Появился Жижко. В аппаратной он нашел тяжелую кувалду и крошил, ломал все, что попадалось под руку. Продырявил какие‑то трубы, вывинтил краны, разбил пульт управления.
– Привет, фрицы! Увидеть бы, что вы будете завтра делать…
Когда отошли километра два и стало немного светлее, Белов заметил у Болотина за спиной что‑то тяжелое.
– Что это?
– Нельзя же все восемнадцать тонн пустить в землю. Нужно попробовать – может быть, это и не спирт? Может, напрасно трудились…
Возвратились перед рассветом. В доме Какача уже не спали, и Белов с товарищами отправился докладывать капитану о выполненном задании.
– Спасибо, хлопцы, – сказал довольный Фаустов. – За восемнадцать тонн спирта, да за то, что завод долго не будет работать, вам просто благодарности мало. Об этом на Большую землю сегодня передам.
– А вот она, командир, благодарность. Мы побеспокоились, – подал голос Болотин. – По стаканчику кровно заработанного спиртику, – лицо его расплылось в хитрой улыбке.
Только сейчас Фаустов увидел стоявшую в углу большую бутыль в плетенке. Подошел к ней, тронул ногой. Ледяным голосом спросил:
– Спирт?
– Ага, – голос Болотина упал.
– Кровно заработанные, говоришь? А мои слова помнишь? Значит, начнем победы отмечать?
Болотин опустил глаза. С ноги на ногу переминались остальные партизаны.
– Юра, позови Павловского!
Через минуту военврач стоял в дверях.
– Григорий Васильевич, – капитан величал военврача, который был старше его на десяток лет, по имени и отчеству, – налей во фляги спирт для медицинских нужд, хлопцам отпусти по половине стакана – не больше!
Павловский проворно выполнил приказание. И когда каждый выпил свою порцию, Фаустов поднял бутыль, вынес ее во двор и изо всех сил ударил по ней прикладом.
Дверь скрипнула и, по привычке нагнув голову в потертой высокой шапке, в комнату вошел Яйтнер. Сзади выглядывал из‑за плеча улыбающийся Какач. По радостному виду Карела Яйтнера можно было понять, что он пришел сюда из Цикгая неспроста и с хорошими вестями.
С первого же взгляда он заметил, что здесь в комнате что‑то произошло и что Фаустов еще не отошел от гнева. Лесник широко шагнул к столу, протягивая обе руки командиру.
– Добрый день, капитан! Не думал тебя в такой ранний час видеть в плохом настроении. Что случилось?
Фаустов исподлобья взглянул на товарища и вдруг открыто улыбнулся, махнул рукой.
– Ладно, ну его к черту, не будем говорить о пустяках. Просто мне сегодня плохой сон приснился… Что у тебя нового?
Карел не торопился. Он уселся на стул, аккуратно положил шапку на колени, расстегнул полупальто, вытер огромным платком вспотевшее лицо.
– Володи Кадлеца нет?
– Нет… Ушел.
– Жаль, давно не видел я «Ивана Грозного». Хотелось его увидеть. Я ему хороший мундштучок принес.
Капитан нетерпеливо заерзал на стуле.
– Все сделал, командир, все! И еще есть кое‑что.
Теперь Карел медленно расчесывал светлые коротко остриженные волосы, будто не замечая нетерпения, с которым смотрели на него командир и бойцы. Затем встал, глубоко запустил огромную шершавую пятерню за голенище сапога и вытащил оттуда плотно сложенный лист бумаги.
– Опять рисовал? Карел, сколько раз тебе говорить? – как можно строже произнес Фаустов. Он никому не разрешал на заданиях записывать, требовалось все запоминать, держать в голове. Но молодой лесник снова, уже второй раз приносит план, рискуя по пути быть обысканным жандармским патрулем. Карел сделал виноватое лицо и с самым страдальческим выражением повертел у виска пальцем: мол, опять забыл. Бумага развернута, легла на стол.
