При чем тут моя книга?
– При том. Ты описала время, проведенное в Брюсселе, но лишь поверхностно, без глубины. Ты вложила больше страсти в пейзаж, который видит Уильям по прибытии в Бельгию, чем в сцены между ним и Фрэнсис. Мы ничего не чувствуем к твоему учителю и его скучной маленькой леди, потому что ты боишься позволить нам чувствовать! Признайся, Шарлотта: в Бельгии случилось что‑то, что ты скрыла от нас. До сих пор ты переживаешь слишком сильно, чтобы писать об этом, вообще о чем‑либо, хоть с каплей эмоций. Ты даже себе не позволяешь чувствовать! Ты обнесла свое сердце каменной стеной!
Вновь разразившись слезами, я обхватила голову руками и крикнула:
– Уходи! Оставь меня в покое!
Эмили удалилась. Я рыдала, изливая злость и унижение, которые пропитали мою душу. Бренуэлл назвал меня потаскушкой. Потаскушкой! Он уличил меня в романе с женатым мужчиной, и Эмили подтвердила его слова в присутствии папы и мистера Николлса! О горе мне! О мука! Что они подумают, услышав столь грязные, низменные упреки в мой адрес? Я плакала и терзала себя, припоминая все фразы брата и сестры.
«Похоже, в этом доме не только я томлюсь в разлуке с любимым человеком».
«Все немного вышло из‑под контроля».
«В Бельгии случилось что‑то, что ты скрыла от нас».
«Ты была сражена… одурманена… влюблена».
Обвинения были правдой от начала и до конца. Когда темнота окутала комнату, меня затопили воспоминания о путешествии в далекую Бельгию, так многообещающе начавшемся четыре года назад; воспоминания, которые я безуспешно пыталась забыть.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Бельгия. Сколько смешанных чувств поднимается в моей груди при этом слове! Бельгия. Название страны стало для меня синонимом человека и места, которые оказали на меня неизгладимое влияние и навсегда изменили мою жизнь.
Было холодное сырое утро 13 февраля 1842 года, когда мы с Эмили впервые увидели бельгийскую природу. В возрасте двадцати трех и двадцати пяти лет мы исполнились решимости на полгода вернуться к учебе, овладеть немецким и французским языками и впоследствии преподавать их в своей собственной школе. В то время шел второй год пребывания Анны в Торп‑Грине, наш брат еще работал на железной дороге, а тетя Бренуэлл, которая щедро предоставила средства на наше образовательное предприятие, была жива и успешно вела домашнее хозяйство пастората.
В путешествии нас сопровождал отец, гидами были моя подруга Мэри Тейлор и ее брат Джо, которые неоднократно бывали на континенте. Поскольку новая железнодорожная ветка между портом Остенде и Брюсселем еще не открылась, нам пришлось сесть в дилижанс[27]и проехать около семидесяти миль, что заняло почти весь день.
– Какой унылый пейзаж! – пожаловался Джо Тейлор (практичный и повидавший мир молодой человек, который помогал вести семейный мануфактурный бизнес). – Скучный, плоский, никакой.
– И вовсе он не унылый, – возразила я, с улыбкой глядя в окно. – Его зимний облик прелестен.
Если честно, не такой уж отрадный вид представал нашим взорам на протяжении всего пути, но я была настолько счастлива приехать в незнакомую страну, что все казалось красивым и радующим глаз. После захода солнца дождь зарядил не на шутку, и вот сквозь его завесу, сквозь беззвездный мрак я уловила первые вспышки огней Брюсселя.
Ночевали мы в комфортабельной гостинице. Наутро Мэри и Джо Тейлоры попрощались с нами, поскольку Мэри должна была присоединиться к своей сестре Марте в первоклассной немецкой школе «Шато де Кукельберг».
Пансионат Эгера, «Maison d'education pour lesJeunes Demoiselles»,[28]был расположен в старинном городском квартале на узкой улочке д'Изабель, застроенной во времена испанской оккупации. Улица пробегала у подножия лестницы, ведущей к центральному парку, неподалеку от собора Святых Михаила и Гудулы, башни которого заполняли все небо, а огромные мелодичные колокола отбивали время торжественно и отрадно.
