– Она только и знает, что делать замечания.
– Она знает и многое другое, но ты не даешь ей возможности спокойно вести урок.
– Я не могу петь. У меня нет голоса.
– Как же ты тогда болтаешь на уроках?
– У меня голос не для пения.
– Ты музыкальный мальчик. Ты ведь учишься дома музыке, я слышала, как ты в концерте играл "Веселого крестьянина" Шумана. Зачем ты говоришь неправду?
– То на рояле. А петь я не могу.
– Ты просто не хочешь. Мария Владимировна сказала, что ты не можешь решить простейший пример на сложение и вычитание.
– На сложение могу, а на вычитание у меня не получается.
– Значит, надо подтянуться. Попроси Марию Владимировну, она тебе поможет.
– Мне уже ничто не поможет. У меня нет способностей к арифметике. Если хотите знать, Пушкин тоже не любил арифметику. А он стал великим русским поэтом.
– С чего ты взял, что Пушкин не любил арифметику?
– Я где-то читал…
– Ну, допустим. Но зато Пушкин любил и отлично знал историю и географию. Он, между прочим, грамотно писал, знал превосходно французский язык, латынь и греческий…
– Так ведь то был Пушкин. А я не Пушкин.
– Что же ты на него ссылаешься?
Я понял, что лучше мне молчать.
– Вчера вы с Черновым напихали в карман Марии Германовны бумажки. Зачем вы это сделали? Видишь, ты даже не можешь объяснить. А что это за хулиганство на уроке немецкого?
– Какое хулиганство?
– Ты уже забыл? Ты подложил под стул Екатерине Петровне пробку от пугача, и, когда Екатерина Петровна села на стул, пробка выстрелила, и Екатерина Петровна так испугалась, что у нее было плохо с сердцем.
– Я потом извинился.
– Старый человек, у нее больное сердце. Как так можно?
– Я извинился.
– Извиниться проще всего. А нельзя не хулиганить в классе?
|
|
– Наверно, можно.
– Так вот: нужно это раз и навсегда прекратить.
И надо серьезнее относиться к домашним заданиям, нужно быть внимательней на уроках, не болтать, не думать ни о чем постороннем и слушать объяснения педагога. Если чего-нибудь не понимаешь, надо спросить и записать. Я тебя вызываю в последний раз.
В следующий раз я вызову твою маму.
– У меня мама больной, нервный человек.
– Ну, тогда вызову отца.
– Папа тоже нервный.
– Щади их нервы. И не ссылайся больше на Пушкина. Пушкин тебе не поможет.
– А Лермонтов? – спросил я. – Он тоже не любил математику…
– Где ты это прочел?
– Я слышал.
– Мне кажется, ты не то слушаешь. Вытри штаны, они у тебя все в мелу. И чтобы больше жалоб на тебя я не слышала. Да! Чуть было не забыла: мне сказали, что вчера ты курил в уборной…
– Пушкин тоже курил, – сказал я.
– Но Пушкин еще написал "Евгения Онегина", И хватит ссылаться на Пушкина. Если я увижу тебя курящим или услышу, что ты курил, я поставлю на педсовете вопрос о твоем пребывании в школе. Можешь ты мне обещать, что больше я тебя вызывать не буду?
– Как это я могу обещать? Это вы можете обещать, что не будете вызывать.
Любовь Аркадьевна махнула на меня рукой и сказала:
– Иди, я не могу с тобой разговаривать.
"Раз разговаривает, значит, может", – подумал я и вышел из учительской. Навстречу мне шел Леонид Владимирович.
– Что? Попало? – спросил он.
– Попало, – сказал я.
– Такова жизнь. Она складывается из горестей и радостей. Знаешь, что я тебе посоветую?
– Что?
– Не забывай о том, что с каждым днем ты становишься старше, и чем дальше, тем труднее наверстать упущенное. Играй и озорничай на перемене, в свободное время, а в классе – учись. Он для этого и существует.
|
|
– А Пушкин?
