– Ты уверена, что хочешь вернуться в Брюссель? – спросила Эмили, когда папа дал согласие.
– Ни о чем другом я и не мечтаю. Здесь я чувствую себя праздной и бесполезной.
– В праздности нет нужды. Мы получили знания, за которыми отправились в Брюссель. Наш французский, полагаю, не хуже, а то и лучше, чем у большинства английских учителей. Мы можем предпринять шаги к открытию собственной школы, как и собирались.
– По‑моему, еще рано открывать свою школу. Хочу подготовиться получше.
Эмили взглянула на меня.
– Это реальная причина твоего желания вернуться?
– Что ты имеешь в виду? – Я залилась краской. – Да, реальная. Но не единственная. Мне понравился Брюссель. Чудесно жить в большом городе, подальше от этого тихого уголка вселенной… и Эгеры искренне хотят моего возвращения. Я не собираюсь их разочаровывать.
Была еще одна причина, но тогда я не могла ее ни понять, ни объяснить: некая непреодолимая сила тянула меня обратно в Брюссель. Хотя внутренний голос предостерегал меня, я не обращала на него внимания, сосредоточив все мысли на одном: «Я должна вернуться. Должна».
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Будь тетя Бренуэлл жива и знай она, что в январе 1843 года я в одиночестве совершила путешествие из Англии в Бельгию, она бы строго осудила меня. И все же, не найдя сопровождающих, я была вынуждена отправиться одна. Поезд задержался так сильно, что я прибыла в Лондон только в десять часов вечера. Я уже неплохо изучила город и потому отправилась прямиком на пристань, где кучер бесцеремонно высадил меня посреди оравы сквернословящих лодочников, которые немедленно вступили в борьбу за меня и мой чемодан. Сначала меня отказывались впустить на борт пакетбота в такое позднее время; наконец кто‑то сжалился надо мной. Мы отплыли наутро. Днем, достигнув континента, я села на поезд до Брюсселя.
|
|
С облегчением и радостью я прибыла в пансионат в тот же вечер. Стояла глубокая зима, деревья были голыми, а вечер очень холодным, но как приятно было пройти через знакомую каменную арку в причудливую черно‑белую мраморную прихожую!
Как чудесно было вернуться в столь дорогое сердцу окружение!
Едва я переступила порог, поставила на пол багаж и сняла пальто, как из гостиной показался месье Эгер, натягивающий surtout.[45] Он заметил меня, и его лицо просияло.
– Мадемуазель Шарлотта! Вы вернулись!
– Вернулась, месье.
При виде учителя я зарделась от удовольствия. Для моих ушей звук его голоса был музыкой; раньше я не понимала, как скучала по нему в разлуке.
– Где ваши спутники? Неужели вы приехали одна?
– Увы, месье. Мой отец, оставшись без викария, принял все приходские обязанности на себя. Он не мог оставить приход, а больше мне некого было просить.
– Вот как! Слава богу, вы добрались целой и невредимой. – Он на мгновение шагнул обратно в гостиную, подзывая мадам, и вновь обратился ко мне: – Я должен идти, у меня лекция по соседству. Доброй ночи, мадемуазель, и добро пожаловать домой.
Он поклонился и вышел.
Мадам поприветствовала меня радушно.
– Le maître Anglais qui nous avons employé pendant votre absence était absolument incompetent, et les jeunes filles ne cessent pas de demander de vos nouvelles. J'espère que vous resterez longtemps.[46]
Я заверила ее, что намерена остаться надолго – насколько они с месье захотят.
– Вы нам как дочь, – добавила мадам с непривычной улыбкой. – Прошу, считайте нашу гостиную своей собственной и навещайте нас в любое время или отдыхайте в ней после школьных обязанностей.
|
|
Мне выделили новую аудиторию на площадке для игр, примыкавшей к дому. Я преподавала английский язык, продолжала изучать литературное мастерство и французский, а также исполняла обязанности дневной и ночной surveillante[47]первой группы. Моего скромного жалованья в шестнадцать фунтов в год мало на что хватало, но вскоре у меня прибавилось дел. Месье Эгер попросил давать уроки английского ему и месье Шапелю, зятю покойной жены. Я с удовольствием повиновалась.
Мы встречались в моем классе два раза в неделю по вечерам. Месье Шапель обладал умом и хорошими манерами; оба мужчины выказывали искреннее желание учиться. Наши уроки, на которых мы с месье Эгером менялись ролями, выявили его природную веселость; он мог сбросить маску суровости, какую носил весь день, и сделаться очаровательным.
