Сейчас в помещении Зимнего дворца – продолжение Эрмитажа, вывешены великолепные полотна европейских мастеров живописи и выставлена скульптура, а в 1924 году здесь были еще комнаты Александра Первого, Александра Второго, Александра Третьего, Николая Первого и Николая Второго – последнего русского государя, – последнего из царского дома Романовых. Все было сохранено так, как было, – спальные и столовые, гостиные и ванные, кабинеты, приемные залы и даже уборные.
Любопытные валом валили во дворец, надевали тряпочные туфли, чтобы не пачкать исключительные паркеты, и поднимались по мраморной лестнице в апартаменты государей, погружаясь в яркий свет дорогих люстр, отражаясь в бесчисленных зеркалах и в зеркальных паркетах, любуясь бесконечными статуями, мраморными и чугунными бюстами, блеском щитов, сабель, алебард и разукрашенными портретами царских особ и представителей их семейств.
А в один прекрасный день даже была объявлена распродажа личных царских вещей трудящимся Можно было зайти во дворец и приобрести за не очень большую сумму ночную рубаху императрицы Марии Федоровны, ночные туфли Николая Второго или кальсоны Николая Первого, а также кошельки, зубные щетки, флаконы из-под ихнего одеколона, перья, карандаши и всякое барахло их императорских величеств.
– Мы идем на экскурсию в Зимний дворец! – объявил на уроке истории Александр Юрьевич Якубовский своим (взвизгивающим голосом. И мы двинулись во дворец.
Женщина-экскурсовод с насморком и большим кожимитовым портфелем водила нас по бесконечным комнатам и объясняла:
– Мы с вами находимся в спальной императрицы Александры Федоровны, жены Николая Александровича Второго. Вы видите под балдахином ее кровать с шелковым одеялом, обрамленным андалузскими кружевами. Не трогайте одеяло руками. Слева – ночной столик-маркетри. На нем лежит евангелие. Супруга государя была очень религиозной. Это портрет Распутина, а это ее сына – царевича Алексея. Прошу всех сюда. Это ванная комната. Здесь царица принимала ванну. Слева портрет Распутина. Старицкий, не трогайте мыло, это подарок поставщика двора – знаменитого парфюмерного фабриканта Ралле. Пройдемте дальше, там еще интереснее..
|
|
Мы вошли в кабинет Николая Второго. Письменный стол государя был огражден висящим на кольцах толстым красным шнуром. На столе лежали какие-то бумаги, стояла огромная хрустальная чернильница, фотографии в кожаных рамочках и лежал большой желтый карандаш. На стенах висело много икон.
– Как в церкви, – сказал Гурьев.
– Столько всяких вещей, невозможно понять, как люди жили в такой тесноте, – возмутился Ошмян.
А Ромка (точнее, Иоасаф Романов) подозвал к себе Никсу Бострикова и что-то прошептал ему на ухо, сильно наклонившись, потому что Ромка был очень высоким человеком.
Никса кивнул утвердительно головой и быстро подошел к дежурной музея – пожилой даме в пенсне, не сводившей своего пенсне с посетителей кабинета.
– Простите, пожалуйста, товарищ дежурная, вы не можете оказать мне, кто изображен на этой небольшой иконе, вон на той стене, и какого века эта икона?
Дежурная встала со своего кресла и подошла к увешанной иконами и фотографиями стене.
– Это Святой Филарет, – сказала она, – а икона девятнадцатого века. Художественной ценности не имеет.
|
|
– Большое спасибо.
Этот разговор отвлек дежурную от письменного стола и привлек внимание экскурсантов. А Ромка в это время просунул свою длинную руку под красный шнур, схватил государев карандаш и молниеносно сунул его в карман своих брюк.
Это видели Маруся Мошкович и Женька Данюшевский. Но они были столь потрясены этим, что только выпучили глаза и молчали.
Мы ничего не приобрели, нас как-то никого не волновало царское барахло, и мы вернулись в школу.
И вот тут Женька не выдержал и оказал:
– Товарищи! Иоасаф украл желтый карандаш Николая Второго.
