Однако могу ли я смириться с ограничениями? Кроме того, встает вопрос о совместных расходах. Впрочем, я могу подождать.
Даже если бы я очень хотел жениться, надо признаться, что для этого у меня нет ни денег, ни положения, и перспективы самые неопределенные.
Она ненавидит во мне переход от страсти наедине к холоду на людях. Но для меня общество всегда было чем‑то, чего надо опасаться. В личной жизни – если она у меня появляется – я раскрепощаюсь. Джинетта не верила, что англичанин может быть таким нежным в ласках. Для нее эта раздвоенность кажется чем‑то бесчестным. Лицемерием.
Мне же проще быть холодным на людях, чем нежным наедине. Это дефект моего темперамента и воспитания.
Кроме того, у меня необычное чувство времени. Все мне кажется относительным. Один день я с ней ласков, другой – холоден, потому что такое поведение заложено в истинной природе сложившихся обстоятельств. Эти обстоятельства для меня не связаны между собой, и у меня нет доказательств, что каждое имеет длительность, то есть прошлое и настоящее. Меня не очень волнуют общие тенденции, я предпочитаю жить сегодняшним днем или уходить в прошлое.
Я понимаю, что других людей мое отношение может ранить или разочаровать. То я охотно разговариваю с ними, то прохожу мимо, даже не глядя в их сторону. Я и сам не понимаю, почему так происходит, – просто это почему‑то кажется более естественным и более искренним. Возможно, просто лень. Я слишком ленив, чтобы притворяться.
Я не готов постоянно смазывать шарикоподшипники. У меня не хватит на это масла. Ненавижу приносить жертвы. Этому мешает мое высокое мнение о себе, его постоянно поддерживают мечты о будущем. Если же я впадаю в самоуничижение, то признаю его пользу. Моя гордыня не знает предела. При всей моей чувствительности, ранимости, склонности к унынию она непобедима.
Думаю, об этом следует помнить.
По‑прежнему бывают периоды, когда писать не могу. И тогда возникает желание послать все к чертям, начать упорно трудиться, сделать финансовую карьеру, по возможности разбогатеть и просто наслаждаться искусством. То есть стать в жизни деятелем и не пытаться прививать новые вкусы. По правде говоря, мне надоело быть «будущим писателем».
Все чаще задумываюсь о супружеской жизни. Трачу много времени, размышляя, хочу ли видеть Дж. своей женой. Непонятно, нужно ли решать эту проблему в субъективном состоянии влюбленности – когда мы близки, а вокруг полоса отчуждения, – или в объективном состоянии отчуждения. Вчера вечером на танцах я не мог не отметить, как много девушек красивее Джинетты. Частично это связано с привычкой, реакция на нее. Но со сколькими из них смог бы я достичь такой духовной близости, чувства товарищества?
Сегодня я подстригся. И, глядя в зеркало парикмахера, испытал привычное чувство неполноценности. Я кажусь себе слишком тяжелым, флегматичным и очень некрасивым. Думаю, мне даже повезло с Джинеттой. Если бы мы поженились, то был бы апрельский брак – ливни сменялись бы ярким солнечным светом. Если бы только дожди не зарядили надолго.
Хотя у меня появились новые мысли по поводу собственного творчества, хочу начать с общеизвестных вещей.
Мне кажется, Кафка и Камю установили новую границу. Они докопались до сути вещей и обнажили одну важную истину. Абсурдность и бесполезность всего. Конец бессмертия. Все наши действия носят временный характер. Единственная «жизнь после смерти», которая может существовать на пространственно‑временном уровне, – это повторение той, какую мы знаем. Действительно, даже после смерти мы не можем выйти за пределы прожитой нами жизни.
Всякая надежда отсутствует, жребий наш жалок, поэтому нам остается лишь попытаться сделать его менее жалким. Это отражено в понятии «espoir»[194].
Другими словами, мы выбираем «искусство ради Weltanschauung»[195], так как ясно, что мир и жизнь с философской точки зрения не имеют никакого значения. Это точка отсчета.
Итак, искусство должно развлекать и искусство должно снимать боль, успокаивать. Это относится к сфере фантастического и романтического, прекрасного, необычного.
Но каждое из этих новых «espoir» произведений – своего рода апострофа, внушающая, что «мир не имеет смысла, но…». В других сочинениях вообще нет попыток отрицать весь ужас существования. Есть только факелы в темной пещере. Но о пещере нельзя забыть. Никакие факелы тут не помогут.