– Что Пушкин?
– Он ведь озорничал на уроках. Я сам читал.
– Сперва озорничал, а потом понял, что надо серьезнее относиться к ученью, и перестал.
Это было убедительно сказано, и я ответил:
– Я тоже потом пойму и перестану.
– Только нужно, чтобы это "потом" пришло скорее, а то может быть поздно. И еще мой тебе совет: не ссылайся на великих людей. У тебя нет для этого никаких оснований.
ЧЕСТНЫЙ ПАВЕЛ
Знаете ли вы, что такое извозчики? Они ведь раньше заменяли такси. Это был высокий экипаж на больших колесах. В него была запряжена лошадь, на специальном сиденье впереди – на козлах – восседал, держа в руках вожжи и кнут, дяденька в пухлой темносиней поддевке и в подобии картуза. Он прищелкивал языком, покрикивал на свою лошадку: "Но-но!", а когда надо было ее остановить, натягивал вожжи и говорил: "Тпру!" Лошадка бежала мелкой рысцой, цокала по мостовой подковами и везла вас куда угодно. Это и называлось извозчиком.
За полтинник можно было проехать на извозчике от угла Рыбацкой улицы до площади Льва Толстого.
Я заговорил об извозчиках, потому что они имеют некоторое отношение к моему рассказу.
По ходу занятий была запланирована экскурсия в Музей учебных пособий, находившийся недалеко от школы. Нас построили парами и повели в музей. Там мы осмотрели все, что было нужно, и нас отпустили домой. Нам было очень радостно, и мы сразу развеселились.
|
|
Музей находился на четвертом этаже дома. На всех остальных этажах помещались частные квартиры.
И, сбегая по лестнице, мы звонили в звонки на всех этажах дома. Жильцы, конечно, выходили на звонки, но мы уже были этажом ниже. Так, звоня и стуча в квартиры, с криками и хохотом, мы спустились вниз и выбежали на улицу.
– Есть идея! – сказал Навяжский. – Давайте доЕдем до школы на извозчиках. Это будет стоить не больше сорока копеек.
Идея всем понравилась. Мы побежали на угол проспекта Карла Либкнехта и Рыбацкой улицы. Там стояли, дожидаясь пассажиров, извозчики. Нас было 12 человек, и мы уместились в четырех экипажах.
Шикарно подъехали мы к парадному подъезду школы, и каково же было наше изумление, когда мы увидели, что у дверей школы нас встречает заведующий школой Александр Августович Герке и с ним неизвестный мужчина.
– Здравствуйте, – сказал заведующий. – Как провели время в музее?
Мы молчали.
– Получили большое удовольствие от звонков в чужие квартиры? Кстати, можете познакомиться… Вот товарищ – хозяин одной из квартир, в которые вы звонили. Приехал к нам на трамвае. Оказывается, это скорее, чем на извозчиках. Прошу всех зайти ко мне в кабинет.
Мы вошли в школу и, ни живы ни мертвы, прошли в кабинет Александра Августовича.
Он долго говорил с нами, объяснял, что мы хулиганы, что мы нарушили покой незнакомых людей, что мы опозорили честь школы.
– Ну что же, – сказал он, заканчивая свою речь, – вы все исключены из школы на семь дней. Сообщите своим родителям.
В момент, когда он это сказал, в кабинет вошел Павлуша Старицкий. Он был болен, несколько дней его не было в школе, в музей он с нами не ходил, но сегодня его выписали, и вот он пришел в школу, узнал, что мы все в кабинете заведующего, и пришел сюда. По пути он встретил Алю Купфер, и она рассказала ему, как мы звонили в квартиры, как приехали на извозчиках и кто нас встретил.
– Можно войти? – спросил Павел.
– Входите, Старицкий, – сказал заведующий – Вы опоздали, но могу вам сообщить, что вы исключены из школы на семь дней.
– А я за что? – возмутился он. – Я не звонил Меня там не было.
