Весь день лил беспросветный дождь. Казалось, ему не будет конца. На смену пролившейся туче немедленно появлялась другая, еще более густая и темная. Она расплывалась, и из нее вылетала зигзагообразная молния и чертила небо. Раскаты грома злобно грохотали, не обещая ничего хорошего. На дорожках сада чернели огромные лужи. Намокшие настурции опустили свои налитые тяжестью головки, а лиловые астры совсем упали на клумбы. Это – осень. Она явилась без приглашения, и это было очень грустно.
Это значило, что днями надо съезжать с дачи, что надо доставать учебники и тетради, – в общем, конец вольного житья. Ничего хорошего.
Но одновременно это обозначало совсем скорую встречу со школьными друзьями – с Бобой Рабиновичем, Шурой Навяжским, Леней Селивановым, Павкой Старицким, Мишей Гохштейном, веселые игры с беготней по школьным коридорам и лестницам, увлекательное хождение по сломкам (по уцелевшим этажам разрушенных домов на Плуталовой и Подрезовой улицах), репетиции новых спектаклей на школьной сцене с Леонидом Владимировичем и встречи с Аней.
Да, с Аней Труфановой. Я еще был влюблен. Другой бы давно уже бросил это дело. Что за смысл быть влюбленным, когда твое чувство остается без ответа, когда твои взгляды не замечаются, твои вздохи не прослушиваются и все твои попытки обратить на себя внимание не дают никаких результатов?
Может быть, влюбиться в кого-нибудь еще? Есть же Таня Чиркина – всеми признанная школьная красавица; есть Нина Седерстрем, – кстати сказать, ничем не хуже, есть Дина Лакшина, Ира Дружинина…
А Дуся Бриллиантщикова? Она, правда, на два класса старше, но о ее красоте ходят в школе легенды.
Конечно, она и не посмотрит на меня, я для нее карапуз, но тем не менее. А вдруг ей понравится, как я играю на рояле "Веселого крестьянина" Шумана?
Но это все лишь мечты. Чиркина увлечена Розенбергом, Седерстрем нравится Навяжский, Дружинина улыбается Данюшевскому, Лакшина увлечена спортом и разговаривает только с баскетболистами и бегунами, а Бриллиантщикова, по-моему, ниже восьмого класса никого не признает. И вообще, кроме Труфановой, для меня никто не существует. А я не существую для Труфановой. Значит, что? Значит, "человек остался один".
А дождь льет как нанятый.
А ветер гудит в проводах, и белые и розовые флоксы стоят съежившись, как вымокшие псы в подворотне.
И такая тоска и печаль на душе, как в вечернем парке, когда ты бродишь в одиночестве по аллеям, а где-то вдалеке играет оркестр.
Ну почему мне только тринадцать лет? Почему я такой маленький и одинокий?
Папа на веранде строгает рубанком какую-то доску для забора. Летят в разные стороны пахучие стружки, и ему почему-то весело. Он даже что-то поет. Мама пишет письмо в Ростов своей сестре, и ей тоже не скучно, а я страдаю.
А ливень усиливается, и струи так колотят по крыше, что кажется, удары отдаются в сердце, и почему-то хочется заплакать, а слез нет.
– Почему у тебя такое мрачное лицо? – спрашивает папа. – Что-нибудь случилось?
– Нет, ничего не случилось. Просто скучно.
– А ты что-нибудь делай, тогда не будет скучно.
Вынес бы на воздух наш фикус. Фикусы любят, когда их поливает дождь, они лучше растут.
Я выношу фикус в сад и возвращаюсь мокрый, с меня текут струи воды и обливают пол на веранде.
– Вытри пол, – говорит отец.
Он, наверно, думает, что вытирание пола улучшит мое настроение. Но оно остается незыблемым. И я решаюсь поведать папе все.
– Папа, – говорю я, – я тебе скажу, но ты, пожалуйста, не смейся. Мне уже тринадцать лет, и я имею право на личные чувства. Ты со мной согласен?
– Безусловно.
– Я уже давно влюблен.
– Как давно?
– Два года. А может быть, даже три.
– Так два или три?
– Кажется, четыре, – говорю я. – Но она меня не любит. Ей нравятся другие. Она, по-моему, даже не знает о моем чувстве. Это ужасно.
– Ничего ужасного здесь нет, Володя. В твоем возрасте я был влюблен десять раз. А может быть, и больше. Я тоже переживал и даже хотел один раз повеситься, но, как видишь, я остался жив и даже женился на твоей маме, и очень доволен. И мама, по-моему, тоже.
Это у тебя еще детское чувство, увлечение, а настоящая любовь еще придет, и еще будет много интересного, и грустного, и веселого. Все еще будет, все впереди. А сейчас кончается твой отдых, тебе не хочется заниматься, холодно, дождь идет, ветер противный, небо в тучах, все серое, цветы вянут, – вот у тебя и паршивое настроение и соответственные мысли. Пойди к маме и попроси, чтобы она дала тебе стакан морса.
