– Что теперь думаете делать? – наконец спросил Павел Васильевич.
– Немного отдохнем, потом будем действовать. Нам нужно связаться со штабом.
– В следующий сеанс вы получите через нашу рацию связь. Дайте моему радисту свои позывные.
– Спасибо, – майор был сдержан в своей радости. – На время мы остановимся здесь, у этого хозяина.
Через несколько дней в Киев были отправлены радиограммы. Фаустов сообщал: «Встретил группу майора Мельника. Связи со своим Центром не имеет, ожидает выброски врача, радистов на мою площадку». Вслед за этим Григорий Мельник через радиостанцию «Зарево» послал радиограмму: «Два месяца в тяжелой обстановке ожидаю радистов, врача, комиссара. Прошу ускорить выброску на площадку Фаустова. Восемь человек во главе с Химичем подобрал я. Вынужден связь держать через Фаустова…»
Так рядом с группой «Зарево» появился отряд Мельника, о котором Фаустов в письменном докладе, подготовленном уже после войны, сообщал: «Нами приняты все меры для оказания помощи Мельнику. Ему была предоставлена возможность держать систематическую связь со своим штабом через наши радиостанции. На нашу площадку ему был сброшен груз, и, получив радистов, Мельник перешел на связь со своим Центром, не уходя от нас до самого соединения с Красной Армией».
КАРАТЕЛИ
Человек появился в селе мартовским утром. На нем было обтрепанное пальто, грязные, стоптанные башмаки и мятая кепка. Обросшее лицо, глубоко посаженные глаза, внимательные и настороженные. Он вошел в дом Тлустоша и на ломаном чешском языке рассказал, что он русский солдат, бежал из лагеря военнопленных. Попросил помочь найти партизан. В то время у Тлустоша в гостях сидел Франта Какач. Выслушав пришельца и посочувствовав его злоключениям, добродушный Франта хлопнул человека по плечу и сказал:
– Ничего, товарищ, если захочешь, партизан можно найти.
– Вы мне поможете, да? – вдруг оживился гость. – А где партизаны‑то?
Тут Какач понял, что совершил оплошность. Будто ничего не было необыкновенного в вопросе человека, но он на какую‑то долю секунды спросил раньше, чем это можно было ожидать, и к тому же неестественно радостным тоном. Это насторожило старого крестьянина. Он уклончиво ответил:
– Кто его знает, где эти партизаны. Я просто к слову сказал: захочешь найти, так найдешь.
Человек попрощался, вышел на дорогу и нерешительно зашагал в гору, к домам Какача и Застеры. На полпути он остановился и повернулся туда, откуда пришел.
Обо всем этом Какач немедленно сообщил Фаустову.
– Нужно было привести его сюда, Франта, – сказал капитан. – Здесь мы бы раскусили, что за фрукт.
Юрий вмешался в разговор:
– Теперь ясно, командир, какие машины с антеннами ездят вокруг. Нас, наверно, засекли пеленгаторы.
Несколько дней назад чехословацкие друзья из соседних сел и хуторов сообщали о каких‑то автомашинах, которые появились у немцев: большие крытые фургоны, на крыше – антенны в виде рам или каких‑то рогулек. После этого командир приказал Юрию и Ивану Тетерину сообщить Центру, что временно передачи будут прекращены.
Приход в Самотин незнакомца встревожил Фаустова. Уже прошло почти два с половиной месяца с тех пор, как пришли они сюда. За это время эсэсовцы ни разу не приходили в село.
Фаустовцы были хозяевами на дорогах и в селах от Ледеча до Бистрице. Владимир Кадлец не раз бывал в Брно, установил связь с чехословацкими патриотами, которые даже сделали для «Зарева» круглую – «гербовую» печать.