12 мая
Понапрасну трачу здесь время. Нужно писать с лихорадочной быстротой. Вместо этого работаю от случая к случаю. По сути, у меня нет учеников: обычно ходят человек десять, не считая одной общей лекции.
Идеи и темы бродят в голове, но дальше этого не идет.
Недавно вечером я четыре часа провел у насыпи близ реки – там разбит небольшой парк, – целуясь и обнимаясь с Дж. Я ласкал ее всю, и она не противилась моим ласкам. Их пылкость и необузданность в конечном счете закончились, как обычно, ничем. Сырая холодная трава, грохот составов на расположенном неподалеку железнодорожном мосту, молодая луна, скрывшаяся за тучами. Под конец, когда минула полночь, мы, продрогшие и усталые, заговорили о браке.
У меня никогда не будет денег. Расставшись с Дж. на месяц, я обязательно захочу жениться на ней. Если бы сочинительство было для меня рутинным, каждодневным делом… Но я не могу писать без желания. Если стану себя насиловать, только все испорчу.
Нужно получить постоянное место преподавателя и жить в надежде на лучшее. Однако ожидать худшего.
В двадцать пять лет я не создал ничего заслуживающего публикации. Все, мною написанное, либо вторично, либо несовершенно по замыслу или воплощению. Я не знаю, кем хочу стать. Однако явно не способен быть тем, кто может примирить имеющиеся у него разные устремления. А время неумолимо подпирает. Скоро я останусь совсем без денег и буду вынужден искать работу. Все, что выходит из‑под моего пера, вызывает у меня отторжение – часто прямо при рождении. Поэтому нелогично с моей стороны сохранять непробиваемый оптимизм по поводу собственного будущего.
Как медленно приходит опыт! Как долго приходится ждать, пока сформируется характер!
19 мая
Иногда мои идеалы оборачиваются против меня. После обеда мы с Дж. пошли в «Пуатье‑пляж», прибрежный парк, взяли напрокат лодку и поплыли вниз по течению. На Джинетте были некрасивые босоножки, они постукивали при ходьбе. Река была спокойная, зеленоватые воды медленно струились меж молодой зелени садов. Голубоватые тихие сумерки, свежесть и благоухание вечера. Смеркалось, в воздухе разлилась прохлада, светила полная луна, и никого, кроме нас, на реке. Потом мы пошли в парк Блоссак, там проходит ярмарка. Сотни людей, торговые палатки. Все это, вместе с ее ужасными босоножками, подействовало на меня сокрушительно. На открытой эстраде шло представление, в нем участвовали третьесортные местные артисты. Вокруг стояли люди и глазели на происходящее, посредственность созерцала посредственность.
Когда мы уходили, я увидел словно зацепившуюся за верхушку дерева полную луну, и вдруг меня пронзило отчаяние, мука, накатило дурное настроение. Эти убогие прилавки, иллюминация, макулатура, затхлый воздух ярмарки, дешевка. Дрянная обувь Джинетты. Бедная девушка, это не ее вина.
Я купил нугу, которую вовсе не хотел, по несуразной цене в каком‑то вульгарно разукрашенном ларьке. Не хотелось казаться жадным. Стуча каблуками, мы побрели домой под ясным темно‑синим небом, в просветах между домами ярко горели звезды.
Джинетта почувствовала неладное и стала спрашивать, что со мною. Я с трудом это выдерживал. В самый неподходящий момент она взяла меня за руку. А каблучки все постукивали и постукивали. Мне же хотелось только одного – оказаться на какой‑нибудь высоченной горе, далеко от всех населенных мест, и нестись вслед за звездами все выше и выше. Куда угодно – только бы уйти от настоящего.
Дж. пришлось многое вынести. Я понимаю, что босоножки стучат из‑за стальных набоек, которые ей прибили на каблуки, чтобы кожа не так быстро снашивалась.
Позже она сказала:
– Подобное отношение свойственно поэту. Оно неестественное.
И только подлила масла в огонь. Конечно, неестественное. У меня нет никаких рациональных причин злиться на ее босоножки.
Такая реакция связана с эстетическим отвращением, порожденным моим положением здесь. И возникла неожиданно, как приступ тошноты.
Дребезжание крышки на чайнике.
Июнь
Ленч в Колледже иезуитов.