– Но если бы ты там был, ты бы звонил? – спросил Александр Августович.
– Честно говоря, звонил бы.
– Вот за это ты и исключен на семь дней.
БУРЖУИ И ПРОЛЕТАРИИ
Посвящаю моей дочке Юлинъке
В это утро солнце было особенно щедрым. Ледяная пленка, покрывавшая лужи, сверкала серебром, хрустально звенела под подошвами, весело стреляла, разламываясь и открывая крохотные озерки, в которых плавали окна нашего дома и ветви дворового тополя.
Небо было совсем голубое, и в нем тихо передвигались облака, будто бы сделанные из сгущенного молока. Близко, видимо в Успенской церкви, звонили колокола. Было вербное воскресенье.
Ко мне пришли Леня Селиванов и Павка Старицкии. Оба в новых, выглаженных костюмчиках.
– Ничего не поделаешь, праздник, – сказал Старицкии. – Пошли на вербу.
– А на что идти? – спросил я. – У меня нет ни копейки.
– Просто посмотрим, – сказал Селиванов. – За посмотреть не надо ничего платить. Интересно же…
Вербный базар был на бульваре у Исаакиевского собора. Туда мы и побежали.
Что такое вербный базар? Это несмолкаемый птичий щебет, это хриплые, простуженные звуки шарманок, это сумасшедшее дудение дудочек и труб, это разноголосые выкрики продавцов:
А вот обезьяна Фока,
Танцует без отдыха и срока,
Не бьется, не ломается,
Только кувыркается!
– А вот знаменитый "американский житель". То вниз, то вверх, взлетает, как фейерверк!
– Косхалва, косхалва!
– Верба! Свежая верба!
– Верба-хлест, бьет до слез!..
Это смех, шутки, неумолчный говор толпы. Это светящиеся, как лампочки, пронзительно-желтые канарейки в клетках, синие и зеленые волнистые попугайчики, веселые, вспыхивающие маленькими огоньками снегири, щеглы, клесты, скворцы…
Это курлычущие голуби, это симпатичные игольчатые ежи, это подпрыгивающие на резинках растягаи и вылезающие со свистом длинные "тещины языки".
Это гроздья разноцветных воздушных шариков. Это извивающиеся в руках у китайцев деревянные многосуставчатые змеи. Это крутящиеся на палочках и трещащие бабочки и жуки, ветряные мельницы в виде розовых, желтых и голубых звездочек.
Это прыгающие, начиненные порохом лягушки.
Это гигантские конфеты в цветной упаковке с перьями и это бесконечные аквариумы с плавающими в них золотыми рыбками и белыми аксолотлями.
Это гогочущие, вытягивающие шеи гуси, это индюки, выступающие как на торжественном параде.
А многоцветные, пестрые карусели, где можно покружиться под музыку на деревянном коне, слоне, верблюде, даже на крокодиле! А взлетающие в небо качели, стреляющие силомеры, тиры, в которых можно выстрелить из ружья монтекристо в страшного волка, волк упадет, а тебе дадут за это гребенку или зубную щетку.
А какой лимонад продают на вербном базаре! А какой потрясающий вкус у сахарной ваты, лежащей на прилавках большими хлопьями!
В этот водоворот, свист и гик, в выкрики и хохот, в толчею и веселье попали мы и с раскрытыми ртами протискивались сквозь ряды гуляющих.
Леня достал из кармана кошелек, вынул из него деньги и купил себе сахарную вату. Он ее нес, как облако, погружая в нее лицо и наслаждаясь ее сладостью.
Он съел всю вату за пять минут. Потом мы подошли к ларьку с конфетами, и он купил длиннющую конфету в трехцветной бумажке. За две минуты он смолотил эту конфету.
Мы подошли к продавцу "американских жителей".
