– Но он же всегда смеялся над этим. Вспомните, как он читал нам "Хирургию" Чехова, – сказал Ваня Лебедев.
– Юмор юмором, а любовь любовью, – заключил Старицкий. – Пережитки темного прошлого живут еще и в светлых личностях.
– Вот что, – сказала Элла Бухштаб, – ясно одно: она вышла за него замуж, и мы не можем быть в стороне. Это наши учителя, и это наша свадьба. Мы обязаны их поздравить, и я предлагаю от всего класса купить им букет цветов.
– Нужны белые розы, – заявила Таня Чиркина. – Белые розы – это чистая, нежная любовь. И обязательно нечетное число. Так полагается для счастья.
Мы собрали деньги и поручили покупку Югану, как отличнику ботаники.
Юган купил двадцать одну розу.
Вручать цветы мы поручили Элле. На следующий день, когда в класс вошел Георг и начал говорить о Гоголе, Селиванов поднял руку и попросил разрешения выйти. Он побежал в учительскую и сказал Вере Павловне, что ее просят срочно к нам в класс по срочному делу.
И он вернулся в класс в сопровождении Веры Павловны.
Тогда встал из-за парты Розенберг и сказал:
– Прошу извинения за то, что прервал урок, но причина очень серьезная: мы не можем не поздравить вас с законным браком. От имени всего класса поздравляю вас. Мы желаем вам здоровья, радостей и большого счастья.
И все мы встали и начали хлопать в ладоши, а Элла поднесла им розы, и все девочки бросились их целовать.
Вера Павловна покраснела и сказала:
– Большое вам спасибо.
А Леонид Владимирович отломил одну розу и воткнул в петлицу своего пиджака.
Вера Павловна вытерла кружевным платочком глаза и вышла из класса.
А Леонид Владимирович сказал:
– Итак, на чем мы остановились?
– На свадьбе! – крикнул Старицкий.
Леонид Владимирович улыбнулся, быстро сделал серьезное лицо и сказал:
– "Мертвые души" в творчестве Гоголя занимают такое же важное место, как "Евгений Онегин" в творчестве Пушкина…
САМОУПРАВЛЕНИЕ
ШУС – это школьный ученический совет. В нашем классе семь представителей ШУСа. Это наши самые серьезные товарищи: Розенберг, Лебедев, Бродский, Кунин, Руткина, Селиванов и Бэлла Блехман.
Один из самых неутомимых поклонников ШУСа – Леонид Владимирович Георг. Он создатель первых школьных рабочих бригад, которые выполняют любое поручение, приводят в порядок школу, ездят за получением учебников и всевозможных приборов, следят за чистотой, оформляют праздники, помогают учителям.
Сегодня старшины бригад отчитываются перед ШУСом.
Слово имеет Ира Кричинская.
– В нашей бригаде все благополучно. Эти три дня никакой работы не было, – рапортует она.
– В нашей бригаде, – докладывает Селиванов, – все хорошо. Работы не было.
– В нашей тоже, – говорит Толя Блатин.
– Что же тут хорошего? – замечает Леонид Владимирович. – Как это может быть, чтобы не было работы? Как можно назьюать такой день хорошим? Это профанация самого понятия "рабочая бригада".
– А мы произвели уборку физического кабинета, – докладывает Гохштейн. – Я починил два элемента Бунзена, а Зверев исправил спектроскоп.
– Это уже дело, – говорит Георг.
– Меня интересует, как идет подготовка к ленинской годовщине, – интересуется Лев Самойлович Бреговский.
– Я пишу портрет Ленина, – сообщает Лева Косвен из младшего класса.
– Я оформляю Ленинский уголок библиотеки, – говорит Валя Бродская из старшего.
– Когда все будет готово?
– Послезавтра, – заверяет Лебедев.
– Я хочу поставить важный вопрос, – поднимает руку Уся Руткина.
– Ставьте.
