Любовь Аркадьевна задумала поставить силами нашего класса спектакль для младших классов. Было решено взять сюжет "Красный Шапочки" – сказки Перро.
Сказку инсценировал Ваня Лебедев. У него был литературный талант, и надо сказать, что получилась вполне приличная пьеса.
Бстал вопрос о распределении ролей.
– Красную Шапочку будет играть Аня Труфанова, – сказала Любовь Аркадьевна, и все согласились.
– Ее маму я бы дала сыграть Ире Кричинской.
– Мне еще рано играть маму, – сказала Ира.
– Но ты очень подходишь, – заявил Навяжский. – У тебя и рост годящийся, и голос серьезный.
Уговорили.
– А кто же бабушка?
– Мне кажется, что бабушку может сыграть Нюра Безрукова, – сказал Старицкий.
– Какая же я бабушка?! – возмутилась Нюра. – Сам ты бабушка!
– Очень хорошо, – сказал Старицкий, – я с удовольствием сыграю бабушку.
– Какая же ты бабушка?! – закричал Штейдинг. – У тебя же мужской голос.
– У моей бабушки тоже мужской голос, – сказал Павка.
– Попробуем, – согласилась Любовь Аркадьевна. – А кто же будет у нас Волком?
– Было бы хорошо, если бы эту роль сыграл наш директор Александр Августович, – сказал Старицкий.
– Ты с ума сошел, Старицкий! – аж вскрикнула Любовь Аркадьевна. – Не можешь обойтись без своих неуместных шуток…
– Могу, – сказал Павка. – Пусть тогда Волка играет Поляков. У него волчий аппетит, он умеет щелкать зубами, и вообще он очень похож на волка.
– Чем это я похож? – возмутился я. – Что я – серый? Может быть, у меня есть морда? Может быть, я вою?
– Воешь, воешь, – сказал Павка. – Вспомни, как ты позавчера выл, когда получил "неуд" по математике.
– Перестань, Старицкий. Зачем обижать своих товарищей? – сказала Любовь Аркадьевна. – Поляков будет играть Волка, потому что это нужно для дела.
– Для дела я согласен, – сказал я.
– Ну, а в роли охотников выступят Навяжский и Гурьев.
Каждый вечер по два часа мы репетировали. И наконец состоялся спектакль. В актовом зале большую часть мест занимали ученики младших классов, на остальных местах сидели родители и родственники, учителя и незанятые в спектакле наши одноклассники.
Увертюру на рояле сыграла ученица младшего класса Ася Барон при участии Володьки Петухова (барабан).
Открылся занавес. Сцена изображала комнату мамы.
– Доченька, – сказала Ира, изображавшая мать в платье своей матери и в высокой (под взрослую) прическе, – пойди навести нашу бабусю. У нее скарлатина, и она одна в доме. Снеси ей пирог, который я испекла для нее.
– А где пирог? – спросила Аня (ей очень шла сшитая специально для спектакля красная шапочка).
– Действительно, где пирог? – спросила Ира.
Для спектакля Ирина мама испекла самый настоящий пирог с повидлом.
Красная Шапочка и ее мать обыскали всю сцену, но пирога не нашли.
– Без пирога играть я не буду, – оказала Аня.
И тут из-за кулис прозвучал громкий голос Штейдинга, который был у нас машинистом сцены и стоял у занавеса:
– Павлушка, негодяй, съел пирог.
В зрительном зале раздался смех.
– Тогда навести бабулю, – сказала Ира, – и скажи ей, что пирог я пришлю ей завтра. Будешь идти по лесу, будь осторожна. Не попадись навстречу Волку.
– Не беспокойся, мамочка, я буду осторожна, – сказала Аня.
Штейдинг опустил занавес, и оркестр исполнил музыкальную интермедию. Атмосфера нагнеталась. Громыхал барабан, и жалобно пел рояль. Тучи сгущались.
Открылся занавес. Сцена изображала лес. Это мы привезли несколько березок и одну елку и укрепили их в ведрах. Аня шла по лесу и пела свою песенку:
Я иду к своей бабусе,
Я иду, ничуть не труся.
Страшным лесом я иду,
На свою да на беду.
Стихи написал Бродский, он у нас считался поэтом.
Аня пела, а я в волчьей маске стоял за кулисой и смотрел на Аню. Я был по-прежнему в нее влюблен и не мог отвести от нее взгляда.