Он держал в руках толстую пробирку, наполненную водой. В середине пробирки плавал голубой стеклянный чертик с рожками и хвостом. В стенке пробирки было отверстие, затянутое гуттаперчей. Когда продавец нажимал пальцем на гуттаперчу, чертик поднимался в пробирке. Он поднимался, и опускался, и даже крутился в ней. Этот "американский житель" стоил дорого, и Леня его не купил. Но рядом стоял старичок с доской, на которой были нацеплены смешные фигурки из синели. Здесь были черти и ангелы с крылышками, индейцы и обезьяны, какие-то неизвестной национальности солдаты с пиками и девушки в шляпах. Леня купил полосатого черта с вилами и прикрепил его к пуговице своего пальто.
И тут Старицкий не выдержал. Он сказал:
– Мы с тобой больше не водимся.
– Почему? – спросил Леня.
– Потому что ты буржуй, а нам с буржуями не по пути.
– Почему это я буржуй? – обиделся Леня.
– Потому, что у тебя полный кошелек денег. А мы с Володькой пролетарии. У нас ничего нет. И нам противна эта классовая рознь. Ты жрешь конфеты, приобретаешь чертей. Может, сейчас даже поедешь на карусели. А мы не можем на это больше смотреть Мы лучше пойдем домой.
– Капиталист ты несчастный! Вот кто! – сказал я.
Мне тоже было невмоготу смотреть на благополучие Селиванова.
– Я вас могу угостить ватой, – сказал он.
– Спасибо, не надо, – сказал Старицкий. Ему очень хотелось ваты, но он преодолел это желание. – Нам не нужна подачка, – сказал он. – Нет денег, так у всех их нет. Как считаешь, Володька?
Я, грешным делом, считал, что Леня мог бы нас угостить, мне безумно хотелось пожевать вату или увязнуть зубами в косхалве, а еще больше хотелось такого же синелевого черта, но я призвал все свое политическое сознание и сказал:
– Нет. Я не хочу кормиться за чужой счет.
Мы с Павкой повернулись и пошли домой. За нами бежал почти всю дорогу Селиванов. У него в руках были хлопья сахарной ваты и два синелевых черта.
– Я же с самого начала хотел вас угостить, – сказал он, запыхавшись от бега, – но я думал, как это лучше сделать. Очень прошу вас, возьмите. Я же не виноват, что отец дал мне трешку. Я предлагаю вернуться и поездить на карусели.
– Ладно, – сказал Павел. – Если все, так все.
– Присоединяюсь к большинству, – сказал я.
Мы вернулись на базар. Леня купил билеты, и мы закружились на карусели. Я ехал на слоне, Павел – на верблюде, а Леня сел на медведя.
Органчик играл "Пускай могила меня накажет". Мы самозабвенно кружились, и нам было удивительно хорошо. И даже Леня улыбался. Ему было приятно, что он доставил нам удовольствие.
– Никогда не думал, что так радостно делиться со своими товарищами, – сказал он.
А Павел ему ответил:
– Буржуи даже не имеют представления об этом удовольствии.
КОЛЛЕКЦИОНЕРЫ, ИЛИ ПОЧЕМУ Я НЕ ПОЮ
Страсть к коллекционированию обуревала весь наш класс. Пожалуй, среди мальчиков не было такого, который что-нибудь бы не собирал. Рабинович и Грозмани собирали марки, Селиванов собирал обертки от конфет (фантики). Зверев собирал минералы. Недокучаев – морские раковины, Старицкий коллекционировал трамвайные билеты, Чиркин – бумажные деньги и монеты, Гохштейн – жуков и бабочек, Юган собирал гербарий (засушивал растения), Попов коллекционировал пуговицы, Бостриков собирал билеты в кино, Таня Чиркина – открытки с портретами киноартистов, Бродский – открытки с картинками художников, а сын зубного врача Сеня Сладкий хвастался коллекцией, которую выпросил у своего отца. Его отец собирал зубы своих пациентов. У него в коллекции был зуб присяжного поверенного Богоявленского, зуб балерины мадам Рива, зуб генерала Плашменного и зуб мудрости дворника их дома Федора. Особенно гордился Сладкий клыком начальника районного отделения милиции Никифорова.