– Вчера мы решили, что необходимо разгрузить кабинет рисования и убрать из него старые ненужные рисунки, некоторые потрескавшиеся слепки, помыть окна и починить разваливающийся шкаф. Поручили это рабочей бригаде, где старшиной Нюра Безрукова, а Безрукова, вот она сидит и не смотрит в глаза, заявила, что она завтра не может, потому что идет в театр на "Свои люди – сочтемся". А мы, значит, уже не свои люди? А с нами, значит, ей не нужно считаться? Мне кажется, что Безрукова зазналась, и нужно ей напомнить, что она еще ученица нашей сто девяностой школы.
– Можно, я скажу? – подняла руку Безрукова.
– Ну, скажи.
– Я все понимаю, товарищи. Но мне достали билеты на спектакль. Я не так часто хожу в театр. Мы проходим Островского, и я считала, что это необходимо для ученья. Я не веселиться ходила. А убрать кабинет можно и на другой день. И нечего из меня делать преступницу. Я убираю не хуже других. Я, если хотите знать, пол мою и не жалею своих рук, как некоторые…
– Кто это "некоторые"? Кто это "некоторые"? – закричала Дуся Бриллиантщикова. – Если я не мыла пол в пятницу в канцелярии, то только потому, что вывихнула палец на физкультуре, а я всегда мою, и даже с мылом…
– А я без мыла? – вскочила Блехман. – Зачем эти экивоки?
– Спокойнее, товарищи, – сказал Георг. – Не надо обвинять друг друга. Надо только твердо понимать, что нельзя отказываться от порученной работы, иначе все станут кивать друг на друга и работа остановится. А работа никогда не должна останавливаться. И ничто никого не извиняет. Вы меня поняли?
– Поняли, – сказала Нюра. – Больше я так делать не буду. Я собиралась завтра пойти на "Невесту солнца", но я не пойду, а буду заниматься пошивкой занавеса для нашей сцены.
– Отлично! – воскликнул Бреговский. – Это гражданское решение.
Когда заседание закончилось и все разошлись, к Безруковой подошел Леня Зверев.
– Мне интересно, с кем ты собиралась идти на "Невесту солнца"?
– С Руфь Роллан, – ответила Нюра.
– Я не идиот, я знаю, что Руфь Роллан играет главную роль в картине. Я интересуюсь, с кем собиралась ты идти?
– Какая разница.
– Огромная. Ты опять собралась идти с Финкельштейном?
– Хоть бы и с ним.
– А почему ты не могла бы пойти со мной?
– Это было бы уже не так антиобщественно?
– Не говори глупости. Но это было бы более честно.
Ты ведь обещала пойти со мной?
– Но раздумала, – сказала Нюра. – Кстати, Марк тоже общественник, и он вчера вымыл все пробирки в химкабинете, и Гельд поручил ему подготовить опыт с гремучим газом.
– Значит, ты променяла меня на Мару?
– Никого я не меняла, и оставь, пожалуйста, меня в покое.
– Тебя, значит, в покое, а мне беспокоиться?
– Разве у нас мало девочек, которых можно позвать в кино?
– Я не считал, – сказал Леня. – У меня есть другие дела.
И, уничтожающе посмотрев на Нюру, пошел в кабинет сортировать кварцы и полевые шпаты.
ТРАГИЧЕСКАЯ ПОКУПКА
Время было трудное. Хлеб выдавался по карточкам, и он мало походил на хлеб. В нем попадались куски соломы, какие-то сучки и еще бог знает что. В магазинах ничего не было, и жильцы нашего дома пускались на разные хитрости, чтобы обеспечить себя какойто пищей. Адвокат Усольцев держал в кухне кур, которые кудахтали на весь дом, но упорно не хотели нестись. Бухгалтер Тютин воспитывал в своей комнате поросенка. У кассирши Зеленчеевой жила в ванной утка, и все ей завидовали (не утке, конечно, а кассирше).