Лектор прочитал свою речь с фантастической быстротой, полностью проглотив конец. Сразу же послышались смех и болтовня. Я был этим шокирован. Сам лектор, спускаясь с кафедры, улыбался. Была пятница, и потому подали рыбу. Правда, еще землянику и два сорта вина.
Я изумился и тому, что юноши курят, и тому, как свободно они беседуют с преподавателями.
Два священника шутили, пересмеиваясь, как школьники.
Колледж располагается в огромном доме неподалеку от реки, его окружает изумительный парк.
Все проведенное там время я остро ощущал свою предубежденность против иезуитов и их порядков – антикатолический настрой, связанный с протестантским воспитанием; и чувствовал себя среди присутствующих отважным исследователем. Хотя сознавал, что являюсь тем, кого презираю, – стопроцентным англичанином.
Робер Брессон «Дневник сельского священника»[196]. Поразительный фильм. Чрезмерно мрачный. Не взрыв отчаяния, а затяжная депрессия. Нет ни радости, ни утешения, действие развивается медленно, многое недосказано. Кафка, Паскаль и ранний русский кинематограф. Глубокая печаль на лице молодого священника незабываема, но, когда смотришь фильм, не можешь отделаться от мысли, что, возможно, именно этот страдальческий жребий и мазохизм заставляют его (и многих мучеников) действовать. Такое глубокое, всепоглощающее страдание, такая серьезность противоестественны. Нельзя вообразить людей, до такой степени охваченных скорбью. Это экстремальная ситуация, психологический казус. Художественное решение вполне достойное, хотя и не очень оригинальное, если не считать пауз на саундтреке. Не помню другого случая, когда после фильма люди покидали бы зал в таком молчании. В высшей степени католический фильм.
Перед показом выступил монах‑доминиканец, давший что‑то вроде церковного комментария. Стиль его выступления был близок укладу жизни французской провинции, он долго объяснял то, что и без него известно и очевидно. Зато он великолепно смотрелся в кремово‑белой рясе на фоне зеленого занавеса. В целом зрители его слушали, хотя кое‑кто шептался, кто‑то позевывал. Пуатье – один из немногих городов, где еще можно наблюдать такую сцену.
Мы с Дж. часто ссоримся – в преддверии неизбежной разлуки через две недели.
На днях я сказал Дж., что вряд ли способен испытывать настоящее чувство к женщине, а так, как сейчас люблю ее, мог бы любить нескольких. И я действительно мог бы любить других женщин больше, чем ее. Но не отдавая себя целиком. Объяснил я это тем, что больше всего люблю себя, свое будущее, свою еще не сформировавшуюся личность, и потому не способен на большее. Никакой радости по поводу своего эгоизма я не испытываю: совсем не легко нести одну ношу, когда хватает воображения представить себе множество других вещей.
Я мог бы жениться на Дж. хоть завтра – я достаточно люблю ее для этого, – но у меня нет денег. И не будет еще несколько лет. За это время она может превратиться для меня в древнюю окаменелость, сам же я могу встретить другую женщину и получить нужные мне нежность и заботу. Невозможность для меня раствориться в любимом человеке связана с тем, что я слишком завишу от времени. Я не смогу любить Дж., если ее не будет рядом. Конечно, может случиться, что года через два я по‑прежнему буду один и у нее никого не будет, и тогда мы сможем начать все заново – с того места, на котором остановились.
Я никогда не говорю о своей сильной стороне – смеси честолюбивых амбиций и всего талантливого, что во мне есть, – она жестко нацелена на достижение поставленных целей. Девиз: «Забудь прошлое и завоюй будущее». Мне вообще не следует жениться, но я женюсь.
Два дня назад она непрерывно рыдала.
– С этим ничего не поделать, – говорила она. – Я люблю тебя сильнее, чем любишь меня ты.
Я этого не отрицал, но объяснил, что этот мой дефект врожденный, носит общий характер, а не распространяется только на нее, и что любовь – одна из тех вещей, где воля ничего не решает. Надуманная, идущая от головы любовь между двумя чувствительными людьми вроде нас заранее обречена. Фальшь тут же обнаружится. В нас сидит счетчик Гейгера, мы постоянно с ним сверяемся.
– Я начинаю верить в Бога. Случилось прямо противоположное тому, что было в Париже, – сказала она. (Она была неофициально помолвлена со студентом юридического факультета, но разорвала помолвку.) – Только теперь я понимаю, как он страдал.