Я собирал все, что попадалось: марки, монеты, медали, бабочек, карандаши, коробки из-под папирос, спичечные этикетки, перья, резинки для стирания, но самое главное – это были кинематографические ленты.
Конечно, это были не кинофильмы, а всего лишь квадратики кадриков. Тогда еще не было цветного кинематографа, но кадры были чуточку окрашены в зеленоватый, желтоватый, синеватый и розоватый цвет. Ах, какие это были кадрики! С них улыбался, показывая полный рот зубов, Дуглас Фербенкс в роли Багдадского вора, рыдала Лилиан Гиш в роли "сиротки", бежала одетая в лохмотья Присцилла Дин – "Нищая из Стамбула", прыгал на мотоцикле Гарри Пиль, скакал на коне Вильям Харт, страдала Доротти Верной, и Иван Мозжухин в великолепном фраке целовал руку Лисенко – в огромной шляпе со страусовыми перьями. Сверкала глазами "Невеста солнца" – Руфь Роллан, лез на крышу Гарольд Ллойд, жонглировал тросточкой Чарли Чаплин, и семенил смешной толстяк Фатти – милиционер.
Нас было трое, коллекционеров-кинематографистов, – Бобка Рабинович, Марк Финкелыытейн и я.
У нас были коробочки, в которые мы складывали целлулоидные кадрики. Потом мы часами разглядывали их, поднося к лампе. Мы выменивали их на ириски, резинки, кнопки, а один раз я отдал свою шапку-ушанку за Мэри Пикфорд, Конраца Вейдта, Бестера Китона и Игоря Ильинского. Я пришел домой без шапки, и был большой скандал. Мэри Пикфорд, Конрад Вейдт, Бестер Китон и Игорь Ильинский были брошены отцом в печку и с треском сгорели. Я плакал не кинематографическими слезами, но коллекционирование не бросил.
Самый хороший способ доставания кадриков был очень сложным: надо было проникнуть во двор кинотеатра, под окно комнатки киномехаников. Сюда они выбрасывали срезанные кадры, когда обрывалась лента и им приходилось ее склеивать.
Здесь, во дворе, среди выкинутых отработанных углей от вольтовых дуг можно было почти всегда обнаружить несколько кадриков, а то даже и целый кусок ленты.
Но во дворы кинотеатров не пускали, и приходилось умолять дворников. А они были неумолимы. Надо было купить их милость. А где взять деньги?
И Бобке пришла в голову мысль: пойти петь по дворам.
Это было необычное зрелище: во двор дома входили трое мальчишек, вставали в ряд и робкими голосами пели: "Светит месяц, светит ясный" и "Сильва, ты меня не любишь, Сильва, ты меня погубишь". Иногда раскрывались окна и нам бросали медные монетки. Обойдя десять – двенадцать дворов, мы собирали копеек шестьдесят, а иногда даже рубля два и мчались во дворы кинотеатров "Молния", "Ниагара", "Кино Палас", задабривали дворников и возвращались домой с заветными кадриками.
Так мы гастролировали по дворам примерно две недели.
Однажды я пришел после "выступления" домой и начал рассортировывать собранные кадрики. Вдруг входит мама и говорит:
– Тебя зовет папа. Он в кабинете.
Я уже говорил, что мой отец был врач, и в этот день он принимал больных дома.
Я вошел в кабинет к отцу и увидел там незнакомого мне мужчину.
– Это был он? – спросил отец у своего пациента.
– Конечно, он. Я не мог ошибиться, – сказал больной. – Их было трое, они пели у меня во дворе "Сильву". Моя жена даже бросила им пять копеек.
Папа очень рассердился, но у него было чувство юмора, и он не мог не рассмеяться.
– А ну, спой, – сказал он.
Я стоял красный как рак и не знал, что сказать.
– Пой! – сказал отец. – Я требую, чтобы ты спел.
Что было делать? Я спел первые две строчки арии.