– Поляков, на выход! – шептала Любовь Аркадьевна. Но я ничего не слышал.
Тогда Павка что есть силы толкнул меня в спину, и я пробкой вылетел на сцену.
– Ай! – вскрикнула Аня.
– Здравствуй, Красная Шапочка, – сказал я и забыл все свои слова. Я стоял и смотрел на Аню.
– Вы, кажется, хотели спросить, куда я иду? – сказала Аня.
– Да, – сказал я – Хотел.. Очень хотел… спросить…
– Вы хотели спросить, не иду ли я к своей бабушке?
– Да, я хотел спросить, не идете ли вы к своей бабушке, – повторил я, пытаясь вспомнить дальнейший текст, но все вылетело из головы.
– А я иду к своей бабушке, – (сказала Аня, – она очень больна, и я иду ее навестить.
Я мучительно вспоминал свою роль, но это было бесполезно. Мы стояли на сцене и молчали. И тогда Аня сказала:
– Вы, кажется, хотели спросить, а где живет моя бабушка?
– Да! – радостно сказал я. – Я как раз хотел спросить: а где живет ваша бабушка?
– За лесом, в маленьком голубом домике, – сказала Аня. – Простите, я спешу.
И убежала.
И тогда я вспомнил вce слова и закричал:
– Я опережу ее! Она пошла по тропинке, а я прямиком сквозь чащу! Что-то у меня чешутся зубы!..
Я сделал немыслимый прыжок и умчался.
Опять Штейдинг опустил занавес, и опять оркестр заиграл музыку, в которой еще больше нарастала тревога.
Занавес открылся. Комната бабушки. В кровати лежит Павка Старицкий в очках и в чепце.
– Что-то у меня плохо с сердцем, – сказал он. – Надо принять микстуру.
Он взял с тумбочки, стоявшей у кровати, литровую бутылку c чаем и выпил ее всю под аплодисменты зала.
В этот момент вошел я – Волк.
– Здравствуйте, бабуся, – оказал я.
– Ой! Ой! Волк! Волк! – закричал Павка и выскочил из постели.
Любовь Аркадьевна запретила ему выскакивать и велела лежать под одеялом, но он не мог не показаться всем в ночной рубашке своей мамы, или, как он говорил, "в роскошном пеньюаре".
И вместо того чтобы зрители в зале вскрикивали от ужаса, понимая, что Волк съест бабушку, они хохотали навзрыд, глядя, как Павка в розовом кружевном пеньюаре скакал по комнате и кричал: "Ой, мама!"
– Идиот, – оказал я ему шепотом. – Мало того, что ты съел пирог, так ты еще не даешь мне съесть бабушку… Срываешь мне всю сцену…
И я набросился на Павла с криком:
– Вот я тебя сейчас съем!
Я схватил его и потащил под одеяло. Забросив его на кровать, я накрылся вместе с ним одеялом, полагая, что он останется незаметно там, а я высуну голову и скажу: "Какая была вкусная бабушка!" Но не тут-то было: Павка стал меня щекотать, и кричала в результате не бабушка, а Волк.
Наконец мне удалось заставить Павку прекратить свои шутки, и я высунул голову и сказал свои слова.
Вслед за этим я надел на себя бабушкин чепец и очки.
В комнату вошла Аня.
– Здравствуй, бабуся!
– Здравствуй, Шапуся! – оказал я. – Подойди ко мне и поцелуй меня, внученька.
Я ждал две недели этого момента. Я надеялся, что Аня поцелует меня при всех. Пусть она поцелует меня в лице Волка. Хоть так. Я мечтал об этом.
Но Аня сказала:
– Я боюсь тебя, бабушка. Почему у тебя так сверкают глаза?
– Это потому, что я смотрю на тебя, – ответил я. – Но совсем не по-волчьи, а нежно-нежно.
– А почему у тебя такие большие уши, бабушка?
Я посмотрел на Аню и опять забыл слова.
– Вы хотели оказать – это для того, чтобы лучше слышать тебя? – оказала Аня и сердито на меня посмотрела.
– Да, Анечка, – сказал я.
– Я, между прочим, не Анечка, а Красная Шапочка, – сказала она.
– Извини меня, – сказал я.
И наверно, все в зале, даже несмотря на то, что я в маске, видели, как я покраснел.
