Я решился. Дома была только тетя Феня, так что особых разговоров не было, я быстро добыл пятьдесят копеек, взял в ванной кусок мыла, схватил мочалку, полотенце и достал чистые трусы. Все это я уложил в портфель, выкинув из него тетради и учебники, и выскочил на улицу.
Леня и Ромка ждали меня в парадной.
– В Пушкарские бани, – сказал Ромка.
И мы вышли на Большую Пушкарскую улицу.
Баня выглядела как обыкновенный дом, только из трубы на крыше валил дым. Значит, что-то топилось.
Ленька купил три билета, а Ромка купил что-то вроде короткой метлы из связанных в пучок березовых веток с листьями. Это был веник, и он удивительно пахнул березовой рощей.
– Отличный веник! – сказал он. – Нам его хватит на всех троих.
Мы сдали в гардероб свои пальто и шапки, получили номерки и поднялись по полутемной лестнице в предбанник.
Здесь было много мужчин, они курили, и стоял дым.
Кто-то раздевался, а кто-то одевался. Пахло свежими простынями. Многие мужчины ходили в длинных рубахах и в кальсонах со штрипками, белые, как привидения.
– Скорее раздевайся, – сказал Леня. – А то может не хватить шаек.
Мы разделись и в чем мать родила пошли по коридору, ступая босыми ногами по мокрому коврику к двери, которая вела в баню.
Ромка торжественно распахнул дверь, и в нос ударило тепло. На каменном полу в лужах воды стояли цинковые шайки, и в каждой шайке, как цапли, на одной ноге стояли намыленные, как деды-морозы, мужчины. Из кранов на стенах лилась вода. Она лилась из душей в открытых кабинах и из ушей намыленных мужчин. Кто-то тер кому-то мочалкой спину, кто-то лежал животом на деревянной скамье, и какой-то мужчина с большими усами колотил его ладонями что есть сил, а мужчина стонал и приговаривал: "Сильнее!
|
|
Еще! Еще!"
Люди хлопали друг друга по спинам, обливали горячей водой из шаек, намыливали себя и бежали под хлещущие души. Пахло мокрым бельем, стиркой, не знаю чем еще. Брызги летели в разные стороны. Голые мужчины проходили во все стороны этой мокрой комнаты, толкаясь и гогоча! Я никогда не видел столько голых людей в помещении.
Ромка отложил в сторону наш веник, добыл мне и Леньке шайки и начал командовать:
– Наполняйте шайки водой из крана.
И мы все встали в очередь к большому крану с деревянной ручкой. Я открыл кран, и хлынул такой кипяток, что я сразу отскочил в сторону.
– Надо регулировать, – инструктировал Ромка, – а то ошпаришься.
Я долго крутил кран и выяснил, что холодная вода идет из крана рядом, и стал регулировать. В результате я наполнил свою шайку водой горячей, но в общем приемлемой температуры. Я поднял свою шайку и понес ее, отыскивая место, где можно обосноваться. Все голые мужчины меня толкали, и горячая вода выплескивалась из шайки и обжигала меня.
Пришлось занимать очередь к крану еще два раза.
Наконец я благополучно донес шайку и установил ее у скамейки, где лежали мое мыло и мочалка. Сюда же пробрались Ромка и Леня.
Мы стали намыливаться и тереть друг друга мочалками.
Это было очень весело. Мы кричали, хохотали и обливали друг друга.
– По-моему, мы уже вымылись, – сказал я.
– Это еще не имеет ничего общего с мытьем, – сказал Ромка. – Самое главное впереди. Сейчас мы пойдем париться.
– Что значит "париться"?
– Это значит мыться в пару. Парься – не обожгись, поддавай – не опались, с полка не свались.
|
|
И Ромка открыл маленькую дверку, откуда мне в нос рванулось облако пара, застлало глаза, и мне показалось, что оно начало меня душить. Я не мог дышать, меня обволакивал пар, и я ничего не видел. Я хотел выскочить из этого ада, но Леня и Ромка держали меня и толкали в это жуткое помещение.
