Образ Н.В. Ставрогина в статьях С.А. Аскольдова

Исследование романа «Бесы» и его центрального героя можно найти в статьях русского религиозного философа Сергея Алексеевича Аскольдова.

Статья С.А. Аскольдова «Религиозно-этическое значение Достоевского» (1922 год) вошла в сборник «Ф.М. Достоевский. Статьи и материалы», который издавался в 1922-24 годах под редакцией русского и советского литературоведа А.С. Долинина. По мнению автора статьи, Достоевский является одним из первых русских писателей, представившим литературного героя не как тип или характер, но как личность. Личность, как пишет Аскольдов, всегда направлена на разрушение традиций, ее задача – апеллировать к переоценке жизненных ценностей и стремиться к духовной свободе. Несмотря на разнообразие героев у Достоевского, каждый из них ищет, требует «чего-то своего»: «Если они любят, то трагически неотвязно, чувственно или душевно приковавшись взглядом к какой-нибудь родинке, к какому-нибудь выражению глаз, индивидуальному изгибу души или тела. Так магнетически неподвижно приковываются к своим избранницам неистовые в своей неотступности Карамазовы, Рогожин, Версилов, Свидригайлов и др.» [24, с. 33].

Герой Достоевского, будь он святой, грешник или злодей, доведший свое личное начало до последней черты, ценен именно тем, что он все равно противостоит среде, подстраивая ее под свои духовные установки. Достоевский всегда ставит героя перед однозначным выбором, который способна осознать только сильная личность. Поэтому, как пишет Аскольдов, даже такие персонажи, как Свидригайлов или Ставрогин, имеют у автора особое признание и даже оправдание.

Рассматривая мировоззрение Достоевского, Аскольдов, ссылаясь на художественные образы писателя и на материалы «Дневника писателя», устанавливает четыре «вида зла». Первый вид зла – «зло эмпирическое личное» - является самым разнообразным и в то же время самым ординарным. Достоевский не только прощает такое зло, но даже приемлет его. Практически все любимые герои писателя – Лиза Хохлакова и Грушенька из «Братьев Карамазовых», Настасья Филипповна из «Идиота» - наделены им. Эмпирическое зло проявляется в них страстями, капризами, душевной неукратимостью. И каждый из этих героев религиозно и этически все же прощен Достоевским [24, с. 49]. Второй вид зла – «зло эмпирическое сверхличное» - по мнению Аскольдова, коренится в организации общественной жизни, и Достоевского, как художника, мало интересует. Писатель имеет к нему отношение принципиально то же, что и к злу личному.

Особый интерес у Достоевского вызывает «зло личного трансцендентного (потустороннего)» характера. Именно в этом контексте, наряду с другими персонажами, Аскольдов рассматривает главного героя «Бесов» Николая Ставрогина.Природа потустороннего зла, имея мистическое происхождение, коренится не в сознании человека, а за его пределами. Оно проявляется явным или скрытым наваждением в поведении героев, как это происходит с Раскольниковым, Версиловым, или автоматизмом, что наблюдается в поведении Ставрогина. Описывая внешность героя глазами Варвары Петровны, в главе «Ночь», Достоевский акцентирует внимание на странной неподвижности героя: «Увидав, что Nicolas сидит что-то слишком уж неподвижно, она с бьющимся сердцем осторожно приблизилась сама к дивану. Ее как бы поразило, что он так скоро заснул и что может так спать, так прямо сидя и так неподвижно… Лицо было бледное и суровое, но совсем как бы застывшее, недвижимое… решительно, он походил на бездушную восковую фигуру» [7, с. 182].

Ставрогин, как подчеркивает Аскольдов, фигура психологически «иррациональная». Если вспомнить эпизод с пощечиной Шатова, то удивительной будет реакция Ставрогина на это оскорбление: «Едва только он выпрямился после того, как так позорно качнулся на бок… тотчас же он схватил Шатова обеими руками за плечи; но тотчас же, в тот же почти миг, отдернул свои обе руки назад и скрестил их у себя за спиной. Он молчал, смотрел на Шатова … Но странно, взор его как бы погасал» [7, с. 166]. Герой, не испытывающий страха и всегда хладнокровно и безжалостно относящийся к противнику, почему-то не захотел ответить на унижающий его поступок. Действия Ставрогина исходят будто не из его рассудка, а диктуются потусторонним. Как пишет Аскольдов, трансцендентное зло «… внедряется и в обыкновенные человеческие страсти и деяния, придавая им характер чего-то рокового и иногда непонятного для самого действующего лица» [24, с. 49].