Выпей морс, почитай "Три мушкетера", и исправится твое настроение. А если хочешь, я тебя познакомлю с одной хорошей девочкой. Это дочь нашего соседа-священника. Ее зовут Лида.
– Не хочу никакой Лиды. Не желаю ни с кем знакомиться. Мне уже хватит этих знакомств на всю жизнь! – сказал я.
Я твердо решил никогда-никогда не любить, никогда в жизни не жениться и дружить только с мальчишками.
Как быстро я потом пересмотрел это решение!
ГЕЙЗЕР
Вся школа думала об одном, жила одним: выстав~ кой, на которой должны были быть представлены лучшие работы учащихся по всем предметам.
Все заняты выставкой.
Мария Германовна ведает отделом литературы. Вокруг нее портреты Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Тургенева, Гончарова, Некрасова, Грибоедова, Есенина, Маяковского, Демьяна Бедного, Блока, Тютчева, списки из произведений, литературные документы.
Александр Юрьевич Якубовский занимается историей и отбирает лучшие макеты древнеримских крепостей, модели таранов, Вавилонской башни, старинные щиты, секиры и шлемы.
Евгения Александровна Кракау возится с вольтовыми столбами, электроскопами, лейденскими банками и полиспастами, электрическими звонками и телефонами.
Николай Александрович Гельд наблюдает за установкой химических опытов и сердится, когда Финкельштейн разбивает колбы и пробирки.
Александра Васильевна Сабунаева руководит расстановкой клеток с мышами, морскими свинками и ежами, следит за порядком в аквариумах и террариумах, в которых плавают многочисленные рыбы, ползают ящерицы и черепахи, и раскладывает альбомы наших лучших гербариев.
Мы с моим другом Мишей Гохштейном решили сделать для выставки модель действующего гейзера. Для этого мы раздобыли большую сковороду с краями барьерчиком, проделали в центре ее сантиметровую дырку и припаяли снизу к ней металлическую трубку длиной чуть больше метра. Под трубкой находилась банка, наполненная сплошь водой. Банка эта подогревалась паяльной лампой. Отверстие в сковородке затыкалось пробкой. И когда вода в банке разогревалась до температуры кипения, она поднималась по трубке вверх, пробка со страшной силой вылетала и вода била из сковородки в потолок.
Наш гейзер имел большой успех, вокруг него всегда толпились ребята и орали. Им доставляло удовольствие быть обрызганными.
Мы готовились к открытию выставки около трех месяцев. Делали ее самозабвенно. Особенно трудились Элла Бухштаб, Алла Корженевская, Уся Руткина, Саша Чернов, Герман Штейдинг, Юра Чиркин, Ваня Розенберг и Ваня Лебедев, Ромка (Романов), Витя Сабунаев, Лёдя Андреев, Леся Кривоносов и Костя Кунин.
Сколько они сделали карт, диаграмм и рисунков!
Сколько действующих моделей и макетов, плакатов и лозунгов!
Как замечательно украсили классы!
Заведующий школой Александр Августович Герке ходил гордый по школе и даже прощал крики в коридоре.
А сколько замечательного сотворили ученики других классов – Миша Дьяконов, Тося Самойлович, Боря Энкин, Сережа Соболев, Фридман, Мухин, Блатин, всех не перечтешь.
И вот пришел день открытия. Пришли гости из других школ, все педагоги, все наши учащиеся. Это был настоящий праздник, и все наши учителя ходили по выставке гордые и радостные – это ведь их ученики сделали выставку своими руками. Это ведь и успех учителей.
Наш гейзер всегда окружали толпы восторженных ребят. Когда гейзер шипел, они визжали и со смехом разбегались в стороны, и совершали это по нескольку раз.
Мы с Гохштейном, гордые своим гейзером, давали пояснения и рассказывали об Исландии.
К нам подошла наша преподавательница немецкого языка Екатерина Петровна. Это была довольно высокая седая женщина. Ей было много лет. Она была старая, не очень красивая. И мы ее, я бы сказал, не очень любили.
– Вас ист дас бэй инен? (Что это у вас такое?) – спросила она по-немецки.
– А вы посмотрите. Загляните получше в эту чашу, – сказал я. – Зеен зи бессер.
Екатерина Петровна, которая была близорукой и плохо видела, наклонилась над чашей гейзера, и в этот же миг вылетела пробка, ударив Екатерину Петровну в подбородок, и ей в лицо рванулась струя кипящей воды.
Екатерина Петровна с криком отшатнулась от гейзера, а мы дьявольски захохотали.
Но никто из ребят, стоящих вокруг, не улыбнулся, а Ира Дружинина сказала – вы злые хулиганы!
Екатерина Петровна со слезами на глазах отвернулась и быстро ушла.
– Зачем мы это сделали? – спросил я у Миши.