Эти занятия стали одной из моих любимых обязанностей. Всю неделю я с нетерпением ждала дня и часа, когда месье Эгер (обычно через несколько минут после месье Шапеля) войдет в класс, упадет за свободную парту и заявит:
– Я пришел! Давайте общаться по‑английски.
За последние месяцы я научилась искусству управлять полным классом трудных учениц и потому могла усилить свои уроки живостью, воображением и уверенностью.
– Сейчас восемь вечерних часов, – произносил месье Эгер, глядя на часы в моих руках.
– Восемь часов вечера, – поправляла я.
– Как много вам лет? – задавал он вопрос.
– Сколько вам лет? – наставляла я.
|
|
– Мои родители были двумя брюссельцами, – сообщал месье Шапель.
– Говорите «оба» вместо «двумя», месье.
Мы начали с основ, но месье Эгер, у которого обнаружился природный дар к языкам, делал поразительные успехи. Всего за несколько месяцев он научился вполне прилично изъясняться по‑английски. Вскоре я начала строить уроки таким образом, чтобы угодить его более изысканным вкусам и способностям. Тем не менее старательные попытки джентльменов подражать мне, когда я учила их английскому произношению, были презабавным зрелищем для всех участвующих лиц. Я смеялась до слез, слушая, как месье Эгер читает короткий отрывок из «Уиллиама Шакспира» («le faux dieu de ces païens ridicule, les Anglais»,[48]– съязвил он).
Порой, когда письменная работа месье Эгера нуждалась в немедленном исправлении, я шутливо приглашала его подняться из‑за парты и садилась на его место, как частенько проделывал он.
– Карандаш, пожалуйста, – властно улыбалась я и протягивала руку, подражая требованию, которое неоднократно предъявлялось мне.
Месье подавал карандаш; но пока я подчеркивала ошибки в упражнении, он не довольствовался тем, что почтительно стоял рядом, как надлежало мне в подобных случаях. Нет, он нависал надо мной, рука его простиралась над моим плечом, ладонь опускалась на парту, голова придвигалась к моей по мере того, как он следил за прогрессом и вслух читал написанные замечания, словно стремясь выучить их наизусть.
Когда при каждом его слове я ощущала на щеке тепло дыхания, мое сердце колотилось, а мысли путались. Я твердила себе, что дело в позднем часе и жарко натопленной комнате, но в глубине души знала правду: дело в его близости, в его ладони, лежащей совсем рядом с моей.
Однажды рано утром, в первую неделю после моего возвращения, я была искренне поражена. В классе еще никого не было. Я открыла свой стол, и моих ноздрей коснулось нечто неожиданное, а именно сизое дыхание возлюбленной индианки месье Эгера – аромат сигары. Моему зрению также был уготован сюрприз: кто‑то трогал вещи в моем столе – все лежало аккуратно, но не на тех местах, что прежде, словно незримая божественная рука снизошла до скромного обыска.
Более того, в столе появилось кое‑что новое. Оставленное мной незаконченное сочинение, все еще полное ошибок, лежало поверх остальных бумаг, тщательно исправленное и снабженное замечаниями. Но что намного удивительнее, на потрепанной грамматике и пожелтевшем словаре красовалась новенькая книга французского автора, о желании прочесть которую я недавно упомянула. Сопроводительная записка лаконично гласила: «Взаймы. Наслаждайтесь».
Сердце во мне замерло. Подумать только, что среди многочисленных обязанностей, занимавших его дни и вечера, месье нашел время вспомнить обо мне! Более того, пока я спала, он прокрался в эту комнату и забрался в мой стол; его ласковая смуглая рука подняла крышку; он сел, сунул нос в мои книги и бумаги, изучил все по очереди и осторожно убрал на место, даже не пытаясь скрыть свои манипуляции. Кто‑то счел бы это вторжением в личную сферу, но я разгадала его намерение. Он лишь хотел показать, что заботится обо мне, и доставить мне радость.
Запах дыма, однако, не доставлял мне ни малейшей радости. Я оставила открытой крышку стола, отворила ближайшее окно, высунула руку с книгой и осторожно помахала ею, пытаясь очистить книгу в раннем утреннем бризе. Увы! Дверь класса распахнулась, и на пороге появился сам месье. Увидев мои действия и верно истолковав их, он сурово нахмурился и направился ко мне через комнату.