– Вот он, мостик…
Это был план железнодорожного моста через Сазаву и подходов к нему. Несколько дней Карел вместе со своим братом Франтишеком под различными предлогами приближался к запретной зоне, замечал каждую мелочь, дважды садился в поезд, чтобы проехать по мосту и, наконец, все свои наблюдения выложил вот на этой бумаге.
– Н‑да, нелегкий мостик ты нарисовал, Карел, – почесал за ухом Фаустов, рассматривая бумагу.
Охрана этого очень важного объекта была так хорошо продумана, что требовалась какая‑то особенно хитрая и смелая операция, чтобы вывести из строя этот объект. Конечно, теперь, когда чешские друзья раздобыли план подходов к мосту, группе легче будет добраться до могучих каменных быков и огромных металлических ферм, чтобы поднять их в воздух. А вот поднять‑то сейчас и нечем! Придется подождать, когда будет взрывчатка. Сколько же еще ждать самолета? Нужно Яйтнеру поручить переговорить с чешскими партизанами.
– Да, нелегкий объект, – повторил в задумчивости Фаустов. Он положил бумагу в полевую сумку и, глядя куда‑то мимо Карела, перебирал в памяти все возможные способы налета на мост. Нет, придется, вероятно, пока отложить такую операцию. Вот возвратится с задания начальник штаба, еще продумаем все детали. Может быть, наш «Иван Грозный» что‑нибудь изобретет. Светлая голова у Володи Кадлеца!
– Большое спасибо, Карел, за мост. Только в последний раз используешь бумагу. Порядок, друг, есть порядок, от и до. – Фаустов решительно положил на стол полевую сумку, как бы кончая разговор, и сейчас Яйтнер понял, что теперь командир сделает так, как обещает.
– А что с заводом, Карел? Узнал что‑нибудь?
Лесник кивнул головой, затем выразительно посмотрел в сторону Болотина, Юрия Ульева и Павловского. Они заметили взгляд Яйтнера и тут же один за другим вышли из комнаты.
– Нашел кого‑нибудь? – быстро спросил Фаустов.
– Да, через Йозефа Вейса установил связь с рабочими, – сказал лесник. – На заводе действует небольшая подпольная группа, есть также немало товарищей, которые могут поддержать нас.
– Все сделал, как я просил?
– Конечно. Договорились о времени. Я передал им пароль. До завода вести группу взялся сам Вейс, а у проходной ребят встретят двое из подпольщиков и проведут наших куда нужно.
Фаустов встал, перегнулся через стол и сжал плечи лесника. Сейчас капитан улыбался, и широкие черные брови, словно крылья, взмахнули над сияющими глазами.
– Да ты знаешь, Карел, какой ты молодец! Просто ума не приложу, как тебя благодарить.
– А я не один, командир. Со мной брат Франтишек. Без него я не сделал бы ничего. Да и связь с антифашистами на заводе один не установил бы…
– Давно они работают?
– В прошлом году было много провалов. Сейчас налаживают связи. О том, что они уже сделали, разговора не было. Наверное, брак в снарядных корпусах…
– Значит, так! – рубанул рукою воздух Фаустов. – Завод – штука не мелкая, и нелегкая, но второго февраля мы посетим его.
СТЕПАН НАХОДИТ ДОРОГУ
В комнате было тепло, пахло свежеиспеченным хлебом. Уже сколько недель живет Степан в этом доме после страшных дней в концлагере, но никак не может привыкнуть к хлебному аромату, от которого у него всегда кружится голова. Он закрыл на миг глаза, вздохнул, затем прижал к колену маленький сапожок и снова застучал молотком. Нужно Ружене починить сапожки, не то завтра ей выйти будет не в чем. Знает Степан, как этим добрым двум женщинам – Ружене и ее матери – сейчас трудно. Ведь на шее сидит он, здоровый парень.