– Ты с ума сошел, Ромка! Как ты мог совершить подобный поступок?! – возмутился Костя Кунин. – Это же грабеж среди бела дня.
– Спокойно, – сказал Ромка. – Во-первых, царь сам грабил народ, и все его вещи награблены у нас. Это раз.
Так что я не очень уж грабил. И второе: этим карандашом Николай Второй подписывал свои указы, и все это выполнялось мгновенно. И я решил отисать этим карандашом письменную по тригонометрии. Если все так, я должен решить все на "отлично". Это будет эксперимент.
Послезавтра Пестриков устроил письменную, и мы (те, кто знал об эксперименте) следили за Ромкой и видели, как он прикрывал страничкой тетради исторический карандаш.
Работу он написал на "не вполне удовлетворительно" и с ненавистью к царизму сказал:
– Цари только обманывали народ!
– Да, глупо, – согласился Селиванов. – Хоть ты и Романов, но это не твой карандаш. Подари его лучше мне.
– Возьми, – сказал Ромка. – Следующую письменную я буду писать обычным хартманом и ручаюсь, она будет выполнена на "отлично". Я все-таки не последний из дома Романовых.
|
|
ОБЩЕСТВЕННОЕ МНЕНИЕ
На заседании ШУСа – школьного ученического совета – стоял один вопрос: отставание класса по физике.
Председатель совета Ваня Розенберг сказал:
– Главными отстающими, тянущими наш класс назад, являются Старицкий, Попов и Селиванов. Давайте же спросим у них – в чем дело?
Старицкий сказал:
– Мне не дается физика. Я завалился на Магдебурских полушариях. Их лошади не могли разнять, а ты хочешь, чтобы я с ними оправился. Ну, что делать?
– Лучше готовиться к урокам, – сказал Розенберг. – Ты просто не прочитал Краевича и ничего не знал. И нечего ссылаться на лошадей. Ты – человек, и ты должен быть умней лошади. Попросим высказаться Попова.
– Он любимчик Акулы, и поэтому он считает, что ему можно пропускать уроки. Он не был на двух последних физиках, – сказал Лебедев.
– Чей я любимчик? – закричал Попов. – Ты за это ответишь! Я тебе за Акулу нос отгрызу!
– Вы слышали? – сказал Лебедев. – Теперь уже совсем ясно, за что его любит Акула. Он сам акуленок.
– Прекрати, Иван. Мы же уговорились, что отменяем все прозвища.
– А почему тогда меня зовут "Сало"? Потому что я толстый? А Людмилу Александровну зовут Акулой, потому что она на уроках пения открывает рот, как будто у нее пасть.
– Мало ли кто как открывает рот. А прозвища мы отменили. А тебя, Ваня, тоже уже неделю как не зовут "Салом". Почему ты пропускаешь уроки, Вадим?
– Я был нездоров, – сказал Попов. – У меня была ангина.
– А мама знает, что ты был болен?
– Я скрыл от нее. Я не хотел ее огорчать.
– А она знает, что у тебя плохо с физикой?
– Нет.
– И что ты думаешь делать дальше?
– Я ничего не думаю.
– А нужно начинать думать.
– Хорошо, я подумаю.
– Селиванов, что у тебя?
– У меня неважно, – оказал Селиванов. – Я не понимаю закон Архимеда.
– А что тут сложного: "Каждое тело теряет в своем весе столько, сколько весит вытесненная им жидкость".
Это же очень просто.
– А почему тело теряет?
– Ты ванну когда-нибудь принимаешь? В воду погружаешься?
– Я хожу в баню, – оказал Селиванов. – Там никуда не погружаются. Там шайки и души.
– А в реке ты когда-нибудь купался?
– Конечно, купался.
– А ты не заметил, что когда ты погружаешься в воду, то уровень воды поднимается?
– Это когда бегемот погружается, а когда я погружаюсь, не заметно.
– Ну хорошо. Если ты в полный стакан воды бросишь камень, то часть воды из стакана выльется?
– Я никогда не кидал камни в стакан с водой.
– Товарищи, он из нас делает идиотов, – сказал Розенберг.
– По-моему, их не нужно делать, они уже готовые, – сказал Селиванов.