– А почему у тебя такие большие руки, бабушка?
– Чтобы обнимать тебя, – сказал я и обнял Аню.
Наконец-то! Какое это счастье!
Но Аня вырвалась из объятий Волка и спросила:
– А почему у тебя такие большие зубы?
– Чтобы съесть тебя! – закричал я. – Я съел твою бабушку и понял, что аппетит приходит во время еды.
Сейчас я съем и тебя!
– Нет, не съешь! – закричала бабушка – Старицкии и вылезла из-под одеяла.
– Ты с ума сошел! – зашипел я. – Я же тебя съел, ку-да ты лезешь?
– Он не съел меня, товарищи! – закричал Павка. – Не те времена! Нет такого волка, чтобы мог съесть нашу советскую бабушку!
В этот момент на сцене появились охотники – Навяжокий и Гурьев.
– Можете быть свободны, – сказал им Павка. – Бабушка не поддалась на провокации Волка, и Красная Шапочка тоже сразу его раскусила. Хватайте Волка, товарищи охотники, и мы все вместе отвезем его в зоопарк!
Штейдинг дал занавес.
Зрители бурно аплодировали.
А автор пьесы – Ваня Лебедев – прибежал за,кулисы красный, как светофор.
– Ты провалил мне пьесу! – кричал он. – Ты все испортил! Ты превратил драму в комедию…
И Любовь Аркадьевна, хоть и смеялась почему-то, сказала:
– Так нельзя, Павел, это уже совсем не то. Ну что же это за бабушка?
– Я лично горжусь такой бабушкой, – сказал Павел.
ПЕРВЫЙ БОКАЛ
Муся – девочка из младшего класса – пригласила нас к себе.
– Мои родители уехали на два дня в Петрозаводск, – сказала она, – и я одна дома. Можно устроить у меня вечеринку. Из моего класса будет только Вера Хлюстова, а вы можете пригласить кого хотите. У меня есть патефон и три пластинки: танго "Танголита", вальсбостон "Рамона" и шимми "Электромиос". Сложимся по два рубля. Я и Вера организуем ужин. У меня могут поместиться десять человек. Значит, вы приходите всисьмером.
Мы были в восторге. Мы – это Павка Старицкий, Бобка Рабинович, Шурка Навяжский и я. Решили пригласить Таню Чиркияу, Иру Дружинину, Нину Седерстрем и Эллу Бухштаб…
– За дам платим мы, – сказал Старицкий.
– А где мы достанем деньги? – спросил я.
– Это уже второй вопрос.
Деньги достали довольно просто. Шурка продал папину "Историю искусств", Бобка загнал четыре марки мыса Доброй Надежды, а я разбил свинью (у меня была такая копилка) и достал все ее содержимое. Таким образом мы вручили Мусе шестнадцать рублей.
Собраться решили в субботу в семь часов вечера и веселиться до десяти, а если удастся убедить наших родителей, – до одиннадцати.
Шурке и Бобке разрешили до половины одиннадцатого, а мои родители, на мое счастье, ушли на день рождения к зубному врачу Березовскому, а с тетей Феней я быстро договорился, что приду в полдвенадцатого.
Мусе было поставлено условие, чтоб было вино. Это было первое самостоятельное вино в нашей жизни, и потому вечеринка имела для нас особое значение.
Мы все пришли ровно в семь. Стол уже был накрыт: в вазе пестрел винегрет, на тарелке была аккуратно уложена селедочка. Было два сорта копченой колбасы, голландский сыр, маринованные грибы в баночке, и красная икра сверкала под желтым абажуром. А в центре стола, как в почетном карауле, стояли четыре бутылки портвейна.
Мы молниеносно ринулись к столу. Бобка кашлянул для того, чтобы привлечь внимание, и достал из кармана голубую коробку папирос "Зефир трехсотый". Это было шикарно. Мы все взяли по папиросе. И девочки тоже. Затянувшись, все одновременно закашлялись, а Иру даже начало тошнить, но Бобка сказал, что со временем это пройдет.
– Начнем, товарищи? – предложила Муся.
– Разрешите только, я произнесу тост? – сказал Павел.
– Давай! – закричали все.
– Леди и джентльмены! – провозгласил он. – Я предлагаю первый бокал выпить за хозяйку дома!
– Ура! – закричал я.