Несмотря на то, что потустороннее зло является некой неизвестной, неизмеримой разумом и чувствами величиной, Достоевский все же не признает его непобедимым. Оно является даже в своем роде положительной силой, которая заставляет человека испить «… чашу зла "до дна"…», показывает ему «… внутреннюю пустоту потустороннего соблазна» [24, с. 50]. Поэтому судьбы своих героев, охваченных трансцендентным злом, Достоевский пытается подвести к оптимистическому исходу. Обнадеживающий прогноз получают Раскольников, Версилов, Иван Карамазов и Ставрогин.

Аскольдов, называя Николая Ставрогина самым загадочным героем Достоевского, пишет, что персонаж предстает перед нами в романе человеком, уже опустошенным злом. Зло проявлено в нем уже лишь в пассивной форме: «Напрасно стали бы мы искать в душе Ставрогина каких-либо проявлений активного зла. Перед нами человек без всяких страстей, склонностей и намерений, и в то же время человек полный силы и всяких возможностей» [24, с. 50]. Аскольдов подмечает, что ничего «религиозно дурного и злого» Ставрогин, являясь центральной фигурой романа, не делает. Философ признает за Ставрогиным только одну жертву – Лизу Тушину, которая все же искала гибели сама [24, с. 50]. Таким образом, проявив активное зло за страницами романа, когда-то в прошлом, Николай Ставрогин стоит на пути к исцелению.

Аскольдов, обращая внимание на исход жизненного пути Ставрогина, утверждает, что «… религиозный суд над самоубийством - дело весьма сложного и тонкого порядка. Во всяком случае, религиозная точка зрения должна учитывать не только то, как пресекается человеческая жизнь, а куда она направлена в своем последнем повороте. Но относительно Ставрогина именно и приходится констатировать явный поворот от зла» [24, с. 51]. Однако, как подмечает философ, поворот Ставрогина от зла не означает его поворота к добру. Герой пребывает в той точке безразличия, «… на которой человек делается нежизнеспособным. Если это не победа добра, то и не победа зла, какая-то игра в ничью в эмпирическом плане жизни» [24, с. 51]. Сила Ставрогина, его жизненный потенциал – это «потухающий костер», который никогда не сможет разгореться. Личное трансцендентное зло нашло свой предел в жизненной скуке.

«Победу зла, очевидно, можно предугадывать не здесь, а в пламени постоянно возгорающемся и разгорающемся от притока новых горючих материалов. Таким неугасимым и крепнущим пламенем является зло всей истории человечества, тот четвертый и самый роковой вид зла, который надо определить как зло сверхличное трансцендентное по своему происхождению» [24, с. 51]. Последний вид зла Достоевский раскрывает в своем творчестве не через конкретных персонажей, но через основные идеи романов – через идею морали без Бога и без Христа, через идею безрелигиозного гуманизма, через своеобразие религии человекобога. Этим вопросам посвящены его романы «Преступление и наказание», «Братья Карамазовы», «Подросток» и, конечно, роман «Бесы». У Раскольникова, Ивана Карамазова, Версилова, Ставрогина выбор «с Богом» или «без Бога» определяет не только их личные отношения, но и общественные. По замечанию Аскольдова, у Ставрогина выбор общественного пути осложняется выбором пути лично-индивидуального: «Безбожный путь общественного служения им, несомненно, преодолен, но в области лично-индивидуального поведения он все еще находится под властью злой силы» [24, с. 55].

В статье «Психология характеров у Достоевского», которая выйдет двумя годами позже (1924 год),Аскольдов продолжит анализ личностных качеств героев Достоевского. Философ укажет на различие между понятиями «характер» и «личность», которое будет определяться степенью выраженности и стойкости индивидуального начала. Содержание характера включает в себя не только усвоенное извне, но и самостоятельный выбор определенных черт воспринимаемого, то есть некий творческий, волевой акт. Сама стойкость характера, которая складывается из устоявшихся жизненных убеждений, привычек и способов поведения, в основе своей имеет выработанность [23, страница 60].