– Улица д'Изабель представляет собой нечто среднее между нижней средневековой частью города и верхним фешенебельным кварталом восемнадцатого века, – пояснил мистер Дженкинс, английский капеллан при британском посольстве в Брюсселе, который вместе с супругой любезно сопроводил нас с папой и Эмили в своем экипаже от гостиницы к школе.
– Наверху прелестный парк и дворец, – сообщила миссис Дженкинс, – и много превосходных аристократических особняков и гостиниц.
Но мы с Эмили не сразу нашли время исследовать пленительный город, в котором поселились. Когда я впервые увидела пансионат в то пасмурное февральское утро, он показался мне суровым и непривлекательным. Двухэтажное здание, построенное всего сорок лет назад, было намного больше и на этаж выше соседних и обладало рядом больших зарешеченных прямоугольных окон, выходивших на улицу. Однако за унылым фасадом скрывалось превосходное убранство.
Привратница впустила нашу небольшую компанию в коридор, выложенный попеременно черным и белым мрамором. Стены были выкрашены в подражание полу и снабжены деревянными колышками, на которых висели плащи, шляпки и сумочки.
– Смотрите! – с удивлением воскликнула Эмили, слабо улыбаясь. – Сад!
Она указала на стеклянную дверь в дальнем конце коридора, за которой я заметила вьющийся плющ и другие зимние кустарники. Но у меня не было времени их разглядывать, поскольку нас провели в комнату по левую сторону и попросили подождать.
Мы очутились в сверкающей гостиной с блестящим натертым полом, диванами и креслами с яркой обивкой, картинами в золоченых рамах и золочеными украшениями, красивым столом в центре комнаты и облицованной зеленым изразцом печью. Мне предстояло близко познакомиться с этой разновидностью печи, бельгийским аналогом камина; хотя ей не хватало вдохновенности открытого пламени, свои функции она выполняла весьма рационально и эффективно.
– Monsieur Brontё, n'est‑ce pas?[29]– раздался за спиной голос с густым брюссельским акцентом.
Я чуть не подпрыгнула от неожиданности, поскольку не заметила, как в комнате кто‑то появился. Я обернулась и не без изумления уставилась на нашу директрису. Я говорю «не без изумления», поскольку подсознательно ожидала встретить более пожилую и высохшую даму, похожую на мою бывшую директрису мисс Вулер. Женщина передо мной, однако, выглядела лет на тридцать, не более (на самом деле ей исполнилось тридцать восемь). Она была невысокой и несколько грузной, но двигалась изящно. Черты ее не казались ни миленькими, ни безупречно правильными, однако ни в коей мере не были некрасивыми; безмятежная ясность голубых глаз, свежесть белоснежного лица и блеск пышных каштановых волос (аккуратно уложенных локонами) ласкали взор. Темное шелковое платье сидело на ней превосходно, свидетельствуя о мастерстве портнихи‑француженки, и выставляло достоинства своей владелицы в самом выгодном свете свежести и материнства – поскольку она находилась на седьмом месяце беременности.
– Je m'appelle Madame Héger, – представилась она с мимолетной улыбкой и официальным радушием, протягивая руку сначала папе, затем мистеру Дженкинсу, миссис Дженкинс, Эмили и мне.
Мадам была образцом хорошо одетой континентальной женщины. Из‑под подола платья выглядывали легкие комнатные туфли, и потому мы не слышали, как мадам вошла через маленькую дверь у нас за спинами. Как я убедилась позднее, бесшумная походка – бесценное преимущество в управлении пансионатом.
Когда папа сообщил, что почти не владеет французским, мадам ответила, что ее «англисский не очень короший», и вступила с Дженкинсами в оживленную беседу, из коей я поняла крайне мало. Меня охватил приступ паники при мысли, что мое знание французского, которое я полагала по меньшей мере сносным, в действительности ничтожно; общение на иностранном языке в английском классе – совсем не то что беглый разговор с иностранцами на их родном языке.
Дженкинсы перевели, что мы приняты, но познакомимся с месье Эгером только вечером, поскольку в настоящее время он читает лекции в Athénée[30]«Руаяль», элитной брюссельской школе для мальчиков, которая находится по соседству. К счастью, наше обучение должно было начаться только на следующий день.