Мать гремела посудой в кухне. Ружена сидела в углу и, придвинувшись к керосиновой лампе, что‑то шила. Такой ее всегда видит по вечерам Степан – молчаливую, озабоченную шитьем. Скажешь ей что‑нибудь – она поднимет голову, коротко ответит, а в глазах – затаенная грусть, невысказанная боль. Знал Степан: еще в 1939 году, через четыре месяца после свадьбы, мужа ее схватили нацисты и отправили в концлагерь. А в 1942 году, когда по всей Чехии начался кровавый террор, Ружене сообщили, что ее муж умер в лагере «от инфекционной болезни». С тех пор поселилась в глазах женщины затаенная боль.
Ружене обязан Степан тем, что сидит сейчас здесь и ловко сапожничает. Никогда не забудет он той страшной ночи, полной выстрелов и криков. Эсэсовцы везли в грузовиках заключенных с работы. На повороте, где машины осторожно шли вдоль крутого обрыва, Степан, вдруг оттолкнув в сторону эсэсовца, выпрыгнул из машины. Поднялась стрельба, завыли в бешенстве собаки. Он ударился головой обо что‑то острое. И вдруг уплыли куда‑то далеко выстрелы и лай собак. Он уже не чувствовал ни боли в сломанной руке, ни твердого каменного ложа, на которое шмякнулось его тело.
Очнулся он в теплой комнате, когда склонилось над ним молодое женское лицо. Потом, уже в подвале, с перевязанными рукой и головой, он слушал, как ему говорила старая женщина:
– Если бы не Ружена, не жить бы тебе, дорогой мой. Вот никак не пойму, как она увидела тебя под скалой и дотащила сюда. Сил‑то сколько нужно! Потом она сама едва отдышалась, сердце у нее, бедняжки, слабое.
Ружена появлялась два раза в день – утром и вечером, меняла повязку, скупо улыбалась Степану и куда‑то исчезала.
– Дочка моя – швея. Каждый день приходится к заказчицам ходить, искать работу… – говорила мать, вздыхая. – Сколько домов обстучишь, сколько километров исходишь…
Когда женщины подняли Степана на ноги, он начал помогать по хозяйству, чинил, несмотря на перевязанную руку, обувь, мастерил в сарайчике. На усадьбу люди заходили редко. В этих случаях беглец прятался в подвал, ждал, когда гости уйдут. Он видел, в какой нужде живут Ружена с матерью и как они скрывают от него эту нужду. «Как только сломанной рукой начну двигать, уйду», – думал Степан. До плена он был фельдшером в полку и знал, что для полного выздоровления потребуется еще недели две.
Коротали они вечера втроем, часто за беседой. Он рассказывал о своей Рязанщине, выслушивал повествования Ружены о том, как она ходит по заказчицам и какие капризы у старостихи, или жены жандармского начальника. Смеялись. Иногда он встречал взгляд ее черных глаз, в которых блестела смешинка, но минуту спустя эта смешинка исчезала и на смену ей всплывала прежняя пелена тоски.
Наконец однажды Степан сказал:
– Пора мне уходить, хозяйка. Я уже здоров и нечего сидеть у вас на шее.
Ружена вспыхнула. В уголках ее полных, резко очерченных губ появились сердитые складки.
– Не говори глупости. Куда же пойдешь, Стефан? Кругом фашисты… Схватят тебя.
Он посмотрел на нее ласково, с каким‑то волнением, словно впервые увидел, какая она красивая.
– Ты говоришь не то: кругом друзья. Их больше, чем фашистов. А ты помоги мне найти партизан…
– Хорошо, попробую что‑нибудь узнать…
Но проходили дни, а Ружена никаких вестей о партизанах не могла принести.
Вот и сегодня. Она пришла усталая, но все же после ужина принялась за шитье – платье заказчице должно быть готово пятого февраля, а сегодня было уже второе. И снова ничего не могла она сказать Степану. Наблюдая, как он ловко чинит ее сапожки, залюбовалась его скуластым лицом, упрямыми складками на лбу.
