– Три месяца, неделю и два дня, – сказал Питер.
– И только‑то? Я провела по детским домам почти всю жизнь, – сказала я, вытаскивая простыни. – И как ты здесь очутился? Осточертел родителям? Я их не виню.
– Мама с папой умерли, когда я был маленьким. Я жил с бабушкой. Но она была совсем старенькая, и… и она тоже умерла, – шмыгнул носом Питер. – Больше у меня никого нет. Поэтому я здесь. Мне тут плохо.
– А кому тут хорошо? По сравнению с другими приютами тут еще прилично. Видел бы ты, где я жила раньше. Там детей избивают, запирают в чулане, морят голодом, а потом пичкают отбросами, притворяются, что накладывают тебе мяса, а на самом деле это рубленые черви и сушеные собачьи какашки…
– Замолчи, Трейси, – попросил Питер, хватаясь за живот.
– Кому это ты говоришь замолчать? – с притворной угрозой спросила я. – Давай ныряй назад к себе. И надень сухую пижаму. Ты весь дрожишь.
– Да, Трейси. Спасибо, Трейси. – Он помолчал, теребя в руках простыню. – Трейси, я очень хочу с тобой дружить.
– Зачем мне друзья? – сказала я. – Какой в них прок, если мама вот‑вот приедет и заберет меня с собой. Дома у меня будут другие друзья.
– А‑а‑а, – очень грустно кивнул Питер.
– Впрочем… Пока я здесь, ты можешь быть моим другом, – сказала я.
И зачем я это сказала? Кому нужен этот тощенький глупенький довесок? У меня слишком доброе сердце, в этом моя беда.
Я уснула, и совершенно напрасно, потому что, стоило мне закрыть глаза, откуда ни возьмись полезли кошмары. Будто в моей голове включается видеомагнитофон и я надеюсь, что мне покажут уморительную комедию, но тут начинает завывать жуткая музыка. Все, я пропала. Прошлой ночью мне снился самый страшный ужастик в мире. Я застряла где‑то в темноте, на меня двигался кровожадный зверь. Я понеслась от него как сумасшедшая. Передо мной возник большой круглый бассейн с выступающими камнями, на которых застыли люди. Я прыгнула на ближний камень, но мне не удалось удержаться: там распласталась жирная тетя Пегги. Я попыталась за нее ухватиться, но она отвесила мне хороший шлепок, я полетела и приземлилась на соседнюю кочку. Там стояли Джули и Тед; я хотела уцепиться за них, но они только повернулись ко мне спиной и даже не помогли подняться. Я попыталась перепрыгнуть дальше, но упала в воду и принялась грести по‑собачьи. Плыть становилось все труднее и труднее. Всякий раз, когда я хотела выбраться из бассейна, на камне оказывались люди, они тыкали в меня палками и гнали прочь. С каждым разом я погружалась все глубже, пока…
…пока я не проснулась и не поняла, что мне снилась вода. А вода означает Беду с большой буквы. Пришлось самой мчаться к сушильному шкафу и корзине с грязным бельем. Что самое неприятное – меня угораздило столкнуться с Жюстиной. Похоже, ей сегодня было не до сна, глаза у нее покраснели. И тут, несмотря ни на что, мне стало немного совестно. Я широко улыбнулась и сказала:
– Мне очень жаль, что твой будильник сломался.
Я не стала ей намекать, что в этом есть моя вина. Я по‑прежнему не уверена на сто процентов. И потом, глупо было бы себя разоблачать. Зато я ей посочувствовала, прямо как хотела Дженни.
Только перед свиньями вроде Жюстины Литтлвуд нет смысла расшаркиваться. Она не улыбнулась и не поблагодарила за сочувствие.
– Скоро ты действительно пожалеешь, Трейси Бикер. Погоди, я с тобой разберусь, – прошипела она. – А что это ты тут делаешь? Снова обмочила постельку? У‑сю‑сю!