Я пытался зажать пальцами нос, но пар все равно врывался в ноздри и не выходил из них. Жара душила меня, и я как будто потерял сознание.
– Теперь выйди на минуту и приди в себя, – сказал Леня и вывел меня из парильной, ибо я не мог найти дверь и был как слепой.
Я глотнул свежего воздуха, открыл глаза и радостно вздохнул, но в этот момент Ромка втащил меня обратно. Было очень тяжело, опять меня обволок пар, но я уже кое-что видел.
В середине помещения находилась печь с наваленными на нее большими булыжниками. Они раскалялись, их обливали холодной водой из шаек, и шел сумасшедший пар, который густыми облаками плыл по помещению. Стояли чаны с горячей и холодной водой, и у стены был полок, на котором парились любители этого дела. Голые призраки передвигались по парилке, еле различимые сквозь облака пара. Жара, сухая жара пронизывала меня всего. И тут Ромка окунул в чан наш веник и хлестанул меня что есть силы, я даже подпрыгнул. А он колотил меня не переставая и приговаривал (как он мог в такой атмосфере говорить – непонятно!):
– С гуся вода, с тебя худоба! В баньке парился, с потолка ударился.
– Разве так веником бьют? – обратился к Ромке голый худой мужчина с бородкой. – А ну, дай мне твой веник.
Он взял у Ромки веник и шибанул меня по спине, потом по заду, по ногам, по шее и начал меня хлестать, не оставляя на мне живого места. А потом сказал:
|
|
– Ну, а теперь ты меня посеки.
И отдал мне веник.
Я, конечно, с удовольствием откликнулся на его предложение, взял веник и начал его колошматить, а он охал и приговаривал:
– Еще, а ну, поддай еще, а ну, еще разок!
А потом сказал:
– (Пожалуй, хватит. Большое вам спасибо.
Я посмотрел на него и чуть не умер от ужаса. Это был Александр Августович Герке. Я бил нашего заведующего школой и преподавателя истории.
Я выскочил из парилки. За мной пробками вылетели оттуда Ромка и Леня. Мы глотнули свежего воздуха, и я почувствовал, как в меня входит обратно жизнь, как мне легко дышится и какой я удивительно легкий, будто не хожу, а летаю, какое изумительное чувство во всем теле, как дышит моя кожа, все ее поры.
– Ну как? – спросил Ромка.
– Здорово!.. – сказал я. – А вы обратили внимание, кого я бил веником?
– Конечно, – сказал Ромка. – Александр Августович постоянный посетитель этой бани. Он мастер веника. Пошли, братцы, примем холодный душ и закончим процедуру кружкой кваса.
Леня объяснил, что после бани принято пить холодный квас. И мы выпили по кружке шибанувшего в нос хлебного кваса, и это тоже было очень здорово.
Потом мы оделись в предбаннике и вышли на морозную улицу.
Настроение было превосходное, чувствовали мы себя замечательно, и я понял, что баня – это вещь.
А Леня сказал:
– Благодари нас, что мы тебя вытащили и приобщили к великой тайне Пушкарских бань. Интересно, что тебе поставит завтра Герке по истории…
Завтра действительно был урок истории, и Герке вызвал меня и спросил, что я знаю об императоре Нероне. Я рассказал ему о Нероне и о пожаре Рима, и он мне поставил "отлично".
– Пойдешь с нами на следующей неделе? – спросил Ромка.
– Обязательно! – сказал я.
И подумал, что неплохо опять встретить Александра Августовича в парилке и дать ему пару раз веником от всей души. Надо доставить ему удовольствие.
ХОЗЯИН
Герман пришел сегодня в школу какой-то взволнованный, вроде как бы растерянный, а может быть, даже и малость заплаканный. На истории отвечал тихо и большей частью невпопад, так что Александр Августович даже сказал:
– Ты, Штейдинг, сегодня явно в дурном настроении.