– Это ты так фальшиво пел во дворе? И тебе не стыдно? Зачем ты пел?
– Мне нужны были деньги на пополнение моей коллекции.
– Сколько тебе нужно было?
– Пятьдесят копеек.
– И ты не мог попросить у меня пятьдесят копеек?
– Я стеснялся.
– А петь так безобразно ты не стеснялся? Так вот, – сказал отец, – возьми три рубля и никогда больше не пой.
С тех пор я не пою.
НАШ ШЕРЛОК ХОЛМС
– Товарищи! – закричал Костя Кунин, когда кончился урок и Кондукторша вышла из класса ("Кондукторшей" мы звали учительницу географии за то, что у нее была привычка говорить: "Предъявите ваши знания", как кондукторши говорят: "Предъявляйте ваши билеты"). – Товарищи! – закричал он. – У меня пропал учебник географии "Григорьев, Барков, Крубер и Чефранов". Он лежал еще на перемене у меня в парте, а после перемены его не стало. Кто его стащил?
Все молчали.
– Значит, никто не признается?
И опять молчание.
– Хорошо, я сам приму необходимые меры, – сказал Костя.
И потом в коридоре он долго шептался о чем-то с Ваней Лебедевым.
Наутро следующего дня я почему-то пришел в школу раньше, чем обычно, и увидел Кунина и Лебедева, обыскивающих все парты. У Лебедева был в руках электрический фонарик, которым он освещал ящики парт.
– Что вы делаете, ребята? – спросил я.
– Что нужно, то и делаем, – ответил Кунин.
А Лебедев сказал:
– Не твоего ума дело. Мы производили обыск, но найти ничего подозрительного не удалось.
И запел свою любимую арию из оперы "Сказание о невидимом граде Китеже" – "Попляши-ка, мишенька, попляши, дурашливый". Он знал, что знаменитый сыщик Шерлок Холмс в минуты раздумий играл на скрипке. Но на скрипке Лебедев играть не умел и ее у него не было. Поэтому он напевал. И еще он знал, что Холмс курил трубку. Но Лебедев не курил и заменял ее, как он говорил, "сосательными леденцами". Так что он еще сосал леденцы.
– Ты нам мешаешь, – сказал Кунин.
– Но если ты будешь сидеть молча, можешь остаться, – сказал Лебедев.
И я остался.
– Начинаем ход рассуждений, – сказал Лебедев. – Когда закончился урок ботаники, ты положил в парту свою тетрадь и видел свою географию, – значит, она лежала в парте. Ты вышел из класса, так?
– Да. Передо мной вышли Свириденко, Водоменский и Петухов. Я вышел последним, – сказал Кунин, – в классе оставался только дежурный.
– Кто был дежурным?
– Толя Цыкин.
– Значит, остался Цыкин. У Цыкина есть "Григорьев, Барков, Крубер и Чефранов"?
– Есть, – сказал я. – Я сам видел у него.
– Дело усложняется, – сказал Лебедев. – А у его сестры – у Нюры Цыкиной – есть?
– Тоже есть, – сказал я, – у них два учебника.
– Значит, это не Цыкин. Подождите! А может быть, Цыкину нужны были деньги на расходы и он решил взять Костин учебник и продать его в книжную лавку Федорова?
– Почему именно Федорова?
– Потому что все в нашей школе таскают продавать ненужные учебники именно к нему. И лавка – близко от школы. Всё.
После уроков Лебедев куда-то исчез и вернулся с собакой. Это была большая глазастая немецкая овчарка, которую он вел на поводке.
– Как тебе нравится мой пес Телемак? – спросил он, подводя собаку к Толе Цыкину, собиравшемуся домой, л
– Ничего песик, – сказал Цыкин. – Он не кусается?
– Честных людей он не трогает, – сказал Лебедев.
Тем временем собака обнюхивала Цыкина.
– Так, – сказал тихо Лебедев, – она обнюхала Толю… И если только он ходил в магазин Федорова, она пойдет туда.