– А зачем ты сказал ей, чтобы она наклонилась?
Мы поняли, что оба, не сговариваясь, поступили мерзко.
Но этим не ограничилось. К нам подошел ответственный за выставку Александр Юрьевич. Он сказал – чтоб вас и вашего гейзера больше здесь не было.
И мы унесли гейзер во двор школы, сломали его, а паяльную лампу отдали в физический кабинет.
Все ребята смотрели на нас косо, и никто с нами не разговаривал. Два дня мы ходили по школе под этими косыми взглядами, а на третий зашли в учительскую.
– Екатерина Петровна, мы к вам, – сказал я.
– Что случилось?
– Случилось то, что мы поступили, как бандиты.
Мы не хотели причинить вам обиду. Мы не знаем даже, как это получилось… Но это неправда: мы знаем, как это получилось. И нам очень стыдно. Мы никогда больше не будем никому подстраивать таких гадостей.
Простите.
А Гохштейн сказал:
– И я теперь буду лучше учить немецкий.
Екатерина Петровна улыбнулась и сказала:
– Все хорошо, что хорошо кончается. Зеер гут.
МЫУЧИМСЯ СТРЕЛЯТЬ
Александр Дмитриевич Пестриков преподавал у нас алгебру и геометрию. Это был коренастый мужчина с подобием маленькой бородки. В нем не было ничего математического. Скорее всего, он был похож на крестьянина, приехавшего в командировку в город.
И говор у него был крестьянский. Но это не мешало ему преподавать, и делал он это отлично. Всегда просто и точно все объяснял, но зато и требовал точности в ответах.
У нас ввели новый предмет – военное дело. Что ж?
Это было вполне понятно. Вероятно, придется еще защищать завоевания Октября, а кто это будет делать?
Вернее всего – мы. А что мы знаем? Да почти ничего.
И значит, надо нас подготавливать. Так объяснял нам Розенберг, который всегда любил все объяснять.
Занятие военным делом поручено было проводить Пестрикову. Он был прапорщиком еще в царской армии, как говорили, хлебнул фронта и даже чуть было не попал в плен к австрийцам. А в гражданскую войну он служил в Красной гвардии и был даже знаком с Фрунзе.
На первом же уроке он вывел нас на Плуталову улицу, построил, скомандовал: "р-ряды вздвой!" – и учил нас ходить в строю. Мы изучали построения и перестроения, равнение налево и направо, выполнение команды "крр-ругом марш!". Ну, словом, азы строевой подготовки
Маршируя по улицам, мы пели. Пели разные песни:
"Я пулеметчиком родился, в команде Максима возрос", "А куда ты, паренек" и многие другие. Пели неважно, но с чувством и стараясь перекричать друг друга.
В одно из занятий Пестриков повел нас в тир.
– Сегодня будем стрелять, – сказал он, – пока из мелкокалиберных винтовок.
Нам роздали винтовки, выдали по три патрона, Александр Дмитриевич показал, как надо заряжать винтовку, и рассказал правила стрельбы.
– Стрелять будем лежа, – сказал он.
В большом прохладном сарае в пятидесяти метрах от "огневого рубежа" стояли мишени – большие черные яблоки на белых листах картона.
Первый выстрел сделал сам Александр Дмитриевич.
Первая пуля попала у него в десятку, вторая в восьмерку и третья в десятку.
– Разучился уже, – сказал он, улыбнувшись. – Было время, когда все загонял в десятку… Стрельба такое дело, что без постоянной тренировки нельзя.
Рука не та, и глаз теряет точность.
Первым из группы стрелял я, но моей пули не нашли вообще. Сделал второй и третий выстрел. Одна пуля попала в белую часть мишени (молоко), вторая прорвала самый край.
Выстрелил Павка и попал в мишень Селиванова.
– Ты нас не подстрели, – сказал Пестриков.
– Буду стрелять поосторожнее, – сказал Павка, выстрелил еще. Раздался громкий выстрел, и посыпались стекла. Он попал в электрическую лампочку, висевшую под потолком сарая.
Третьим был Лёдя Андреев. С первым выстрелом он попал в девятку, а две пули попали в восьмерку и в семерку.
– Будешь снайпером, – сказал Пестриков. – У тебя хороший глаз.
Но всех побил Володя Петухов. Он всадил все три пули в десятку.
– У меня же отец военный, – сказал он. – Мне просто иначе неудобно. Меня же отец учил.
Вслед за ним стрелял Ваня Розенберг. Он стрелял в очках, но даже в очках он не мог нигде найти следов своих выстрелов.
Первый раз я увидел слезы на глазах Розенберга.
– Что с тобой? – спросил его Пестриков.
– Мне стыдно, – сказал Ваня. – Я, наверно, никогда не смогу стрелять. Меня подводит мое зрение.
– Не отчаивайся, – сказал Александр Дмитриевич, – в крайнем случае ты будешь подносчиком патронов. Это тоже важное дело.