Личность, являя собой целостность сознания, не лишена и «общих мест», но индивидуальное, «свое» всегда настойчивее и резче выражается в ней: «Так, например, чувственный и во всяком случае довольно низменный эротизм - черта далеко не редкая. Однако нужно быть Свидригайловым, чтобы выпустить свою жертву тогда, когда она в его полной власти» [23, 60-61]. Таковыми, по замечанию Аскольдова, являются излюбленные герои Достоевского, которые не стоят отдельно друг от друга, но составляют как бы одну «родственную семью».

Аскольдов подчеркивает, что «семейственность» образов имеет двойственную природу, которая выражается, с одной стороны, в общности переживаний героев, а с другой – в единстве их духовного пути. Все герои как бы должны решить некую жизненную задачу, заданную им автором, и выразить при этом отдельные стадии ее решения. В этом отношении все ключевые образы романов Достоевского составляют « рядоположение », в котором один из героев уходит в каком-либо отношении дальше другого: «Нет сомнения, например, что Ив. Карамазов - это продолжение и углубление пути Раскольникова. Но за Карамазовым идет в том же направлении и заходит еще дальше Ставрогин, образуя в своем лице как бы кульминационный пункт, некий перевал единой духовной эволюции» [23, с. 61].

Обращаясь к рассмотрению отдельных черт личности героев Достоевского, Аскольдов устанавливает их духовное родство на основании чрезмерной эмоциональной чувствительности. Все герои Достоевского в той или иной степени способны испытывать состояние аффекта. Однако переживаемые героями эмоции не являются всеобщим достоянием и имеют не сколько личное, а именно сверхличное начало. К такой группе эмоций философ относит эстетические и интеллектуальные эмоции.

Необычные поступки, драматическую возбужденность героев Достоевского иногда невозможно объяснить только мотивами личного характера. Их поведение зачастую характеризуется бескорыстным интересом и участием в жизни других людей. Однако, размышляя над проблемой, Аскольдов указывает, что персонажи Достоевского и свои собственные поступки склонны рассматривать как бы со стороны. Иногда анализ себя «со стороны» диктуется самолюбием героев, но в то же время к такой оценке присоединяется и своеобразная объективность. «Им не только важно «казаться» тем или иным для других, но и «казаться» для себя. Они часто ставят себя в те или иные положения … побуждаемые какой-то странной страстью просто совершить то или иное деяние, стать в определенное положение, чтобы быть своим собственным зрителем» [23, с. 63]. Затрагивая этот аспект личности героя Достоевского, Аскольдов обращается к образу Николая Ставрогина.

В тексте «Исповеди» Ставрогин прямо указывает на получение им удовольствия от взгляда на себя самого со стороны: «Всякое чрезвычайно позорное, без меры унизительное, подлое, и, главное, смешное положение, в каковых мне случалось бывать в моей жизни, всегда возбуждало во мне, рядом с безмерным гневом, неимоверное наслаждение» [7, с. 267]. Ставрогин, как и другие герои романов Достоевского, определяется Аскольдовым как «актер своей собственной жизни », наделенный «… раздвоением непосредственного переживания и самонаблюдения…» [23, с. 64].

Многие произведения Достоевского воспринимаются читателем в оценочных категориях именно потому, что действие сюжета мотивируется не психологией личного интереса, а интересом «положений». Такая мотивировка делает сюжет весьма своеобразным, уникальным в своем роде. Именно «оценка положений» привлекает читателя Достоевского. Как пишет Аскольдов, с этой особенностью связывается один из основных психологических принципов Достоевского, который, касаясь двойственной значимости переживаний, превращается позднее в явление двойника [23, с. 64].