– Прошу встать, – сказал Павел.
Мы все поднялись с мест и осушили свои рюмки.
Вино оказалось довольно сладким и терпким. Внутри у нас сделалось тепло, но никакого особого впечатления это ни на кого не произвело.
Вера завела патефон. Я пригласил Мусю, Шурка Нину Седерстрем, Бобка Таню Чиркину и Павка Веру Хлюстову. Танцевали все плохо, но мы прыгали козлами под музыку, и нам было очень весело. А Иру все еще тошнило от папиросы.
Поцеловав своим партнершам руки (Павлушка сказал, что это обязательно), мы развели их по своим местам за столам, и Бобка предложил очередной тост – за здоровье наших дам!
И мы выпили по второй рюмке. По желудку разлилось тепло, почему-то начала кружиться голова, и я перевернул вазу с винегретом на платье Вере Хлюстовой.
– Ты мне испортил платье! – закричала она.
– Не имеет значения, – почему-то оказал я. Это вырвалось у меня как-то само собой, и я перевернул ей на юбку рюмку с остатком портвейна.
– Ты свинтус, – оказала Вера и заплакала.
– За Верино платье! – воскликнул я, наполнил третью рюмку и тут же перевернул ее на роскошную белую скатерть.
– Это пятно на всю жизнь, – сказала Муся. – Как я объясню родителям?
– Поставишь на пятно вазу с цветами, они ничего. не заметят, – сказала Нина, – но лучше присыпать пятно солью. Соль вытравит пятно.
Муся принесла банку с солью, вывернула гору соли на скатерть и поставила на нее вазу с астрами.
– Аи, я, к-кажется, наннапился, – сказал Шурка и перевернул хрустальную вазу. Ваза разбилась вдребевги.
Муся заплакала.
– Эт-то п-пустяки, – сказал Павка. – П-пос-суда бьется к счастью. Д-давайте споем.
Таня Чиркина попыталась встать из-за стола, но закачалась и уцепилась за кончик скатерти. На пол посыпались тарелки, рюмки, засверкали осколки.
На Бобку напал смех. А Павка затянул песню "Случайно и просто я встретился с вами, в душе зажила уже старая рана". И мы подхватили: "Но пропасть разрыва легла между нами. Мы только знакомы. Как странно".
В это время Вера вышла в соседнюю комнату и, достав из платяного шкафа вечернее платье Мусиной мамы, переоделась и появилась в комнате в длинном лиловом платье с огромным разрезом на спине.
– М-муж-чины! – кричала она. – К-кто хочет с-со мной та-анцевать шманго?
– К-какое шманго? Т-танго!
– Я и г-говорю – ш-ш-манго.
– Зачем ты надела мамино платье? Кто тебе разрешил? – заволновалась Муся.
– А ч-что ему будет? Кнкак надела, т-так и сниму, – сказала Вера. – Веселиться так веселиться.
– "Налейте, налейте бокалы полней", – запел Павка, и все пустились в дикую пляску.
В этот момент раскрылась дверь и в ней появился Мусин отец.
– Это что такое? – спросил он.
– Папочка, ты приехал? – спросила Муся. – Нет, я еще в Петрозаводске, – сказал отец. – Боже мой! Что это за кавардак? Кто это побил столько посуды?
– Эт-то, по-видимому, й-я, – сказал, пошатываясь, Щурка, – но й-я вам все от-ткуплю, – и упал на пол.
– Да вы что, перепились здесь, что ли? – воскликнул отец. – А ты, Вера, почему в платье Аделаиды Александровны?
Но Вера не могла ответить. Она уже спала на диване.
– Значит, так, – сказал отец, – все вон из квартиры.
Мы немножечко протрезвели.
– Эт-то нетактично – выгонять гостей, – сказал Павка.
– Я не вижу здесь гостей, – сказал отец, – я вас не приглашал. Я вижу здесь пьяниц и алкоголиков. Кто вам позволил пить вино?
– Мы хотели попробовать, – сказала Муся.
– А кто здесь курил?
Все молчали.
– Я не привык повторять два раза! – сказал отец. – Вон!
Мы быстро собрались и ушли. Все, кроме Веры. Она не могла встать с дивана.
Мы шли, качаясь, по улице, держа под руку своих дам. Шли очень долго, потому что никак не могли найти нужную улицу, потому что ноги заплетались и шли не в ту сторону, а голова болела, и в ней был какой-то шум, и все кружилось.