– Насколько я понимаю, мой подарок вам неприятен.
Я быстро убрала книгу из окна.
– Нет, месье…
Прежде чем я успела продолжить, он выхватил томик из моих рук и заявил:
– Он вас больше не потревожит.
Затем ринулся к пылающей печи и открыл дверцу. Я в ужасе поняла, что он намерен швырнуть книгу в огонь, и воскликнула:
– Нет!
Я поспешила вперед и вцепилась в книгу. Последовала схватка; если бы он действительно хотел выиграть, исход борьбы был бы предрешен, поскольку мои силы, даже удвоенные яростью, не могли сравниться с его. Наконец месье уступил, я вырвала трофей из его рук и с облегчением и колотящимся сердцем сказала:
– Это прекрасная новая книга. Как вы могли помыслить уничтожить ее?
– Она слишком грязная, слишком гадко пахнет для ваших деликатных чувств. Зачем она вам?
– Я собираюсь ее прочитать. И я очень благодарна джинну, – добавила я с полуулыбкой, – который одолжил ее вместе с проверенным сочинением.
В глазах месье я заметила ответную улыбку.
– Так значит, вас не оскорбляет запах дыма?
– Если честно, я не люблю запах дыма. Книга от него не становится лучше, как и вы. Но я беру хорошее вместе с плохим, месье, и благодарна за него.
Он засмеялся и вышел из комнаты.
В последующие недели я продолжала находить подобные сокровища, но мне больше не удавалось застать врасплох любящее сигары привидение. Как правило, это были классические сочинения, которые чудом появлялись поверх моих бумаг; раз или два я обнаруживала романы, предназначенные для легкого чтения. Со временем я начала подносить книги к носу и вдыхать их едкий аромат. Мне было крайне приятно, что месье Эгер накоротке знаком с моим столом.
В тот первый месяц я была довольна жизнью, хотя погода оставалась пронизывающе холодной весь конец февраля и начало марта. Я дрожала в своем плаще во время одиноких воскресных прогулок до какой‑нибудь из городских протестантских церквей. Друзей в Брюсселе у меня не было, поскольку Мэри Тейлор уехала после смерти сестры, а коллеги мне не нравились – эти лицемерные, полные горечи старые девы только и делали, что жаловались на жестокую судьбу. Я пыталась воспользоваться любезным приглашением мадам и присоединиться к ним вечером в гостиной, но ничего не вышло. Мадам и месье всегда были заняты детьми или вели беседы, которые казались мне слишком личными. В результате основную часть свободного времени я проводила одна. Я горячо скучала по Эмили и начинала понимать, что первый год в Брюсселе оказался таким приятным во многом благодаря ее обществу.
Именины месье Эгера приходились на одиннадцатое марта, день святого Константина.[49] На этот праздник ученицы по традиции дарили учителям цветы. Однако я не принесла букета, поскольку придумала более личный и долговечный подарок. Вечером, после урока английского, когда месье Шапель вышел из класса, я решила, что настало время преподнести мой маленький сюрприз.
Но прежде чем я успела это сделать, месье, сидя за партой, издал легкий вздох и произнес:
– Вы не принесли мне сегодня цветов, мадемуазель.
– Нет, месье.
– И в вашем столе не лежит букетик, иначе я давно бы уловил его запах.
Я спрятала улыбку.
– Вы правы, месье. У меня нет цветов.
– Но почему? Сегодня мои именины. Разве вы не моя ученица?
– Не верю, что вас печалит отсутствие моего букета, месье, ведь вы уже получили множество цветов.
– Дело не в количестве, а в личности дарителя и значении подарка. Но погодите, кажется, припоминаю… вы и в прошлом году не подарили мне цветов!
– Не подарила.
– Наверное, вы недостаточно меня цените? Я недостоин букета?
Мне хотелось рассмеяться; я чуть было не передумала преподносить ему подарок.
– Я очень ценю вас, месье, и вам это прекрасно известно. Но в прошлом году ко дню ваших именин мы с сестрой провели в Бельгии всего несколько коротких недель. Мы не знали о традиции. А если бы и знали, я все равно не купила бы вам цветов.
– А! – кивнул он, поднимая брови. – Понимаю… из‑за дороговизны. Цветы дороги, а в саду в это время года ничего не найдешь.