Это немного успокоило Розенберга. И когда мы шли из тира обратно в школу, он даже развеселился и лихо запел единственную солдатскую песню, которую знал:
"Мой дядюшка барон командует войсками".
– Отставить барона! – строго скомандовал Пестриков.
И мы все запели: "Смело мы в бой пойдем за власть Советов и как один умрем в борьбе за это!"
НЕСРАВНИМОЕ СРАВНЕНИЕ
Мария Германовна возвращала тетрадки с нашей письменной работой по литературе. Это было сочинение на тему "Кем я хочу быть?".
Оказалось, что у нас в классе будут в недалеком будущем все профессии. Нашлись врачи, инженеры, юристы, токари, педагоги, кораблестроители, артисты, художники, архитекторы, директор завода, водолаз и даже один ловец крокодилов.
Мария Германовна достала из кипы тетрадок одну, раскрыла ее и долго печально на нее смотрела. Потом столь же печально закрыла ее и сказала:
– А тетрадь Полякова привела меня в ужас! Как можно так небрежно писать?! Вы посмотрите, что это за почерк! Одна буква на Кавказ, другая на Арзамас, и все остальные ни к селу ни к городу. Одно слово написано, три перечеркнуто. Такое впечатление, будто по странице ходила пьяная курица. Я посчитала: из сорока слов на странице зачеркнуто двадцать девять. Как можно подавать такую работу? Я с трудом прочла ее, по смыслу это неплохо, но орфография! Но почерк! Но внешний вид! Я ставлю тебе "очень плохо"!
Я поднял руку.
– В чем дело? – спросила Мария Германовна.
– Сколько бы вы поставили за сочинение Льву Николаевичу Толстому?
– Что за глупый вопрос?
– Не такой уж он глупый. Вы ответьте.
– Ну, наверно, "отлично". Что же я могла бы ему еще поставить!
– А я видел почерк Толстого. У него все двадцать раз перечеркнуто и почти ничего не понять. У него даже была специальная жена Софья Андреевна, которая все ему переписывала. Когда я вырасту, у меня тоже будет какая-нибудь Софья Андреевна или Анна Ивановна, которая мне будет все переписывать.
Мария Германовна не растерялась. Она сказала: во-первых, это был Толстой, а во-вторых, это была великая работа классика мировой литературы, и твое сравнение не выдерживает никакой критики.
– Лев Толстой был граф, – крикнул Селиванов, – вот ему жена и переписывала, а мы – не графья!
– Во-первых, не "графья", а "графы", а во-вторых, она переписывала ему, потому что любила его и хотела ему быть полезной. Толстой работал над каждой строчкой, над каждым своим словом и поэтому многое исправлял, по нескольку раз переписывая, чтото вписывал, вставлял, изменял. Но если бы он писал школьное сочинение, он никогда бы не позволил себе подать учительнице такую тетрадь. Кстати, когда он учился, он писал аккуратно и, конечно, грамотно.
Между прочим, знал иностранные языки и, как вы заметили, безукоризненно писал по-французски. Так ч го сравнивать себя с Толстым тебе не приходится.
Все засмеялись, А я сказал:
– Я не могу принести домой тетрадь с надписью "очень плохо". Лучше я уйду из дома, как Лев Толстой.
Прозвенел звонок. Урок окончился. Мария Германовна подошла ко мне и посмотрела на меня с хитрой улыбкой:
– Ты можешь не носить эту тетрадь домой, но для этого сядь по окончании занятий в классе и перепиши это сочинение… как Софья Андреевна…
ЧАСЫ
Я перешел в пятый класс, и папа подарил мне часы.
Это были большие черные часы на цепочке. По белому циферблату с золотыми числами двигались тоненькие стрелочки. Часы тикали, и это мне нравилось больше всего. И еще мне нравилось, что я мог их вынимать из кармана и смотреть, когда же кончится урок. Я вынимал их каждые пять минут.
– Интересно, который час, – говорил я на перемене, вытаскивая из кармана часы, тряс цепочкой и вызывал всеобщую зависть.
И еще я очень любил, если кто-нибудь на улице спрашивал у меня:
– Мальчик, ты не знаешь, который сейчас час?
Тогда я степенно доставал из кармана часы, внимательно смотрел на них, прикладывал к уху, слушал радующее меня тик-так и говорил:
– Без десяти четыре.
И чувствовал себя человеком Так продолжалось примерно два месяца.
И вдруг в магазине на углу Введенской улицы, где толстый хозяин по фамилии Родэ торговал марками для коллекций, появилась в витрине марка Соединенных Штатов. Но какая марка! Она была огромная. На ней могли уместиться двенадцать обычных марок.
Она была бледно-розового цвета, и в центре ее был портрет какого-то президента. Такой марки не было ни у Грозмани, ни у Рабиновича, ни даже у знаменитого филателиста нашей школы Алявдина из последнего класса.