Я тебя спрошу еще завтра, только приведи свои мысли в порядок.
На перемене мы все окружили Германа и поставили в лоб вопрос: что с тобой происходит? На что он, как всегда, прямо и честно ответил:
– Ребята, у меня неприятность по семейной линии.
Вы заметили, что вчера я пропустил школу? Папа на день уехал, мама была больна, старшая сестра ушла на занятия, и отец поручил мне быть за него ответственным в магазине. И я весь день был главным человеком.
Пришел наш постоянный клиент Еркушин из дома на Гребецкой улице. Сказал, что у него до понедельника нет денег, и попросил поверить ему в долг. Ну как можно человеку не поверить? Я, конечно, поверил и отпустил ему на два рубля колбасы, на два рубля сосисок и на полтора рубля ветчины. Итого на пять пятьдесят.
Потом пришел наш водопроводчик Семен. Сказал, что корейка по два рубля фунт ему дорого. Ну, и я уступил ему по рублю семьдесят. Бедный дядька, что с него возьмешь?
В общем, когда папа вернулся, он насчитал в магазине на пять рублей шестьдесят пять копеек убытков.
Кричал на меня, стучал кулаком по прилавку и назвал бандитом.
Я считаю, что бандиты грабят людей, а я, наоборот, помогал людям. За что же такое?
Герман покраснел, еще больше разволновался и даже вспотел от переживаний.
Лебедев нахмурился и сказал:
– Ты, Герман, не сделал ничего плохого. Твой отец – частник, и у него буржуазно-капиталистические замашки. Его воспитывала другая эпоха. Наверно, он неплохой человек, но он еще живет в старой эпохе, и ему трудно изменить свое мировоззрение. (Ваня умел здорово выражаться и передавать свои мысли. Он наверняка будет большим ученым – думали мы.) Ты кем собираешься быть, Ермоша?
– Я буду инженером, – сказал Штейдинг.
– Так и заяви папе: "Мне трудно и невозможно быть частником, я не рожден для частной торговли, и ты меня не используй в качестве продавца буржуазной гастрономии. Я ребенок другой эпохи". Вот и все.
И Герман успокоился и даже первым в классе решил пример с одним неизвестным.
НАВОДНЕНИЕ
На Неве резко поднимался уровень воды. Шумел ветер, стреляла пушка на бастионе Петропавловской крепости. Нарастала угроза наводнения. Беспросветные тучи висели холщовым куполом над городом. Я видел в окно, как бежала по Большому проспекту женщина, ветер высоко задирал ее юбку, она хваталась за нее руками и тянула вниз.
– Пора спать, – сказала мама, и я лег в постель.
Когда я проснулся утром, папа сказал:
– Ты не пойдешь в школу.
– Почему? – спросил я.
– Посмотри в окно.
Я подошел к окну и не поверил себе. Весь проспект был залит водой. Она доходила людям до пояса. Вода залила все магазины, и по проспекту плыли колбасы, сыры, какие-то ящики. Колбасы, сыры и булки воспринимались, как древние бриги. Они напоминали о чем-то доисторическом. Мы ведь их почти не видели.
Только в витринах недоступных нам частных лавочек.
И вот они плыли, уплывали у нас на глазах. За ними в лодках передвигались люди и ловили их. Проплывали французские булки и мужские костюмы, шляпы, чулки, перчатки. Плыл черный рояль и белая этажерка, книги, столы, кресла. Плыла большая мертвая щука из рыбного магазина. Вслед за ней нотные альбомы и большие стенные часы.
Какой-то бородатый дворник плыл, сидя на зеленом диване, и греб метлой.
– Это наводнение, – сказала мама. – Такого не было со времен Пушкина. Помнишь, "Медный всадник"?
