Вскоре началась переброска в Чехословакию партизанских организаторских групп. Состояли они в основном из офицеров и младших командиров, которые имели опыт партизанской борьбы и прошли специальную подготовку. Эти группы быстро росли за счет чехов и словаков и становились грозной, страшной для гитлеровцев силой. Уже гремит по Словакии слава о таких крупных партизанских соединениях, как 1‑я бригада под командованием А. С. Егорова, бригада имени Яна Налепки, развернули свою боевую деятельность соединения В. А. Квитинского, В. А. Карасева, М. И. Шукаева, Л. Е. Беренштейна. Валятся под откос военные эшелоны, взлетают в воздух мосты, все чаще и упорнее идут бои с фашистскими войсками. Пламя народного гнева разгорается с каждым днем.
В глубоком тылу гитлеровцев, – в Западной Словакии, Восточной Моравии, в окрестностях Праги темными глухими ночами опускаются на парашютах группы специального назначения, разведывательно‑диверсионные группы, подготовленные органами государственной безопасности. Более сложные и более серьезные задачи стоят перед каждой такой боевой единицей чекистов.
Такова и спецгруппа Фаустова, получившая грозное и романтическое название «Зарево». Вот уже полтора месяца движется она к Чешско‑Моравской высочине (возвышенности) – туда, где предстоит разведчикам развернуть свою работу.
Букин кончил шить, откусил нитку, разгладил на колене починенную полу шинели. Взглянув еще раз на Бориса, он притворно вздохнул.
– Ну что ж, раз захотел воспитательной работы, иди сюда, тебе одному шепотом лекцию закачу… Образованнее станешь, Боренька.
Разведчики засмеялись, а Юрий вставил:
– После войны самым умным будешь!
Смуглый, как цыган, Валерий Букин озорно улыбался, усаживая рядом Бориса.
– Слушай, я тебе сейчас научно докажу, на каком месте у Гитлера растет голова. Не знаешь еще?
– Э‑э, комиссар, такую новость знает каждый пацан в Европе, – и тут Борис вдруг тихо и серьезно проговорил:
– Ты не заметил, Валера, какой‑то чудной сегодня наш начштаба. Всегда веселый, а сегодня как будто у него случилось что‑то.
Букин с укором посмотрел на бойца:
– Хотел бы я видеть, какой пришел бы ты впервые на свою родину. Разве не знаешь, ведь здесь родные места его отца. Володька‑то почти чех. Его папаша в первую мировую войну попал к русским в плен, воевал в Красной Армии в гражданскую, да так потом у нас и остался. Не довелось снова увидеть свою Чехословакию. А вот сыну посчастливилось прийти на родину отца.
Заметив, что к их разговору прислушиваются другие разведчики, Букин повысил голос:
– Родина, Борька, это такая сила, что человеку и на пятом колене дает о себе знать. Для нее и время не беда и расстояние не помеха. Вот мы, например… Сотни километров отмахали от России, а она все идет с нами рядом.
– Ну, а если фрицы думают, что они упрятались здесь от русских, мы им напомним, да еще родичи Кадлеца помогут! – Жижко решительно рубанул рукой по воздуху.
Из‑за кустов показались Фаустов и Кадлец. Капитан, уставший, но чем‑то довольный, попросил всех подойти поближе.
– Сегодня, бойцы‑молодцы, проведем свою первую операцию в этих краях. Тут‑то мы и напомним фрицам о себе, – посмотрел он на Бориса Жижко. Видно, командир слышал последние слова бойца.
Задача была предельно ясной, но рискованной. Внизу, в долине, через местечко Мосты, проходила железнодорожная линия. Обогнув гору, она скрывалась в черной пасти тоннеля. Группа из пяти человек должна пройти в тоннель и подложить там под рельсы взрывчатку.
В сумерках пятеро под командой Фаустова двинулись на выполнение задания. Несколько минут еще слышался шелест катившихся под ногами камней, потом все звуки поглотил шум леса.