– Причина не в дороговизне, месье. Причина совершенно в другом. Хотя мне нравится, когда цветы растут, но, сорванные, они теряют для меня прелесть. Я вижу, как они обречены погибели, и мне становится грустно от этого сходства их с жизнью. Я никогда не дарю цветов тем, кого люблю, и не желаю принимать их от того, кто мне дорог.
– Любопытная философия. Интересно, испытываете ли вы подобные чувства к пище? Морковь или картофель тоже вырывают из земли вместе с корнем. Всякий овощ и фрукт срывают со стебля или ветки. А как насчет ягненка, который лишается жизни ради вашего насыщения? Вам не страшно принимать пищу, мадемуазель?
– Нет. Я наслаждаюсь грушами, картофелем и зеленью не меньше других. Признаюсь, иногда мне жаль ягненка или корову. Но таковы пути природы, месье: мы должны есть, иначе умрем. Но необязательно украшать столы цветами, чтобы существовать.
Он хохотнул и покачал головой.
– Прекрасный аргумент и преподнесенный с той же ясностью мысли и твердостью веры, какие вы проявляете в своих работах. Сдаюсь. Вы победили.
– Хорошо. Кстати, месье, у меня есть для вас подарок, хоть и не из тех, что растут на земле.
– Правда?
Он начал вставать из‑за стола, но тут же сел на место. От предвкушения и радости выражение его лица было почти детским.
– Но возможно, вы предпочли бы продолжить нашу дискуссию о цветах?
Смиренно опустив глаза, он произнес:
– Эта тема закрыта. Больше никаких обвинений с моей стороны.
Тогда я быстро достала из стола небольшую шкатулку и протянула ему.
– Это вам, месье.
Я купила нарочно; она была сделана из тропической ракушки и украшена венчиком сверкающих синих камней.
– Красиво.
Он открыл ее. На внутренней крышке я старательно выцарапала ножницами инициалы К. Ж. Р. Э. – Константин Жорж Ромен Эгер. Восторг озарил его лицо.
– Откуда вы знаете мои полные инициалы?
– Я много чего знаю, месье.
В шкатулке лежала свернутая цепочка, которую я сплела из яркого шелка и украсила блестящим бисером; золотой зажим я сняла со своего единственного ожерелья.
– Я видел, как вы трудились над ней последние несколько вечеров во время занятий, но даже не подозревал, что для меня. Это… цепочка для часов, полагаю?
– Да, месье.
– Прекрасно! Мне очень нравится. Спасибо.
Сияя, он вскочил, распахнул сюртучок и укрепил цепочку поперек груди.
– Ну как? Не хочу скрывать такую красивую вещь.
Дружеская приязнь в его взгляде согрела мне сердце.
– Великолепно, месье.
– Из шкатулки выйдет превосходная бонбоньерка, – объявил он.
Это весьма обрадовало меня, поскольку мне было известно, что он обожает сладости и любит делить их с другими.
– Еще раз спасибо. Ваш подарок, mon amie, – идеальное завершение прекрасного дня.
Я улыбнулась. В прошлом он столько раз обжигал меня холодно‑вежливым, яростным или презрительным взглядом! А теперь называет «mon amie». Я уже понимала, что это выражение означает б о льшую степень близости и приязни, чем английское слово «друг». В тот миг я ощущала себя совершенно счастливой и легкой, как воздушный шар, готовый взмыть в небо.
Через несколько недель меня вызвали в библиотеку месье. Я застала его за столом, он что‑то правил в бумагах.
– А! Мадемуазель Шарлотта. Вот и вы. Пожалуйста, закройте дверь и сядьте.
Повинуясь, я опустилась на стул напротив его стола и улыбнулась, заметив, что из‑под черного сюртучка выглядывает цепочка, которую я смастерила.
– Хочу поговорить с вами. Я кое‑что прочел.
Он вынул из ящика три небольшие переплетенные рукописи и положил на стол. Я узнала их, и у меня от волнения перехватило горло. Это были мои рукописи, несколько образцов моих ранних работ, которые я привезла из дома и отдала месье Эгеру неделю назад. Теперь, когда его английский стал достаточно хорош и он мог разобрать смысл, я решила разделить с ним эти стихийные творения своей юности. Бросив взгляд на его лицо, я горько пожалела об этом.
– Они не понравились вам, верно? Вы сочли их идиотскими и глупыми.