Утром, конечно, Мусин отец позвонил по телефону всем нашим родителям, и мой отец сказал мне:
– До сегодняшнего утра я не знал, что мой сын курит и пЬет. Я не предполагал, что в тринадцать лет можно быть алкоголиком. Ну что же! Будем тебя лечить. Начнем с того, что месяц ты не будешь ходить в кино, месяц не будешь отпускаться ни к кому в гости, месяц не будешь подходить к телефону, а билеты в цирк на следующее воскресенье я отдаю дочери управдома Нине Тютиной. А сейчас уходи к себе в комнату.
– А что мне делать? – спросил я. – Все уроки я уже приготовил.
– Можешь писать воспоминания об этом вечере.
И папа хлопнул дверью.
На шум пришла мама.
– Что случилось? – спросила она.
– Поздравь своего сына, – сказал папа, – вчера вечером он напился как сапожник.
ПОЭТЫ
Я забыл фамилию одного из учеников старших классов. На школьных вечерах он появлялся в старом неважнецком пиджаке, но обязательно в лакированных туфлях, и шея у него была повязана длинным зеленым шерстяным шарфом. Он выходил на нашу сцену и завывая читал стихи Сергея Есенина.
В классных разговорах у нас мелькали имена Маяковского, Хлебникова, Крученых. Мы воспринимали Блока и отвергали Игоря Северянина. Словом, мы интересовались поэзией. И многие даже мечтали быть поэтами. Во всяком случае, Леня Селиванов, Павлуша Старицкий, Ваня Розенберг и Юзька Бродский часто щеголяли своими стихами.
В частности, Юзька принес однажды стихи, навеянные, видимо, поэтом Даниилом Хармсом. Он прочел свой стих на вечере в школе:
Елизавет Бам! Елизавета Бам!
В твою перину бух! В твою перину бах!
Ораниенбаум, бух, бах!
Любовь Аркадьевна покинула зал. Она преподавала у нас французский и предпочитала таких поэтов, как Ронсар, де Мюссэ, в крайнем случае Лафонтен.
Вторым на этом вечере выступал Леня Селиванов.
Он был в бежевой толстовке, в валенках и в цилиндре. – Я прочту стихотворение про кошку моих соседей, – заявил он.
Как пробка из окошка
Вылетела кошка.
На моей памяти
Ее хвост, стоящий, как памятник.
Глаза у ней зеленого цвета.
Я долго думал: кошка ли это?
Может быть, она не кошка, а кот.
Вот…
Раздались рукоплескания, а наша преподавательница литературы Мария Германовна сказала:
– Может быть, это не кошка, так же как Селиванов не поэт.
– Мария Германовна еще не доросла до такой литературы, – заявил Селиванов. – Меня поймут не раньше чем через десять лет.
Розенберг писал понятнее, но обходился без рифмы. Он писал белые стихи.
По каналам Венеции скользят гондолы.
И в них сидят римские патриции.
А в Риме папа, конечно, римский,
И имя у папы Пий, и это имя не нравится маме.
Мама, конечно, тоже римская,
Она проживает в замке дожей,
Который омывают воды канала.
И итальянские голуби садятся на карнизы замка,
Воркуя о чем-то опять же по-итальянски.
И стройные пинии, почти зеленые и немного синие,
Стоят вдоль ограды на виа Чирчини.
В Розенберге всегда сказывался эрудит, и его стихи были чем-то симпатичны нашему историку Александру Августовичу Герке. Он говорил: "Розенберг любит историю, много читает, и в его стихах я что-то вижу, хотя и не знаю что".
Но всех забил Старицкий. Во-первых, он вышел на эстраду в серой толстовке и босиком, как Лев Толстой.
Во-вторых, он нарисовал у себя на левой щеке губной помадой сердечко, и, в-третьих, он читал шепотом.
Я запомнил только одно четверостишие:
Небо плевалось. Бамбунил дождь
Желтый с зеленым. Молния валится.
Ты не любишь меня? Ненавидишь?
Ну, что ж?
Все равно я живу. Я – Старицкий.
И все девчонки ему бешено хлопали.
– Этот парень напоминает мне хромую мушку, которая попала в клубничное варенье, влипла в него и не может выбраться, – сказал скромный старшеклассник Саша Веденский.