Трепеща от нахлынувших на меня чувств, я вошел в лавочку и, задыхаясь от волнения, спросил:
– Скажите, пожалуйста, сколько стоит большая марка Соединенных Штатов, которая у вас в окне?
– Это дорогая марка, мальчик, – сказал, улыбаясь, Родэ, он сам сидел за прилавком. – Она стоит двадцать пять рублей. Это тебе не по карману. Это очень редкая марка.
Я вышел из магазина. Я шел по улице как загипнотизированный этой маркой. В глазах был розовый свет и качался президент Соединенных Штатов. Я шел, не зная, куда иду. Нет, неправда, я знал, я твердо знал, что иду в часовой магазин на углу Бармалеевой улицы.
Я иду продавать часы. Я должен иметь эту марку.
Я уже видел ее наклеенной в своем альбоме.
– Здравствуйте, – сказал я, входя в магазин. – Я хочу продать часы.
– Покажи.
Я показал.
Продавец приложил их к уху, послушал ход, потом открыл заднюю крышку и долго рассматривал механизм в увеличительное стекло, которое вставил в глаз.
– Могу тебе дать за них тридцать рублей, – сказал он после долгого молчания.
– Берите, – сказал я и отстегнул цепочку.
Сжимая в руке тридцать рублей, я бежал как сумасшедший до магазина Родэ. Влетев в магазин, я положил на прилавок тридцать рублей и сказал:
– Вот… дайте мнечэту марку…
Родэ посмотрел на меня с удивлением, но открыл витрину, достал лист с марками, отклеил от него заветную марку, и она оказалась у меня в руке. На оставшиеся пять рублей я накупил красивых марок Судана с верблюдами, Либерии с крокодилом и муравьедом и Танганьики с негритянками.
Родэ завернул марки в целлулоидный конверт, и я пошел домой, усталый от переживаний и счастливый от обладания такими сокровищами.
Я наклеил марки в свой альбом и сел готовить урок по геометрии.
– Ну, как действуют твои часы? – спросил папа, войдя в комнату.
– Нормально, – сказал я, замирая от страха.
– Который час мы имеем?
– Мы имеем семь часов, – сказал я.
– А поточнее? Ты не ленись, посмотри.
– Я, кажется, забыл их в школе, – сказал я.
– Как ты мог их забыть?
– Я оставил их в парте.
– Они же у тебя на цепочке.
– А я их отцепил.
– А где цепочка?
– Тоже там, – сказал я.
– А на какие средства ты купил эту марку, которая появилась у тебя в альбоме?
Что я мог ответить? Я молчал.
– Где ты взял деньги? Уж не продал ли ты свои часы?
Лгать было бесполезно.
– Да, – сказал я. – Я их продал.
Отец вышел из комнаты и два дня со мной не разговаривал.
На третий день папа заговорил.
Когда я проснулся утром и спросил: "Который час?" – он сказал:
– Посмотри на свою марку. Пусть тебе ответит президент Соединенных Штатов.
ЛЕЛЯ МАЕВСКАЯ
Улыбка, как на рекламе зубной пасты, волны непокорных волос, тревожный тонкий, острый носик и пронзительно-розовые губки. Капризный поворот головы, будто бы недоумевающие плечи, гибкая фигурка, модное заграничное платьице и узкие, с заостренными носами, ярко-красные туфли. Это Леля Маевская. Ей 14 лет, но вполне можно дать семнадцать, и восемнадцать тоже. Она приехала с родителями в Ленинград и поступила в седьмой класс.
Ее появление в школьном коридоре сотворило переполох. Мальчики из 9-го класса перестали бегать курить в уборную и все перемены проводили в коридоре второго этажа. Мы, которые помладше, перестали играть в чехарду и гонять по лестницам, а наши девочки стали активно шушукаться и стесняться своих скромных платьев. И даже красавица Дуся Бриллиантщикова, оканчивающая в этом году, подошла к ней и спросила – где вы достали такие туфли?
Словом, через два дня с ней стали дружить почти все наши девчонки, кроме Лиды Соловьевой, которая сказала:
– Подумаешь, какое чудо! Обыкновенное парикмахерское чучело. У нас три таких бюста выставлены в витрине…
Лида это точно знала, потому что у ее родителей была своя парикмахерская на Большом проспекте.
Но остальным девочкам Леля пришлась очень по вкусу, некоторые из них старались ей подражать и возвращались из школы домой вместе с ней.
Преподаватели относились к ней с осторожностью, боясь, как бы ота модница не испортила им класс.
Тем не менее "модница" вполне прилично училась, была дисциплинированна и ничего не портила.
А меня возмущало то, что Маевская не обращала на меня никакого внимания. Нет, я не был избалован вниманием девочек, но Леля уж слишком не обращала внимания. Она шепталась с Лесей Кривоносовым, со Старицким, с Коцем – и это меня особенно почему-то злило.