Чувствуя себя виноватым и несчастным, я старался ее утешить. Но даже в этом я участвовал всего лишь процентов на восемьдесят. Ни один контакт с внешним миром не затрагивает меня целиком. Выше того, что испытал с Джинеттой, я не поднимался. Какая‑то моя часть всегда отходит и следит за происходящим со стороны.
Что это? Шизофрения? Или тайное самодовольство?
6 июня
Джинетта. Я с ней отвратительно лицемерен. Психологически я играю с ней, как со старым мячом, – экспериментирую, рискую, рисуюсь. Ведь сейчас в моей голове зреет nouvelle[197]о ней или о ее окружении; я вижу в ней скорее персонаж, чем самостоятельную личность. В повести неизбежен «печальный» финал – разлука, что для меня вовсе не является печальным (печаль – романтическое лицемерие), – и потому я готовлюсь к отъезду, потакая своей меланхолии. Ей следовало бы взорвать меня динамитом. Я кажусь себе чудовищем, потому что теперь мы больше (для меня) не люди, а персонажи будущей повести. Я начинаю осознавать, что в своих попытках объективно взглянуть на реальность, оценить ее, слегка от нее отстранился. Не уверен, что мне хочется снова ступить на твердую землю, и потому дрейфую в море запутанного самоанализа – вдали от земных контактов, искренних и безусловных, вслепую подаренных отношений с приятелями или женщиной.
– Лучше бы нам не знать друг друга, – говорит она. – Если б я только знала, сколько горя меня ждет.
На это я ответил, что всякий опыт ценен.
Она:
– Какой в этом смысл, если все кончается néant[198], неизбежной разлукой?
Но на этом основании можно отрицать жизнь и оправдывать самоубийство. Ничто все равно придет. Важно, что ты будешь делать в ожидании прихода.
Однако я понимаю огромную разницу между нами. Разворачивая прежнюю метафору, Джинетта все еще на берегу, она находится в состоянии переживания – радуется или страдает. Я тоже страдаю и радуюсь, но в то же время я в море и могу созерцать горе и радость как проходящие перед глазами картины.
– Ты должна постараться забыть меня, – сказал я. – Мне же не надо этого делать. Для меня ты навсегда останешься частью прошлого.
Я имел в виду, что мое художественное, «морское» начало недоступно земному страданию. Эта раздвоенность, шизофрения – своего рода благословение. Мне дана милость, ей – нет. Высокая привилегия художника быть в той степени, в какой он может, романтическим и гордым в подобных вещах. Быть провидцем.
Разница между художником и не‑художником. Для последнего люди и их отношения четко определены, реальны, одномерны. Для меня они полны прозрачности и неопределенности, притворства, тайны. Все усложняется высокой чувствительностью рефлектирующего мозга и его разнообразными реакциями; его способностью рождать гипотезы, переносить художника в вымышленный мир.
15 июня
Джинетта. Никогда ничего не просит – напротив, приходится хитростью выведывать ее желания. Ее родители – противники клерикализма, девочку даже не крестили. Мне кажется, если ребенку привили привычку молиться – это для него полезно. Создается привычка обращаться с просьбой. Абсолютная независимость изгонит из мира милосердие. Самые трогательные моменты в жизни – это приношения даров, жертв, но тот, кто дарит, должен уметь просить и слышать просьбы. Своей независимостью она напоминает Б.У. Брили, но мужчине независимость больше к лицу.
Когда я на днях сказал, что, обращаясь к священнику‑иезуиту, называю его «отец», у нее это вызвало взрыв сарказма. Мне же такое обращение представляется всего лишь проявлением вежливости. Мне нет дела до армии, но я обязан, вступая в разговор с офицером, называть его по званию. Необходимое уважение по отношению к другим слоям общества.
Сегодня она спросила меня, есть ли смысл в нашей переписке во время разлуки. Я сказал, что переписка представляется мне более естественным делом, чем ее отсутствие. На это она возразила:
– Твои письма всегда такие продуманные, recherchées[199]. Ты пишешь так, словно между нами ничего нет.
Это правда. Терпеть не могу изливать чувства на бумаге – тем более когда пишу не для себя. Родители приучили меня, что всякое проявление эмоций – признак дурного вкуса. И педагоги тоже. Но они правы. Хотя несколько переборщили. Эмоции существуют и должны проявляться. Тайно (как здесь), открыто или случайно. В ежедневных мимолетных встречах. Чувства – не для чтения, не для передачи в письмах.