Я вышел с папой из квартиры и спустился по лестнице к нашей парадной. До первого этажа мы не могли дойти. Вода залила все до шестой ступеньки. Мы вернулись в квартиру. Вдруг раздался звонок. Папа открыл дверь. На пороге стоял Павлушка Старицкий.
– Мы за тобой, – сказал он. – Бобка ждет нас внизу. Мы связали у школы плот из досок и книжных полок, ездим на этом плоту и собираем уплывшие вещи.
Я умоляюще посмотрел на папу.
– Ни в коем случае, – сказал отец, – ты и так простужен, у тебя насморк, и ты обязательно схватишь ангину или инфлюэнцу. Кроме того, ты не умеешь плавать и можешь утонуть.
– Ну, папочка, ну позволь! – умолял я, но все было тщетно.
– В такой момент ты сидишь дома, – сказал Павлушка, – лично мне было бы стыдно.
Мне было очень стыдно, но что я мог сделать!
В этот момент отцу позвонили со службы, он надел пальто и сказал маме:
– Анюта, я ухожу в клинику. Надо спасать подвальный этаж. За мной приедет Березовский на лодке.
Отец ушел, а Павлушка еще стоял в передней.
– Ну, так что же?
– Я думаю, я поеду с вами, – сказал я. – Конечно, мне попадет будь здоров, но за такое стоит перетерпеть. И кроме того, папа поймет, что я не мог в такой исторический момент сидеть дома.
– А мать? – спросил Павка.
– А мать что-то готовит на кухне, она не заметит моего ухода.
Я быстро написал записку: "Мамочка, я не мог сидеть дома, когда все тонет. Не сердись. Володя". Положил записку на столе в комнате, надел кашне, пальтишко, кепку, и мы выбежали из квартиры.
На площадке первого этажа, вернее, на воде над площадкой покачивался вплывший в парадную плот.
На плоту сидел довольный Бобка и держал в руках весло.
– Откуда у тебя весло?
– Подобрали у Матвеевской улицы. Наверно, приплыло с Карповки. Становись на плот, только осторожно, а то перевернемся.
Я встал на плот. Павел – тоже, и мы торжественно выехали из парадной на Большой проспект.
Ветер стих. Из туч показалось солнце, но вода еще не спадала. Мы плыли по проспекту и ловили книги, журналы, портреты в дубовых рамах.
На улицах, как на каналах Венеции, мы раскланивались со своими знакомыми. Навстречу нам проехали Тузка Сперанский и Юрка Денисов. Они шикарно ехали в лодке, принадлежавшей отцу Сперанского и стоявшей у причала на Елагином острове. Они тоже ловили вещи.
Возле булочной Лора наш плот перевернулся, и все – Бобка, Павка и я – попадали в воду. Она была холодная, и мы все трое стучали зубами. Но самое ужасное то, что в воду полетели выловленные нами вещи, и нам приходилось их заново вылавливать и укладывать на плоту. Вода начала спадать, я встал на дно, и она была мне по горло. Благодаря этому я не утонул, но все равно и Бобке, и Павке пришлось меня спасать. Я пытался сам забраться на плот, но руки скользили, и я срывался вниз. Тогда они взяли меня за руки и ноги и положили на скользкие доски. При этом я потерял кашне, и оно куда-то уплыло. Меня начало знобить, но я старался не обращать на это внимания. Меня занимало другое.
Было интересно смотреть, как вода уходила с Больитого проспекта, растекалась по небольшим перпендикулярным проспекту улицам – по Полозовой, Подрезовой, Ординарной – и убегала через Малый проспект в Малую Невку. Вдоль всего проспекта лежали выскочившие из мостовой торцы (тогда ведь не было асфальта, и улицы были либо вымощены булыжником, либо на них были уложены пригнанные одна к другой шестигранные деревянные шашки торцов).
На панельных плитах валялись вымокшие обрывки бумаги, где-то посреди дороги лежали шкафы, письменные столы, табуреты, деревянные кровати – все, что выплыло из квартир первых этажей и подвалов и что еще не успели подобрать.