Однажды отец вернулся со службы позднее обычного и на вопрос мамы: "Где ты был?" – ответил:
– Я покупал козу.
– То есть как? – изумилась мама.
– Очень просто. Узнал, где продается коза, и купил.
Она, конечно, еще маленькая, но через два-три месяца она начнет давать молоко. А молоко необходимо Володе, да и тебе, Анюта. Будем теперь все пить молоко.
Я был в восторге. У нас будет своя коза. Здорово!
– Но тебе, Володя, придется уделять ей внимание.
Козу надо пасти на травке. Трава – это ее питание. Будешь приходить из школы и ходить с ней на Стрельнинскую улицу. Там, в конце улицы, есть что-то вроде запущенного садика, и в нем много травы. Придется гулять с ней по часу в день.
– Хоть по два! – радостно закричал я и тотчас же представил себя в роли пастуха, с хворостиной в руках. – Я буду изучать ее, – оказал я, – буду записывать ее поведение и, может быть, даже напишу статью в нашу классную стенгазету: "Козы и их разведение в средней полосе России".
– Завтра я ее приведу, – сказал папа.
– А как мы ее назовем?
– У нас в Нахичевани, – сказала мама, – была коза по имени Мурка.
– Очень хорошо, – сказал папа, – мы ее так и назовем.
Утром в школе только и было разговоров о моей козе. Селиванов даже предложил привести ее на урок зоологии.
Все мне страшно завидовали и предлагали помочь пасти.
Окончились занятия, и я бегом кинулся домой. Только я прибежал, пришел папа. Он тянул на веревке черную маленькую козочку с небольшими серыми рожками. У нее были маленькие карие глазки, жиденькая бородка и крохотное белое пятнышко на спине.
– Наша молочная фабрика! – шутил папа.
– Очень симпатичное животное, – сказала мама, – но у меня нет уверенности, что у нее будет молоко.
– Почему это нет уверенности? Что это за вечные сомнения? – рассердился отец.
– Мне так кажется, – сказала мама.
– Почему это тебе так кажется?
– Потому что это козел, – сказала мама.
И действительно, выяснилось, что это козел.
Папа был страшно смущен.
– Пойду отдам его обратно, – сказал он. – Пусть возвращают мне деньги.
Я заплакал. Мне очень понравился козлик, и я ни за что не хотел с ним расставаться. Я умолял оставить его, доказывал, что с козлом я буду лучше учиться, клялся, что у меня будут только отличные отметки, уверял, что козел будет оказывать на меня хорошее влияние.
Мама приняла мою сторону.
– Тебя надули, – сказала она отцу, – но козлик не виноват. Пусть он останется.
– А как мы его будем кормить? – спросил отец. – Мы и сами плохо едим, а тут еще козел…
– А как ты думал его кормить, когда считал, что он коза?
Это было убедительно, и отец согласился.
Имя козлу оставили Мурка и поселили его в крохотной кладовой за кухней.
Мама напоила его молоком, которое заняла у соседей, и дала ему хлебную корочку. Мурка все съел. Видимо, он был голоден.
Соседи по лестнице посмеивались над нами, а инженер Харитонов из десятой квартиры говорил:
– Роскошно живут эти Поляковы! Люди не знают, как прокормить себя, а они завели козла!..
Я быстро подружился с Муркой. Ему нравилось ходить со мной в садик, на травку, и он чувствовал, ч го я люблю его, и платил мне взаимностью. Хорошо было в садике. Желтели, как маленькие солнышки, одуванчики у разломанного забора, тянулись тоненькие, почти прозрачные пастушьи сумки, и капельки росы сверкали на удивительно зеленой траве.
Мурка медленно прогуливался и жевал сочные листья подорожника. А я нежно подгонял его прутиком, а то садился на камень у калитки и пытался учить уроки, глядя одним глазом в учебник, а другим следя за козликом.