Он никогда ничего не писал и не читал в школе.
Но стал очень хорошим детским поэтом, и теперь его книжки с удовольствием читают в нашей школе. Он жил на Зверинской улице.
ПРЕРВАННЫЕ МЕЧТЫ
– Когда я окончу школу, – сказал Каценеленбоген, – я стану артистом и буду всех потрясать.
– Почему же ты за все время учения ни разу нас не потряс? Даже не попробовал, – сказала Паня Пищик.
– Потому что я скрывал свой талант. Я его показывал только своей маме, и она даже плакала.
– От твоего таланта?
– От того, как я читаю драматические произведения. Я ее волновал. Не будьте дураками и прекратите свой идиотский смех. У каждого есть свои желания, и ничего смешного в этом я не вижу.
– А я постараюсь стать ученым, – сказал мрачно Ваня Лебедев. – Я буду изучать рукописи Пушкина, Лермонтова, Толстого. Я хорошо разбираюсь в их почерке. И я наверняка найду что-нибудь неопубликованное.
– Третью часть "Мертвых душ", – сказал Розенберг.
– Она сожжена Гоголем, но не исключено, что где-нибудь затерялось несколько страниц рукописи, – сказал Ваня. – И острить на эту тему – глупо.
– Лично я буду строить корабли, – сказал Сашка. – И буду на них ходить в море, а может быть, и дальше.
– А я буду геологом и буду искать золото, – сказала Алла Корженевская.
– Не все то золото, что блестит, – заметил Павка.
– А я не все и буду искать.
– А я выйду замуж, – сказала Леля Берестовская. – Мой муж будет очень красивый. У нас будет шикарная квартира из пяти комнат, две собачки, кошечка и говорящий попугай.
– И ты будешь жить на Азорских островах и будешь принцессой, – сказал Розенберг. – Но имей в виду: и там произойдет революция, и ты будешь рыдать, но уже ничто не поможет. Таков конец всех капиталистов. Скоро тебе кончать школу, но ты ничему не научилась.
– Мне стыдно, что это говорит моя подруга, – сказала Ира Кричинская. – Единственное, что меня утешает, это то, что она дура.
– А я, наверно, буду врачом, – сказал Бобка. – И я постараюсь, чтобы все были здоровы. Даже Берестовская, если она, конечно, не уедет на Азорские острова.
– Что касается меня, – сообщил Навяжский, – то я буду инженером. Советская власть плюс электрификация. Я буду строить электростанции. Помните, как я исправил на той неделе короткое замыкание? Меня с детства тянет к электричеству. Я даже позавчера дома провел телефон из ванной в переднюю.
– Зачем? – спросил я.
– Чтобы, если нужно, поговорить, – сказал Шура. – Я поступлю в электротехнический институт.
– Если тебя примут, – заметил Штейдинг.
– Кого же туда принимать, если не меня?
– А я пойду в библиотечный институт, – сказала Элла Бухштаб. – Мне хочется стать библиотекарем.
Я всегда буду жить с книгами. Что может быть интересней!
– А я буду гостем! – воскликнул Старицкий. – Я буду ходить ко всем вам в гости и узнавать, что вы делаете.
– А учиться? – спросила Гольцман.
– А учиться мне уже давно надоело.
Тут вошла в класс Любовь Аркадьевна и сказала:
– Займите свои места. Продолжим наши занятия. – И Павел так вздохнул, что она спросила: – Что с тобой, Старицкий?
– Немножко взгрустнулось, – сказал он. – Ничего.
С годами это пройдет.
ВИКТОРИЯ-РЕГИЯ
День начался не очень хорошо. Два дня назад мы ходили на экскурсию в Русский музей и смотрели там разные картины. Самое большое впечатление на нас произвела огромная картина в золотой раме, занимавшая чуть ли не всю стену, "Гибель Помпеи" художника Брюллова, в которой изображено извержение Везувия в этой самой Помпее, когда лава низвергается на город и рушит все на своем пути. На этой картине множество людей. Все в страхе. Люди бегут, валятся колонны – в общем, давка, ужас, столпотворение.
И вот сегодня на первой же перемене мы решили играть в гибель Помпеи. Что мы сделали? Мы перевернули стоявшую в классе вешалку, нагромоздили друг на друга несколько парт, сдвинули с места шкаф и с дикими криками начали толкать друг друга. Схватили Лелю Берестовскую и посадили ее на шкаф. Она оттуда вопила, а мы прыгали вокруг и орали.