Мы пригнали наш плот к парадной двери школы, сложили все собранные вещи в вестибюле и сушились у радиаторов парового отопления. Здесь были Селиванов, Зверев, Розенберг, Навяжский, Юган, Сперанский и Денисов, старшекласрники Дьяконов, Романовский, Соболев, Роосельс, Фридман.
– Молодцы! – сказал Александр Августович. – Вы хорошо потрудились, спасли вещи, которые, может быть, люди считали потерянными.
И мы, гордые своей работой, разошлись по домам.
Отец встретил меня в прихожей.
– Я не хочу с тобой разговаривать! – сказал он и отвернулся.
А мама потрогала мой лоб и побежала за градусником.
У меня оказалась температура тридцать восемь и шесть.
– Немедленно в постель!
Пришел доктор Бухштаб и сказал:
– У него типичнейшая ангина.
У меня уже болело горло, больно было глотать, меня знобило и не согревали даже два одеяла. Появился горячий чай с малиной, на горло был поставлен компресс, и папа сменил гнев на милость.
– Ладно уж… – сказал он. – Ты провинился, нарушив мой запрет, но я уже не сержусь, потому что, в общем, ты делал доброе дело. Если говорить честно, я бы сам на твоем месте поступил так же Нельзя спокойно сидеть на месте, когда рядом кому-то плохо. Если человек может чем-нибудь помочь, он должен это сделать. Совесть должна ему подсказать.
– А нам в школе говорили, что пользоваться подсказкой не честно, – сказал я.
– Подсказку совести слушать необходимо! – сказал папа. – И она всегда подсказывает человеку. Конечно, если она есть…
НОВЫЕ ГАЛОШИ ПОПОВА
На Большом проспекте рядом с клубом "Трокадеро", в котором толстые нэпманы – хозяева частных магазинов – совершенно официально играют в лото на деньги, в большом, облицованном серым гранитом доме помещается магазин "Проводник". В витринах – огромные автомобильные камеры, шины и блестящие на солнце, как шкуры морских львов в цирке, резиновые галоши.
Именно в этом магазине мама Попова купила Вадику такие галоши. Вадик пришел в них в школу и, не снимая их, явился в класс.
– Что такое, Попов? Почему ты пришел в класс в галошах? – спросила Елизавета Петровна.
– Потому что они очень красивые.
– Красивыми бывают и шапки, – сказала Елизавета Петровна, – но тебе ведь не приходит в голову явиться в класс в головном уборе?
Вадик молчал.
– Сними галоши и отнеси их в гардеробную.
Вадик с явным сожалением снял галоши.
Они были сумасшедше красивыми. У них была ярко-красная подкладка, и на ней сверкали золотом металлические буквы "В. П." – Вадим Попов.
Вадик вышел из класса, неся галоши, как цветы.
По окончании занятий мы гурьбой выбежали из школы. Солнце высушило все лужи, панели просохли, было тепло, и мы все расстегнули пальто. А Вадька, сказав: "Жаль в такую погоду трепать новые галоши", снял их и уложил в мешок, в котором носил тапочки для физкультуры.
– Ребята, а не сыграть ли нам в связи с такой шикарной погодой в лапту? – предложил Штейдинг.
Предложение даже не обсуждалось. Мы все свернули направо и побежали на площадку к разрушенному дому.
Среди обломков быстро началась лапта. Мы поснимали ранцы и пальто, свалили их в одну общую кучу.
В кармане у Шурки нашелся мячик, и началась игра.
Играли мы не меньше часа. Потные, разгоряченные подбежали к груде одежды, разобрали свои пальто, ранцы, портфели и сумки, и тут Вадик закричал:
– Галоши! Мои галоши!..
Мешка с его галошами не было.
Вадик побледнел и даже похудел.
– Ребята! – сказал он. – Это конец. Мамка сойдет с ума. Она на последние деньги купила мне галоши. Она теперь скажет, что я не думаю о ней, что не понимаю, с каким трудом достались ей эти галоши, что я хочу ее смерти. А я совсем не хочу. И я все понимаю. И я только не понимаю, куда они могли деться!