– Совсем наоборот. Пока я не слишком силен в английском, так что понял далеко не все. Но они кажутся мне довольно милыми, полными юности и жизни. Особенно смелым и фантастичным, а также крайне забавным мне показалось «Заклятие»[50]– и в то же время мучительно непостижимым.
– Непостижимым? Забавным? – Мое сердце сжалось; эта история задумывалась как захватывающая и драматичная, а не юмористическая. – И… полными юности?
– Да. Но этого следовало ожидать. Вы ведь создали их в юности? У вас не было ни направления, ни руководства. Одно только желание творить и любовь к словам. Вы описывали то, что занимало ваше сердце и ум. – Последовала пауза, во время которой он достал сигару из коробки на столе. – Вы не против, если я закурю, мадемуазель?
Будучи вне себя от горя, я покачала головой.
Он достал и закурил сигару. Затянувшись и выпустив душистую струю дыма в комнату, он продолжил:
– Просветите меня: что сейчас занимает ваше сердце и ум, мадемуазель? Если не считать сочинений, которые вы мне пишете, какие темы вы хотели бы исследовать в поэзии и прозе? Какими историями вам не терпится поделиться?
– Никакими, месье.
– Не верю. Такая страсть к литературному творчеству не могла просто высохнуть и иссякнуть.
– Это было юношеское увлечение, месье; увлечение, оставшееся позади.
– Тогда почему вы показали мне эти рукописи?
– Не знаю.
Он нетерпеливо фыркнул.
– Вы лжете или мне, или себе, мадемуазель. Вам было интересно мое мнение, а когда оно вам не понравилось, вы покраснели и стыдливо отреклись от своей цели, словно мышка, шмыгнули в норку.
Он был прав, но я не могла этого признать.
– Моя цель – управлять школой. Это лучшее и единственное доступное мне занятие.
– Говорят, вы неплохая учительница, и все же, повторюсь, преподавание не исключает сочинительства. Главное – умело организовать время. – Он откинулся на спинку стула и взглянул на меня. – Вы знаете, кем я мечтал стать в юности, мадемуазель?
– Нет, месье.
– Барристером.
– Барристером? – удивилась я. – В самом деле?
– Я вырос в богатстве и процветании, с самыми радужными видами на будущее, мог поступить в любой университет, который мне понравится, и стать кем угодно. Но однажды мой отец – он был ювелиром и весьма заботливым и щедрым человеком – одолжил большую сумму денег попавшему в беду другу и потерял все.
– Все, месье?
– Все. Мое будущее решительно переменилось. Я оказался простым подростком без профессии, плохо подготовленным к жизни. Отец послал меня в Париж искать богатства. Я поступил в секретари к солиситору и таким образом причастился юридического мира, куда меня так влекло. Но теперь у меня не было ни времени, ни денег для реализации мечты детства. И потому я начал учить. Единственным удовольствием, которое я мог в то время себе позволить, были визиты в «Комеди Франсез» в качестве клакера. Любовь к залу суда и сцене мне пришлось перенести на классные комнаты и аудитории.
Наверное, уместно было выразить сочувствие, но я выпалила:
– Возможно, это эгоистично, месье, но я не могу горевать о вашей утрате, поскольку она стала моим приобретением.
Он засмеялся.
– И это ваш ответ на мою печальную повесть?
– Простите. Я скорблю вместе с вами. Вы сожалеете, месье, что отказались от мечты?
– Нет. Я очень счастлив тем, что имею. К чему оглядываться в прошлое и гадать, что могло бы случиться? Но что верно для меня, необязательно верно для вас, мадемуазель. Вы еще не начали свою карьеру. Вы действительно хотите посвятить себя преподаванию?
– Я… я не знаю, месье.
Он поднялся, обогнул стол и замер прямо передо мной, опершись на стол; его туфли почти касались моих, темные складки длинного сюртучка скользили по юбкам моего черного платья. Так он стоял, курил и размышлял, всего в нескольких дюймах от меня. Какое‑то время в комнате раздавалось лишь размеренное тиканье часов на каминной доске, которое не поспевало за лихорадочным биением моего сердца. Наконец он произнес:
– Я прочел ваши ранние работы, и ваши нынешние работы мне хорошо известны. Могу я быть с вами честным, мадемуазель? Могу я разделить с вами свои истинные впечатления?
– Прошу вас, месье.