Однажды в школе Вадька Попов сказал мне:
– А что, если я сегодня пойду с тобой пасти твоего Мурку? Ты дашь мне поводить его за веревочку?
– Конечно, – сказал я. – Что за вопрос! Пожалуйста.
И мы пошли ко мне домой.
Я вывел из кладовки козленка, мы вышли вместе из парадной нашего дома, перешли Большой проспект, вышли на Стрельнинскую улицу, я передал веревочку Вадику, и Вадик торжественно повел Мурку, гордо поглядывая на прохожих. Гуляли мы втроем – Вадик, Мурка и я – часа полтора, а потом повели Мурку домой. И тут Вадька нашел ржавый железный обруч от бочки и привязал его к Муркиной веревке.
– Зачем ты это делаешь? – спросил я.
– Увидишь, как он сейчас покатит обруч, – ответил Вадька.
Он поставил обруч, Мурка пошел, и обруч покатился за ним. Но, наехав на лежачий кирпич, обруч упал, звякнул, и испугавшийся Мурка подскочил и помчался.
Испуганный козел мчался по Стрельнинской улице, за ним громыхал по плитам тротуара обруч и приводил козла в исступление. Мы бежали за ним.
– Мурка! Стой! – кричал я. – Мурка!..
Но козел ничего не слышал и не видел. Пригнув голову, он мчался по тротуару, и встречные прохожие шарахались в сторону. Козел выбежал на Большой проспект и помчался по мостовой, навстречу трамваям и сигналившим автомашинам.
Вадька, бледный как полотно, бежал за ним и что-то кричал. Я думал, что у меня выскочит сердце, так я бежал за ними.
Громыхание обруча заглушало звонки трамваев.
Появился милиционер. Он ринулся за козлом. Догнал его перед самым носом трамвая, наступил сапогом на обруч, и Мурка остановился.
Подбежали мы с Вадькой.
– Чей козел? – спросил милиционер.
– Наш, – сказал я. – Наш козел.
– Что значит "наш"?
– Значит, мой, – сказал я. – Моего отца…
– Ну вот, пусть отец и приходит за козлом в милицию. В шестнадцатое отделение. И еще штраф уплатит за нарушение козлом правил уличного движения. Где это видано? Трамвай остановил, граждан пешеходов перепугал. Может, он бешеный, ваш козел…
– Он нормальный, – сказал я, – вполне нормальный.
– Значит, вы ненормальные, – сказал милиционер.
– Отдайте нам козла, – умолял я, – он больше не будет!
– А кто ему обруч привязал?
– Это я привязал, – сказал Вадька. – Я хотел поиграть с ним.
И милиционер взялся за веревку, отвязал обруч и повел козла в милицию.
– Ты не виноват, – сказал Вадик. – Это была моя идея, и я пойду с тобой к твоему отцу.
Мы пришли домой, и Вадька честно рассказал папе все как было.
– Очень грустно, – сказал отец и пошел в шестнадцатое отделение милиции.
Там он уплатил штраф, и ему вернули козла, но папа не повел его домой, а отдал дворничихе в своей поликлинике. Она жила за городом, у нее были две козы, и козел ей был очень кстати.
А я рыдал, наверно, неделю. Я всерьез переживал разлуку с Муркой. Ведь у меня даже не было его фотографии.
ПИКОВАЯ ДАМА
"Ночью и днем, все об одном… Ах, истомилась, устала я!.." Вы, наверно, думаете, что это ария Лизы из оперы "Пиковая дама"? Это верно. Но поет ее не Лиза у Зимней канавки, а произносит мама Шуры Навяжского, которая устала убирать за нами и наводить порядок в своем доме. Дело в том, что Шура и я при активном участии Шуриной сестры Лели, ученицы театрального института, решили поставить "Пиковую даму". В квартире шьется занавес из двух простынь, сооружаются костюмы, Шурка тащит из платяного шкафа мамины платья, а я мечусь по квартире и кричу:
"Тройка, семерка, туз!.." Я играю Германна, а Шурка – старую графиню. Девочек мы не звали, поэтому Лизу мы из сюжета ликвидировали, а Томского совместили с гусаром Суриным и мечущим банк Чекалинским. И вообще это уже не опера, а самая настоящая драма.