И вот теперь появились тревожные признаки того, что гитлеровцы нащупали базу отряда. Нужно быть начеку. «Зарево» не боится стычек с эсэсовцами. Теперь вместе с фаустовцами находится и отряд Мельника. За прошедшее время уже не один десяток гитлеровских вояк нашел могилу на дорогах. Но командиру нужно думать не только об отряде, он ответствен за судьбу тех чехословацких друзей, простых крестьян, которые приютили партизан, выполняли боевые задания.
Если эсэсовцы их обнаружат, семьям патриотов будут уготованы мучения в гестаповских застенках и концлагерях.
Фаустов приказал бойцам быть готовыми к немедленному выступлению. Никаких следов о пребывании отряда в Самотине не должно остаться.
Март. Почти всюду сошел снег, лишь в лесу под черными глыбами еще серели клочки ноздреватого снега. Пробивались к теплому солнцу первые былинки нежной травы, весело поглядывали голубыми глазами подснежники.
Поздно вечером в дом Какача ввалился весь мокрый и в глине Карел Кулыфанек. Еще не отдышавшись, он едва проговорил:
– Капитан, поднимай всех!..
Встревоженные бойцы окружили Кулыфанека. Кадлец подал неожиданному гостю воды, и тот одним духом опрокинул черпак.
– Сегодня ночью назначена облава на Самотин. У вас тут был гестаповский лазутчик, что‑то вынюхал. Они надеются захватить вас врасплох.
Фаустов переспросил:
– Это точно, Карел? Откуда узнал?
– Подслушал разговор двух эсэсовцев с нашим шефом. На Самотин пойдет большой отряд карателей, они будут охватывать село кольцом. Как только я услышал это, вскочил на велосипед и вот еле добрался по такой раскисшей дороге.
– Ваня, – обратился командир к Тетерину, – беги быстрее к Застере, веди оттуда всех наших. Еще раз предупреждаю: не оставлять ни малейшего следа.
Отдышавшись, Кулыфанек уже спокойнее сказал:
– Уходить, капитан, нужно в горы, к сторожке. Я понял, что прочесывать горы каратели не намерены, поэтому можно переждать в шести‑восьми километрах.
Молодой чех посмотрел на часы и заторопился.
– Нужно скорее вернуться в Нове‑Место, пока меня не хватились. Ведь еще мы поборемся, капитан? – улыбнулся бледными губами Карел.
Фаустовцы от всего сердца благодарили чеха за такое сообщение, старались пожать ему руку. Каждый понимал, чего стоило Карелу добраться в такую слякоть на велосипеде в Самотин. Десяток километров по трудной дороге, в темноте, с огромным риском быть схваченным гитлеровцами и снова возвращение назад. Какой еще поступок может ярче показать настоящую душу Кулыфанека.
Вскоре отряд уже покидал Самотин. Вместе с фаустовцами уходил майор Мельник со своими бойцами. В последний раз посмотрели на дома, где в течение двух с половиной месяцев жили, где были окружены заботой Какача и Застеры.
У солдата свои воспоминания. Он может забыть опаснейшие моменты жизни на фронте, полные свинца, огня и смерти. Но никогда не забывает он теплого угла и куска хлеба, которым поделились с ним в минуты смертельной усталости и голода. Он на всю жизнь запоминает теплые и ласковые, как у далекой матери, руки, которые протянули ему пищу, заштопали одежду, уложили спать. И может быть, вот такую бескорыстную заботу, постоянное внимание к воину, щедрость души он поставит наравне с ратным подвигом.
Отряд шел в горы. Ночью началась метель, и разведчики с трудом пробивались вперед. К утру они достигли охотничьего домика на окраине леса и, отдохнув несколько часов, двинулись на Тишнов.
Каратели вломились в дом Какача ранним утром. Следом за толстым, пучеглазым фельдфебелем вошел вчерашний гость Тлустоша, «беглец». Он был в том же обтрепанном пальто, так же небрит, но глаза его горели таким злым огнем, что Какач испугался не за себя, а за дряхлых стариков – отца и мать, за жену и дочку‑подростка. Поэтому, когда эсэсовцы заполнили весь дом грохотом кованых сапог, Франта смело выступил вперед. Налитые кровью, воловьи глаза фельдфебеля ощупывали Какача с головы до ног.