Лебедев вывел собаку на Большой проспект и сказал:
– Иди, возьми след.
Собака помоталась на углу Плуталовой и Большого и пошла в сторону магазина Федорова. Лебедев, Кунин и я пошли за ней. У книжного магазина собака остановилась.
– Она хочет войти, – сказал Лебедев.
Кунин толкнул дверь. Собака и мы вошли в лавку.
– Извините, пожалуйста, – сказал Лебедев, – вам не приносили сегодня на продажу географию Григорьева, Баркова, Крубера и Чефранова?
Хозяин магазина Федоров подумал и сказал:
– Приносили, и я ее купил.
– Аи да собака! – сказал Лебедев. – Вы не можете нам показать этот экземпляр?
– С удовольствием.
И Федоров достал из-под прилавка истрепанный учебник.
– Твой? – спросил я.
– Нет, – сказал Кунин. – У меня был для начальных классов, а этот – для старших. Это не мой учебник.
– Извините, – сказал Лебедев, и мы вышли из магазина.
– Довольно глупая собака. Зачем она сюда шла?
Теперь надо отводить ее к хозяину.
И мы пошли отводить собаку.
По пути мы встретили Лиду Соловьеву, которая сообщила нам, что только что встретила Цыкина, который покупал в ларьке на углу ириски.
– Значит, было на что покупать, – сказал Лебедев.
Через минуту мы встретили Цыкина.
– Покупал ириски? – спросил у него Лебедев.
– Откуда ты знаешь?
– Очень просто: у тебя липкие губы, к подошве твоего левого ботинка пристала конфетная бумажка, в такие бумажки обычно заворачивают ириски. Метод дедукции.
– А сколько я купил ирисок, ты тоже знаешь?
– Думаю, что знаю. Ты сперва скажи, сколько, примерно, стоит учебник географии Григорьева, Крубера, Баркова и Чефранова?
– А при чем тут учебник? Я так давно его покупал, что уже забыл.
– Я тоже думаю, что ни при чем, – сказал Лебедев. – Извини, нам надо отвести домой собаку.
И мы разошлись.
– Это не он, – сказал Лебедев. – Нужно положить на твою парту чистый лист папиросной бумаги, и на нем останутся отпечатки пальцев того, кто к ней прикасался. Затем предложим всему классу прикоснуться пальцами к чистому листу и полученные отпечатки сравним со снятыми нами с парты.
В этот момент собака залаяла и кинулась на Кунина.
– Что с тобой, Телемак? – сказал Лебедев. – На кого ты бросаешься? Совсем одурела псина. Куш! Отстань!
Мы дошли до дома, в котором жили знакомые Лебедева, хозяева собаки, и Ваня вернул им пса.
– Зайдемте ко мне, – предложил Кунин, – я вам покажу, какой мне подарили старинный кинжал.
Мы не могли устоять перед таким предложением и зашли к Косте.
Первое, что мы увидели у него на столе, был учебник географии Григорьева, Баркова, Крубера и Чефранова.
– Я его забыл дома! – воскликнул Костя.
– Вот почему на тебя кинулась собака, – сказал Лебедев. – Она не такая уж дура. Что же ты затеял всю эту историю с пропажей?.. Тут бы никакой Шерлок Холмс не справился.
– Забыл. Просто забыл, – сказал Костя.
А я подумал о том, как нехорошо подозревать в дурном своих ни в чем не повинных товарищей. И какое счастье, что Толя Цыкин не знал об этом. Он ведь даже не догадывался. И еще я решил, что Ваня Лебедев, в общем, хороший парень, но до Шерлока Холмса ему далеко.
МОЯ ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
У Ани Труфановой были светло-голубые глаза. Иногда они казались задумчивыми, иногда в них появлялись искрящиеся хитринки, а иногда они лучились улыбкой. В общем, это были такие глаза, что от них нельзя было оторваться. И я не отрывался.
У Ани Труфановой были такие светлые волосы, что казалось, будто в них заблудилось солнце.