Они устраивали какие-то вечеринки у нее на квартире, но мне доступа туда не было, и я втайне переживал. Я считал Лелю очень красивой, она напоминала мне героиню какого-то американского романа, и, чего греха таить, мне очень хотелось пройтись с ней рядом по Большому проспекту, чтобы на нас оглядывались прохожие. Но – увы!
Как-то на уроке литературы, возвращая сочинения, Мария Германовна сказала:
– Маевская написала очень плохо. Орфографических ошибок нет, почерк отличный, но смысл отсутствует. Ты, Леля, ничего не поняла в отношениях Софьи и Молчалина. Молчалин никогда не был влюблен в Софью, как ты пишешь, "до безумия". Он подхалимствовал перед ней и перед ее отцом, но ни капельки не любил ее. Он не любил, а прислуживал. Он так был рад бы прислуживать "собачке дворника, чтоб ласкова была". Я вынуждена поставить тебе "неудовлетворительно".
И тут я увидел впервые, как Маевская плачет.
На перемене я подошел к ней.
– Не расстраивайся, Леля, – тихо сказал я.
– С чего ты взял, что я расстраиваюсь? У меня просто сегодня плохое настроение. И я не люблю, когда мужчины меня жалеют. Я ненавижу это. А насчет Молчалина Мария Германовна не права. Молчалин, вопервых, красивый мужчина, во-вторых, он любил Софью. Иначе бы она не позволяла ему то, что позволяла. Женщина никогда не будет благосклонно относиться к тому, кто ее не любит по-настоящему.
– Откуда ты это все знаешь? – спрашиваю.
– Неужели ты думаешь, что я за четырнадцать лет никогда не любила? Что бы я тогда в жизни понимала?
Эх, Володя, Володя!.. Вот станешь совершеннолетним, тогда поймешь.
– А ты тоже не совершеннолетняя.
– Женщина раньше развивается.
Леля говорила и смотрела куда-то вдаль, и глаза у нее были как у моей тети Любы, когда она шла на танцы.
На следующий день, после урока геометрии, в класс вошла наша классная наставница Любовь Аркадьевна и сказала:
– Сейчас мы останемся в классе и поговорим на неприятную тему. Поляков, перестань копаться в парте. Сегодня Маевская пришла в школу с намазанными губами. Это ужасно. Как ты могла это сделать, Маевская?
– Можно сказать? – спросила Леля.
– Скажи.
– В женщине все должно быть красиво, – сказала Леля. – У меня бесцветные губы. И я их всегда красила, но вы этого не замечали, потому что у меня была очаровательная помада, которую мне привезли из-за границы. Эта помада кончилась, и я подкрасила губы другой. Она слишком яркая. Я не думаю, что я в чемнибудь виновата. Все женщины, у которых хороший вкус, красят губы. Мэри Пикфорд не выходит на улицу, не подмазав губ.
– А ты знаешь, сколько лет Мэри Пикфорд? – спросила Любовь Аркадьевна. – Мэри Пикфорд – женщина, и еще к тому же актриса, а ты еще девочка. Так ты можешь начать еще и курить, и пить вино, и еще бог знает что. Твоя мама знает, что ты красишь губы?
Леля молчала. Она только побледнела.
– Так вот: чтобы я никогда больше не видела тебя в таком виде. Ты – в школе. Запомни это. И ты еще девочка.
– Я уже не девочка, – сказала Леля, – и, возможно, я скоро выйду замуж.
– Хорошо, – сказала Любовь Аркадьевна. – Но сперва вызови свою маму.
На этом собрание закончилось, и мы все вышли из класса.
– Ты что, серьезно собираешься выходить замуж? – спросил я у Лели.
– Вполне, – сказала она. – Мне надоели эти замечания, и я хочу жить, как мне нравится. Хочу – буду краситься, не хочу – не буду. Вот я крашу губы, а у меня "отлично" по геометрии, а Леля Ершова не красит – что толку? У нее "неудовлетворительно".
– А ты думаешь, если она будет краситься, у нее тоже будет "отлично"?
– Не знаю, – сказала Леля. – Я об этом не думала.
Хочешь пойти завтра в театр Музыкальной комедии на оперетту "Сильва"? У нас есть лишний билет.
– Конечно, – сказал я, покраснев. – А что это "Сильва"?
– Это красавица актриса, которая влюблена в военного по имени Эдвин.
Я ходил с ней и с ее мамой в Музкомедию. Мама была в шикарнейшем платье, и на каждой руке у нее было по браслету. Мы сидели в ложе бенуара, и нам все было очень хорошо видно. Я первый раз видел такое о любви: Эдвин влюбился в Сильву и очень хотел жениться, а его родители были категорически против.