При чем тут любовь? – подумали мы. И зачем травмировать Лизу? Пусть живет. Самое главное – желание Германна стать богатым и выиграть три раза подряд.
"Три карты, три карты, три карты!.."
Поэтому рассказ Томского – он же Чекалинский – он же Сурин – о колдовской силе старухи графини, так сказать: "Однажды в Версале о жю де ля рен", покушение на графиню и ее убийство Германном, для чего необходим пугач, шикарно стреляющий пробкой; игра в карты, появление призрака старухи и смерть Германна с эффектным падением на пол. Тут тебе и Пушкин, и Чайковский, и есть в чем себя проявить.
На роль Сурина мы пригласили Мишу Гохштейна, который никогда не мечтал об этой роли и вообще гораздо больше интересовался собиранием тритонов и личинок стрекоз. Он долго отказывался, но когда я предложил ему за участие в спектакле своего аксолотля, которого мне подарили в день рождения, он согласился.
Репетиции происходили на квартире у Навяжского пять дней кряду с семи вечера до десяти часов. Шурина сестра нас гримировала, и мы имели вид. Шура был типичной старой графиней в длинной ночной рубахе, с повязанной платком головой, с бесчисленными морщинами на лице, исчерченном настоящим театральным гримом. У меня были нарисованные углем усы, черный плащ и офицерская треуголка, а рыжий Миша был в гусарском кивере, который откуда-то принесла Леля, а на щеках у него были густые коричневые баки, которые несколько скрывали его веснушки.
Спектакль мы показывали в субботу 20 ноября 1922 года. Эта дата запомнилась мне на всю жизнь. Зрителями были Шурина мама и Шурин брат Вова, моя мама и больше никого. Немного. Впрочем, трех зрителей было вполне достаточно для такого спектакля. Леля суетилась за кулисами, помогая нам одеваться, суфлируя текст и открывая и закрывая простынный занавес. Все декорации (а их почти не было) мы расставляли сами: стол, стулья, постель графини, для которой мы перетащили из другой комнаты Бовину кровать.
Поначалу все шло хорошо. Миша рассказал про свою знакомую графиню, и во мне загорелось желание с ней познакомиться. Потом я прокрался в ее спальную и, угрожая ей пистолетом, вырвал у нее признание – "тройка, семерка, туз", а она повалилась на постель.
И даже на пододеяльнике появилась кровь (красные чернила).
– Вы мне испортили мое белье! – крикнула в этот трагический момент Шурина мама.
– Не мешайте мне играть! – крикнула в ответ графиня и умерла в страшных мучениях.
Шурка это делал замечательно: корчился в судорогах, дрыгал ногами и закатывал глаза. Он был прирожденным актером. Потом шла сцена в игорном клубе.
Миша метал банк, а я называл свои заветные карты.
"Ваша дама бита", – должен был сказать Миша, но разволновался, стал заикаться и сказал:
– Ваша дама биха!
В публике (три человека) раздался смех, а я, сказав: "Не вижу ничего смешного", достал пистолет и выстрелил себе в висок. Затем я покачнулся и рухнул на пол, ударившись затылком о паркетину и потеряв сознание. Говорят, что раздались аплодисменты (я упал очень эффектно и даже красиво). Шурка и Мишка вышли раскланиваться, а я не мог встать. И тогда на сцену выскочила моя мама с криком: "Володе плохо!"
Меня долго приводили в сознание, прыскали на меня водой, давали мне нюхать нашатырь, щупали мою голову, и в результате я открыл глаза и встал с головной болью.