А ночью парень снова ворочался в бессоннице, ломая голову над тем, как же найти партизан…
Перед рассветом, когда Степан все‑таки заснул, вдруг залаяла собака, потом во дворе раздался шум. Он вскочил, быстро оделся, спустился в подвал. Услышал тяжелый топот сапог, затем разговор… Это была русская речь, да, да, говорили на русском языке!
Когда все утихло и Степан заглянул в комнату, он увидел на полу спящих солдат в немецкой и жандармской форме.
Петляя в молодом ельнике, Борис Жижко шел впереди всех и первый добрался до седловины высоты. Отсюда было видно далеко вокруг. Солнце еще не зашло, оно багровыми холодными лучами освещало заснеженную долину. Внизу уже в тени лежал завод. Горели в солнечном пламени лишь две кирпичные трубы, остальное почернело – и длинные приземистые цехи, и какие‑то пристройки вдоль колючей проволоки. У ворот разворачивались и выезжали на дорогу несколько груженых машин. Слева небольшой кирпичный домик – охрана завода. А дальше виднелись островерхие крыши домов, среди которых черными трещинами обозначались улицы. Город протянулся вдоль равнины, его окраина пряталась за холмами.
– А вот и он, завод, – проговорил сзади, едва отдышавшись, Йозеф Вейс, толстый старик в поношенном пальто. Подобно многим потомственным стеклодувам, он страдал болезнью сердца, но все же взялся провести группу партизан к Старе Ранске кратчайшей дорогой. Эта дорога петляла между скал, по крутым склонам в лесу и была тяжела даже для таких ребят, как Жижко и его товарищи. Когда сегодня утром они усомнились в силах больного старика, тот с обидой сказал: «Йозеф Вейс думает прежде всего о партийном поручении, а потом уже о своем здоровье. Лучше меня этой дороги никто не знает».
Старик всю дорогу шел бодро. Его крупное мясистое лицо покрылось красными пятнами, он поминутно останавливался, чтобы смахнуть с глаз и шеи пот. Иногда он говорил партизанам: «Тут совсем недалеко. Вот поднимемся на горку и перейдем лес», – будто устал совсем не он, а эти молодые парни. И сейчас, когда рядом, за голубым снежным полем лежал завод с высокими трубами, Борис понял, что у старика силы совсем уж на исходе.
– Устал, отец?
– Немного есть. Здесь, в местечке мой родственник живет, я к нему пойду. Там и отдохну…
Подошли остальные разведчики – Кулеш, Болотин, Прохазка… Кто‑то изумленно свистнул и проговорил:
– Сколько же работает на заводе рабочих?
– Фаустов сказал – тысяча семьсот.
– Тысяча семьсот? Как же нам вывести из строя такую махину? Нас же всего восемь…
– Главное – не теряться, ребята. Нас сюда товарищ Вейс привел, а теперь уж самим нужно разбираться, что как.
– Я пойду. Моей помощи больше не нужно? – спросил старик.
– Дойдешь?
– Тут совсем близко. Потихоньку дойду…
– Не знаю, как тебя и благодарить, отец, – тихо, с чувством сказал Жижко. – Без тебя петляли бы по дорогам.
Он досадливо отмахнулся, затем, по‑стариковски жуя губами, притянул к себе парня поближе.
– Слушай внимательно, Борис. Кончите дело – уходите с завода вон по той дороге, где стоят две сосны. Она идет в горы, там придется перебраться через маленький ручеек, потом – вправо по просеке. Километра через три увидите усадьбу. Там живет вдова лесоруба. Хорошая, добрая женщина, ей можно верить. В доме удастся до вечера отдохнуть.
Старик поглубже натянул на уши суконную шапку и, пожав Борису руку, уже собрался уходить, но тут вдруг снова повернулся к разведчику.