– Этот? – спросил фельдфебель у лазутчика.
– Да…
Фельдфебель вразвалку подошел к Франте и вдруг, выбросив вперед короткую руку, ударил его в лицо.
– Партизан? Ты есть партизан?
Какач отлетел к стене, замотал головой, будто стряхивая боль, которая теперь стучала в затылке. Рядом стоял лазутчик и скороговоркой повторял:
– Ты мне говорил о партизанах. Признавайся! Где партизаны? Ты мне говорил…
Он тоже замахнулся на Франту, но это, видимо, фельдфебелю не понравилось, он что‑то прорычал и пренебрежительно оттолкнул лазутчика в сторону.
– Господин офицер, я никаких партизан не знаю! – сказал Какач.
– Врешь, ты мне говорил! – заорал в исступлении лазутчик.
– Я вам ничего не говорил. Партизан я не видел! Да разве я не сообщил бы, если бы заметил хоть одного партизана! – Франта состроил плаксивую физиономию.
От дверей подал свой робкий голос староста.
– Господин фельдфебель, Франта Какач – преданный, исполнительный крестьянин. А какие у нас партизаны? Здесь про них никто не слыхал.
Эсэсовцы рыскали по всем углам, перевернули вверх дном немудреную обстановку Какача, но никаких подозрительных следов не обнаружили. Фельдфебель, поняв, что поиски напрасны, приказал солдатам «проучить проклятого чеха». Долго свистели плети над распластанным телом крестьянина. Каратели ушли из дома лишь после того, как убедились, что Какач потерял сознание. Плачущая жена бросилась за водой…
Вечером в дом Франтишека незаметно проскользнул Кадлец. Жена, всхлипывая и поправляя на спине Какача мокрое полотенце, рассказала Владимиру обо всем происшедшем.
– Звери! Избили, надругались над людьми. Все село обнюхали, каждый подвал проверили. Ломали, рвали все, как бандиты. Когда же им за это будет отплачено?
Кадлец мрачно смотрел на стонущего Франтишека, и кулаки его невольно сжимались в бессильной ярости.
Но тут Какач поднял с подушки голову, посмотрел на Владимира заплывшим глазом и, превозмогая боль, вдруг озорно подмигнул.
– Все‑таки, Володя, с вами веселее. Возвращайтесь скорее сюда. Видишь, как я соскучился? С горя никак не поднимусь, – он попытался улыбнуться.
В ту же ночь Кадлец вернулся в отряд и доложил командиру о налете карателей на Самотин. Сейчас эсэсовцы ушли из села и, по‑видимому, прекратили поиски отряда.
Но партизаны ошибались. Они не знали, что гитлеровцам удалось схватить одного бойца из отряда «Ян Гус». Этот партизан знал немало явочных квартир чехословацких патриотов‑подпольщиков. Оттуда распространялись антигитлеровские листовки, там отдыхали ушедшие на задание партизаны из отряда «Ян Гус» и «Зарево».
Пленный партизан на допросе под пытками начал выдавать одну за другой явочные квартиры.
Первой жертвой этого предательства стал лесничий из Першикова Франтишек Яначек. Эсэсовцы нагрянули к нему вечером, сделали погромный обыск, избили Франту до полусмерти, затем вместе с женой и двумя детьми увезли в Прагу. Соседи, видевшие, как фашисты волокли связанного и окровавленного Яначека, потом рассказывали, что он держался стойко.
Ворвались немцы и в дом старика Вейса. Эсэсовцы решили тут же допросить хозяина. Но коммунист молчал. Доведенные до бешенства его молчанием, гитлеровцы принялись избивать старого чеха. Вейс не проронил ни слова. Только слезы катились по бледному, изрытому глубокими морщинами лицу, когда старик увидел, как начали бить его жену и взрослую дочь.