Она на этом не остановилась и принялась меня оскорблять. Не стану даже писать, что она наговорила. Слова меня все равно не ранят. Вот ее угрозы меня немного беспокоят. Что она сделает, чтобы отомстить мне за будильник? Жаль, у нас на дверях нет надежных замков. Хорошо хоть, что у каждого своя спальня, пускай крошечная, не больше спичечного коробка.
Так теперь полагается. У детдомовцев есть право на личное пространство. Я бы не возражала сидеть в моем личном пространстве и писать, но Дженни только что просунула голову в дверь и велела мне топать в сад со всеми остальными. А я сказала:
– Ни за что.
В приюте всегда жизнь не сахар, но на каникулах хуже всего. Все дети целый день вместе, от старших получаешь одни тычки, младшие надоедают с глупостями, а бывшие друзья объединяются против тебя, шушукаются и обзываются.
– Может, помиришься с Жюстиной? – предложила Дженни, усаживаясь на мою кровать.
Я фыркнула и ответила, что она зря теряет время, и не только свое, но и мое, потому что отвлекает меня от дел.
– Как много ты написала, Трейси, – сказала Дженни, окидывая взглядом стопку страниц. – Скоро у нас кончится бумага.
– Тогда я стану писать на обратной стороне открыток. Или на туалетной бумаге. На чем угодно. У меня вдохновение. Я не могу остановиться.
– Ты и правда увлечена. Хочешь стать писательницей, когда вырастешь?
– Возможно.
Раньше мне это не приходило в голову. Я всегда собиралась вести свое ток‑шоу на телевидении. ШОУ ТРЕЙСИ БИКЕР. Буду выходить на публику в блестящем платье, все зрители будут хлопать и кричать, а звезды кино и шоу‑бизнеса станут зубами и когтями пробивать себе место в моем эфире. Впрочем, на досуге я могла бы пописывать книги.
– А знаешь, Трейси, сегодня к нам в гости придет настоящая писательница. Ты могла бы попросить у нее совета.
– А зачем она придет?
– Она пишет статью для журнала про детей из детского дома.
– Вот скукота, – протянула я, притворяясь, что позевываю, но у самой внутри все перевернулось.
Хотела бы я, чтобы обо мне написали в журнале. Еще лучше, конечно, чтобы про меня написали книгу, но ничего, это подождет. Главное, чтобы у этой дамы создалось обо мне нужное впечатление. Илень‑Мигрень умудрилась напортачить даже в газетном объявлении, когда писала, что мне нужна приемная семья. Предоставь она это дело мне, к нам бы ринулись толпы людей, жаждущих удочерить милую крошку Трейси Бикер. Я умею себя подать.
ТРЕЙСИ БИКЕР
Найдется ли в ваших сердцах место для милой крошки Трейси? Замечательной красивой девочке нужны любящие родители. Фантастически богатая семья будет предпочтительнее, поскольку маленькая Трейси нуждается в игрушках, подарках и домашних животных, чтобы забыть все тяготы жизни, выпавшие на ее долю.
На Илень нельзя положиться. Она сама не знает, что творит. Не позволила мне даже принарядиться для съемки.
– Трейси, мы хотим, чтобы ты выглядела естественно, – сказала она.
Да уж, я вышла чересчур естественно. Настоящее чучело, на лице хмурая гримаса, потому что фотограф сюсюкал со мной, как с младенцем: «Сейчас вылетит птичка». А какой Илень составила текст!
Трейси
Трейси – живая, здоровая, общительная девочка десяти лет, которая долгое время провела в детском доме. У нее довольно сложный характер, поэтому ей нужны строгие, но любящие опекуны, готовые взять ее в семью на длительный срок.
Только подумайте!
– Илень, как вы могли так со мной поступить! – взвизгнула я, прочитав объявление. – Это все, что вы нашли во мне хорошего? Только то, что я здорова? Кстати, и это ложь. А как же аллергия?
– Я написала, что ты живая. И общительная.