– Сами они убежать не могли, – сказал Розенберг.
Он любил анализировать. – Значит, их украли. Из наших никто этого сделать не мог. Значит, это кто-то посторонний. Но посторонние сюда не ходят. Кому, кроме нас, охота ходить в такую разруху, как на этой площадке?
– А кто это там бродит? – воскликнул Штейдинг.
– Где?
– Вон, в разрушенном доме…
Мы посмотрели на дом и увидели на втором этаже, на висящих буквально на волоске ступенях междуэтажной лестницы, фигуру в лохмотьях.
– За мной! – скомандовал Штейдинг, и мы все побежали за ним. Мы вбежали в разрушенный дом. Перед нами качалась (да, качалась!) лестница. Если мы все по ней пойдем, она обязательно рухнет, она не выдержит. Но мы не задумываясь бросились вперед. Фигура в лохмотьях бежала от нас. Но ступеньки кончались, повисая в воздухе, и фигура остановилась. Это был парень лет двенадцати, в рваной финской шапкеушанке, из-под которой смотрели испуганные глаза.
Вернее, они не смотрели, а бегали. Рваные штанины не могли скрыть босых ног. А на ногах сияли новенькие галоши.
– Идем вниз! – сказал Штейдинг.
Он так это сказал, что парень послушался и стал осторожно спускаться.
Впереди парня и за ним шли мы. Ступеньки качались, и что-то подозрительно скрипело. Как мы не свалились все вместе с лестницей – не знаю. Но спуск прошел благополучно.
Парень стоял на площадке перед домом и смотрел в землю, а мы обступили его вокруг.
– Это твои галоши? – спросил Розенберг.
Парень молчал.
– Понятно, – сказал Розенберг. – Где ты их взял?
– Они лежали, – сказал, не глядя на нас, парень.
– Где они лежали?
– Вон там… – и парень показал на место, где была сложена наша одежда.
– А ты берешь все, что лежит? – спросил Розенберг.
– Что стоите? Бейте, – сказал парень.
– И побьем, – сказал Штейдинг. – Не жалко.
– Подожди, Герман, – сказал Розенберг и обратился к парню: – Откуда ты?
– Из интерната, – сказал парень.
– Что же, у вас там не дают обуви? И одежду не дают? Все в такой рвани ходят?
– Не, – сказал парень. – Я убежал из интерната… одежу на базаре продал.
– А зачем продал? – спросил Старицкий.
– Хотел на юг ехать. Тама теплее. Думал, продам что ни на есть, куплю билет, чтобы под вагонами не трястись…
– Ясно.
– Снимай галоши, – сказал Вадик. – А я тебе свои тапки отдам. Куда ты мешок дел?
– Вот он, у меня, – сказал парень и достал из-под лохмотьев мешок.
Вадик взял у него мешок, достал из него тапки и протянул парню:
– Бери, носи.
– А почему из интерната бежал? – спросил Розенберг. Он хотел все знать.
– Воспитатели злые. Один дерется даже. Чуть ухо вчера не оторвал.
– Надо заявить на него заведующему, – сказал Розенберг. – Это не наш метод воспитания.
– Конечно, не наш, – сказал парень.
– Вот что, – сказал Розенберг, – человек ты, наверно, не плохой, но испорченный. Иначе бы не стал воровать. Мы соберем тебе сейчас немножко денег. Ну, ребята, кто даст на борьбу с беспризорностью?
Все полезли в карманы. И Штейдинг, и Старицкий, и Попов, и Навяжский, и Рабинович, и Петухов, и я, и еще человек шесть.
Розенберг собрал все деньги и отдал парню.
– А теперь, – сказал он, – идем на рынок искать подходящую одежду.
– Зачем? – спросил парень.