Пятилетнюю внучку, светловолосую девочку, с удивлением и испугом смотревшую на все огромными серыми глазами, не били. Пока эсэсовцы вымещали злобу на стариках и их дочери, толстенький, по виду очень добродушный человек – гестаповец, увел девочку в другую комнату и там, бережно усадив ее, достал плитку шоколаду.
– Кушай, милая, не стесняйся, – голос у дяди был ласковый, и девочка, напуганная криками и шумом, доносившимися из‑за двери, невольно прижалась к этому человеку.
А он стал расспрашивать, какие у девочки игрушки, есть ли у нее подруги, а когда она с удивительной быстротой съела шоколад, вынул из кармана горсть конфет. Обрадованный таким неожиданным угощением, ребенок с готовностью отвечал на вопросы. Наконец, дядя спросил, приходили ли к ним когда‑нибудь люди с оружием. Девочка на секунду перестала жевать и, сморщив от усилия лобик, сказала:
– Приходили дяденьки, много‑много… И с ними дядя Алеша…
– Какой дядя Алеша?
– Он большой‑большой, волосы черные. Он мне гостинцы носит… И пистолет на поясе у него большой. Дядя Алеша очень веселый.
Человек вдруг перестал улыбаться и засыпал девочку вопросами, но она больше ничего вразумительного не могла сказать.
Семья Вейса была также увезена в Прагу.
Весть об этих арестах и обысках застала Карела Яйтнера в Ждяре. Друзья сказали ему: «Будь осторожен. Может быть, не стоит идти сейчас домой». Они оказались правы – в это время гестаповцы уже хозяйничали в доме Яйтнера и допрашивали его сестру Карлу. Тихая по натуре и, как многим казалось, боязливая девушка спокойно, с презрением смотрела на врагов и твердила одно:
– Никаких партизан не знаю. Брат – не коммунист. Никто к нам не приходил.
Сухими, побелевшими губами она повторяла одни и те же слова, прислушиваясь к каждому новому звуку за дверью, – неужели Карел придет домой и попадет в лапы гестапо?
Но брат не пришел. Он послушал совета друзей и спрятался в надежном месте.
На другой день Карла уже была в доме «Печека» – так называли штаб‑квартиру гестапо в Праге. Ее допрашивали долго, сначала обещая немедленное освобождение и полную безопасность, но потом, видя упорное молчание этой светловолосой худенькой девушки, вышли из себя. В камеру обратно ее бросили с рассеченной бровью.
Проходили дни за днями, а Карла ничего определенного не говорила гестаповцам. Поняв, что брату удалось скрыться, девушка отвечала на допросах:
– Я ни разу не встречала партизан. Может быть, брат и скрывал что‑то от меня, но никогда я не видела, чтобы какие‑нибудь подозрительные люди приходили к Карелу.
Девушку переправили в тюрьму Панкрац. И вскоре объявили, что она приговорена к смертной казни.
С тех пор потянулись дни мучительного ожидания исполнения приговора. Казалось, гитлеровцам доставляло удовольствие наблюдать, как узница вздрагивала при каждом появлении надзирателя в камере, как день за днем все больше глубоких старческих морщин ложилось на лицо девятнадцатилетней девушки.
Зная, что ее ждет расстрел, может быть, в следующую ночь, Карла безучастно выходила на очередную пятиминутную прогулку, плелась вдоль стены, стараясь лишь не наступить на ноги впереди идущей узницы. Иногда она равнодушно смотрела сквозь сетку перегородки на заключенных мужчин, которых тоже водили надзиратели вдоль стены.
Однажды ей показалось, что среди мужчин мелькнуло знакомое лицо. Где же она видела этот вытянутый округлый подбородок? Карла мучительно вспоминала, но образ человека ускользал, терялся в темных уголках памяти.
Это был Самек, тот партизан Ладислав Самек, которого эсэсовцы захватили в Краснице тяжелораненым. Карла Яйтнерова видела его всего один раз, когда «Зарево» проходило через Цикгай к Праге.