Потом мы повалили на пол Леньку Селиванова, и началась "куча мала". Все кричали: "Караул!" Чиркина и Дружинина визжали, и все мы носились по классу и скакали по партам.
На шум, конечно, прибежала учительница из соседнего класса – Анна Григорьевна.
– Что у вас происходит? – спросила она.
– У нас тут гибель Помпеи, – сказал я, – и мы спасаемся.
– Глупая игра, – сказала Анна Григорьевна. – Гибель Помпеи – это большое несчастье. Это горе. И смеяться над этим не приходится. Вы представляете себе, что это такое? Разверзается земля, рушатся здания, огненная лава затопляет все, люди проваливаются сквозь землю, гибнут, и нет спасения. Разве это игра?
Вы же взрослые ребята. Как вам не стыдно!
И, честно говоря, нам всем стало стыдно.
– Извините, – сказал Селиванов. – Мы больше не будем.
И сразу в классе стало тихо, как в музее.
Но если говорить честно, игра нам понравилась, и нам не хотелось так просто от нее отказываться. И мы нашли выход.
Точнее, его нашел Старицкий. Он предложил:
– Давайте так же все переворачивать и орать, только назовем это "Праздник в сумасшедшем доме".
Предложение было принято единогласно. И мы продолжали игру.
На шум явился завшколой.
– Что это у вас творится? – спросил он.
– Это у нас праздник в сумасшедшем доме, – ответил Навяжский.
– Я так и подумал, – сказал Александр Августович. – Я вижу, что вы ненормальные и вас нужно лечить.
– Девочек не нужно, – сказала со шкафа Берестовская (она так и сидела там, ее забыли снять). – Мы к этому не имеем отношения.
– А как ты попала на шкаф?
– Они меня сюда посадили.
– Вот что, – сказал строго Александр Августович, – снимите Берестовскую. А все психические больные идите сейчас же домой, и чтобы завтра пришли ваши родители.
Было одиннадцать часов. На улицах начиналась весна. Так симпатично капало из цинковых труб, так приятно было хлюпать по лужам. Можно было снять противное кашне и расстегнуть все пуговицы пальто.
И можно было снять шапки и подставить головы под теплый дождь. Нелепо идти в такое время домой, да еще говорить родителям такие неприятные слова и видеть их недобрые взгляды. Это ведь все можно сделать и попозже.
И мы все решили пойти в Ботанический сад. Уж там-то весна в полном разгаре. Это предложил Юган.
Он был у нас лирик-оптимист и питал нежную любовь к растениям.
И мы пошли. Не было с нами только Розенберга.
Он находился дома, у него была свинка, и его не пускали в школу. Наверно, если бы он был в школе, мы бы не играли в эту игру, испортившую нам настроение.
Он бы этого не допустил по общественной линии.
Мы пришли на Аптекарский остров и вошли в калитку сада. Деревья еще стояли голые, кусты торчали, как сухие метлы. Лишь кое-где пробивалась худосочная травка. Дождик кончился, но на дорожках не просыхали лужи. Никакой особенной весны не было. Правда, специалист по ботанике Юган заметил, что на ветках набухают почки, но это его личное дело, а мы особой весны не увидели.
И тогда Павка сказал:
– Ребята, пойдемте в оранжереи. Там пальмы, кактусы, а в круглой оранжерее все как на реке Амазонке и, может быть, даже цветет виктория-регия.
Мы быстро согласились. Тем более что у всех нас остались деньги на завтрак (мы же не завтракали), и их как раз хватило на то, чтобы заплатить за вход в оранжереи.
Мы приобрели билеты и пошли.
В оранжереях чувствовалась не весна, а лето. Высокие, красивые пальмы, немыслимые колючие кактусы, как огромные свечи; похожие не то на бабочек, не то на птиц яркие орхидеи.
Пройдя через несколько оранжерей, в том числе через самую высокую, в которой росли покалеченные высокие, засохшие пальмы, мы вошли в низенький круглый павильон. Там стоял зеленый туман от обилия пальм, тянущихся к стеклянному потолку тростников, ползущих по стенам лиан и густого ядовито-зеленого кустарника, обрамляющего бассейн, затянутый нежно-зеленой ряской. Влажный, почти горячий воздух обволакивал оранжерею.