– Чтобы не возвращаться в этих лохмотьях. Ведь мы отведем тебя обратно в интернат.
– Не надо мне ничего покупать, – сказал парень. – Моя одежа здесь в доме спрятана, Это я приоделся, чтобы не вызывать подозрений. Возьмите ваши деньги. Не хочу я…
Парень побежал в разваленный дом и вынес оттуда интернатскую, вполне приличную одежду. Не было только обуви, которую он действительно продал.
– Значит, ты не окончательно пропащий человек, – сказал Розенберг. – Есть еще в тебе совесть. Все равно, оставь эти деньги себе. Купишь чего-нибудь. Но в интернат возвращайся. Не дело по улицам бегать. Надо учиться, чтобы человеком стать. А ты можешь. Я уверен.
– Ладно уж, – сказал парень. – И то, вернусь.
– А как твое имя? – спросил Старицкий.
– Павел.
– Вот здорово! И я Павел, – сказал Старицкий.
– Не врешь?
– Я никогда не вру, – сказал Старицкий и с опаской посмотрел на нас.
Мы сделали вид, что не заметили его взгляда.
– А будет у тебя время, – сказал Розенберг, – приходи сюда, на эту площадку. Может, захочется тебе посоветоваться. Мы здесь бываем часто.
– Ладно. Зайду, – сказал парень и пошел к развалинам.
– Зачем опять туда? – спросил Штейдинг.
– Переодеться. Неудобно же так в интернат идти.
– Правильно. Ну, до свидания, Павел.
И мы разошлись, каждый в свою сторону.
ЖЕНИТЬБА ГЕОРГА
Пожалуй, я не знаю ни одного ученика нашей школы, ни одного нашего учителя или учительницу, ни одну уборщицу, которые не любили бы Леонида Владимировича – нашего преподавателя литературы и географии, режиссера наших школьных спектаклей, организатора рабочих отрядов школы и просто потрясающего человека.
У него была странная фамилия Георг. Так звали короля Великобритании. Но в нашем Георге не было ничего королевского. Это был довольно высокий мужчина, чуть широкоплечий, ладно скроенный. У него была большая голова, обрамленная густыми светло-коричневыми волосами. На довольно широком носу всегда было простое пенсне. Лицо было очень доброе, с чуть сжатыми губами. Он чем-то напоминал Пьера Безухова из "Войны и мира". Наверно, своей добротой, безграничным обаянием и мягкостью обращения.
Я не знаю, сколько ему было лет, но нам он казался молодым и прекрасным. Я думаю, ему было лет тридцать, но он держал себя с нами почти наравне.
Мне кажется, что у него были очень голубые глаза.
Во всяком случае, я их видел такими.
Он быстро включался в наши игры на большой перемене, мгновенно организовывал бег на сто метров в нашем коридоре или останавливал любителей поэзии Кунина и Лебедева и всю перемену читал им стихи Пушкина. Или он кричал: "Ира, ко мне!" Высокая Ира Кричинская подбегала к нему, вынимала из кармана свисток и громко свистела. Мы все сбегались на свист, и выяснялось, что требуется рабочая бригада, чтобы перенести из вестибюля в кабинет рисования новый шкаф. И мы это исполняли с удовольствием.
Почти все вечера он проводил в школе. Это были репетиции спектаклей. Он поставил "Двенадцатую ночь", "Пир во время чумы", "Каменного гостя", "Моцарта и Сальери" и "Двенадцать" Блока. Он ставил пьесы, сам рисовал декорации, сочинял музыку, наблюдал за написанием афиш и угощал всех леденцами.
Свои репетиции он использовал и для того, чтобы поговорить с отстающими и направить их внимание на изжитие "неуда" по алгебре, на дисциплину и на манеры поведения. Делал это между прочим, в разговоре, один на один.
Казалось, – нет, мы были уверены в этом, – что все свое время, и служебное и свободное, он отдает нам.