– Ну да. Читаем между строк: дерзкая, грубая, трудный ребенок.
– Тебе виднее, – пробормотала Илень.
– Все это чушь, будто у меня сложный характер! Чем он такой сложный, а? Я что, набрасываюсь на людей? Только изредка. Или мебель крушу? Не чаще раза в месяц.
– Трейси, не твоя вина, что у тебя есть ряд проблем…
– У меня нет проблем! И как вы могли потребовать, чтобы со мной обращались строго?!
– Любящие люди, – добавила Илень. – Видишь, «любящие опекуны».
– Ну конечно, между взмахами ремня они будут рассказывать, как меня любят. Честное слово, Илень, это уже переходит все границы. Таким объявлением вы только привлечете сюда шайку садистов, обожающих измываться над детьми.
Не откликнулись даже садисты. Не откликнулся никто.
Илень твердила, чтобы я не переживала. Будто я виновата. Я‑то знаю: если бы она чуть‑чуть подумала и написала объявление получше, люди бы из‑за меня передрались. Готова поспорить.
Хотя я только теряю время, нападая на Илень. Может, сегодняшняя встреча и есть тот счастливый случай, которого я ждала. Настоящий писатель должен знать, как преподнести факты так, чтобы я заблистала. Нужно только заинтересовать ее, чтобы она выбрала меня из прочих и решила писать только обо мне. Так, что же мне придумать?
Ага!
Вот тебе и ага. Скорее уж ой‑ой‑ой. Только я никогда не плачу, вы же знаете.
Не хочу даже рассказывать, как все прошло. Не думаю, что еще хочу стать писательницей.
Я старалась изо всех сил. Сразу после обеда понеслась наверх и начала колдовать над своей внешностью. Обычно я хожу растрепой, а тут заплела волосы в маленькие торчащие косички. Я же помню, как все восхищались косичками Камиллы и повторяли, какая она с ними хорошенькая. Лицо стало каким‑то голым, я смочила слюной лишние пряди и скатала их в кудряшки.
Я выглядела чересчур бледно, а потому решила, что лицу не хватает красок. Я тайком пробралась в спальню Адели. Ей уже шестнадцать лет, по субботам она работает в торговом центре, и ее тумбочка битком набита косметикой. Я наложила немного румян, чтобы щеки казались ярче. И накрасила губы блестящей розовой помадой. Удлинила ресницы тушью. Нарисовала толстые брови. И щедро обсыпалась пудрой, так что лицо стало как пирог с глазурью. Когда я закончила, мне показалось, что я вполне ничего. По крайней мере, сама на себя непохожа.
Дело стало за нарядом. Нельзя, чтобы писательница увидела меня в старой футболке и юбке. Ни за что. По такому случаю требуется бальное платье. Только у меня нет бального платья. Я примерила пару вещей из гардероба Адели, но они оказались не в моем стиле.
Я стала перебирать в памяти одежду девчонок. У Луизы есть чудесное платье, которое ей пару лет назад подарила очередная тетя. Замечательное, настоящее бальное платье с буфами, пышной юбкой и нижней белой кружевной юбочкой. С тех пор Луиза подросла, но по особым случаям ей удавалось в него втиснуться. А у нас с ней один размер.
Я знала, как взбесится Луиза, если увидит на мне свое лучшее выходное платье. Но если я прежде успею показаться писательнице, игра стоит свеч. И я осторожно двинулась по коридору к ее спальне. Как назло, из‑за двери доносились веселые голоса. Луиза сидела внутри. А с ней и Жюстина.
В довершение ко всему веселились они, обсуждая меня и мои ночные неприятности. Они фыркали от смеха. В любой другой день я бы ворвалась к ним и расквасила их маленькие вздернутые носы. Но я знала: если устрою драку, Дженни отошлет меня в спальню и запретит выходить, и я пропущу встречу с писательницей.