Они не могли допустить, чтобы их сын женился на артистке, которая выступает в кабаре. Кабаре – это такой ресторан, который открыт всю ночь, и там пьют и курят. А симпатичный молодой человек, большой трепач, по имени Вони, поет даже такие слова: "Без женщин жить нельзя на свете". В общем, мне это дело понравилось и Леле тоже. Она сказала:
– Я бы тоже хотела так жить, выступать в кабаре, и никакие родители не помешали бы мне любить того, кого я хочу.
– Пойдем с тобой еще раз в театр? – спросил я.
На что Леля ответила:
– Я не могу каждый раз ходить с одним и тем же.
Я люблю, чтобы вокруг меня было много разных мужчин.
И в следующий раз она пошла с кем-то вообще из другой школы.
Говорят, что ее даже приглашали сниматься в кино, но мать ей запретила.
На школьном вечере, посвященном Первому мая, она всю торжественную часть просидела с Никсон Бостриковым, а когда начались танцы, танцевала только с Мишей Дьяконовым, который был на два класса старше. В антракте Никса Бостриков ударил ее по лицу. Бострикова на две недели удалили из класса, а Леля перевелась в другую школу, и больше я ее не видел. Говорят, что она вышла замуж за какого-то турецкого дипломата и уехала в Константинополь.
А по другим слухам – она работает машинисткой в каком-то учреждении и награждена медалью "За трудовое отличие".
СУД НАД АНТОНИО САЛЬЕРИ
– У меня к вам есть предложение, – сказала Мария Германовна. – Давайте устроим суд над композитором Сальери. Отдадим этому делу один из уроков литературы. Роли распределим так: Сальери будет играть Навяжский, Моцарта – Поляков, на роль слепого скрипача пригласим Борю Энкина из восьмого "Б". Обвинителем будет Кричинская, защитником – Селиванов, судья – Рабинович. Дружинина, Купфер и Смирнов будут присяжными заседателями. Все должны хорошо знать эту маленькую трагедию.
Мария Германовна Арлюк сияла от восторга. Ее радовала ее придумка. Маленькая, остроносая женщина, казалось, выросла от своей мысли.
– Судей мы оденем в плащи, а Моцарту и Сальери раздобудем белые парики. Володя может сыграть на рояле "Турецкий марш", а Шура, к сожалению, не играет.
Но мы уговорим кого-нибудь из ребят старших классов, кто играет на рояле, изобразить нам что-нибудь Сальери. Например, несколько тактов из "Тарара". А Энкин изобразит нам что-нибудь из "Волшебной флейты" Моцарта.
– А как будет с вином? – спросил Навяжский.
– С каким вином? – испугалась Мария Германовна.
– Они же пьют вино в трактире, Моцарт даже говорит Сальери: "За твое здоровье, друг, за искренний союз, связующий Моцарта и Сальери, двух сыновей гармонии…"
– Это верно, но ты, Шура, забыл, что ты обращаешься к нему: "…Постой, постой!.. Ты выпил!., без меня?" – напомнила Мария Германовна.
– Но все равно ясно, что на столе стояла бутылка с вином.
– Хорошо. Я вам куплю бутылку лимонада. Подождите! Вы меня ввели в заблуждение. Какая бутылка?
Какой трактир? Суд же будет происходить не в трактире, а в помещении суда. Кто же пьет в суде? Не сбивай меня, Навяжский.
– Все равно вино необходимо. Оно будет присутствовать как вещественное доказательство. Его. будут исследовать химики, чтобы найти в нем следы яда Изоры.
– Это возможно. В общем, готовьтесь, ребята. Назначим суд на пятницу одиннадцатого января.
Пришел этот день. Ольга Ефимовна на уроке истории очень нервничала, потому что все волновались и переговаривались в ожидании суда и никто не слушал, что она говорила о Нероне. Но прозвенел звонок, все рванулись со своих мест, Штейдинг и Романов привезли в класс рояль, который они тащили со страшным шумом из зала. Дружинина, Купфер и Рабинович примеряли мантии, а мы с Навяжским убежали в раздевалку приклеивать парики с хвостиками и бантиками.
Яковлев и Юган расставляли парты, изображающие скамью подсудимых и столы прокурора и адвоката.
Мария Германовна села за угловую парту, рядом с Эллой Бухштаб, изображавшей судебного корреспондента "Вечерней газеты". Поднялся секретарь суда Юра Чиркин и громовым голосом произнес:
– Суд идет!
Вошли Рабинович, Дружинина, Купфер и Смирнов в черных судейских мантиях и уселись на свои места.
Торжественно вошли прокурор и адвокат – Кричинская и Селиванов.
– Введите обвиняемого! – сказал, улыбаясь, Бобка Рабинович.
И конвойные – Штейдинг и Романов – ввели Навяжского – грустного композитора в белом, припудренном парике, который был ему мал и еле держался на Шуриной голове.
– Объявляю судебное заседание открытым. Слушается дело Антонио Сальери, 18 августа 1750 года рождения, австрийца, композитора, по вопросу преднамеренного отравления Моцарта Вольфганга Амедея. Подсудимый здесь?