Ладислав давно уже находился здесь, в Панкраце, в камере смертников. Когда он очнулся там, в Краснице, в кузове грузовика, под ногами эсэсовцев, он понял, что теперь‑то начнется самое главное, самое решающее в его жизни – испытание всех его душевных качеств, экзамен мужества, стойкости. И он, больно ударяясь головой о сапоги солдат, шевелил немыми губами: «Ничего не знаю. Не знаю, куда шли, откуда, с кем, зачем. Не знаю, как звать, забыл… Память отшибло».
Так он отвечал на всех допросах в гестапо. Смахивая рукой с глаз кровь, уже бессильно шептал:
– Не знаю… Я – простой словацкий солдат, по глупости попал к партизанам. Как звали командира, не знаю. Звали просто: командир…
Ему не давали продолжать: понимали, что он врет. Били плетьми, палками, ногами. Потом решили подвесить к потолку. Он продолжал шептать:
– Ничего не знаю. Я – простой солдат.
В Панкрац эсэсовцы привезли его из дома «Печека», будучи уверенными, что через день‑два этот изуродованный человек отдаст богу душу. Но прошла неделя‑две, и Ладислав Самек с помощью товарища по камере начал передвигаться от окна до двери.
Снова его вызывали на допросы, снова бросали в камеру избитого, без сознания. Гестаповцам ничего не удавалось узнать от этого парня.
Тогда Ладислава перевели в камеру смертников.
В эти дни Карла Яйтнерова и увидела его…
ЗАСАДА
Произошло все неожиданно и быстро.
Трое бойцов «Зарева» возвращались в отряд после выполненной операции. Ребята, одетые в тонкие немецкие шинели, продрогли, были голодны, и в десяти километрах от Глинско зашли отогреться к знакомому леснику Йозефу Поливке. Хозяин, обрадовавшись дорогим гостям, велел жене побыстрее накормить партизан.
Женщина заторопилась в пристройку за снедью. Но едва открыв дверь на крыльцо, она вдруг захлопнула ее и испуганно прошептала:
– Фашисты идут!
Снаружи послышались тяжелые шаги, лающая речь. Партизаны подкрались к двери, вскинули автоматы. Теперь спасение было в находчивости, смелости, быстроте.
Дверь скрипнула. На пороге стоял высокий красномордый унтер‑офицер. Сзади виднелись каски двух солдат.
И тут Борис Жижко неожиданно рявкнул, взметнув вверх руку.
– Хайль‑литль!
– Хайль! – ответил унтер‑офицер и шагнул в комнату. Короткая автоматная очередь ударила в грудь гитлеровцу. Жижко, а за ним товарищи одним прыжком оказались на крыльце, полоснули перед собой из автоматов и скатились по ступенькам вниз. По двору навстречу бежали солдаты. Партизаны, стреляя, бросились за угол дома, к кустарникам. Гитлеровцы не сумели организовать погоню. Благодаря замешательству врага партизаны ушли без единой царапины да еще уложили двух гитлеровцев.
Зато на Поливке, маленьком, болезненном пожилом человеке, эсэсовцы решили выместить всю свою злобу. Они жестоко избили его, но с собой не взяли. Поняв, что у Поливки могут снова появиться партизаны, гитлеровцы решили устроить около дома крестьянина засаду. Они перекрыли все дороги и тропинки, ведущие к хозяйству Поливки.
Когда Фаустов вызвал к себе нескольких партизан, они поняли, что замышляется что‑то серьезное. Командир сообщил, что сегодня немцы снова намерены устроить засаду у дома Поливки и что нужно организовать фрицам хорошую встречу. Лучше всего перехватить гитлеровцев в лесу и там быстро уничтожить весь карательный отряд, который, как стало известно, будет следовать на двух грузовиках и одной легковой машине.
К вечеру двенадцать человек залегли вдоль лесной дороги. Было тихо, будто в лесу все вымерло. Юрий лежал на почерневшем мокром снегу, в нетерпении шевеля застывшими пальцами. Нервы у всех были напряжены до предела: полсотни солдат на двенадцать партизан – не шутка.