Если такие герои, как Грушенька из «Братьев Карамазовых», лицо, от чьего имени написаны «Записки из подполья» предстают перед читателем посредством «кривого зеркала», уродуя свою душу во взглядах и мнениях других, если раздвоенность Аркадия Долгорукого – героя романа «Подросток» - таит в себе соблазн являться не тем, что он есть, то раздвоенность Ставрогина воспринимается по-иному. Раздвоение героя несет, во-первых, «душевную эстетичность», а во-вторых, является «настоящим», внутренним раздвоением, что позволяет Достоевскому говорить именно о «двойниках» [23, с. 66]. Помимо Ставрогина сюда можно отнести Раскольникова, Версилова, Ивана Карамазова, но наибольшую значимость получает раздвоение такого рода именно у Николая Ставрогина.

Рассуждая об образе Ставрогина, Аскольдов обращает внимание на то, что герой предстает перед читателем в двух жизненных эпохах: первая эпоха – жизнь в Петербурге и за границей – дается через воспоминания и изображена в исповеди Ставрогина, вторая – изображается прямо в самом романе. Аскольдов рассматривает соотношение эпох жизни героя друг к другу, как развитие и завершение. Именно в движении от одного промежутка жизни к другому прослеживается эволюция раздвоения Ставрогина [23, с. 69].

Первая эпоха не иллюстрирует резкого раздвоения героя: в этот период он только находится во власти страстей и навязчивых идей, вторгающихся в его собственную психологию. Его преступления – кража денег у чиновника и насилие над ребенком – объясняются, по мнению Аскольдова, концентрацией в одной точке всего низменного и худшего, что есть в герое. Абсолютно иное представление складывается о Ставрогине, когда он действует непосредственно в самом романе. Здесь личность героя имеет разнокачественные характеристики: с одной стороны, он – «князь», с другой – «Гришка Отрепьев» [23, с. 70]. Наиболее существенно раздвоение прослеживается в молчаливом вынесении пощечины от Шатова и в положении законного мужа Марьи Лебядкиной, которые рассматриваются самим Ставрогиным не «для показа», но «для себя». Вместе с тем, как подчеркивает Аскольдов, «позы» Ставрогина в романном действии «… очень красивы, - они красивы не только внешней, но и внутренней красотой» [23, с. 71]. Эстетика поступков героя соприкасается с этической составляющей, то есть в них наблюдается проявление благородства. Причем брак с Марьей Лебядкиной показывает не только стремление Ставрогина к благородству, но и стремление к бремени. Возможно, что в Петербурге решение взять в законные жены хромоножку было продиктовано насмешкой, но во время действия романа поступок обретает уже иное значение, ведь герой даже объявляет о браке. По мнению Аскольдова, Ставрогин не может уничижительно относится к супруге; наоборот, желая признать брак всерьез, он демонстрирует любовно-уважительное отношение к ней. Имея в душе место для благородства и любви, герой смог бы серьезную сторону брака поднять на ту высоту, которая намечалась его поведением.

Но двойственность Николая Ставрогина не исчерпывается только наличием у него как положительных, так и отрицательных качеств. Своеобразие героя заключается в том, что его поступки, или, как называет их Аскольдов, «положения» несут двойственный смысл. Переживания Ставрогина колеблются от одной крайности к другой, внешне оставаясь проявлением духовной силы. Но, как справедливо замечает философ, если эстетическое начало сохраняется в его поступках, то этическое всегда срывается [23, с. 72].

Раздвоение Ставрогина отлично от раздвоения Раскольникова, Ивана Карамазова тем, что в моменты смены «духовных декораций», в герое отсутствует внутренняя борьба, и проследить эти смены не представляется возможным ни читателю, ни самому Ставрогину. По мнению Аскольдова, Ставрогин здесь наиболее близок к Версилову, герою романа «Подросток» [23, с. 72].