– По-моему, у него все в порядке, – сказала Шурина мама. – Не волнуйтесь, Анна Александровна.
– Нет, у него далеко не все в порядке, – заявила моя мама. – И у вашего Шурочки тоже. Если бы у них было все в порядке, они бы никогда не додумались ставить "Пиковую даму". Им бы не пришло в головы искажать великого Пушкина, плевать на музыку великого Чайковского и грохаться неизвестно во имя чего головой об пол. Не знаю, как вас, а меня потряс этот спектакль.
Они же слушали эту оперу в замечательном исполнении. Вот это Германн! Как можно после этого решиться на такое исполнение? Как можно превращать в балаган столь замечательное, великое произведение?! А вы, Леля? Как вы могли это допустить! Идем домой, Володя, тебе необходимо полежать.
Мы оделись и вышли от Навяжских. Я был очень расстроен, а Шура мне сказал в передней:
– А все-таки это был хороший спектакль и мы отлично играли. Ну, так нас не поняли.
А Миша уже на улице спросил:
– Когда же ты мне отдашь аксолотля?
– Мне сейчас не до аксолотлей, – сказал я. – За "ваша дама биха" не дают аксолотлей. Надо текст учить. А халтура меня не устраивает.
СПИРИТИЧЕСКИЙ СЕАНС
Паня Пищик обожала модную до революции писательницу Лидию Чарскую, упивалась ее романами "Княжна Джаваха", "Большой Джон".
Мы, мальчики, не читали Чарскую и только видели ее в Ленинградском Александрийском театре, где она играла в "Маскараде" Лермонтова старую даму в последнем акте. А девочки перечитали в школьной библиотеке все ее книги – слезливые, засахаренные, наполненные вздохами, призраками и сюсюканьем.
В одной из этих книжек Паня прочла о том, как институтки устроили спиритический сеанс, крутили блюдечко и вызывали души покойников. Это произвело такое впечатление на Паню, что она пришла в класс и предложила устроить такой сеанс.
Когда закончилось заседание кружка, девочки остались в классе.
– Если мальчишки не будут нам мешать, они могут остаться, – сказала Паня. – И даже могут принять участие в сеансе.
Павка, Шурка, я – остались.
Паня разложила на столе большой лист бумаги. На нем по кругу были написаны все буквы алфавита. Гая Осипова достала из сумки блюдце, и Тая Герасимова нанесла углем на его краешек черную точку.
– Я буду медиумом, – сказала Паня. – Буду вызывать духов и задавать им вопросы. А вы все подложите пальцы под блюдечко, и оно само вас поведет по тем буквам, из которых сложится ответ духа.
Все сели вокруг стола, и все девочки и мы трое подложили пальцы под блюдечко.
– Тише! – прошептала Паня. – Кого мы вызовем?
– Екатерину Вторую, – сказала Безрукова.
– Нашли кого вызывать! – сказал Шурка. – Лучше уж Софью Ковалевскую.
– Математика и в школе надоела, – сказала Труфанова, – лучше вызвать артистку Сару Бернар.
– Вызываю Сару Бернар. Сара Бернар? Вы здесь? – спросила Паня.
Блюдечко начало шататься влево и вправо и остановилось на букве "у".
– Что значит "у"? – спросил Шурка.
– Подожди, – сказала Герасимова. – Сара Бернар сказала "уй", что значит по-французски "да".
– Вы знаменитая артистка, – сказала Паня, – кого вы считаете своей преемницей у нас?
– Все ясно, – сказал Павка, и блюдечко быстро пошло по буквам п, а, н, ю, п, и, щ. – Паньку Пищик! – закричал Павка.
– Вызовите Ивана Андреевича Крылова, – предложила Элла Бухштаб.
– Иван Андреевич, – сказала Паня дрожащим голосом, – мы просим вас появиться.
– Есть такое дело, – ответил Иван Андреевич.
– Что вы думаете о нас?