Поэтому я проявила чудеса выдержки и ушла, по‑прежнему раздумывая, что бы такое надеть. Несмотря на жару, меня бил озноб, и я натянула мохеровый свитер, который Джули связала мне на Рождество. Когда Джули и Тед от меня отказались, я поклялась, что не притронусь ни к одной вещи, подаренной ими, и хотела порвать свитер на сотню маленьких шерстяных клочков. И не смогла. Он такой красивый, с ярко‑голубой надписью: «Трейси». Сразу видно, что его вязали специально для меня. В нем колко и щекотно, если надеть на голое тело, но, как однажды сказала мама, красота требует жертв.
Мама у меня красавица. Как бы я хотела быть похожей на нее! Я была хорошенькой малышкой и вполне симпатичной девчушкой, но годы изменили меня не в лучшую сторону.
Что же, я поправила все, что могла. К свитеру шла только старая юбка в синих подтеках: в кармане лопнула ручка. Тут ничего не поделаешь. Может, писательница примет ее за модную варенку. Зато синие подтеки сочетаются с голубыми буквами на свитере.
Я продолжала крутиться перед зеркалом. Послышался топот: дети спускались вниз. Пронеслись смешки и шепот Луизы и Жюстины.
Лицо запылало без всяких румян. Донеслись гневные крики Адели, обнаружившей, что такая‑сякая девчонка забралась к ней в комнату и разбросала косметику. Я решила пересидеть бурю.
Раздался звонок. Далеко внизу послышались женские голоса. Дженни ввела даму в гостиную. Пришла пора торжественного выхода.
Я сбежала вниз и ворвалась в гостиную, расплываясь в широченной улыбке. Нельзя смотреть букой, если хочешь понравиться людям. Мама всегда говорила: «Ну‑ка, улыбочку!», – даже на прощание. Если собеседник строит кислую мину, поневоле будешь испытывать неловкость и вряд ли захочешь встретиться с ним снова.
Ну‑ка, улы‑ы‑ы‑бочку!
Едва я переступила порог, все взгляды устремились на меня. На лицах заиграли улыбки. На какое‑то мгновение я решила – приветливые. Но улыбки оказались ухмылками. Жюстина и Луиза принялись толкаться, стонать и подвывать от смеха. Глаза Адели вспыхнули недобрым огнем. Только Питер Ингем искренне улыбался. Он подошел ко мне, часто‑часто моргая.
– Классно выглядишь, Трейси, – слегка запинаясь, проговорил он.
Но я знала, что он врет. Не стоило себя обманывать. Я стала похожа на пугало. Ко всему привычная Дженни зажмурилась. Да и, похоже, напрасно я все затеяла, потому что писательница не пришла.
Я видела писательниц по телевизору. Все они неотразимы, как кинозвезды, носят роскошные платья, высокие каблуки и с ног до головы обвешаны бриллиантами. Как моя мама, только мама красивее их всех, вместе взятых.
Женщина, которую привела Дженни, скорее походила на заурядного социального работника или учительницу. Коротко стриженные каштановые волосы. Ни грамма косметики. Потертая футболка и мятые джинсы. Трейси на отдыхе, двадцать лет спустя.
Я решила вернуться в спальню. Так или иначе, нужно было скорее убираться с глаз Адели. Но Дженни поймала меня за свитер:
– Погоди, Трейси. Ты ведь хотела познакомиться с Кэм Лоусон.
– С кем? – не поняла я.
– Ну как же. С писательницей. Забыла? – прошептала Дженни. И продолжила еле слышно: – Зачем ты надела свитер в такую жару? И что ты сотворила с лицом?
– Она думает, что стала красавицей, – сказала Жюстина, вцепилась в Луизу, и они обе весело взвизгнули.
– Умерьте пыл, – строго сказала Дженни. – Трейси… Трейси! – Она крепко ухватила меня, не давая наброситься на глупых резвушек и проломить им головы. – Трейси, не обращай внимания. Иди поздоровайся с Кэм Лоусон.