Но вот послышался рев моторов. Он приближался. Люди, лежавшие вдоль дороги, замерли, превратились в неподвижные темные пятна под кустарниками. Только бы немцы не заметили эти пятна раньше времени!
Тесно прижавшись к огромному холодному валуну, Юрий видел, как появилась из‑за поворота легковая машина (ее никто сейчас не тронет, пусть офицер проедет подальше – там его ждут), а за нею – два открытых грузовика. В кузовах – плотные ряды солдат в зеленых шинелях.
Первый грузовик поравнялся с партизанами. И в эту минуту во весь свой большой рост поднялся Алексей Белов. Изогнувшись, напружинившись, он метнул под грузовик противотанковую гранату. Столб пламени, комья земли, обломки – все это вздыбилось над дорогой. А сзади к запылавшей, перевернутой набок автомашине катился второй грузовик.
Треск. Взрыв.
– Огонь!
Юрий не слышал, как дружно застучали автоматы по обе стороны дороги, потому что сам очередь за очередью посылал горячий свинец туда, где из пламени пытались вырваться гитлеровцы.
Карательный отряд был полностью уничтожен. Среди партизан потерь не было. Лишь одному бойцу, действовавшему у легковой машины, не повезло. Он снял с убитого офицера полевую сумку, напялил его новенькую с блестящим позументом фуражку и побежал назад, к товарищам. Кто‑то, не разобравшись, повернул в его сторону автомат. Высокий, тонконогий боец вдруг подскочил, как ужаленный, и схватился за ягодицу.
– Куда же ты стреляешь, слепой? Не видишь своих, что ли? – заорал он благим матом, прижимая руку к брюкам. Пуля, оказывается, лишь слегка зацепила мягкое место, и бойцы еще долго смеялись над незадачливым товарищем, глядя на его порванные штаны.
НА ИМЕНИНЫК ЛЕЙТЕНАНТУ
О массовых арестах чехов партизаны «Зарева» узнали, когда вместе с вернувшимися с задания разведчиками в отряд пришел Йозеф Букачек. Он рассказал, что гестаповцы, заполучив, вероятно, какого‑то доносчика и предателя, схватили уже нескольких патриотов.
Фаустов, надвинув на лоб шапку, сидел в полуразрушенном сарае и, хмуро глядя перед собой, слушал рассказ «Бакунина». «Все же не придется вам, господа фрицы, спокойно жить, – думал капитан. – Мы вам в ближайшие дни такое покажем, – от и до! Вот только соединимся с группой Иванова».
Два дня назад, когда Юрий снова установил, после нескольких дней молчания, связь с Большой землей, было сообщено, что необходимо найти разведывательно‑диверсионную группу, которая выбросилась где‑то в районе Тишново. Командир при высадке погиб, нужно ориентироваться на радиста Дмитрия Иванова и взять группу в состав «Зарева».
За день до этого к отряду пристало пятеро десантников из одной неудачно высадившейся группы. Смертельно раненный командир свалился в ущелье, а рация была разбита вдребезги. Рассказывая обо всем этом, радистка Дина Шаповалова, светловолосая, хрупкая девушка, заливалась слезами. Фаустов старался успокоить радистку:
– Не волнуйся, Дина, все будет хорошо. И рация, и работа у тебя будут, порядок будет – от и до.
Сегодня Большая земля сообщила, в каком селе прячется Дима Иванов с товарищами, и теперь Фаустов по карте намечал маршрут для тех, кто должен пойти на соединение с Ивановым. За этим занятием и застали командира вернувшиеся разведчики и Букачек. Весть о расправе над чехословацкими патриотами ошеломила партизан. Юрий даже бросил налаживать рацию. Он вспомнил Яначека, высокого, как будто медлительного, но всегда и всюду успевающего, Яначека со спокойными голубыми глазами. Представил его избитым, окровавленным, увидел перед собою измученную Карлу Яйтнерову – и ярость зазвенела в ушах, сжала кулаки. Он еще слышал смех Франты Какача, любившего рассказывать разные забавные истории, видел его большие руки, потрескавшиеся от работы негнущиеся пальцы – и теперь готов был ринуться на помощь чешскому другу, которого избили эсэсовцы.