Фаустов вел товарищей уверенно: сказывалась дневная двухчасовая разведка. Сначала под прикрытием скал шли во весь рост, затем двигались перебежками. Миновав небольшой ельник, притаились около самого железнодорожного полотна. Стало уже настолько темно, что Юрий едва различал черную, заслонившую полнеба глыбу горы. Здесь был вход в тоннель.
Лежали долго. Даже вздрогнули, когда услышали совсем рядом оклик часового. Ему кто‑то ответил, и негромкая немецкая речь стала приближаться. По полотну мимо притаившихся людей прошли двое, освещая шпалы карбидными лампами.
Теперь у входа в тоннель остался один часовой. Фаустов махнул рукой. Юркий Борис Жижко скрылся в темноте. Минуты ожидания казались часами. У тоннеля послышался какой‑то шум, и снова все стихло.
Партизаны двинулись вперед. У часовой будки их уже поджидал Борис, как ни в чем не бывало поправлявший погон на своей шинели немецкого солдата.
Действовали быстро и уверенно. Каждый знал, что ему нужно делать. Сколько раз Юрию приходилось проделывать подобные операции на тренировках! Он слышал рядом напряженное дыхание товарищей, легкий шорох. В темноте проворно закладывали пакеты страшной разрушительной силы, устанавливали взрыватели. За несколько минут все было подготовлено.
Фаустов приказал уходить. У будки часового остался лишь Жижко. В случае, если появятся немцы или железнодорожники‑обходчики, Борис должен был поджечь бикфордов шнур.
В лесу с тревогой ждали конца операции. Всматривались в темноту, прислушивались к каждому шоpoxy. Было далеко за полночь. Уже и Фаустов с товарищами вернулся, а там, в долине, было тихо. Все думали о Борисе: сможет ли он уйти?
– Все будет хорошо. Борис – парень хитрый, – успокаивал всех командир.
И вдруг в долине взметнулось яркое пламя – настолько яркое, что своими сполохами коснулось напряженных лиц бойцов. Тяжелый грохот взрыва потряс ночь.
Через час появился Борис и, не скрывая радости, выпалил:
– Чисто сработано! Там столько навалило, что немцам теперь и за неделю не разобраться…
СПАСИБО, ДРУГ!
Ночью под Голешовом был взорван мост.
На задание командир послал группу во главе с Владимиром Кадлецом, который взял с собой проводником хозяина хутора, где остановился отряд. У Кадлеца с каждым днем все ярче раскрывались незаурядные способности разведчика, смелого подрывника, находчивого воина, и Фаустов мог спокойно поручать ему сложные задачи.
Бойцы с большим уважением относились к своему начальнику штаба, но черная бородка этого молодого стройного парня, одетого в форму германского офицера, вызывала шутки товарищей.
Как‑то Юрий сказал Валерию Букину:
– И зачем начштаба бороду таскает? Только лишняя тяжесть да примета для нашего брата. Заметь, у фрицев с бородой почти никого нет. Из‑за такой шерсти наш «эсэсовец» может оказаться в неприятной истории. Поговорил бы ты с ним, комиссар.
Валерий с деланной озабоченностью потер заросшую щеку, не торопясь ответил:
– Что борода, Юрка… Ее не нужно таскать за спиной, не нужно охранять. А вот твои ящики – и потом обливайся да еще охраняй тебя день и ночь, как бы фашисты не увели.
Знал радист, что это шутка, но все же отошел от улыбавшегося Букина обиженный.
Возвратившись перед рассветом, Кадлец коротко доложил о выполненном задании. Обычно скупой на похвалу, Фаустов на этот раз был очень доволен операцией и особенно проводником – молчаливым кряжистым крестьянином, не выпускающим ни на минуту изо рта погасшей трубки. Он провел оперативную группу лесными тропами, и этот дальний рейд был совершен быстро и очень удачно.