Я хотела поговорить с Кэм (что это еще за имя?), хотя она и не походила на настоящую писательницу, и вдруг оробела. Обычно мне не занимать нахальства, но тут я растерялась и умолкла. Я пробурчала что‑то неразборчивое Дженни, высвободилась и отошла в угол, исподлобья глядя на Кэм.
Питер увязался за мной хвостиком. Жюстина и Луиза по‑прежнему потешались над моей боевой раскраской. Запал у них уже прошел, но Жюстина продолжала выдавливать из себя громкий притворный смех, а Луиза от нее не отставала.
– Не обращай внимания, – шепнул Питер.
– Ни капельки не обращаю, – сердито ответила я.
– Мне нравится твой свитер. И лицо. И прическа.
– Ну и дурак. Они ужасны. Я выгляжу как уродина. Я специально хотела себя изуродовать, – зло сказала я. – И не смей меня жалеть, Питер Ингем, слышишь? Убирайся от меня!
Питер беспокойно переступил с ноги на ногу.
– Убирайся, олух! – повторила я.
Конечно, после этого он убрался. Зачем я его обидела? Он и правда олух, но вполне компанейский. Я обещала быть ему другом. Вдвоем в углу гораздо уютнее. А все сгрудились вокруг так называемой писательницы.
Кэм показалась мне очень странной. Легкий, беззаботный тон, а внутри вся зажата. Все вертела в руках блокнот и ручку. Я разглядела обкусанные ногти! Ну и дела, большая, взрослая дама грызет ногти, как пугливый ребенок. Не такая уж она и большая, скорее маленькая и худенькая, но суть та же!
У мамы самые красивые руки в мире, ногти длинные, закругленные, покрытые лаком. Мама красит ногти каждый день. Обожаю запах лака, острый ацетоновый привкус, который щекочет ноздри. Однажды Дженни застала меня за тем, что я самозабвенно нюхала лак. Знаете, что она подумала? Что я нюхаю лак, как токсикоманы клей. Вы можете в это поверить? Я не стала ее разубеждать. Не объяснять же ей, что запах лака напоминает мне о маме.
Кэм как‑бишь‑ее вела себя странно. Она села на старый, скрипучий стул, обвила ножки ногами и стала разговаривать с детьми. Взрослые редко говорят с детьми. Чаще они разглагольствуют перед нами.
Они поучают.
Они долго и скучно расписывают себя.
Они рассказывают о тебе.
Они задают миллион никчемных вопросов.
Они без спросу высказывают свое мнение.
Даже социальные работники не отличаются от прочих. Иногда они делают непроницаемое лицо: мол, «тебе‑ни‑за‑что‑не‑смутить‑меня‑деточка». Еще они любят выдавать очевидное за глубокую мысль.
«Кажется, сегодня ты чем‑то расстроена и рассержена, Трейси», – изрекают они после того, как я учиню погром в спальне, наброшусь с кулаками на Жюстину, раскричусь и расшумлюсь. Ежу понятно, что я расстроена и рассержена.
Они считают, будто этими словами показывают, что понимают меня. Ничего они не понимают. Это не они приютские. А я.
Я думала, Кэм задаст каждому по паре вопросов и запишет ответы в блокнот, по‑деловому и отстраненно. Насколько было видно из угла, она подошла к делу совсем по‑иному.
Она слегка улыбалась, все время ерзала на стуле и будто взвешивала каждого из нас взглядом. Дети обступили ее тесным кольцом. Двое малышей попытались вскарабкаться к ней на колени. Они ластятся ко всем, кто к нам приходит. Это не значит, что посетитель им особенно нравится. Им просто не хватает ласки. Они бросились бы в объятия и к свирепой горилле с глазками в кучку.
Большинство посетителей, которые видят детдомовцев впервые, принимают их нежности на свой счет. Они начинают шумно восторгаться малышами и вести себя, как Мэри Поппинс. Но Кэм слегка растерялась и даже поморщилась. Я ее понимаю. У маленького Вэйна не переставая течет из носа, и он любит доверчиво потереться лицом о грудь гостя, размазывая сопли по всей одежде.