У Ани Труфановой были такие руки, что с ней всегда хотелось здороваться.
У нее был нежный, прозрачный голос, и она слегка картавила. Представьте себе звенящие хрустальные колокольчики, которые слегка картавят.
Словом, Аня Труфанова была самой красивой в нашем классе.
И на многих партах было вырезано ее имя. А у меня ее имя была написано химическим карандашом на кисти правой руки.
Аня Труфанова всегда приходила в школу в хорошеньком платьице, у нее в волосах всегда горели розовые бантики, и от нее пахло какими-то нежнымипренежными духами.
А как она ходила! Ее походка была похожа на легкий, изящный танец.
Многие мальчишки были в нее влюблены. Но никто не пользовался у нее успехом. Может быть, только Сашка Чернов. Потому что он часто провожал ее после занятий домой и носил ее сумку с книгами.
– Просто мне с ней по пути, – говорил он.
Но мы-то знали, что он живет в прямо противоположной стороне города.
У Сашки на парте кто-то начертал: Аня+Саша = любовь.
Сашка два месяца стирал эту надпись, но не мог стереть. Это была добротная работа.
Когда Аню вызывали к доске, все мальчики хором ей подсказывали, хотя ей не нужна была подсказка – она отлично знала математику.
Как я был влюблен! Я шел в школу и думал об Ане. Я следил за ней во время уроков и старался быть ближе к ней во время перемены. Но что толку? Она не обращала на меня внимания. Она разговаривала с Черновым, с Чиркиным, с Рабиновичем и почти не разговаривала со мной. А я, честное слово, был тогда красивым мальчиком, и у меня всегда был великолепный пробор.
Может быть, написать ей письмо? – думал я. А что я ей напишу? И однажды я написал ей стихи:
Аня! Аня! Я не знаю,
Что тебе мне написать.
О тебе одной мечтаю,
Не перестаю мечтать.
Извини за эти строчки,
Я влюблен, имей в виду.
Я уже дошел до точки,
До чего ж еще дойду?
Я сложил вчетверо листок со стихами и, придя раньше всех в школу, положил листок в ее парту.
Не знаю, прочла ли Аня мои стихи. Думаю, что прочла, ибо она еще больше стала меня избегать, хотя ничего мне и не сказала. А может быть, они и не дошли до нее.
Через три недели у нас должен был быть школьный вечер. А я ходил печальный, задумчивый и даже не читал свою любимую книгу "Граф Монте-Кристо".
– Что с тобой? – спрашивала мама.
– Ничего особенного, – отвечал я.
И вдруг мне пришла в голову счастливая мысль.
– Мама, – сказал я, – научи меня танцевать. Мне это очень нужно. Мне бы хоть два урока…
– Это станет не дешево, – сказала мама, – но, если это так нужно, я готова оплатить два урока.
Мама взяла вечернюю газету и нашла объявление:
"Даю уроки бальных танцев. Изабелла Берберштейн".
Узнала номер телефона и подняла трубку.
– Барышня, будьте любезны, дайте двести сорок девять ноль пять.
(Тогда не было телефонов-автоматов, и абонентов соединяли телефонистки.)
– Будьте любезны, попросите к телефону Изабеллу Семеновну, – сказала мама. – Это Изабелла Семеновна? С вами говорит мать одного молодого человека.
Ему тринадцать лет. Могли бы вы дать ему пару уроков? Ну, хотя бы вальс, венгерку и падепатинер.
Мама договорилась с преподавательницей, и на следующий день в пять часов к нам пришла высокая, подпрыгивающая дама с завитыми волосами, в золоченом пенсне. Она пришла в сопровождении грустной светловолосой девушки, которая села за пианино.
Я был трудным учеником. Я все время почему-то подскакивал, у меня не получалось плавных движений, и Изабелла Семеновна была недовольна. Все же я коечему научился и утром, продрав глаза, вскакивал с кровати и повторял показанные мне па.