– Слышишь, как шумят сосны? Это ветер изменился, дует с севера. Значит, может случиться снегопад и вьюга. Так что не сбейтесь с пути.
Быстро набегали сумерки. Темнота постепенно поглощала всю долину. Вскоре и завод не стал виден. Ни один огонек не блеснул в его цехах: видно, светомаскировка соблюдалась очень тщательно. Партизаны выжидали. В десять часов вечера должна была произойти смена постов.
Наконец Жижко посмотрел на часы и подал сигнал. Первыми по тропинке вышли на дорогу и направились к заводу Болотин и Кулеш. Они оба неплохо знали немецкий язык и должны были, в случае какого‑либо осложнения, расчистить дорогу в заводской двор. Там, у проходной, их встретят двое рабочих, по паролю.
Через несколько минут вышли остальные шесть человек. Впереди было тихо.
У заводских ворот около сторожевого грибка уже стоял Кулеш.
– Николай в проходной, – сказал он. – Пришлось привязать табельщика к столу да запереть в комнате. А наши друзья ждут во дворе. Наверное, замерзли, бедняги.
Действительно, как только разведчики пробежали проходную и оказались в небольшом заводском дворе, от стены цеха отделились две черные фигуры.
– Пан солдат не встречал сегодня в городе седого старика? – спросил один из них, пожилой рабочий с молотком в руке.
– Встречал. Он у Вацлава вот такой же молоток купил, – ответил Жижко условленной фразой.
– Наздар!
– Наздар, друзья! Теперь давайте за дело!
Жижко действовал быстро и расчетливо. Он отдал распоряжение Кулешу глаз не спускать с караульного помещения, стрелять только в крайнем случае. Двум бойцам отправиться вслед за чешским товарищем к котельной и взорвать ее последней взрывчаткой. Другой рабочий поведет к подстанции – ее нужно также подорвать гранатами и поджечь. Остальным – в цехи, вывести из строя как можно больше оборудования.
Партизаны растворились в темноте. Вряд ли кто‑нибудь мог заподозрить, что горстка чужих людей проникла на завод. Одетые в немецкую форму, они ничем не отличались от охраны. Главное теперь для них – действовать быстро, пока не наступило время смены постов и не обнаружено исчезновение часового у ворот.
Цехи завода мерно и глухо гудели. За кирпичными стенами и плотно закрытыми окнами на десятках станков, у паровых молотов и прессов готовились корпуса для снарядов. Еще несколько дней – и эти смертоносные сигары могут упасть на наши позиции, будут сеять вокруг смерть.
Над корпусами стояла кромешная темень. Сыпался твердый снег. Ветер крепчал. Поднималась вьюга, февраль начинал свою очередную снежную пляску.
Вдруг над заводом дрогнул воздух, взрыв ударил по окнам цехов. Из котельной медленно ползли языки пламени. Вслед за этим послышался еще один взрыв, в цехах погасли лампочки.
Началась паника. В темноте люди бросались к выходу, сталкивались друг с другом, натыкались на станки, падали. Никто не мог понять, что произошло. Зажглось несколько факелов. В дрожащем свете длинные человеческие тени метались по стенам цеха. Кто‑то крикнул:
– Партизаны!
В эту минуту прозвенел высокий, требовательный голос:
– Ни с места, товарищи!
Кричал Прохазка, вскочив на какой‑то ящик и подняв автомат. Тени перестали метаться.
– Рабочие! Внимание! Мы – советские и чехословацкие партизаны. Выслушайте нас! Сейчас мы взорвали котельную и подстанцию. Но это не все. В ближайшие три дня на завод будет совершен массированный налет американской авиации.
Прохазка замолк, перевел дух. Люди в бледном освещении факелов заволновались, зашумели.
– Вы знаете, что такое налет американцев? Тысячи тонн бомб, море огня… Советуем вам на эти дни уйти подальше от завода. Уходите отсюда, если не хотите умереть под бомбами!
Рабочие снова зашумели.