Главное здание было разделено на две части: частные покои Эгеров по левую руку и школьные помещения по правую. Нам устроили краткую экскурсию по школе и позволили заглянуть в два больших уютных класса, полных юных леди за devoirs,[31]и длинную трапезную, где, как пояснила мадам Эгер, нам предстояло обедать и готовить вечерние уроки.
– Что ж, – с довольным видом произнес папа, когда экскурсия подошла к концу, – условия достойные. Надеюсь, вам тут будет неплохо, девочки.
Мы поблагодарили Дженкинсов за руководство и поддержку, обняли папу на прощание и со слезами на глазах смотрели вслед карете, сознавая, что не увидим отца как минимум полгода, и волнуясь за его здоровье и безопасность во время путешествия. Через неделю наши страхи развеялись, когда мы получили письмо, в котором отец описал, как насладился видами Брюсселя, Лилля и Дюнкерка, прежде чем вернуться домой на пароходе из Кале.
Как только наши сопровождающие уехали, во дворе прозвенел колокольчик. В тот же миг незримые часы пробили полдень. Около сотни учениц в возрасте от двенадцати до восемнадцати лет с криками выбежали из классов в коридор. Все девочки были хорошо одеты и весело щебетали. Больше половины их похватали плащи, шляпки и сумочки и высыпали в задний сад; я решила, что это приходящие ученицы, которые принесли обед с собой. Появились две maîtresses,[32]их визгливые голоса безуспешно силились навести какой‑то порядок среди оставшихся пансионерок, но ни приказы, ни увещевания не оказывали эффекта. Дисциплина казалась недостижимой, а ведь заведение слыло одной из лучших школ в Брюсселе.
Мне не пришлось долго ждать, чтобы найти источник этой вполне заслуженной репутации.
Мадам Эгер (которая стояла в тени дверного проема своей гостиной) решительно направилась в коридор и с безмятежным видом сказала одно‑единственное слово, спокойно и веско:
– Тишина!
Собравшиеся немедленно умолкли, воцарился порядок; юные леди хлынули в salle‑à‑manger.[33]Мадам Эгер наблюдала за их поведением с самодовольным, но критическим выражением лица, подобно генералу, следящему за передвижением войск. По реакции окружающих было ясно, что и ученицы, и педагоги относятся к ней с почтительностью, если не с симпатией.
Мадам Эгер перекинулась парой фраз с одной из учительниц (высохшей особой средних лет, которую, как я впоследствии выяснила, звали мадемуазель Бланш) и удалилась. Мадемуазель Бланш провела нас с Эмили за стол. Подали восхитительный ужин: мясо неизвестного происхождения под странным кисловатым, но приятным соусом; картофельное пюре, приправленное сама не знаю чем; тартинку, то есть тонкий ломтик хлеба с маслом, и печеную грушу. Пансионерки болтали, не обращая на нас внимания.
Как только ученицы вернулись в классы, меня и Эмили провели в дортуар наверху – длинную комнату, освещенную пятью массивными створчатыми окнами, большими как двери. По десять узких кроватей стояли по обе стороны прохода, вокруг каждой с потолка свисала белая драпировка. Под кроватями располагались длинные ящики, которые, как объяснила мадемуазель Бланш, служили гардеробами; между кроватями стояли небольшие комоды с дополнительными ящиками, на которых находились личные тазы, кувшины и зеркала. Я с одобрением отметила, что все опрятное и чистое.
– Мадам Эгер отвела вам отдельный угол, – сообщила по‑французски мадемуазель Бланш, показывая на кровати в дальнем конце комнаты, отделенные от остальных занавеской. – Она специально повесила занавеску из уважения к вашему возрасту, полагая, что вам захочется немного уединения.
– Весьма заботливо с ее стороны, – ответила я на том же языке, с улыбкой озирая наши владения.
Мне показалось, что мы будем здесь очень счастливы. Поначалу довольно странно почти в двадцать шесть лет снова стать ученицей и после многих лет преподавания и работы гувернанткой вновь исполнять требования, а не требовать самой. Но я верила, что мне придется по душе подобное положение. Что касается приобретения знаний, мне всегда было намного проще подчиняться, чем повелевать.