Яркие лампы, как солнце, горели в этом зеленом царстве. Из-под потолка свешивались на шнурах берестовые корзиночки, в которых росли смешные толстые мухоловки, застенчиво стояли серовато-зеленые мимозы, которые от одного легкого прикосновения к их тоненьким листикам съеживались, как Аля Купфер, когда ее дергали за косички. В воде бассейна мелькали маленькие разноцветные рыбки, а посредине лежала на воде огромная круглая зеленая тарелка. Нет, этот зеленый лист, пожалуй, даже был больше похож на манеж цирка, ибо края листа были загнуты, как барьер. Это и была виктория-регия. И это было прекрасно.
В оранжерее были только мы одни. Мы стояли у барьера бассейна и как завороженные смотрели на викторию-регию.
– Виктория-регия растет на Амазонке, – заявил Навяжский. – В учебнике написано, что ее листья выдерживают вес человека.
– Это – липа, – сказал Штейдинг. – Не может быть, чтобы лист выдержал человека.
– Александра Васильевна тоже говорила, – сказал Данюшевский.
– А как на листе сидела Дюймовочка? – вмешался в спор Селиванов.
– Дюймовочка сидела на листе водяной лилии.
И она была крохотная и почти ничего не весила, – сказал я.
– Идея! – воскликнул Павка. – Все познается путем проверки. Опыт – это великое дело. Ленька из нас самый легкий, и пусть он будет Дюймовочкой. Давайте посадим его на викторию-регию, и если он не пойдет вместе с листом ко дну, значит, все правильно. Ленька, ты не возражаешь?
Леню не надо было долго просить. Он только сказал:
– За два рубля на это пойду.
– Отдадим через неделю, – сказали мы.
Герман Штейдинг и Володька Петухов взяли Леню за руки и за ноги, перегнулись через барьер и посадили его на лист. Секунды две он, улыбаясь, сидел на нем, подобно Дюймовочке, но вот лист пошел ко дну, Леня съехал с него и погрузился в воду.
Все вскрикнули.
– Спокойно. Он плавает, – сказал Герман.
И Ленька вынырнул.
– Дюймовочка жива! – крикнул он.
И тут появился сотрудник оранжереи.
– Что за хулиганство! – сказал он. – А ну, быстро вылезайте!
Леня поплыл к барьеру.
– Не цепляйтесь руками за растения! Как вы туда попали?
– Он случайно упал.
Тем временем Леня ухватился руками за барьер, и мы его вытянули на сушу.
С него текли потоки воды. Его куртка была в зеленой ряске, в иле, по нему ползали какие-то водяные паучки.
– Пройдете со мной в дирекцию, – сказал сотрудник. – И вы тоже. Хорошо еще, что не сломали викторию-регию.
Нас всех привели в дирекцию сада и представили заместителю директора. Седой старичок, профессор и даже академик, он с грустью посмотрел на нас и сказал:
– Ботаническому саду скоро двести пятьдесят лет, но со времен Петра Первого такого еще здесь не было.
И тогда выступил Старицкий. Он сказал:
– Вы, конечно, правы, и то, что мы сделали, – это ужасно. Но мы все любим ботанику, и мы не хотели ничего портить. Мы только хотели проверить, как Дюймовочка могла удержаться на листе.
– Ваша Дюймовочка была крохотная девочка, а вы все здоровые парни, – сказал профессор. – Если бы вы были Дюймовочками, никто бы на вас не обратил внимания. Кто у вас преподаватель ботаники?
– Александра Васильевна Сабунаева, – сказал Старицкий. – И она говорила, что лист виктории-регии может удержать человека.
– Она говорила правду, – сказал профессор, – но для того, чтобы убедиться в этом, вам надо поехать на Амазонку, где много этих растений, а не в бассейн Ботанического сада, где всего один экземпляр, который можно легко повредить. В какой школе вы учитесь?
– В сто девяностой, – сказал я.
– Можете быть свободны. Я позвоню вашей Александре Васильевне.
Мне не очень хочется рассказывать вам подробно, что было на следующее утро в школе, и что было потом у всех у нас дома, и как моя мама возвратилась из школы, и что сказал по этому поводу мой папа.
Но гибель Помпеи, наверно, производила меньшее впечатление.