Кэм удерживала его на расстоянии вытянутой руки и отвлекла ребенка, едва он примерился к ее футболке. Она сунула ему авторучку, и он начал щелкать стержнем.
Одновременно она покачивала на ноге малышку Бекки, чтобы та не обиделась и не расхныкалась. Бекки пыталась вскарабкаться выше и задрала Кэм штанину, обнажив голую лодыжку. Ну и лодыжка! Вся покрыта тонкими волосками. Мама всегда бреет ноги и носит прозрачные шелковые чулки, чтобы подчеркнуть их красоту. У Кэм на ногах оказались носки, как у школьницы, только с необычным ярким рисунком. Сначала я решила, на них красно‑желтые квадраты, а потом подошла ближе и разглядела: это книги. Надо будет завести себе такие носки, когда я стану писательницей.
Кэм – писательница. Старушка Кэм. Кэм – красно‑желтый чулок. Дети спросили, что она написала. Оказывается, сначала она писала рассказы, но они не имели успеха, и она стала сочинять любовные романы. Странно, по ней не скажешь, что она грезит о любви.
Адель заулыбалась, любовь‑морковь вполне в ее вкусе. Кэм стала вспоминать названия, мальчишки захихикали и стали делать вид, что их вот‑вот стошнит. Дженни рассердилась, но Кэм сказала, что ей такие книги самой не нравятся, но что поделать, если людям хочется читать романтическую чушь.
Разговор перешел на книги. Максик сказал, что ему нравятся «Дикие штучки», потому что главного героя там зовут Макс. Кэм читала эту книгу; она скорчила рожицу, как на картинке, и все стали обезьянничать.
А я не стала. Я слишком умная, чтобы попусту кривляться. Сначала мой нос сам собой дернулся, но я сразу вспомнила про грим на лице и поняла, что окончательно выставлю себя на посмешище.
И потом, я раскусила Кэм. Я поняла, чего она добивается. Она нашла способ вытянуть из нас всю подноготную, не задавая нескромных вопросов. Максик без стеснения разъяснил ей, что его отец – настоящая Дикая Штучка. Адель мечтательно говорила о любви. Но я‑то знаю, что в жизни не бывает вечной любви, как в книгах. Люди расстаются и перестают любить даже своих детей.
Даже клопик Питер вспомнил, как его бабушка обожала повести Кэтрин Куксон о нелегкой доле бедных девушек. Когда бабушка совсем ослепла, Питер читал ей вслух. От воспоминаний о бабушке у него на глазах навернулись слезы, и Кэм неловко протянула к нему руку. Она не решилась взять его ладонь и только сочувственно похлопала мальчика по запястью.
– Моя бабуля тоже умерла. И мамочка. Теперь они на небесах, с ангелами, – сказала Луиза, подражая детскому лепету.
Вот притворщица! Когда к нам приходят гости, Луиза прикидывается милой крошкой. Будто сама ангелочек. Как же! Эта милая крошка бывает несноснее меня. Ее пытались удочерить трижды, если не четырежды. И каждый раз Луиза возвращалась обратно. Но она клялась мне, что ей это безразлично. Мы уговорились, что не дадим себя удочерить, проживем в приюте до восемнадцати лет, а потом потребуем, чтобы нам купили одну квартиру на двоих. Набитую всякими современными штуковинами. Мы все продумали. Луиза даже начала выбирать для нас мебель, отделку и картины на стены.
Появилась Жюстина и все испортила. Как я ненавижу Жюстину Литтлвуд! Правильно я сломала ее дурацкий будильник. Жаль, я не могу раскромсать ее саму на мелкие кусочки.