Блюдце постояло на месте и потом вдруг заметалось по листу и остановилось поочередно на буквах к, а, к, д, р, у, з, ь, я, в, ы – и получилось: "Как, друзья, вы ни садитесь, все в музыканты не годитесь".
– Убедились в том, что спиритизм существует? – спросила с гордостью Паня.
– Я посмотрел бы, как бы вы спиритовали без меня, – сказал Старицкий. – Это я толкал блюдце, куда надо. А сам Крылов вам ни за что бы не ответил. В следующий раз вызывайте Пушкина. Он вам скажет: "Да здравствует солнце, да скроется тьма!"
СТЕНГАЗЕТА
Заседание редколлегии классной стенной газеты было в полном разгаре. В номер шло много интересных материалов. Статья Лебедева о Гоголе, заметка Югана о ловле тритонов на бывшей даче графа Сюзора на Каменном острове, гневная статья Корженевской об отставании класса по математике и заметка Зверева о том, как Старицкий разбил лейденскую банку, моя большая статья о византийских монетах (на добрых две трети списанная из Большой энциклопедии), карикатуры Недокучаева на Чиркину и Пищик и передовая статья о результатах письменной работы по литературе, написанная Марией Германовной.
Сашка Чернов рисовал заголовок газеты, Ира Кричинская рисовала виньетки.
И вдруг главный редактор Розенберг сказал:
– И все-таки у нас нет острого злободневного материала. Я предлагаю поместить статью о неприглядном поступке нашего товарища, который вчера ответил на "отлично" Бреговскому только потому, что ему подсказала ответ Муся Гольцман. Если мы будем отвечать только по подсказке, – грош цена всей нашей учебе.
По-моему, это будет острая и злая статья. Если хотите, даже сенсационная. Предлагаю поручить написание этой статьи Полякову.
Я сказал:
– Я писать не буду.
– Почему?
– Это не по-товарищески. Я дружу с Шуркой, и я на него писать не стану.
– Вот это номер! – сказал Розенберг. – Мы все дружим друг с другом и, значит, не будем никого критиковать? Хорошее дело! Значит, у нас будет процветать подсказка, шпаргалки, списывание и мы не будем бороться за высокие показатели в ученье? Значит, мы сдаем все принципиальные позиции? Так? Позор, товарищи!
– Нужно написать эту статью, – сказал Кунин.
– Вот ты и напиши ее.
– Мне неудобно ее писать. Мой папа дружит с Шуриным отцом. И Шура и его отец обидятся. Мне неловко.
– Тогда пусть напишет Бухштаб.
– Я не могу этого писать, – сказала Элла. – Муся моя подруга. Она подсказала Шуре ответ, и у меня не поворачивается рука писать об этом.
– У всех что-нибудь не поворачивается, – сказал Розенберг, – кто же будет писать? Сашка!
– Я не умею писать.
– Тогда нарисуй.
– Я могу нарисовать Навяжского и подсказывающую ему Мусю.
– Отлично! Но все равно нужна статья. Надо разоблачить подсказку. Надо написать, что подсказывание – это не товарищеский поступок, что оно мешает учению и что это обман педагогов. Может быть, напишет Данюшевский?
– Ни в коем случае, – сказал Женька, – я должен Шуре двадцать копеек. Пока он молчит, а выйдет за моей подписью статья, он потребует с меня, чтобы я немедленно отдал.
– Вот тебе двадцать копеек, отдай ему и пиши, – сказал Розенберг.
Данюшевский взял двугривенный, но сказал:
– Нет, я писать не буду. Он все равно обидится.
– Где же ваши честность и принципиальность? – закричал Розенберг. – Может быть, переведем все экзамены на подсказку? Может, перестанем в расчете на подсказку готовиться к урокам? Может, начнем гладить по головке тех, кто ни черта не знает и не хочет знать? Может быть, из ложного чувства товарищества начнем покрывать всех неуспевающих?