– Ваше творчество я нахожу замечательным. Думаю, вы обладаете признаками гения.
У меня перехватило дыхание.
– Гения, месье?
– Да. И я уверен, что дальнейшие упражнения могут развить этот гений в нечто драгоценное.
Мысленно я смаковала слово «гений». Всю жизнь я верила, что, как и остальные члены моей семьи, обладаю даром, но до сих пор он оставался непризнанным и незаметным. В моих жилах вновь с полной силой заструились честолюбивые мечты, и все же что‑то мучило меня.
– Если я и вправду обладаю гением, месье, – если обладаю, – неужели все эти тренировки и упражнения действительно необходимы? Зачем нужны бесконечные сочинения, в которых я вынуждена имитировать форму других писателей? Почему я не могу просто писать то, что пожелаю?
– Форму необходимо изучать, без формы не стать поэтом, с формой ваши работы будут намного мощнее.
– Но разве поэзия не добросовестное выражение того, что происходит в душе?
– Возможно.
– И разве гений не является чем‑то врожденным, божьим даром?
– Небесную природу этого дара невозможно отрицать.
– В таком случае гений по своей природе должен быть бесстрашным и безрассудным, – заявила я, – и действовать подобно инстинкту – без обучения и долгих раздумий.
– Гений без обучения – все равно что сила без рычага, мадемуазель. Это душа, которая не может выразить свою внутреннюю песнь при помощи грубого и хриплого голоса. Это музыкант без настроенного фортепиано, который не может предложить миру свои чудесные мелодии. Это ваши ранние работы, мадемуазель. – Месье наклонился и посмотрел мне в глаза. – Природа наделила вас голосом, мадемуазель, но вы только учитесь его использовать и превращать в искусство. Вы должны стать художником. Учитесь, упорствуйте, и вы будете поистине великой. Ваши труды останутся в веках.
Мое сердце колотилось, отчасти от его близости, но еще больше – от воздействия этих фраз; для меня словно открылся новый мир. Радостное тепло разливалось по телу и переполняло грудь, поднималось к лицу, подобно солнечным лучам.
В этот миг дверь библиотеки распахнулась, и в комнате появилась мадам Эгер. Ее взгляд упал на нас, и она застыла на месте.
Месье Эгер выпрямился и небрежно затянулся сигарой.
– Мадам?
Их глаза встретились.
– Не знала, что у вас урок, – холодно сказала она.
– Я только давал мадемуазель Шарлотте мудрые советы касательно ее будущего и ее сочинений. – Он обратился ко мне: – Мы закончили, мадемуазель. Можете идти.
Я немедленно покинула комнату; мое сердце все еще колотилось. Мадам отвела глаза и сделала шаг в сторону, пропуская меня.
Из библиотеки месье Эгера я вышла, дрожа от возбуждения. Мне нужно было укрыться и сполна насладиться впечатлениями от нашей беседы. Я бросилась наверх, схватила плащ и выбежала в сад.
Уже давно стемнело, было прохладно и тихо. Я стояла на лужайке и вдыхала бодрящий ночной воздух; после недавнего апрельского дождя пахло свежестью и чистотой. Над головой мерцал звездный полог, серебряная луна бросала отблески на россыпи крошечных белых цветов, едва распустившихся на черных ветвях фруктовых деревьев. Я брела по центральной аллее. Мое сердце радовали веселые трели сверчков и звуки окружающего города, напоминавшие тихий гул далекого океана.
Тут стукнула щеколда, и задняя дверь в пансионат бесшумно распахнулась. Кто‑то вышел, немного постоял и направился ко мне. Я знала, что это он. Я ждала. Он догнал меня и зашагал рядом.
– Чудесный вечер, не правда ли?
– Несомненно, месье.
Мы шли. От его одежды пахло дымом.
– Где ваша сигара, месье?
– Оставил в доме. Не хотел заглушать аромат весенних цветов. – Он глубоко вдохнул и улыбнулся. – Теперь, встретив вас, я особенно этому рад, поскольку знаю, что сигара вам не нравится.
– Я привыкла к ней, месье. Даже научилась ценить ее аромат, поскольку он напоминает о вас.
– Значит, вы больше не размахиваете моими книгами за окном?
– Я не посмела бы, месье, из опасения, что вы спикируете на меня, подобно ангелу мщения, и попытаетесь отобрать мой трофей.