– Верно! По домам, товарищи! – крикнул кто‑то из темноты. Черная масса людей двинулась к выходу. Там на минуту вспыхнула возня, раздалась ругань на немецком языке – наверное, какой‑то немец‑мастер пытался задержать толпу людей, рвущихся на улицу.
Во дворе грохнул выстрел, другой, прострекотала автоматная очередь. Прохазка и с ним Борис Жижко выскользнули через окно во двор, бросились к воротам.
С трудом в снежной пелене отыскали дорогу к седловине горы. Никто не пострадал, если не считать израненных рук и разорванных шинелей у Белова и Курасова, которые перебирались через колючую проволоку. Жижко, Прохазка и Павловский проскочили через проходную, когда Кулеш открыл огонь по фолькштурмовцам и те спрятались за дом.
Около завода начиналась паника. Подъезжали солдаты на двух грузовиках с горящими фарами. Разведчики видели, как в скользящих полосах яркого света метались фигуры в касках, как цепочка трассирующих пуль пронеслась вдоль проволочной ограды, затем поднялась зеленая ракета. А за цехами полыхало пламя, чуть ли не до верхушек освещая высокие заводские трубы.
– Ищи, фриц, ветра в поле, – проговорил Жижко, забрасывая за плечо автомат.
…Лес долго не кончался. Наконец нашли дорогу, потом вышли к речушке. Узкая проселочная дорога, придерживаться которой можно было в темноте лишь ощупью, петляла меж черных елей.
На востоке уже начала желтеть заря, когда послышался собачий лай. В стороне, среди деревьев, показались смутные очертания дома, прижавшегося к крутой горе. Посоветовавшись немного, партизаны двинулись туда.
Вот и покосившийся забор из старых кольев, калитка, скрипящая на ветру.
Гремя цепью, из‑за куста выкатился огромный пес, Курасов вскинул автомат, но Павловский остановил его.
– В гостях свои порядки не устанавливай, Володя. И нервы береги.
На крыльцо вышла пожилая женщина в накинутом на плечи пальто.
– Хозяйка, пусти отогреться в хату.
Женщина удивилась чешской речи из уст людей, одетых в немецкие шинели, и молча пропустила солдат в дом. На озябших ребят дохнуло теплым хлебным запахом, чем‑то таким уютным, родным, семейным. Едва расстегнув ремни, повалились спать.
Ребята спали мертвым сном, не зная, какими жадными горящими глазами наблюдает за ними молодой мужчина. Сердце Степана радостно билось. Неужели это партизаны, русские? Сколько дней, недель ждал Степан этой встречи!
Утром первый же проснувшийся боец увидел в дверях Степана.
– Ба, да тут мужик!
…Ружена, не проронив ни слова, собирала Степана в дорогу. Заштопала пиджак, пришила пуговицы на рубашке. Она не поднимала взгляд на Степана, но сердцем чувствовала, как он счастлив, как рад тому, что теперь он снова будет бить фашистов.
Когда отряд уже собрался уходить, Степан подошел к Ружене попрощаться. Он увидел плотно сжатые красивые губы и слезы на щеках.
– Стефан, береги себя… – наконец, прошептала она.
…Юрий в тот день передавал в Центр очередное сообщение.
«В ночь на третье февраля совершена диверсия на заводе в Старом Ранске, производившем корпуса 122‑мм снарядов. Взорваны котельная, подстанция».
СОСЕДИ
За окном, совсем рядом, чуть ли не касаясь стекла, качались заиндевелые ветви яблони. Они то становились неподвижными, словно прислушивались к посвистыванию гуляки‑ветра, то вдруг начинали дрожать, и тогда Юрию становилось очень жаль одинокое дерево.