Когда бойцы улеглись отдыхать, хозяин отозвал в сторону Фаустова и, словно раздумывая над каждым словом, проговорил:
– У нас тут поблизости прячутся советские солдаты. Убежали из немецкого плена. Мы им помогаем, кормим. Только вот боимся, что фашисты их найдут.
Зима подошла, холода наступили, разве в пещере усидишь? Молодые, хорошие парни.
Фаустов заинтересовался:
– Говоришь, недалеко отсюда? Может быть, сейчас проведешь к ним?
– Нужно к соседу идти. Он знает к ним дорогу. Мы все помогаем, а ходит он один, больше никто. Конспирация, – серьезно подвел черту крестьянин, со свистом посасывая трубку.
Через несколько минут Фаустов с бойцом вместе с хозяином хутора направились к соседу, дом которого виднелся в полукилометре отсюда.
Маленький седой старичок сначала делал вид, что никак не поймет, о чем идет речь, но когда убедился, что жандармский вахмистр и немецкий солдат – настоящие партизаны, оживился. Под желтыми прокуренными усами губы растянулись в улыбке.
– Натерпелись мы страху за эти три месяца, – заговорил он певучим голосом. – Не за себя – мне что, я стар, родных нет, а за тех молодых ребят. Гестапо здесь рыскает, везде осведомители. Каждую ночь просыпаюсь в страхе – вдруг, думаю, эсэсовцы нашли место, где спрятаны солдаты.
– Пойдемте к ним, – сказал Фаустов.
По пути партизаны слушали рассказ старика. Однажды весной, возвращаясь домой, он и сосед увидели в кустах лежащего вниз лицом человека. Незнакомец едва дышал, был страшно истощен. На спине клочья одежды задеревенели от засохшей крови. Когда крестьяне перевернули человека, они увидели под пиджаком гимнастерку защитного цвета. «Русский… Наверное, убежал из плена».
Куда же его спрятать? Нужно перевязать рану, а где это сделать? Нести беглеца в дом нельзя – еще утром сюда приходили несколько жандармов. Оставить здесь рискованно – место было не такое уж безлюдное. И тогда вспомнили про пещеру в скалах на берегу небольшой речушки. Попасть в эту пещеру можно лишь пройдя с километр по воде. Крестьяне договорились, что ухаживать за раненым будет старик, а пища, одежда, разные целебные травы станут заботой соседа.
Прошло несколько дней. Беглец – молодой парень с бледным и иссохшим, как у старика, лицом, начал уже сидеть, а вскоре и выходить по вечерам из пещеры к берегу. Он рассказал, что бежал с поезда, на полном ходу выпрыгнув из окошка товарного вагона. Упал, кажется, удачно, но через несколько минут почувствовал боль, на первых порах не заметил, что, протискиваясь в окошко, изорвал в клочья спину. Шел несколько километров. Затем полз. Потом ничего не помнил.
– Через месяц, – продолжал старик, – затосковал солдат. Все просил помочь пробраться на восток. А куда ему податься, когда всюду полно немцев? Мы ему в ответ: погоди, мол, может быть, партизаны появятся, тогда к ним пойдешь.
Вскоре еще четверо беглецов объявились. Пришли вечером прямо к дому старика. Они были в арестантских куртках с красными треугольниками. Как они убежали из концлагеря, старик не спрашивал, а сразу переправил их в пещеру. Через час на хутор ворвались эсэсовцы с собаками. Они спрашивали о беглецах, но старик только пожимал плечами.
– Так и живут там на реке пять русских ребят. Целый отряд, но без оружия. У них только и разговоров, что об автоматах да пистолетах. А где их достанешь? – старик развел руками.
Лишь к полуночи вернулся командир в отряд. За ним шли пять незнакомцев – пятеро давно не бритых людей, одетых в старенькую крестьянскую одежду. В руках у них были суковатые палки, но у одного за поясом торчал пистолет.
– Вот новые бойцы, – сказал товарищам Фаустов и лишь улыбнулся краешком рта. – Бывшие солдаты Советской Армии, потом бывшие военнопленные.