Остаток дня мы с Эмили устраивались и разбирали вещи. Вечером мы получили приглашение присоединиться к Эгерам в их семейной гостиной.
Я знала, что к моменту нашего прибытия мадам и месье Эгер были женаты шесть лет и имели трех дочерей в возрасте от года до четырех лет. Тем не менее я не была готова к ожидавшей нас сцене: мадам полулежала на диване подле изразцовой печи, одной рукой баюкая у груди младшую дочь, другой рукой держа книгу. Она читала вслух, а старшая дочь сидела рядом и внимательно слушала, средняя тихонько играла на ковре у ног матери. За все время службы гувернанткой я не встречала картины столь небрежного и совершенного материнства.
Лишь тогда я поняла, почему эта школа казалась настолько особенной: управляемая семейной парой, жившей непосредственно в школе, она была пропитана домашней атмосферой, и это решительно отличало ее от всех остальных образовательных учреждений, в которых я бывала. Вскоре эта разница стала еще более заметной.
При нашем появлении мадам Эгер улыбнулась и кивнула в сторону дивана на противоположной стороне комнаты.
– Bon soir. Asseyez‑vous, s'il vous plait. Monsieur approche dans un instant.[34]
Мы сели. Как и было обещано, в коридоре скоро раздались приближающиеся шаги, но далеко неделикатные – они больше напоминали частые раскаты грома, предвестие надвигающейся бури. Мое сердце тревожно забилось еще до того, как, подобно нечестивому призраку, в облаке сигарного дыма в комнату ворвался смуглый человечек, задев щеколду и с грохотом захлопнув дверь. Он был одет в бесформенный, черный как копоть paletôt; на коротко стриженной темноволосой голове под опасным углом балансировала bonnet‑grec с кистью.[35]Вне себя от ярости, человечек подскочил к хозяйке и, рассерженно размахивая сигарой, разразился тирадой на французском языке, из которой я почти ничего не поняла, хотя из частых повторений слов «étudiant» и «Athénée» предположила, что речь идет об учениках соседней школы.
Кто этот ужасный мужчина? Мы с Эмили обменялись тревожными взглядами, вопреки логике надеясь, что это не месье Эгер. Мадам слушала спокойно, молчаливо и терпеливо; дети безмятежно хлопали ресницами.
– Mon cher, – произнесла мадам, когда ее муж (поскольку это, разумеется, был месье Эгер) на мгновение прервался, чтобы хорошенько затянуться сигарой, – les pupilles Anglaises sont arrivées.[36]
Она кивнула в нашу сторону.
Мужчина обернулся и посмотрел на нас. В мягком мерцании свечей, освещающих комнату, я разглядела его фигуру и черты лица. Он был ниже среднего роста, еще довольно молод (тридцати трех лет – на пять лет младше своей жены и всего на семь лет меня старше) и совсем не красив. Смуглая кожа удивительно гармонировала с мрачным выражением лица – эта мрачность исказила его черты в миг нашей встречи и теперь потихоньку рассеивалась. Черные густые усы и бакенбарды топорщились, как у разъяренной кошки.
– Ainsi je vois,[37]– задумчиво отозвался он, изучая нас через очки.
Его гнев испарился, будто по волшебству; три слова на мелодичном, чистейшем французском были исполнены удивления, тепла, радушия и дружелюбия. Этот новый тон настолько контрастировал с тем, чему мы стали свидетельницами всего пару минут назад, словно исходил из уст совсем другого человека. Месье вновь повернулся к жене и нежно поцеловал ее, после чего ласково обнял всех дочерей по очереди. Только после этого он пересек комнату и протянул руку Эмили и мне. Он говорил по‑французски – все беседы во время нашего пребывания в пансионате, разумеется, велись по‑французски, но впредь я буду приводить их по‑английски для простоты восприятия.
– Добро пожаловать в Брюссель и наше скромное заведение, – поприветствовал он, сверкая голубыми глазами и пожимая мне руку. – Сидите! Сидите! Надеюсь, путешествие не слишком вас утомило? Вы мадемуазель Шарлотта и мадемуазель Эмили, верно?
Сестра молча кивнула, и мы снова опустились на диван.