В окно был виден весь склон холма, пустынный, с редкими кустиками, выглядывавшими из‑под снега. Дальше чернел огромный валун – под ними течет незамерзающий ручеек, – виднелся дом Застеры, окруженный высокими вековыми тополями с шапками вороньих гнезд. У Застеры тоже живут несколько бойцов группы, но сейчас их там нет, ушли на задание. Предвечернее серое небо нависло над Самотином. Еще полчаса – и оно накроет темью все вокруг до самого утра.
Сегодня – праздник, день Красной Армии. На Большой земле уже каждому солдату по чарке выдали, приказы с благодарностью прочитали. Здесь, в отряде, у ребят тоже праздничное настроение, только никакой чарки никто не получил. Что ж, вернемся во Львов или Киев, – тогда отпразднуем. Наверное, это будет скоро: сейчас наши уже всю Восточную Пруссию прошли, гонят фрицев в Силезии.
Ребятам сегодня весело. Собравшись в кружок, шутят, рассказывают забавные истории. Что в этих рассказах правда, а что выдумка – на совести каждого. Денис Кулеш, до блеска надраивший широкие немецкие сапоги и аккуратно причесанный, возится со своим кинжалом: и сюда проникла фронтовая мода делать рукоятки сборные, из разноцветных пластин. А Франтишек Прохазка, первый заводила, на досуге играет на гармошке, корчит забавные рожи.
До Юрия доносятся отдельные слова, обрывки разговора Фаустова и Кадлеца с новым бойцом – с фельдшером Степаном, которого три недели назад подобрал Борис Жижко. Парень уже побывал на задании, держал себя там неплохо. Сейчас он, расчувствовавшись, снова начал рассказывать о тех женщинах, которые спасли его. Капитан, скрестив руки на груди и прислонившись спиной к теплой печке, раскачивается на табуретке и иногда кивает Степану в ответ, но Юрию кажется, что Фаустов не слушает фельдшера и думает о чем‑то своем. Владимир Кадлец в теплой меховой безрукавке, подперев рукой щеку, что‑то записывает в тетрадь.
– Обидно, командир, что ничем не мог этих женщин отблагодарить. Только обузой был… – сокрушенно говорит Степан.
В углу комнаты – взрыв смеха. Там Франтишек Прохазка, напялив рваные штаны и взлохматив волосы, изображал немецкого фюрера. Он так свирепо таращил глаза и по‑журавлиному шагал по комнате, что вызывал дружный гогот товарищей. Сначала «фюрер» размахивал руками и петушиным голосом кричал «Нах Москау!», потом начал в ожесточении лаять, трясти головой, а закончил собачьим воем и взвизгиванием, убежал в угол, показывая большие дыры в порванных штанах. А потом Прохазка вполне серьезно сказал:
– Ну какой же он ариец, если не может свою собственную тыловую часть прикрыть.
Дружный хохот покрыл слова Франтишека.
Капитан веселыми глазами проводил Прохазку, затем снова повернулся к Степану.
– Значит, хороший человек эта Ружена, возвратился он к прерванному разговору. – Впрочем, ты еще успеешь отблагодарить этих женщин. Для них лучший подарок: быстрее Гитлера добить и закончить войну.
Денис Кулеш поднял голову и спросил:
– А что будет, командир, когда война кончится? Мне кажется, война идет уже сто лет, забыл, как мирно жили…
На минуту задумался капитан.
– Как сказать, Денис. Тихо будет… Ни стрельбы, ни взрывов, ни гула самолетов. Солдат пройдет по земле во весь рост, не крадучись, не пригибаясь… И завтра он будет жив, и послезавтра… Вот это главное.
Юрий улыбнулся, повернулся от окна.
– Тишина – это мало, командир. Я думаю, что, если кончится война, случится что‑то необыкновенное.
– Например?
– Видите яблоню за окном? Как только фрица разобьем, она сразу покроется листьями. Ей‑богу!
– Придумал, Юрка, – засмеялся Болотин.
– Да что там яблоня! Мы с вами сразу бы другими стали.