Капитан отступил назад, как бы любуясь новым пополнением.
– Теперь есть у нас свой врач. Кажется, военврач третьего ранга Павловский?.. – Пожилой седой мужчина кивнул головой. – А вот Курасов Владимир. У жандарма отнял пистолет. Молодец! Михаил Балакирев – этот из вагона, как циркач, сиганул… Николай Хабнев. Татарин, да? Самый молодой – вот он, Олег Осташ. В общем, ничего, вроде крепкие ребята, от и до! Ну, а какие на деле – дело покажет.
Татарин, щуплый, худощавый мужчина, проговорил:
– Большое спасибо, товарищ командир.
– Не нам спасибо нужно говорить, – враз посерьезнел Фаустов и кивнул в сторону хозяина, посасывающего трубку. – Вот кому нужно поклониться в ноги. Три месяца беречь вас, рисковать из‑за вас, – это, брат, трехмесячный подвиг. Вы их, героев, стариков чехов, должны помнить и благодарить всю жизнь.
На другой же день, 29 ноября, новые бойцы уже участвовали в очередной операции. На задание отправились Кадлец, Жижко, Болотин и новенький – Владимир Курасов, бойкий широкоплечий юноша. В трех километрах севернее Остроковицы был взорван мост с эшелоном. Под откос пошли паровоз и восемь вагонов с заводским оборудованием.
«Зарево» продолжало двигаться на запад, в тот район, который был намечен по заданию. Отдельные группы разведчиков уходили в короткие рейды, разрушали телеграфные линии, подрывали железнодорожные пути и мосты, подкладывали взрывчатку на самых важных участках шоссейных дорог. Все больше беспокойства приносила гитлеровцам группа Фаустова. Им казалось, что большой район заполнен партизанами и советскими парашютистами. После очередной диверсии немцы бросались на поиски партизан, однако никаких следов, кроме взорванного моста или разрушенной линии связи, не могли найти.
Тупоносый крытый «фиат» с рычанием полз по разбитому асфальту извилистой дороги. Шофер, седоусый чех, в надвинутой на лоб кепке, сердито и напряженно всматривался в размытые колдобины. По стеклу ползли капли воды, искажая всю панораму, и шофер уже в который раз проклинал своего хозяина – владельца пивзавода – за то, что тот послал его в Бучовице в такую погоду. С хмурого низкого неба сыпал мелкий дождь, который, коснувшись земли, превращался в тонкую ледяную корку. «На такой дороге нетрудно и в кювете оказаться», – чертыхался шофер. Конечно, он мог отказаться от этой поездки, сославшись на застарелую боль в пояснице, но тогда хозяин послал бы Кржака, этого подлизу и доносчика. А Вацлав еще вчера предупредил, что в Бучовице машину будет ждать один парень, он кое‑что должен передать для подпольщиков. На повороте, прямо посреди дороги, стоял, подняв руку, немецкий офицер. Эх, с каким бы удовольствием сейчас старый чех пустил бы машину прямо на ненавистного фашиста, смял бы эту самодовольную бородатую рожу! Но в стороне, за кустарником шофер заметил зеленые шинели чешских жандармов.
– Стой!
Шофер, с нескрываемой ненавистью посмотрел на жандармов, молча подвинулся, освобождая место в кабине эсэсовскому офицеру. Сзади, в кузове под брезентовым навесом застучали коваными сапогами и автоматами жандармы.
– Марш вперед! Без моего разрешения машину не останавливать! – по‑чешски сказал офицер.
Шофер на поворотах сбавлял скорость, опасаясь свалиться в кювет. Но офицер, не выпуская изо рта сигарету, сердито покрикивал:
– Давай быстро! Не задерживай!
На дороге было безлюдно, только желтые километровые столбы, словно часовые, появлялись на обочине и уплывали назад.