Розенберг зазвонил в председательский колокольчик.
– Я призываю к серьезности, – сказал он. – Если вы уважаете общественное мнение и считаетесь со своими товарищами, то вы должны подтянуться. Хотите, мы выделим хорошо знающих физику и прикрепим их к вам. Они будут c вами готовить уроки. Попросим Гольцман и Купфер.
– Лучше я приму ванну, – сказал Селиванов.
И тут встала Зоя Тереховко и сказала:
– Как вам не стыдно?! Вы кладете пятно на весь класс!
– И даже на всю школу, – добавил Розенберг. – В чем же будет состоять наше самоуправление, если вы не будете с ним считаться? Вы же сами избрали ШУС, мало того: вас самих в него избрали – я имею в виду Селиванова, а Селиванов острит, вместо того чтобы взяться за уроки. Государство оказывает нам внимание, заботится о нас, бесплатно нас учит, чтобы мы стали полезными людьми, а мы треплемся, манкируем уроками и в результате приходим к зачетам, ни черта не зная.
– Ладно, – сказал Селиванов, – довольно. Все ясно.
Я постараюсь получить по физике хорошую отметку.
– И я, так и быть, постараюсь, – сказал Старицкий.
– А со мной пусть позанимается Купфер, – сказал Попов. – Может, что-нибудь и получится, хотя я сомневаюсь.
– Я уверена, что получится, – сказала Аля Купфер, – ведь ты не такой тупой, (Каким кажешься.
На этом чрезвычайное заседание ШУСа закончилось.
ПРОМЕТЕЙ
У нас был школьный сторож. Это был высокий, совершенно седой старик с длинной кощеевокой бородой.
Все его лицо было в морщинах, маленькие хитрые глазки были почти прикрыты густыми бровями. Говорил он сильно окая, всегда был суров, мрачен, несловоохотлив. Жил он в крохотной комнатке в вестибюле, и комнатка эта была набита всяческим хламом. На столе стоял сломанный будильник, теснились какие-то пустые банки и склянки, валялись тряпки, гвозди, старые замки и ключи. В углу висела, поблескивая бисером, маленькая икона Серафима Саровского Сторож верил в бога, был старообрядец и не выносил ребячьего шума.
– Вот так и живу, как прикованный к этой школе, – говорил он.
Мы его звали "Прометей". Знали, что он Павел Кириллович, и никто, по-моему даже заведующий школой, не знал его фамилии.
– Не ребята, а свиньи прямо какие-то, – говорил он, – мусорят, мусорят, а я должен подбирать, будто бы я для этого произведен на свет…
Очень он не любил убирать за нами. Да и за собой тоже. Хлам не переводился в его комнате.
Мы побаивались сердитого Прометея, но привыкли к нему и даже любили его в глубине души.
Как-то я не приготовил урока по химии, меня выставили из класса и сказали, чтобы пришли мои родители.
Грустный, расстроенный я шел вниз по лестнице, и меня увидел шедший со щеткой Прометей.
– Чего нос повесил? – спросил он.
– Из класса выгнали, – сказал я. – С химии.
– Плохое дело химия, – сказал он. – Идем ко мне.
И он повел меня в свою конурку.
– Садись на постель, – сказал он.
И я сел на постель, застланную одеялом из разноцветных лоскутов.
– А кому нужна эта химия? – сказал Прометей – Господь создал сушу, и воду, и небо и не знал ни про какой кислород и водород. И зверей создал он, и гадов всяких, и насекомых, и все это безо всякой химии.
– Но ведь даже вода состоит из кислорода и водорода, – сказал я, сверкая своими знаниями – Вода – это Н2O.
– Еще чего, – сказал он. – Не знаю я никакого "аш" и знать не хочу. И "О" – тоже.
– А без этого "О" вы бы не могли жить, – сказал я – "О" – это кислород. Вы им дышите. Даже растения без него жить не могут.
– Ну да! – рассердился Павел Кириллович. – Вот у меня фикус стоит. Растет безо всякого кислого рода.
Чепуха это все. Сказать можно что угодно. Все от бога.
– А зачем же тогда учиться?