– Замечательную бы жизнь начали строить, – задумчиво, не поднимая головы, проговорил Кадлец. – Без фашистов воздух такой чистый станет, как на курорте…
Наступила тишина. Каждый подумал в этот момент о конце войны, о том сказочно прекрасном и таком желанном времени, которое, конечно, скоро, очень скоро должно прийти. Затихнут орудия, смолкнут автоматы и пулеметы. И уйдет отсюда отряд советских воинов‑разведчиков, выполнив свой боевой долг. Унесут с собой эти молодые парни‑чекисты необычайное, теплое чувство к этим местам, где пришлось столько испытать, к людям, чешским патриотам, которые были с ними в одном строю.
Конечно, много еще придется повидать каждому из бойцов, жизнь будет бросать из стороны в сторону, но в памяти останется неизгладимый след от этих напряженных дней в тылу врага.
В прихожей несколько раз звякнуло. Этот секретный звонок, пристроенный у входной двери, знали только фаустовцы да несколько чехов‑подпольщиков.
В дверях появились Жижко и Белов, вернувшиеся с задания.
– Товарищ капитан, новость! Встретили группу наших партизан.
Командир недоверчиво посмотрел на бойцов.
– Что за группа? Откуда она?
– Командует у них майор Мельник. Всего двенадцать человек. Остановились на ночь у Тлустоша, но мы не сказали, где наш отряд.
– Юра! – сказал Фаустов. – Когда у тебя радиосеанс?
– Сегодня ночью.
– Обязательно узнай, что это за группа Мельника.
Встреча с соратниками‑партизанами в тылу врага – величайшая радость для того, кто несколько месяцев живет в постоянной опасности, в изнурительном напряжении, в беспрерывных схватках с врагом. Если на фронте солдаты из двух соседних областей величают друг друга земляками, то здесь, в тылу противника, каждый партизан видит в своем соотечественнике родного человека, считает чуть ли не родственником. И чувство одиночества уходит куда‑то далеко, и любая операция кажется тогда проще и легче.
Но в тылу живет и другой закон: доверие может быть твердым только после проверки. Вот почему капитан немедленно запросил Центр о группе Мельника.
Из Центра ответили, что группа майора Мельника в количестве 17 человек, действующая от Украинского штаба партизанского движения, была выброшена западнее Праги.
На другой день Фаустов встретился с Мельником и его группой. Это были измученные долгими переходами, голодные, простуженные и больные люди. Сам командир, только что оправившийся после ранения, обросший, изможденный человек, но одетый, как коренной горожанин – в хорошее пальто и шляпу, держался с достоинством старшего офицера. Он рассказывал с оптимизмом и даже некоторым юмором о прошедшем пути, но Фаустов понял, сколько пришлось пережить этим людям за последние три месяца.
Отряд Мельника в количестве семнадцати человек вылетел в гитлеровский тыл в октябре прошлого года. Произошла ошибка при выборе места приземления – прямо на немецкий гарнизон. Гитлеровцы устроили облаву. После перестрелки из семнадцати осталось в живых пятеро. В бою было потеряно ценное снаряжение, взрывчатка, погибли комиссар, многие испытанные бойцы и радисты с рацией. Не имея связи со своим штабом, действуя вслепую, группа Мельника двинулась на восток, ближе к фронту.
По пути майор встретил другую группу партизан во главе с Николаем Химичем. Эти люди были из партизанского отряда «Ян Гус», который также понес большие потери от карателей. Начальник разведки отряда Химич с семью бойцами также двинулся к высочине и соединился с Мельником совсем недавно.
Молча, с тяжелым чувством слушал Фаустов нерадостный рассказ майора. Он уже давно понял, что этому отряду партизан нужна поддержка, помощь – и вооружением, и продовольствием, и самое важное – связью с руководством. В то же время он заметил, что командир держится как‑то скрытно, связано. «Не доверяет»… Из разговора, да и из самого тона беседы Фаустов понял, что Мельник хочет сохранить свою партизанскую самостоятельность.