Однако подлинная причина ее раздражения – наша разлука. Ее горечь, требовательность ко мне нарастает.
– Какой смысл писать, если мы расстаемся навсегда? – говорит она.
– Чтобы смягчить боль, – отвечаю я.
Она цинично предлагает болезненный разрыв, но, мне кажется, еще передумает.
Она: «Не вижу никакого смысла в нашей переписке».
Я: «В таком случая, как бы мне ни хотелось тебе писать, буду ждать первого письма от тебя».
Она (горячо): «Я никогда не напишу первая».
Типично женская логика.
17 июня
Наш последний день с Дж. Первый раз за несколько недель мы «вместе». Почти весь день в моей комнате, потом – по сандвичу в кафе и прямиком в Блоссак. Там мы молча сидели под тяжелым, свинцовым небом. Казалось, говорить не о чем. Я пытался притворяться сказал, что ничего еще не решено. Она попросила меня не лукавить. Пришлось сказать правду: да, мало шансов на то, что нам суждено снова встретиться. Меня наполняла светлая – нельзя сказать, чтобы неприятная, – меланхолия. Я предвкушал свободу. Она принесет одиночество.
Позже мы пошли в ночной клуб «Сюлли». Оттуда – в парк у реки. И домой. Я не знал, что говорить, когда мы прощались. В такой ситуации слова «прощай навеки» непостижимы. Мне кажется, я засмеялся. Кажется невозможным, что эта пытка может прекратиться.
Разлука подобна смерти.
Конец эпохи.
Написав эти слова в 2.30 ночи, я вдруг пожалел, что не овладел ею, не удержал, не женился на ней.
Через три часа мой поезд. En route[200]– в Бретань! Ад наступит, когда я вернусь домой.
Пять часов. Сильный дождь. Смутное состояние неопределенности. Линия раздела.
Бретань
Долгое путешествие на север, много пересадок, невыразительная, серенькая природа. Я перенес жуткую сенную лихорадку, чувствовал страшную усталость и еще не оправился от потрясения при разлуке.
Меня смущала и низость, которую я продемонстрировал вчера. Я чувствовал, что должен сделать Джинетте подарок, но тянул до последнего, не зная, что выбрать. В субботу, перед самым закрытием магазинов, купил роскошное издание «Исповеди» Руссо. Вечером перед сном прочел несколько отрывков, они околдовали меня. На следующий день я постоянно откладывал вручение подарка, пока не понял, что делать этого не стану. Частично это было связано с тем, что я знал: ответного подарка не будет. Улучив минутку, заглянул в ее сумку и, убедившись в этом, не захотел ставить ее в неловкое положение. Но ведь я знал, что у нее нет денег, и подобная щепетильность, возможно, была смехотворной. Думаю, мы испытывали сходные чувства – не хотели ни дарить, ни получать подарки, и не из каких‑то там эгоистических соображений, а из‑за нежного и таинственного смущения, сопутствующего таким минутам.
Надеюсь, когда‑нибудь я выясню это.
Почти постоянно думаю о Дж. Все приятные моменты путешествия мы словно переживаем вместе, всех женщин я сравниваю с ней. Особенно удручающий результат у англичанок.
Воссоединение с семьей. При встрече мы не выставляем наши чувства напоказ, и можно подумать, что я отсутствовал не восемь месяцев, а всего лишь одну ночь. Все эти условности ничтожны, банальны, quotidien[201].
Произнося неискренние вещи, я испытываю отвращение к себе. Говорить только для того, чтобы не молчать, – варварство, которое мне трудно вынести. Англичанам недостает способности к преувеличению, astuces[202], шутливости, легких уколов, иронии.
Мон‑Сен‑Мишель. Поражает воображение своей причудливостью. Однако испоганен продажей сувениров, ненасытностью жадных торгашей. Цены меня просто взбесили. У отца ко всему отношение Панглосса, он полон решимости получить удовольствие. Все кажется ему дешевым и доброкачественным. Из духа противоречия я ругал все подряд. Бывало, что я проклинал саму объективность, извечную позицию критики. Иногда хотелось изобразить восхищение, фальшивое удовольствие. Но стоило начать лицемерить, как меня охватывал стыд и я замолкал.