– Ладно. Я напишу, – сказал я. – Черт с вами. Но я подпишусь "Всевидец".
– Это можно, – сказал Розенберг.
Я написал статью. Она называлась "Слова Муси, музыка Шуры".
На следующий день газету вывесили на стенке, и Шура прочел статью.
– Я хотел бы увидеть этого "Всевидца", – сказал он, – я бы ему выдал.
И тут мне стало совестно скрываться. И я сказал:
– Ну, выдай. Это я писал.
– В общем-то правильно, – пробурчал Шурка. – Я совсем не подготовился и ничего не знал, а Муська мне подсказала. И Лев Самойлович поставил мне "очхор". Это он, конечно, ей должен был поставить, а не мне.
И Шурка отправился в учительскую и сказал Бреговскому:
– Зачеркните отметку, которую вы мне поставили, и дайте мне возможность заново ответить вам на любой вопрос на следующем уроке.
Лев Самойлович согласился, спросил его на следующем уроке и поставил ему "удовлетворительно".
Вот каково значение стенной печати!
МУЖСКОЙ РАЗГОВОР
Мои родители сдавали одну комнату в нашей квартире. По странному стечению обстоятельств жильцом этой комнаты стал бывший ученик нашей школы Шура Романовский – довольно высокий, плотный молодой человек с широким, открытым лицом, русыми волосами, светлыми большими глазами и тихим, но густым голосом.
Не скажу, что он был красив, но у девушек было другое мнение, и они липли к нему, как мухи на мед.
Так, по крайней мере, казалось мне. А я ох какой наблюдательный.
Я был еще в предпоследнем классе, мне было 15 лет, а он окончил школу в 1924 году и уже был студентом.
Ко мне он относился по-дружески и часто помогал мне по математике и по физике.
Я относился к нему с уважением, как к старшему товарищу, и очень любил его. Но он был очень занятый человек: то он готовился к экзаменам в институте, то читал какую-то литературу, то ходил в театр, то еще что-нибудь. И по-настоящему посидеть с ним, поговорить почти не представлялось возможным.
Моя мама тоже его любила и всегда приглашала попить с нами чай, поужинать.
Если у него было время, он охотно соглашался, и я тогда был счастлив, что он с нами.
Но он много разговаривал с мамой и с отцом, и я опять оставался один. Но все это так… Главное впереди.
А главное – это была Люба. Тоже ученица нашей школы. Она была на класс старше меня. Люба была очень красива. Лично я вообще считал ее красавицей.
У нее была чудесная фигура, замечательное лицо, которое украшали лучистые глаза, и Люба представала вся в их свете. У нее были волнующие (да, да, именно волнующие!) губы и какой-то зовущий, чуть хрипловатый, загадочный голос. Наверно, ей очень нравился Шура, потому что она часто заходила к нему, и тогда он никуда не спешил, никуда не уходил и мог сидеть дома до поздней ночи, а потом шел провожать ее домой на Карповку.
Откуда я знаю, что на Карповку? Потому что я проследил их. Я шел за цими. Я ревновал.
Я ревновал и Любу к Шуре, и Шуру к Любе. Я точно еще не знал, кто мне дороже. Люба мне очень нравилась, и я завидовал Шуре, что он разговаривает с ней, гуляет, ходит с ней в кино и в театр и стоит ночью у ворот ее дома. Я завидовал ему, что он уже взрослый и никто не делает ему замечаний, что он поздно возвращается домой. И я завидовал Любе, что она пользуется Шуриным вниманием, что он с ней совсем не такой, как со мною, что он бросается к дверям, когда она стучит к нему в комнату.
И еще меня страшно волновало, когда она входила к нему и я из коридора слышал, как он запирает дверь.
У меня, наверно, не было никакого самолюбия, потому что, когда раздавался щелчок поворачивающегося ключа, я бежал к Шуриной двери и стучался.
– Кто там? – спрашивал Шура.