– Oui, monsieur, – откликнулась я, радуясь, что поняла его, но на этом радости закончились.
Месье Эгер упал в широкое удобное кресло рядом снами и продолжил бегло болтать на родном языке. В тот момент смысл его слов остался для нас с сестрой загадкой; я поняла их только через несколько месяцев, когда месье припомнил их и перевел для меня.
– Когда вы написали нам, мадемуазель Шарлотта, нас с женой так поразил простой, серьезный тон вашего письма, в котором вы излагали свои надежды, а также финансовые ограничения, что мы решили: вот дочери английского священника, стесненные в средствах, стремящиеся к знаниям, намеренные в будущем учить других. Нам следует принять их и обеспечить самые благоприятные условия. – Он приумолк и улыбнулся, явно рассчитывая на изъявления благодарности. Не получив таковых, он поднял темные брови. – Надеюсь, вы сочли наши финансовые условия приемлемыми, раз приехали?
Мы с Эмили хранили неуверенное молчание, и он рассерженно продолжил:
– Вы писали мне по‑французски. Я полагал, что вы сносно владеете языком. На что же вы рассчитываете? Вы хоть немного понимаете мою речь?
Поток слов совершенно оглушил меня, так что даже если бы я понимала, то не смогла бы достойно ответить. Месье Эгер смотрел на нас, и у меня мелькнула мысль: насколько хуже приходится Эмили! Не считая шести месяцев уроков французского во время краткого пребывания в Роу‑Хед, когда я служила там учительницей, единственные познания Эмили в языке сводились к тому, чему я научила ее дома и что она сама прочла в книгах.
– Monsieur, – запинаясь, с горящими щеками пробормотала я, – je suis désolé, mais vous parlez trop rapidement.
– Nous ne comprenons pas,[38]– решительно и просто добавила Эмили.
Он заметно поморщился, и я догадалась, что наши северойоркширские потуги имитировать французское произношение невыносимы для его ушей.
– Ба! – сердито воскликнул он, выскакивая из кресла и бросаясь обратно к супруге. – Эти девчонки совершенно не знают языка! Они будут последними на занятиях. Мне придется самому учить их, чтобы дать им хоть какой‑то шанс!
Он потряс темноволосой головой, распахнул дверь и пулей вылетел из комнаты.
В тот вечер мы с Эмили готовились ко сну в нашем отдельном углу и вслух гадали, во что ввязались. Конечно, в первые недели обучения мы потеряли немало времени. В школе имелись три проживающие учительницы и семь приходящих учителей, они вели различные предметы: французский, рисование, музыку, пение, сочинительство, арифметику и немецкий, а также Закон Божий и «секреты рукоделия, которые должна знать каждая воспитанная леди». Как и предполагалось, мы были вынуждены говорить, читать и писать по‑французски каждый день; все предметы, не считая, разумеется, немецкого, преподавались только на французском. Мы не искали снисхождения и не получали его. Хотя я с нетерпением ждала подобной возможности упрочить свое знание языка (и действительно, нет лучшего учителя, чем погружение в языковую среду), усилия, которые требовались на занятиях по самым обычным предметам, превосходили все мои ожидания. Как я сожалела, что недостаточно подготовилась перед отплытием в Бельгию!
Тем не менее мы усердно трудились, и вскоре дело пошло на лад, во многом благодаря месье Эгеру, воплощению спокойствия и темперамента одновременно. Он давал нам еженедельные частные уроки французского, втискивая их между занятиями в соседнем атенеуме. Мы с Эмили часто сидели в его библиотеке в напряженном предвкушении, ожидая шагов, которые возвестят о настроении учителя.
Когда походка была размеренной и легкой, месье Эгер пребывал в превосходном расположении духа, хвалил нас за успехи и находил повод для восхищения. Если же в коридоре раздавался грохот, мы вздрагивали, поскольку это означало неудачный день. В таком случае месье Эгер вымещал на нас разочарование, давая урок жестокий и изнурительный. Он высмеивал то, как мы коверкаем своими языками французский, обвинял, что мы жуем слова, словно боимся раскрыть рот. Он часто доводил меня до слез, а Эмили – никогда; к его чести надо сказать, что при виде слез он немедленно извинялся и смягчал тон.