Мон‑Сен‑Мишель лучше смотрится издали, как Каркасон. По мере приближения магия уменьшается. Монастырь по‑прежнему великолепен, особенно крытые галереи и готические интерьеры.
Но что все это значит для тех людей, что плетутся за гидом? Думаю, ничего. Еще одно название, отмеченное галочкой. Что касается архитектурных стилей, то каждый век наложил свой отпечаток…
Вечером поток пошлостей в гостиной отеля… удушье… медленно, грустно изнываю от напора английского среднего класса. Разговоры самые заурядные – экономия, собаки, дети, болезни. Все отклонения от этих тем встречаются молчанием. Возможно, причина в островном положении, замкнутости, передающейся от одного к другому. Вера в превосходство своей нации – то, во что верит, хотя и не признается в этом, каждый англичанин.
Острое желание снова погрузиться во французскую стихию, шутить и пикироваться с Дж. На дне тарелки увидел клеймо «Лимож», и острая боль пронзила грудь[203].
Невыносимость нашей семьи. Люди не всегда понимают, кем мы с Хейзел приходимся друг другу – братом и сестрой или отцом и дочерью. Остальные члены семейства недалеко от нее ушли.
Отец как‑то вечером громко заявил:
– Зимой я написал несколько рассказов.
Я был изрядно сконфужен, особенно когда Хейзел поинтересовалась:
– А как ты их назвал? – и кое‑кто из окружающих заулыбался.
Возвращение пасмурным, дождливым и холодным утром в Пуатье. Моя комната, воспоминания, грустная записка от Джинетты.
«J’attends mes parents Dimanche, et je suis presque contente de quitter Poitiers, j’ai vécu quelques journées horribls, n’avoir rien à faire, et surtout n’avoir envie de ne rien faire; rester impossible à l’A. G. sous les regards ironiques ou apitoyés, éviter les endroits où nous allions parce que tout en’y parle de toi; bref, me sentir dans le plus total isolement, tout cela n’est pas très drôle»[204].
Приемник стоял там же, где был в тот наш последний день вместе. Я оставил еще пакет с книгами.
Впервые я почувствовал, что мне ужасно чего‑то не хватает.
Думая о том, какую речь произнесет Сократ перед смертью в моей будущей трагедии о нем, я заплакал. Заплакал, хотя мысли еще не оформились в слова, да и самих мыслей еще не было. Было только напряженное и острое предчувствие их.
6 июля
Внезапный приступ дурноты, случившийся в моей комнате. Я едва не упал. В это время у меня находился священник‑иезуит, он пришел договориться о дате экзаменов, которые мне нужно принять. Пришлось чуть ли не силой выставить его из комнаты, после чего я рухнул в кресло. Иезуит, наверное, счел мое поведение странным; любопытно, что животные всегда ищут уединения, когда больны. Прошло три часа, а я еще чувствую слабость, головокружение, спина болит все сильнее – это может быть и желтуха, и простуда.
Я никогда не терял сознания, но в этот день, как никогда прежде, был близок к этому. Обедать я не пошел. Начиналась лихорадка. Такой неожиданный приступ болезни испугал меня. Я одинаково чувствителен и к жизни, и к смерти. Хватило нескольких минут, чтобы я погрузился в мрачную пучину отчаяния. Воображение рисовало мне самые разнообразные перспективы: внезапную или, напротив, долгую и мучительную смерть, больницу, похороны, приезд из Англии родителей, приезд Джинетты. Но все переживания перекрывало горькое сознание: ничего‑то я не успел сделать; можно сказать, даже не приступал.
Глядя на свое фото, я не могу представить, как возможно, чтобы меня не было. Страх смерти как бы уплотняет прошлое. Я помню время, когда отказался от того, чего ожидали от главы школьного комитета или морского офицера. Стал искать другие пути, окольные, ведущие к высотам, которых не видно за густыми зарослями. Все было – лыжные тропы, ошибки, наивные поступки, открытия, решения; я и сейчас еще в поиске, но уже начинаю видеть вершины. Должно быть, я ужасно разочаровал отца.
Он хотел бы, чтобы у меня была хорошая работа, уверенность в завтрашнем дне, перспективы на будущее; я же гоняюсь за химерами.