Офицер молчал, внимательно изучая уходящую назад местность: небольшие темные лесочки, горы, подымающиеся справа, почерневшие унылые поля, над которыми лениво кружили вороны. Через полчаса в стороне показался какой‑то хутор, поодаль виднелись два длинных кирпичных сарая. Наконец, шофер решился сказать:
– Господин офицер, через четыре‑пять километров будет развилка. Дорога пойдет на Бучовице, меня туда послал хозяин.
– Ну, и что?
– До Брно осталось километров двадцать пять. Может быть, туда вас подвезут автомашины, что идут следом за нами?
Офицер взглянул в шоферское зеркало. Сзади катились два желто‑белых полосатых грузовика – вероятно, эту воинскую часть лишь недавно перебросили из Южной Италии.
– Нам в Брно не нужно, мы едем в Адамово, – сухо произнес офицер.
– Почему же вы раньше об этом не сказали? Поворот на Адамово мы уже проехали. Теперь туда попасть можно только через Брно.
Шофер скорее почувствовал, чем заметил, как офицер вдруг весь напрягся. Расстегнув новенькую шинель, – при этом блеснул на груди черный крест, – эсэсовец вынул пачку сигарет, долго прикуривал. Наконец, сказал тихо, но таким голосом, что старому шоферу стало зябко:
– Вы поедете с нами. Ваша тара в Бучовице подождет. Если дорога в Адамово идет через Брно – значит, поедем через Брно. В городе ехать быстро, без моего разрешения не останавливаться. Любое неповиновение – буду стрелять, – эсэсовец передвинул на колени кобуру с пистолетом.
Шофер с удивлением взглянул на гитлеровца и прибавил газу.
Вот и Брно. Грузовик, с рычанием пуская синий дым, загромыхал вдоль тихой узкой улочки. Кое‑где во дворах или под высокими деревьями виднелись тягачи, полосатые орудийные стволы, тянулся дымок от походной кухни. Это не удивляло шофера: в последние два месяца город был переполнен гитлеровскими войсками, перебрасываемыми на восток, к Карпатам. Но офицер провожал внимательным взглядом каждую группу солдат.
– В центр не нужно. Ведите машину по окраинам, да так, чтобы на Адамово быстрее попасть, – отрывисто приказал он. – Сколько для этого нужно времени?
– Немного терпения, господин офицер, выберемся, – нервно ворочал баранку шофер. Он боялся, что на обледенелой дороге машину занесет, и тогда хлопот не оберешься.
Эсэсовец покусывал кончик мундштука, а шофер уже стал подозрительно коситься на своего спутника.
«Странный офицер. Что его все тянет на окраины? Ведь солдатам в кузове от тряски по этим ухабам не сладко»…
Старик совсем удивился бы, если бы увидел, что жандармы не дремали вдоль стен кузова, а притаились у брезентового полога, взяв автоматы наизготовку.
Машина свернула в узенькую улочку. И тут улица поползла круто вверх, и машина начала буксовать.
Сверху навстречу спускались строем десятка полтора гитлеровских солдат, в стороне вышагивал худой остроносый фельдфебель с большой бляхой на груди – знаком полевой жандармерии.
– Придется вернуться назад, – сказал шофер. – Тут нам не подняться.
Офицер открыл дверцу и, поправив черный крест в петлице, выпрыгнул из машины.
– Фельдфебель, ко мне!
Жандарм с удивлением уставился на бородатого офицера‑эсэсовца, стоявшего перед грузовиком, и нехотя зашагал к нему. Погоны гауптштурмфюрера возымели действие. Поднял вверх руку, вытянулся.
– Прикажите вашим солдатам подтолкнуть мою машину. Нужно выбраться наверх, – властно сказал офицер.
Фельдфебель крикнул, и солдаты, закинув за спины винтовки, уперлись плечами в борта машины. А под брезентом сидели люди и напряженно сжимали в руках автоматы… Грузовик медленно пополз вверх.
На гребне подъема офицер приложил руку к фуражке.