Значимость раздвоения и душевных переживаний Ставрогина позволяет занять ему исключительное место среди других героев Достоевского. Две личности, присутствующие в герое, составляют цельный, гармоничный образ. Имея внутреннее родство с Раскольниковым, Версиловым, Иваном Карамазовым, Ставрогин как бы является последним в этом ряду. Каждый из указанных героев предстает перед читателем в момент душевного перелома, и, если Раскольникова, Ивана Карамазова и отчасти даже Версилова за переломом ждет продолжение жизненного пути, то Ставрогин в момент кризиса терпит полное поражение. Именно в нем противоположные начала обнаруживаются с особой резкостью, именно у него проблема самоопределения получает наиболее сверхличный смысл. По мнению Аскольдова, «пробы» Ставрогина объясняются его исключительной страстью к положениям «зла», что говорит об ориентации героя на что-то действительно сверхличное. Ставрогиным движет не теория ума, но воля, которая может служить «высшим инстанциям» [23, с. 78]. Имея такой потенциал и такое высокое значение, герой тем не менее не может сделать выбора между двумя путями, которые открываются для него в жизни. Ведь сделать выбор между добром и злом – это значит отказаться от эстетического принципа, от красоты, которая всегда сопровождает героя. Поэтому единственный выход из неразрешимого положения Ставрогин находит в самоубийстве.

Выводы по первой главе

Проанализировав религиозно-философские работы отечественных мыслителей начала XX века, посвященные роману Ф.М. Достоевского «Бесы» и его центральному образу Н.В. Ставрогину, можно заключить, что

Николай Всеволодович Ставрогин, пожалуй, самая загадочная фигура во всем творчестве Ф.М. Достоевского, и интерпретации его образ весьма противоречивы.

В начале XX века русские философы рассматривали его образ с разных позиций. Так, С.Н. Булгаков и Н.А. Бердяев отводят герою центральное место в романе, а С.А. Аскольдов указывает на исключительность образа Ставрогина во всем романном творчестве Ф.М. Достоевского, утверждая, что герой является последним и самым ярким образом в ряду таких персонажей, как Раскольников, Версилов, Иван Карамазов. В то же время Д.С. Мережковский, Вяч. И. Иванов выдвигают идеи о второстепенности героя как в структуре романа, так и в творчестве писателя в целом. Вяч. Иванов в статье «Основной миф в романе "Бесы"» центральное место будет отводить Марье Лебядкиной, символизирующей «Мировую Душу», а Д. Мережковский укажет на второстепенность образа Ставрогина по отношению к Версилову, герою романа «Подросток».

Но стоит сказать, что, в независимости от той роли, которую герой занимает в творческом наследии Ф.М. Достоевского, все мыслители видят в нем фигуру трагическую. Трагизм Николая Ставрогина заключается, с одной стороны, в истощении духовных сил, в неспособности родиться к новой жизни; с другой стороны, соединяя в себе противоречивые стремления, герой оказывается неспособным сделать однозначный выбор и следовать ему.

Уже десятилетие спустя, в 1932 году, один из видных представителей русской философской мысли С.И. Гессен в статье «Трагедия зла. (Философский смысл образа Ставрогина)» увидит трагизм героя в неспособности любить и в невозможности преодолеть уединение, в которое за­гнала его собственная гордость. Именно поэтому всякий путь к Богу как к источнику бесконечной любви является для Ставрогина «отрезанным». «Ставрогин мучится "сознанием неисполненной любви", и его разум толкает его к тому, чтобы теоретически принять существование Бога, однако ж он не верит в Бога своим сердцем… т.е. у него нет действенной (пра­ктической) веры в Бога, которая только и есть подлинная вера» [37, с. 682].

Исследование образа Николая Ставрогина русскими философами ценно также тем, что они дают в своих работах не только религиозно-философскую интерпретацию героя, но и указывают на его художественное своеобразие. Так, Д.С. Мережковский, подобно Н.А. Бердяеву, подмечает родство Ставрогина с другими героями творчества Ф.М. Достоевского, указывает, что предшественниками образов Ставрогина, Кириллова, Ивана Карамазова в той или иной степени были персонажи А.С. Пушкина (Алеко, Онегин) и М.Ю. Лермонтова (Печорин), а также, рассматривая портретную характеристику героя, находит в Ставрогине черты романтического образа, роднящие его с мировыми литературными типами. Проблема двойственности героя, также интересующая Д.С. Мережковского, приобретет особое значение в работах А.С. Аскольдова, который выдвигает идею двойничества.

В той или иной степени, развитие указанных художественных характеристик образа найдет отражение и получит дальнейшее развитие в литературоведческих работах разных лет, анализу которых будет посвящен второй раздел работы.