– А и не надо. Читать и писать надо уметь – вот и все. Для того и школа.
– Но ведь должен я быть кем-нибудь, когда вырасту?
– Человеком будь. Че-ло-ве-ком.
– А специальность?
– А ты кем быть решил?
– Еще не знаю. Мама хочет, чтобы я был врачом…
– Не надо. Бог дал жизнь – бог и возьмет. И никакой врачеватель не поможет. Это ведь все выдумки – скорлатина там, либо дифтерит, или онгина, или инфлуэнция. Это все просто болезнь. Как ее ни называй.
Захочет бог, ты выздоровеешь, не захочет – помрешь.
– Бога нет, – сказал я. – Это все сказки. Религия – это опиум для народа.
– А я не курю, – сказал он. – Ни табак, ни этот твой опиюм. А если бога нет, откуда же ты взялся?
– От мамы, – сказал я.
– А мама?
– От своей мамы.
– А она?
– От (своей.
– Ну, а первая мама откуда?
– От обезьяны, – сказал я.
– А обезьяна?
– От своей мамы.
– А первая обезьянья мама?
Я не знал, что ответить.
– Без бога и обезьяны бы не было.
– Наверно, я буду инженером, – сказал я. – Электриком. Потому что у нас сейчас век электричества.
– Электричество, электричество! Нет никакого электричества. От создания мира была молния, и она зажигала такую иллюминацию, что безо всякого электричества светло было. И был гром, и была божия гроза, и никаких тебе киловаттов.
– Молния – это электрический разряд, – сказал я. – Вы ведь сами, Павел Кириллович, пользуетесь электричеством.
– С чего ты взял?
– Да вот у вас лампочка висит.
– А что же мне делать, ежели провели мне лампочку. Не-ет, инженером не надо.
– А математиком?
– Это совсем лишнее Что это за А плюс Б? Я хочу жалованье получать. Больше пятидесяти рублей все равно мне не дадут. Что же мне считать? Больше ста я и не умею. А икс плюс игрек я получать не хочу. Мне математика не нужна. Я ее не уважаю.
– А вот Булка Майковокий собирается быть артистом. И Таня Хлюстова хочет.
– Это позор. Будет девушка на сцене ногами дрыгать. Кто ее замуж возьмет. Или этот Мойковокий. Бог дает человеку смех и слезы. Бог сделал людей добрыми и злыми, пугливыми и храбрыми. Такими и быть должно. А изображать из себя другого человека никому не дозволено. Это грех большой.
– Тогда я стану естествоиспытателем.
– Еще хуже. Бог создал и человека, и льва, и обезьяну, и лягушку. А ваша Собунаева на уроке вчера лягушку резала. Лягушка – живая тварь Ей скакать и квакать положено, а она ее в разрезе показывает. На что это похоже? Вот ты про обезьян говорил. Это вам ваша Собунаева объясняет и говорит, что это открыл какойто иностранец по фамилии Дарвин. Я о таком иностранце не слышал. Может, этот иностранец и произошел от обезьяны. За границей, может, это бывает, но русские люди произошли от господа бога, и не случайно он пишется с большой буквы. Нет, я не одобряю это ваше учение.
– А вот меня за то, что плохо учился по химии, из класса и выставили.
– И не огорчайся. Это тебе господь бог зачтет на том свете Непременно в рай попадешь. Песнопения ангелов слушать будешь, блаженство испытаешь, вечный покой обретешь.
– Хорошо, – оказал я – Если есть бог, почему он меня не наказывает за то, что я его не признаю?
– А почему ты знаешь, что не наказывает? Может, поэтому ты таким дураком и вырос. Это и есть тебе его наказание.
– Не верю я в эти предрассудки, Павел Кириллович.
– А не веришь, дак и иди отсюда, и нечего ко мне в кабинет ходить! Давай, давай отсюда, хулиган, химик! Чтоб духа твоего здесь не было! Провались ты в тартарары, несчастный!
И Павел Кириллович распахнул дверь и подтолкнул меня к выходу.
В комнату влетела, как обезумевшая, худая серая кошка.