– Вы хороший солдат, фельдфебель. Я хотел бы иметь у себя такого исполнительного солдата.
Фельдфебель щелкнул каблуками.
Офицер сел в кабину с самодовольной физиономией и больше не промолвил ни слова. А когда грузовик, наконец, выбрался из Брно, эсэсовец вдруг начал беззаботно насвистывать какую‑то веселую песенку.
Повеселел и шофер. Скоро он избавится от неприятных пассажиров и до сумерек все‑таки успеет доехать до Бучовице и вернуться домой. Это нужно было сделать во что бы то ни стало, иначе Вацлав завтра такими глазами посмотрит – впору провалиться сквозь землю.
После полудня потеплело, дорога улучшилась. Машина теперь шла на большой скорости. Шофер знал – скоро Адамово. Через четверть часа минуют небольшой дубовый лес – и появится село. Только он так не уедет от этих проклятых гитлеровцев, пусть пишут какую‑нибудь оправдательную бумажку. Ведь хозяин не даст спуску ни за израсходованный бензин, ни за долгое путешествие.
Машина въехала в лес. Вдруг шофер увидел, как с дороги в редкую поросль молодого орешника бросился какой‑то человек. Шофер метнул быстрый взгляд в сторону эсэсовца – не заметил ли? – и прибавил газу. Ну кто в нынешнее время может прятаться в лесу, далеко от жилья, рискуя замерзнуть в такую мерзкую погоду? Конечно же, не нацистский приспешник, а, вероятно, порядочный человек, который чем‑то насолил этим проклятым фашистам. И пусть он уйдет от них подальше, от этого эсэсовца. Старый чех поможет.
Грузовик набирал скорость. Но офицер крикнул:
– Стой! Останови машину!
Шофер, будто не слыша, прибавил газу. Тогда эсэсовец заорал что‑то по‑немецки и схватился за кобуру. Машина резко затормозила.
Немец выпрыгнул из кабины. Шофер в отчаянии закрыл глаза. Он слышал, как что‑то закричал офицер, как в кузове засуетились жандармы, затем послышался топот в сторону орешника. Чех ждал: сейчас раздадутся выстрелы, крики, ругань, сейчас расправятся с несчастным.
Но было совершенно тихо. Шофер выглянул из кабины. Без шума и ругани, совершенно спокойно жандармы вели по дороге человека в рваном зимнем полупальто и грязных полосатых брюках арестанта. Очевидно, это был беглец из гитлеровского концлагеря.
Жандармы втолкнули его в машину и двинулись дальше. Шофер думал: «Вот и кончилась твоя песенка, товарищ. И все из‑за этой сволочи – офицера».
А тем временем беглец, немного оправившись от замешательства, стал присматриваться к жандармам. Они сидели молча, придерживая на коленях автоматы, и не обращали на пленника никакого внимания.
– Куда мы едем? – спросил он.
Один из жандармов, строгий вахмистр, повернувшись к нему, ответил:
– Куда надо.
Снова молчание. Грузовик швыряло из стороны в сторону, заносило на заснеженных поворотах.
Но что это? Светловолосый начал вполголоса разговаривать с худощавым, остроносым жандармом. Они говорили по‑русски! Пленник два года просидел в концлагере с советскими товарищами и кое‑что по‑русски понимал. Жандармы потихоньку спорили о том, где лучше высадить товарища, чтобы он не попал в руки эсэсовцев, – не доезжая местечка или миновав его, и можно ли на этого человека положиться. Пленник не верил ушам своим…
На развилке дорог, недалеко от Адамова, эсэсовец велел шоферу остановиться. Все вышли из машины.
– Спасибо, друг, – вдруг мягко, проникновенно сказал водителю эсэсовский офицер, подавая руку. – Очень хорошо выскочили из города. О нас не нужно рассказывать, но, если придется, говори: вез партизан, да к тому же русских. Под дулом пистолета вез. – Он весело улыбнулся.