Мы его искренне и преданно любили. И он нам отвечал полной взаимностью. Его уроки были самыми желанными, и мы не мыслили их пропустить. Нам не мешала даже болезнь. Не было случая, чтобы кто-то не явился.
В старших классах литературу преподавала Вера Павловна Андреева. Она была немного старше Георга.
Окончив институт благородных девиц, она обладала отличными манерами, умением великолепно держать себя, безупречной институтской походкой, мягким и негромким голосом, высоко поднятой головой и сдержанной, еле заметной улыбкой. Всегда была скромно, но сверхаккуратно одета, не спеша ходила и в классе появлялась чуть торжественно.
Ее урок никогда не был экспромтом, а всегда был тщательно подготовлен, точен и подробен.
Пожалуй, она была красива. Светлая шатенка с волосами, уложенными косой, с нежным светом больших серых глаз и с тихим, душевным голосом.
На ее уроках все говорили тихо, никто не шумел и, казалось, все вели себя, как в институте благородных девиц. А если кто-нибудь нарушал дисциплину, Вера Павловна бледнела, краснела и говорила: "Мне непонятно ваше поведение. До перемены еще пятнадцать минут. Вы мне помешали".
И краснел уже нарушитель.
Она была очень хорошая учительница, все ее любили и уважали, но, конечно, ей было далеко до Леонида Владимировича.
К Георгу мы могли пойти со своими сомнениями, горестями и радостями, всегда могли задать любой вопрос. А Веру Павловну мы стеснялись.
И вот в гардеробе, снимая галоши, Селиванов сказал:
– Ребята, новость! У Георга роман с Верой Павловной.
– Не может быть!
– Оказывается, может. Вчера вечером я видел их выходящими из кино "Сплендид палас". Он держал ее под ручку, и они шли совсем не учительской походкой.
Шел снег, и Леонид Владимирович снимал и протирал платком пенсне. Так не снимают пенсне в обычные дни. А Вера Павловна улыбалась такой улыбкой, какой я еще у нее не видел. У меня даже мама не смотрит так на папу…
Мы все были потрясены.
На большой перемене мы увидели их в коридоре возле учительской. Действительно, они смотрели друг на друга, как будто увидели друг друга в первый раз.
Наши девочки были подавлены. Они явно ревновали. Все были расстроены. Они любили и Георга и Андрееву, но они считали Георга настолько своим, что у них и в мыслях не было, что он может кого-то любить, кроме них.
По окончании занятий Данюшевский сообщил, что слышал, как Леонид Владимирович сказал Вере Павловне возле канцелярии: "Вера". Это уже было слишком! Вере Павловне – "Вера".
А в воскресенье я ходил с папой в сад Народного дома и катался на "американских горах". И вдруг я увидел в вагонетке перед собой Леонида Владимировича и Веру Павловну. Они сидели, и Вера Павловна склонилась к нему, и он обнимал ее за талию, и на спусках она кричала, а он смеялся. Вера Павловна с ее аристократическими манерами Смольного института кричала: "Ой, мамочка!"
Это произвело на меня неизгладимое впечатление.
И вдруг Георг обернулся, увидел меня и крикнул:
– Как, Поляков? Нравится? Нам тоже, очень!
Через неделю они поженились, и Вера Павловна стала Андреевой-Георг.
Ира Дружинина сообщила нам, что учителям доподлинно известно, что свадьба происходила в церкви и их обручал священник. Вера Павловна была в фате, и молодожены обменялись кольцами. Многие учителя были на свадьбе в Успенской церкви.
В этот день на уроках все смотрели им на руки и убедились.
– Не понимаю, как такой прогрессивный человек, как Георг, мог пойти в церковь, – сказал возмущенный Розенберг.
– У нас свобода вероисповедания, – сказала Аля Купфер. – Вера Павловна должна была венчаться в церкви. Она так воспитана, а Леонид Владимирович выполнил ее желание. А может быть, она даже поставила ему ультиматум. Трудно было ждать иного от верующего человека…