– Тут, – взволнованно отозвался Шурка.
– Тогда слово имеет общественный обвинитель товарищ Кричинская Ира.
Кричинская поднялась со своего места, раскрыла папку обвинения, откашлялась и начала:
– Перед нами сидит посаженный на скамью подсудимых композитор А. Сальери. Мы знаем его как хорошего композитора и друга покойного В. Моцарта. Что же касается Моцарта, то его музыка завоевала весь мир. Сам Сальери даже называл его новым Гайдном.
Мы восторгаемся операми Моцарта, его фортепьянными произведениями и потрясающим душу Реквиемом.
Писать и писать бы еще великому Моцарту, но завистливый друг в кавычках – этот самый Сальери – предает дружбу, вызывает доверчивого и наивного Моцарг та в трактир Золотого Льва и бросает ему в бокал вина порошок смертельного яда, подаренный ему осьмнадцать лет тому назад его возлюбленной, некой Изорой, фамилия которой осталась до сегодняшнего дня неизвестной. Ничего не подозревающий юный Моцарт, которому Сальери из подхалимства говорил такие слова:
"Ты, Моцарт, бог и сам того не знаешь", выпивает этот ужасный напиток, сразу же чувствует себя плохо и уходит домой спать. Дома ложится в постель и умирает.
Умер гений мировой музыки, светило нашего искусства. Умер, оставив без средств жену и двух маленьких детей. Обнаглевший Сальери любил говорить: "Все говорят: нет правды на земле, но правды нет и выше".
Неправда! Есть правда выше. Это наш советский суд.
И мы обязаны осудить убийцу-отравителя А. Сальери.
Я требую для него высшей меры наказания, и я верю, что присяжные заседатели и зал поддержат меня.
Я кончила.
Раздались аплодисменты. Улыбаясь приглаживала свою растрепавшуюся прическу Мария Германовна, ерзал на скамье подсудимых Сальери – Навяжский, то и дело поправляя съезжающий парик.
– Обвиняемый Сальери! – вызвал Рабинович. – Встаньте, вы находитесь в суде.
– Извините, – сказал Шурка и встал.
– Ваша фамилия.
– Сальери.
– Имя.
– Антонио.
– Признаете себя виновным?
– Ни в коем случае. Я не убивал Вольфганга.
Я обожал искусство, и я любил безумно этого талантливого юношу. Его мысли были моими, его желания были моими желаниями.
– Вы в этом уверены?
– Убежден.
– Вызовите свидетеля номер один.
Входит Боря Энкин в кожаном пальто со скрипкой в руках, на которых вязаные перчатки. Он идет с закрытыми глазами, протянув вперед свободную руку. Он же слепой.
– Свидетель, отвечайте правду. Где вы были четырнадцатого октября " пять часов вечера?
– Я был в трактире "Веселая овца". Это было так: я стоял перед дверью трактира и играл на своей скрипочке одну штучку Амедея Вольфганга Моцарта. Ко мне подошел молодой человек и сказал: "Старик, хочешь заработать? Тогда идем со мной в заведение. Я дам тебе несколько монеток, и еще выпьешь бокальчик".
Ну, я, конечно, не дурак выпить и пошел. Там в отдельном кабинете сидели двое – этот молодой человек и пожилой товарищ, который все время ругался и обозвал меня негодным маляром, который пачкает какуюто мадонну. Я не маляр и никого не пачкал, честное слово. Потом я играл этим товарищам арию Дон-Жуана опять же Моцарта. Вот эту…
И скрипач сыграл арию. Боря отлично играл, но в это время почему-то открыл глаза и на несколько минут прозрел.
– Слепой! Почему ты глаза раскрыл? – крикнул Толя Цыкин.
– Потому что настоящая музыка раскрывает глаза, – находчиво ответил слепой.
– Продолжайте, – серьезно сказал Бобка.
– А продолжать нечего. Сказали мце "пошел, старик", и я убрался восвояси.
– Почему же вы, Сальери, любя музыку и почитая Моцарта, а слепой играл именно Моцарта, не захотели слушать его музыку?
– Повторяю вам – я обожаю музыку. Я ведь "поверил алгеброй гармонию", но слепой скрипач в трактире – это профанация искусства. Мне не смешно, когда фигляр презренный пародией бесчестит Алигьери.
– Ясно, – сказал Рабинович. – Попрошу пройти сюда покойного Моцарта.
Сальери содрогнулся.
Я бодро подошел к судье.
– Вы – Моцарт?
– Да, покойный, – сказал я.
– Как же вы, если покойный, находитесь здесь?
– Настоящая музыка живет вечно, – ответил я.
Это была Бобкина находка, и Мария Германовна была очень довольна. Это было видно по ее лицу. Она радостно улыбалась.
– Ваши отношения с Сальери?
– Самые хорошие, дружеские.
– Как же он вас отра