Уже отъезжая, шофер оглянулся и увидел, как вместе с жандармами бодро шагал арестант, а эсэсовец смеялся и хлопал его по спине.
…Новый – семнадцатый боец отряда чех Франта Прохазка не любил рассказывать о своем пребывании в концлагере. Когда он снимал рубаху и все видели страшные багровые рубцы, протянувшиеся через плечи и лопатки, никому из партизан не хотелось расспрашивать о житье‑бытье там, в концлагере Сватоборжиче. Только Иван Тетерин, скрипя зубами и крепко ругаясь, начинал остервенело крутить цигарку.
– Сволочи, гады, что делают!..
Франтишек Прохазка был первым в отряде, кто лицом к лицу столкнулся с гитлеровцами в их подлинном, зверином обличье. Он мог бы рассказывать о карцерах, о блоке смерти, о расстрелах просто так, ради потехи или «при попытке к бегству», об издевательствах и избиениях. Но он коротко поведал об этом новым товарищам и больше никогда не возвращался к старым воспоминаниям.
Зато он очень любил музыку, песню. Он выводил на губной гармошке чудесные чешские мелодии, выучил несколько советских песен, всегда что‑нибудь напевал, даже если на душе у всех скребли кошки.
– Если у нас в отряде будет художественная самодеятельность, – шутил Юрий Ульев, – ты, Франтишек, обязательно займешь первое место.
Прохазка лишь косил в сторону Юрия веселые черные глаза и продолжал выдувать звуки из тонкой пластинки губной гармошки.
А потом, вдруг озорно подмигнув и тряхнув темными густыми кудрями, начинал наигрывать бодрую, всем знакомую родную «Катюшу». Мелодию подхватывали, насвистывали, и вот уже приглушенно звучат слова:
И бойцу на дальнем пограничье
От Катюши передай привет!
Обычно кончалась такая инициатива Франтишека хором – ребята тихо и дружно пели какую‑нибудь всем знакомую песню, незаметно собираясь в кружок. И какую силу приобретала над людьми такая песня! Огрубевшие лица поющих бойцов светлели, в простуженных голосах звучали задумчивые, грустные нотки. Мысли каждого вдруг уходили туда, на восток, к самым дорогим и близким людям.
Это была грусть молодых парней, у которых годы юности совпали с самой лихой годиной для народа – с войной.
И чем сильнее было это грустное, тоскливое чувство к далеким родным местам, к своим юношеским мечтам, тем значительнее виделась каждому та нелегкая задача, которую они должны выполнить здесь, за пределами Родины. И гордость росла за себя, за свою группу. Ведь кому поручили такое серьезное задание? Им, юношам, у которых почти никакой школы жизни не было за плечами, но которые проходят сейчас хорошую школу борьбы. Они идут по тылам, идут уверенно, уничтожая врага, а фашисты мечутся и ничего не могут сделать «большевистским партизанам». И пускай они, солдаты‑чекисты, могут погибнуть – война есть война, – но дело, которое они обязаны выполнить, конечно, будет сделано.
ЧУЖИЕ И СВОИ
Этот человек хорошо знал чешский язык, прожил в здешних местах много лет, но чехам был чужим. Эрвин Шмид, член национал‑социалистской партии, считал, что ему, судетскому немцу, не нужно искать расположения чехов. В конце концов он хозяин, а не они. Он сюда поставлен для того, чтобы быть на страже порядков великого рейха. Ему наплевать на косые взгляды Карелов, Стефанов… Ведь их песенка спета. А обращаться с этими чехами он научился еще в концлагере Терезине.
Когда его переводили сюда, в Богданче стражмистром – начальником местной чешской жандармерии, – ему так и сказали:
– Надеемся, что в вашем округе будет всегда должный порядок. Немецкая нация и ее представители должны чувствовать себя в вашем округе спокойно и уверенно.