Видно, такие же чувства владели Кадлецом, который тяжело вздохнул:
– Эх, таких людей потеряли! Таких людей…
Борис Жижко только сказал:
– Командир, посылай нас с Алешей и Денисом – любое задание выполним!
– Скоро, скоро, хлопцы, – задумчиво проговорил Фаустов. – Давайте сделаем первое – найдем Иванова и его товарищей.
Крик часового заставил всех схватиться за автоматы:
– Стой! Буду стрелять.
Из‑за деревьев показались двое в немецкой форме: один – низенький, сухонький старикашка, в надвинутой на уши пилотке, другой – высокий, круглолицый, с широкой пилой в руке. Они медленно подняли руки под наведенными дулами автоматов, с ужасом смотрели на вооруженных людей.
Обыскать немцев было делом минуты. Они были обезоружены. Кадлец принялся их допрашивать по‑немецки. Отвечал старый солдат, испуганно и подобострастно глядя в глаза этому бородатому эсэсовскому офицеру.
Они из роты строителей, которая стоит совсем недалеко отсюда, в Бртьове. Занимаются ремонтом дороги. Рота в основном состоит из советских военнопленных, командир и унтер‑офицеры – немцы. Он, старый конторщик, недавно мобилизован и, как нестроевой, направлен в эту роту. Сегодня у лейтенанта день рождения, и он решил устроить пирушку. Вот и послал этих двух солдат напилить дров.
– Спроси, сколько у них оружия, – подсказал Фаустов.
– Братцы, я ж ваш земляк! – вдруг с отчаянием закричал до сих пор молчавший высокий солдат. – Мы отутечки недалеко стоимо!
– Землячок, значит? – прошипел с ненавистью Денис Кулеш, подойдя вплотную к немцу. – А с какой это корысти ты фрицам дороги делаешь?
– Так мы ж як военнопленные. Работаем на дорози, а сбоку два нимця з автоматами стоять.
– Денис! – строго прикрикнул капитан на побледневшего от злости Кулеша.
Допрос продолжался. Второй, высокий пленный оказался украинцем из‑под Чернигова, охотно отвечал на вопросы.
Да, рота состоит из военнопленных, сейчас уже почти расконвоированных, и чешских солдат‑строителей. Конечно, работают, чтобы за колючей проволокой не подохнуть с голоду. Русские давно ждут, когда пошлют ближе к фронту, чтобы перейти к своим.
– Что заливаешь? Если б захотели, давно перебили бы фрицев и ушли отсюда, – заметил Николай Болотин.
– Ей‑богу, братцы, только из‑за жратвы и работаешь, – божился солдат. – Я ж од самой границы воевал, под Киевом попал в плен. Сколько насмотрелся, настрадался в лагерях… Що ж я, Иван, не помнящий родства?
– А как тебя зовут? – полюбопытствовал Курасов.
– Иваном.
Вокруг все весело загоготали.
– Ну вот что, Иван, где находится командир роты, знаешь? – спросил Фаустов.
– Так точно. Они с нашими немцами‑унтерами собираются в харчевне после обеда. Будут до ночи пить, а нам вроде выходного дали. Именины у лейтенанта…
– Покажем мы им именины. Внимание, товарищи! Со мною пойдут Белов, Жижко, Кулеш, Болотин, Курасов, Прохазка, Павловский и…
Тут Фаустов повернулся к стоявшему в стороне майору Мельнику.
– Может быть, из своих кого дашь?
Майор помедлил.
– Хорошо. Бери Химича и Морякова.
Никто в селе не удивился появлению на улице группы вооруженных немцев. Впереди шли старик немец и Иван с зажатой под мышкой пилой. У домов стояли пленные, кричали:
– Иван, что же ты без дров? Хочешь от фельдфебеля в морду получить?