За этот год я вырос. Одиночество, обусловленное пребыванием вдали от дома, – то есть географическое и социальное – благотворно влияет на меня. Если бы, попав в незнакомую страну, я стал подстраиваться под ее обычаи, то многое утратил бы в себе. Люди меня спрашивают, чем я сейчас занимаюсь: ведь в университете лекции закончились. Я отвечаю, что «читаю» или – реже – «пишу». Но я знаю, что они думают: этот медлительный и равнодушный тип слишком уж вялый, из него не получится художник. Но я горжусь собой. Позиция, – я называю ее «pmassive» – единственно возможная в наше время[205].
Я планировал встретиться с Джинеттой в Беллаке[206]в следующую среду, и теперь вижу, как наивно что‑то загадывать наперед. Я всегда заболеваю накануне важных поездок. Но этот раз – особенный. Если в среду я буду болеть, у нас больше не будет возможности увидеться: в пятницу она уезжает отдыхать. Спасибо Господу за нее. Большое утешение, если ты сумел вызвать любовь хотя бы у одного человека. Мне оно было нужно, потому что родители давно отошли от меня.
На этой неделе у меня из головы не шел Шпицберген[207]. Там сейчас тепло и сухо. Мне представлялись птицы, цветы, лето и снег. Но самое главное – полное одиночество. Я постоянно воображал, как поеду туда, буду там жить – одинокий и счастливый. Мне нужно место, находящееся в величественной изоляции, вне этого шумного мира. Как бы преддверие того, что пока пугает меня.
Если я умру. Постарался привести дела в порядок. Мои книги отдать Джинетте. Это все, что у меня есть. Что‑то на память немногочисленным друзьям – хоть они и далеко. Возможно, что‑то можно извлечь из моих бумаг, планов; сейчас мне трудно писать, думать, меня тянет ко сну.
8 июля
Возвращаюсь, еще трясущийся и ослабевший, к жизни. Доктор диагностировал солнечный удар средней тяжести. Руссо: «Je puis bien dire que je ne commençais de vivre que quand je me regardais comme un homme mort»[208]. У него было гораздо больше, чем у меня, причин представлять себя мертвым. Хотя рост познаний во всех вопросах означает и большую осведомленность в вопросе смерти.
10 июля
Ездил в Беллак повидаться с Джинеттой. Два часа езды жарким июльским днем по ровной лесистой местности Пуату и Лимузена – и ты в сонном городке на вершине большого холма, откуда видна синеватая гряда гор Мон‑де‑Блон, – ландшафт напоминает дартмурский; горы живописно удалены, к ним словно ведет слегка помятая ковровая дорожка из поросших лесом холмов.
Огромная радость при виде Джинетты. Иногда с моих губ любовно срывалось «une caniche»[209]; и действительно, счастье, которое я испытывал от встречи с ней, было похоже на многажды увеличенное удовольствие от вида домашней четвероногой любимицы, когда сознаешь, что тебя по‑прежнему высоко почитают. Не думаю, что смею презирать собачью преданность только из‑за того, что сам на нее не способен, – слишком уж méfiant[210]. На самом деле я хотел бы иметь это в себе.
Долгое возвращение домой в train omnibus[211]. В моем купе сидела женщина лет пятидесяти – шестидесяти в траурной одежде. Она нервно оправляла на себе платье, то и дело обнажая колено. Не будь женщина такой старой и уродливой, я бы подумал, что она заигрывает со мной. А так мне кажется, все дело в том, что она впервые надела платье из черного нейлона и никак не могла привыкнуть к ощущению новизны.
11 июля
Тур де Франс. Сегодня в течение двух или трех часов участники этой акции – вереница грузовиков, джипов, мотоциклов – ехали по улицам Пуатье. Рекламировали почти все товары. Жители покинули свои дома. Когда появились велосипедисты, ажиотажа уже не было. Они промчались блестящей цепочкой один за другим и через минуту или две скрылись из виду. Яркие трикотажные костюмы, шуршание шин. Люди аплодировали, но особого веселья не было.
20 августа
Вчера, в воскресенье, я вернулся из двухнедельного путешествия по Швейцарии, австрийскому Тиролю и Баварии. Поехал, не сомневаясь, что путешествие разочарует меня, но все случилось наоборот: я пребывал в непрерывном восторге. Вчерашний вечер резко оборвал постоянно звучавшую во мне музыку – я переживал расставание с новообретенными друзьями острее, чем когда‑либо. Только два случая были подобны этому.