Но вернемся к Кэм. Надо отдать ей должное, она не умилилась и не растрогалась, слушая ангельский бред Луизы. Не погладила Луизу по кудрявой головке и не посочувствовала бедняжке. Она спокойно кивнула и спросила, как Луиза представляет себе ангелов.
– Всем известно, мисс. У ангелов большие крылья, длинные белые балахоны и золотые кругляшки на голове, – ответила за нее Жюстина.
– Лучше нарисуй, – предложила Кэм, протягивая ей блокнот и ручку.
– Хорошо, – сказала Жюстина, хотя рисует она не ахти как. И завороженно уставилась на ручку. – Ой, Микки‑Маус! Смотри, Луиза, Микки‑Маус! Мисс, где продаются такие ручки? Здорово, я просто обожаю Микки. У меня есть будильник с Микки‑Маусом, мне его подарил папа, но одна противная девчонка его сломала. Нарочно. – Жюстина обернулась через плечо и послала мне яростный взгляд.
Я оскалилась в ответ, делая вид, что меня это не касается. А при чем тут я? Мое лицо запылало, но это только оттого, что в свитере было очень жарко.
Жюстина нацарапала какие‑то каракули, и Кэм кивнула:
– Так обычно рисуют ангелов. – Она обернулась к Луизе: – Ты так представляешь себе маму и бабушку?
– Ну… Примерно так, – сказала Луиза.
– Твоя бабушка стала бы носить такое платье? А нимб, золотой обруч? Он пойдет к ее прическе?
Луиза неуверенно хихикнула, не понимая, к чему клонит Кэм.
– Нарисуй сама, как выглядят на небесах твои мама и бабушка, – предложила Кэм.
Луиза взяла ручку, но художница из нее никудышная, и она все перечеркнула, не успев начать.
– Глупость какая‑то, – сдалась она.
Я знала, чего хочет от нас Кэм. Я бы отлично изобразила маму и бабушку Луизы в щегольских ангельских балахонах. Вот так, например:
– Можно, я попробую, мисс? – попросил Максик, хватая ручку. – Я хочу крылья, как у ангела, чтобы летать, как самолет: уи‑и‑иу, уи‑и‑иу! – Он противно загудел и нарисовал на бумаге какие‑то каракули.
В очередь выстроились даже самые старшие. Я тоже подступила ближе и вытянула шею, чтобы рассмотреть, что у них выходит. Бездарности!
Я уже решила, что нарисую, если Кэм попросит. Ангел – это так скучно.
Кэм подняла взгляд. И увидела, что я смотрю.
– Попробуешь? – спокойно предложила она.
Я слегка пожала плечами, будто мне безразлично. И медленно, шажок за шажком двинулась к ней. Я протянула руку за блокнотом.
– Это Трейси, – некстати сунула свой нос Дженни. – Это она хочет стать писательницей.
Мое лицо вновь запылало.
– Она? Писательницей? – удивилась Жюстина. – Шутите.
– Жюстина, не начинай, – сказала Дженни. – Трейси пишет настоящую повесть в своем дневнике.
– Все это полная чушь, – сказала Жюстина. И резко выхватила дневник у меня из‑под свитера. Я дернулась – и опоздала. Жюстина уже завладела тетрадкой.
– Верни сейчас же! – взвизгнула я.
– Полная чушь, только послушайте, – повторила Жюстина, открыла дневник и сделала вид, будто читает плаксивым детским голоском: – «Жила‑была девочка, и звали ее Трейси Бикер, дурацкое начало, и неудивительно, потому что я полная дура и страдаю недержанием…» Ааааааай!
Дальше я помню все как сквозь туман. Но дневник я отобрала. А из носа Жюстины фонтаном брызнула алая кровь. На душе сразу полегчало. Я хотела избить ее так, чтобы кровь хлестала у нее из каждой поры, но Дженни поймала меня и стала звать Майка. Меня отволокли в комнату отдыха. Но я не хотела отдыхать. Я вопила как ненормальная. Дженни попыталась меня утихомирить, но я не умолкала. Дженни ушла, в комнату вошел кто‑то другой. Сначала я не разобрала кто, потому что в крике я закатываю глаза и мне нужно время, чтобы проморгаться. Потом я увидела джинсы, футболку и короткую прическу Кэм. Я вспыхнула, будто юная Жанна д'Арк.