– Кис, кис, кис, – сказал Павел Кириллович, – иди сюда, кошка, мы с тобой понимаем друг друга.
Я услышал эти слова и вернулся.
– Кошку вы понимаете, – сказал я, – а человека понять не можете. И ваш господь тоже вам не поможет.
В это время на улице прогрохотал гром и сверкнула молния.
– Вот! – сказал Павел Кириллович. – Понял?
РЕЛИГИЯ И ЖИЗНЬ
В Ленинграде, вернее, на его окраине, в Старой Деревне, пропив парка культуры и отдыха, на берегу Невы, находился буддийский храм. Этот храм был построен императором Николаем Вторым, и это, кажется, единственный буддийский храм в Европе. Его настоятелем был буддийский монах, почему-то по фамилии Теннисон, ходивший с красной бородой и гигантской палкой по городу. В храме стоял (вернее, сидел) огромный Будда с жемчужиной во лбу. Сюда приезжали монахи из Японии, Китая, Монголии и Тибета и совершали службу, ударяя в гонги и тряся колокольчиками. Но это бывало редко, а в остальное время храм пустовал.
Я и Миша Гохштейн увлекались естествознанием и каждое воскресенье с сачками отправлялись на пруды Каменноостровского парка ловить жуков-плавунцов, водяных паучков, улиток и зеленых лягушек, завезенных сюда еще во времена Екатерины. И однажды, возвращаясь со своим уловом из парка, мы зашли в буддийский храм.
Нам в нем очень понравилось Понравилась тишина храма, огромный Будда и статуи маленьких Будд, гонги, запах каких-то благовоний. Что мы знали о буддизме? Почти ничего, кроме того, что буддисты стремились к состоянию нирваны, в котором они пребывали в полном покое, ни о чем не думая, наслаждаясь этим состоянием.
К нам подошел Теннисон. Очень странно, но он был не японец, не китаец, не монгол, никогда не бывал в Тибете, а вот стал буддистом и даже жил при храме. Он и рассказал нам об этой религии.
И мы с Мишей решили стать буддистами. Ведь это же действительно здорово – ни о чем не думать, не готовить уроки, не слушать нотации родителей и педагогов. Мы давно.стремились к нирване.
Во дворе храма мы нашли два куска мрамора и унесли их с собой.
В понедельник, придя в школу, мы легли в классе, подложив под головы эти куски мрамора.
– Встать! – крикнул староста класса Лебедев.
Но мы лежали не шелохнувшись. В класс вошла преподавательница истории Ольга Ефимовна.
– Что с Гохштейном и Поляковым? – спросила она испуганно.
Класс молчал. Никто ведь не знал, в чем дело.
– Вам плохо? – спросила она.
– Нам хорошо, – ответил я. – Мы находимся сейчас в нирване.
– Что это значит?
– Это значит, что с сегодняшнего дня мы буддисты, – оказал Миша.
– Мы имеем право на свободу вероисповедания, – сказал я.
– Встаньте и выйдите из класса, – сказала Ольга Ефимовна.
Мы подобрали свой мрамор и вышли.
Назавтра вызвали наших родителей. Пришел Мишин отец и моя мама.
Разговаривала с ними Ольга Ефимовна. Не знаю, что она им говорила, но вечером отец пришел ко мне в комнату и оказал:
– Ты живешь в трудовой семье. Твои отец и мать всю жизнь работают, чтобы принести пользу людям. Государство тратит большие деньги на образование таких оболтусов, как ты. Оно это делает для того, чтобы ты чему-то научился и стал человеком, чтобы ты не жил как инфузория, а что-то делал для людей, для своей родины. А вы с Мишей захотели стать тунеядцами – ни черта не делать и жить на шее у своих родителей.
Буддизм – это философия. Я не верю в нее, но знаю, что буддисты учатся, и работают, и слушают своих родителей и учителей. Я не знаю, как поступают в этом случае у буддистов, но в кино ты на этой неделе не пойдешь. И в гости к Вержбинокому тоже. Ты будешь сидеть дома и (готовить уроки.
Не знаю, что оказал Мишин отец, но знаю, что Мише почему-то два дня было (больно сидеть.