И в его округе всегда было спокойно. Шмид жил в дружбе с гестапо. Правда, в последние недели, когда фронт подошел к Карпатам и на восток потянулись воинские части вермахта, хлопот у Шмида прибавилось. Встречались такие юнцы‑офицерики, которые, выпячивая на груди только что полученные кресты, начинали кричать на стражмистра, чего‑то требовать, были чем‑то недовольны. Иногда проходившие солдаты проявляли в поселке и на хуторах свою «доблесть», и тогда Шмиду приходилось выслушивать плач и жалобы пострадавших жителей.
Особенно много неприятностей было от эсэсовцев. Черт побери, и откуда у этих молодчиков столько нахальства и самоуверенности! Они чувствовали себя везде хозяевами и даже со своими соотечественниками обращались по‑свински. Впрочем, Шмид и с эсэсовцами находил общий язык. В общем, верноподданный рейха содержал в строгом порядке свой округ, был на виду у начальства и не мог жаловаться на свою судьбу.
Все шло хорошо до одного, казалось бы, обыкновенного случая.
В этот декабрьский день в жандармерию прибежала взволнованная жена стекольщика Йозефа Страка. Со слезами на глазах она просила вызволить ее мужа, которого схватили какие‑то немецкие солдаты. Стражмистр очень удивился: сейчас в Богданче войск не должно быть. Шмид расспросил женщину подробнее.
Оказывается, вчера вечером лесник Гроуда попросил Страка застеклить разбитое окно. Работа была пустяковая, и, отправляясь сегодня утром, муж сказал, что придет не позже, чем через час. Но прошло два, три часа, а Йозеф не возвращался. Тогда женщина побежала к Гроуде, в душе проклиная мужчин, которым нужен самый пустяковый повод для того, чтобы за пивом или водкой просидеть несколько часов.
Стракова увидела, что около дома лесника ходит немецкий автоматчик, а у стены стоит ящик со стеклами – ящик мужа! Она хотела подойти ближе, но солдат что‑то сердито закричал, и женщина повернула назад. Она побежала в жандармерию искать защиты, все‑таки там знали ее мужа Йозефа Страка.
Стекольщика, действительно, власти считали «самым лояльным» человеком, и стражмистр рассчитывал сделать его своим осведомителем. Сейчас был подходящий случай «освободить» Страка из рук солдат и прибрать его к своим рукам.
И Эрвин Шмид послал к Гроуде двух жандармов.
Прошел час, а жандармы не возвращались. Тогда, рассерженный и немного обеспокоенный, отправился сам.
Вьюжным декабрьским вечером в дом Гроуды, стоявший на горе поодаль от Богданче, ввалились чуть ли не двадцать гитлеровских солдат и жандармов. В этом ничего не было удивительного. В последние дни стояли необычные морозы, и жителям хуторов часто приходилось открывать двери домов после настойчивого грохота солдатских сапог.
Удивился хозяин другому. Бородатый офицер‑эсэсовец на чистейшем чешском языке попросил разместить солдат на ночлег и, если можно, чем‑нибудь покормить – они заплатят, в кои веки это было! Потом он расспросил, нет ли в Богданче войсковых подразделений, много ли жандармов и как пройти на Збрасловице и Зруч.
Через полчаса солдаты расположились в нижней комнате дома и с аппетитом уплетали принесенную хозяйкой вареную картошку. Два немца, взяв какую‑то аппаратуру, ушли в небольшой, холодный флигелек.
Но удивительное в этот вечер еще не кончилось. К Гроуде подошел офицер и сухо сказал, чтобы в эту ночь никто из дома не выходил, не то часовые могут по ошибке выстрелить.
Почти до утра не спали хозяева, прислушиваясь к завыванию пурги да похрапыванию солдат в соседней комнате. Иногда за окном раздавалось сдержанное покашливание часового. Но Гроуде все слышались шаги, негромкие голоса, кажется, у флигеля. И вдруг почудилось, что разговаривали люди не по‑немецки, и не по‑чешски, а на русском языке.