Она наблюдала, как я бьюсь в истерике. Мне наплевать, если рядом Дженни или Илень. Им не привыкать. Почти все детдомовские время от времени впадают в буйство. Я, правда, чуть чаще, чем другие. Обычно я только вхожу в раж при виде взрослых, но перед Кэм я почувствовала себя выжившей из ума.
Но кричать я не перестала. Какой смысл? Она уже увидела и услышала все, что можно. Не попыталась меня успокоить. Не сказала ни слова. Просто стояла в дверях. На ее лице появилось выражение, которого я не выношу. Не терплю, когда меня жалеют.
Мне не нужна была ее жалость, и я велела ей убираться. То есть сказала я кое‑что похлеще. Грубо накричала на нее. Она только пожала плечами, кивнула и ушла.
Я осталась одна‑одинешенька со своими криками и руганью.
Сейчас я уже успокоилась. Мне разрешили выйти из комнаты отдыха. Я провела там вечность, мне даже принесли туда полдник. Теперь я в спальне и пишу, пишу, пишу без перерыва, не могу остановиться. Я уже так долго пишу, что натерла большую мозоль на среднем пальце правой руки. Вот такую:
Когда‑то я, как все дети, играла с пальцами. Я придумала, будто они семья: мама Пальчик, папа Пальчик, старший брат Фредди, малыш Крепыш и сестричка Мизиничка. Я изобрела театр пальцев, научила их прыгать, взбираться на Колоночные холмы и заворачиваться на ночь в носовой платок.
Малышка Камилла души не чаяла в моем театре. Я придумала для каждого члена семейства Пальчиков собственный писклявый голосок. Они по очереди говорили с Камиллой и слегка нажимали ее носик‑пуговку. Камилла смеялась так, что все ее тельце подпрыгивало. Как же я по ней скучаю!
Эй, кстати… Кэм. А что, если Кэм – это сокращение от Камиллы?
За завтраком я любовалась распухшим носом Жюстины, заклеенным пластырем.
Распухший нос идет к ее опухшим мозгам. Жюстина Литтлвуд считает, что лучше нее на свете нет. Вот и ошибается. Я правда не понимаю, что Луиза в ней нашла. Будь я Луизой, я бы предпочла дружить с Трейси Бикер.
Что самое обидное, я подружилась с Жюстиной раньше нее. Я помню, как Жюстину привезли к нам. Она казалась несчастной и растерянной. Ее мама сбежала с каким‑то типом, предоставив отцу заботиться о дочери и двоих сыновьях. Но отец не сумел как следует позаботиться о детях, и всех троих забрали в приют. Мальчикам сразу же нашли опекунов, они были почти младенцами, с ними немного хлопот. Взять Жюстину опекуны не решились, сказали, что с большой девочкой слишком сложно.
Вообще‑то с трудными детьми я схожусь легко. Мне Жюстина понравилась. И ее манера общения. Потосковав вечер, она будто заново обрела дар речи и начала всем хамить и виртуозно ругаться. Даже мне было чему у нее поучиться.
Жюстина не закрывала рта всю неделю, а в воскресенье неожиданно присмирела. В воскресенье к ней должен был прийти отец. Она уселась у окна сразу после завтрака, хотя он обещал появиться не раньше одиннадцати. Часы пробили одиннадцать. Двенадцать. Пришло время обеда, но Жюстина не притронулась к куриным крылышкам. Она просидела весь вечер у окна не шевелясь.
Стоило мне посмотреть на нее, у меня засосало под ложечкой. Я тоже прошла через ожидание. Я днями сидела у окна. В приютах. В домах опекунов. Я ждала маму.