– Ваш трофей? Приятно слышать, что вы так относитесь к моим скромным сюрпризам.
– Книги, которые вы разделили со мной… для меня это целый мир. Понимать, что вы нашли время подумать обо мне, простой ученице в вашей школе и учительнице под вашим началом, – это честь для меня, месье.
– Простой ученице в моей школе и учительнице под моим началом? – повторил он, в замешательстве тряся головой, затем повернулся ко мне, заставил остановиться и ласково посмотрел мне в лицо. – Мы оба одновременно ученик и учитель, мадемуазель. Но знайте, что вы значите для меня намного больше. Вы мой друг, мадемуазель, друг навеки.
Мое сердце переполняла такая радость, какой я никогда не испытывала; его слова продолжали звучать в моих ушах. «Друг навеки». Он объявил это с неприкрытой симпатией во взоре. С внезапной всепоглощающей страстью я поняла, насколько глубоки мои чувства к этому мужчине. Когда‑то я боялась его, со временем научилась почитать и уважать, позже ценила как друга. Но теперь мои чувства окрепли и стали намного глубже. Я любила его. Любила.
О! Я отвернулась и застыла в смущении. Разве это возможно? Разве я могу любить месье Эгера? У него есть жена, семья, которой он предан должным образом, домашняя жизнь, стать частью которой мне не суждено. Любить месье Эгера нельзя, это нарушение всех правил морали и приличия! Разве я могу дать волю чувствам?
С колотящимся сердцем я лихорадочно пыталась осознать это великое открытие. Если я люблю месье Эгера, мне есть лишь одно оправдание: я люблю его не как невеста любит жениха или жена любит мужа, нет! Я люблю месье, лишь как ученица любит учителя. Я сотворила из него кумира и, подобно низшим существам, поклоняющимся кумирам, не нуждаюсь в ответной любви. Я довольна – должна быть довольна – тем, что он может дать: чистой и простой дружбой, которую он предлагает мне столь свободно. Эти молчаливые раздумья утешили меня и успокоили мою совесть, пока я так же внезапно не поняла еще кое‑что – и тогда на меня обрушилось столь огромное горе, что слезы брызнули из глаз.
– Почему вы плачете, мадемуазель? Я только сказал, что вы мой друг навеки.
– А я ваш, месье, – тихо и уныло отозвалась я.
– И вас это печалит?
– Нет, месье. Я скорблю о другом.
– О чем же?
– О том, что когда‑нибудь мне придется покинуть Брюссель, месье.
– Но Англия – ваш дом. Там живут ваши родные. Несомненно, вы будете счастливы вернуться к ним.
– Да. Но Брюссель – этот пансионат – стал мне домом больше года назад. Я жила здесь полной и радостной жизнью. Я говорила как равная с тем, кого я почитала, кем восхищалась; я имела возможность общаться с человеком незаурядным и сильным, человеком широкого ума. Я узнала вас, месье, и меня наполняет печалью мысль о том, что однажды мне придется покинуть вас… что нашим встречам настанет конец.
– Даже в разлуке, мадемуазель, мы сможем поддерживать отношения друг с другом.
– Но как, месье? Письма могут быть драгоценны; я часто перечитываю письма родных и друзей, и они много для меня значат. Но даже если бы я писала вам каждый день, а вы отвечали так же часто, я не получила бы и тысячной доли того удовольствия, которое приносит мне беседа лицом к лицу.
– В таком случае счастье, что для тесного общения мы не обязаны полагаться на письма и почту.
Открытая приязнь в его глазах обезоружила меня.
– Что вы имеете в виду, месье?
– Существует и другой вид связи между людьми, которые испытывают подлинную нежность друг к другу, – мгновенная связь разлученных сердец. – Он дотронулся до своей груди, затем протянул руку и осторожно прижал ее к моим пальцам. – Этот способ не требует ни бумаги, ни перьев, ни слов, ни посланников.
Его интимное прикосновение опьянило меня. Мои мысли путались.
– Что это за волшебный способ, месье? – чуть слышно прошептала я.
Он убрал руку.
– В нем нет ничего удивительного. Вы испытывали это множество раз, но, возможно, неосознанно. Надо только выбрать тихий, уединенный момент, сесть, закрыть глаза и подумать о другом человеке. Он возникнет перед вашим внутренним взором как живой. Вы услышите его голос и сможете поговорить с ним и облегчить свое сердце.