– Важное дело, ребята! Веду к начальству другое начальство, – многозначительно кивал Иван на шагающего рядом эсэсовского офицера.
– Теперь тебе перепадет на чарку!
Снова тихо в Бртьове. Мирно постукивает где‑то молоток, поет петух.
И вдруг – грохот взрыва. Дробью рассыпались автоматные очереди. На улицу выбегали испуганные солдаты, на ходу одевались. Стрельба слышалась у харчевни, и все бросились туда. Навстречу бежал Иван. За ним – люди в немецкой форме.
– Остановитесь, хлопцы! Это свои, партизаны!
Но тут выбежали из‑за дома двое с автоматами, на ходу стреляя. Тогда сбоку затарахтел пулемет. Автоматчики упали.
– Стойте! – уговаривал Иван. – Незачем бежать к харчевне. Там лейтенанту уже капут.
Рядом появился бородатый офицер, властно крикнул:
– Всем собраться и построиться вот здесь, возле этого дома. Только быстро! И тут же черниговцу Кадлец сказал:
– Иди, Иван, поговори со своими, а потом построишь роту.
Через полчаса солдаты были выстроены. Иван доложил Фаустову по всей форме, а потом уж совсем не по‑уставному проговорил:
– Уси таки ради, таки ради!..
Фаустов подошел к строю, заговорил негромко, проникновенно. Солдаты ловили каждое его слово, застыв в неровных шеренгах.
– Среди вас есть чехи. Им я одно могу сказать – или расходитесь по домам, или идите в партизанские отряды. Ваша воля, ваша совесть, ваши дела. Что касается русских, то – нам нужно воевать. Война идет к концу. Красная Армия бьет фрицев под Берлином.
– Что нас агитировать! – загалдели в строю. – Нам только хорошего командира нужно…
Капитан улыбнулся и раскрыл портсигар.
Вечером партизаны привели радиста Дмитрия Иванова[4], которого встретили в соседнем селе. В отряд пришли также товарищи Иванова – Аркадий Рудаев, чехи Вацлав Горак, Йозеф Копржава, Владимир Шванцера.
Фаустов отозвал в сторону одного из десантников, пришедших с Диной Шаповаловой.
Сели на перевернутую разбитую повозку, закурили. Подняв высоко брови, Фаустов сбоку изучающе посмотрел в спокойное лицо десантника.
– Завтра будешь формировать свою группу.
– Вот как? А я думал…
– Что ж ты думаешь, так всю войну с нами пройти? Вас же не для этого посылали сюда? – строго спросил капитан. – Командир погиб – беда, рации не стало – двойная беда. Но задание‑то осталось. Отныне вы будете прежней боевой группой с той же задачей, с которой вас выбросили сюда. Отберите из освобожденных военнопленных хороших ребят, возьмите с собою, крепче будете.
– Большое спасибо тебе, Фауст. За то, что выручил нас, что даешь путевку… От души спасибо.
– Чудак ты, друг. Здесь, в тылу, тот, кто не хочет помочь товарищу, – завтрашний предатель. Война, брат, проверяет все и всех.
Под утро Фаустов растолкал спящего Юрия. Тот сразу понял, что командир в прекрасном настроении – он напевал под нос «Ты ждешь, Лизавета, от друга привета»…
– Юрка, передашь вот эту шифровку: «24 марта к отряду присоединились… дальше перечислишь Дмитрия Иванова и его товарищей… Потом передашь: в ночь на 26 марта под моим руководством разгромлен гарнизон противника, находившийся в деревне Бртьов, полтора километра южнее Дольной Льготы. Убито четыре и ранено два немца. Освобождено 24 советских военнопленных, которые зачислены в состав отряда, и 21 чех. Участвовали Белов, Кулеш, Болотин, Курасов, Жижко, Прохазка, Павловский, Петросян, Химич, Моряков…»