17 августа
Озеро Тити. Мы устали от гребли и держались за руки. Возможно, нежные пожатия устарели, однако для чувствительных людей они таят в себе бесконечное количество возможностей. Фрейбург. Красивый собор с великолепными витражами. Переехали Рейн – все разом опечалились, что вновь оказались на родине, но потом внезапно развеселились. Миновали Кольмар и остановились в Мюнстере, где разбили лагерь в парке и пили боденское вино, – такого дивного сухого вина я еще не пробовал на своем веку. Мы с Джинеттой пошли в город В кафе нас удивило механическое чудо – пианола, включавшая в себя скрипку: фантастический, поразительный инструмент исполнявший скрипичные сонаты и вариации; при этом непостижимый механизм непрерывно потрескивал. Потом гуляли по залитому лунным светом парку. Джинетта была нежнее и естественнее обычного, но по‑прежнему мало говорила. Удивительно стройна: я мог бы обхватить ее талию пальцами рук. Полусонная, она прижалась ко мне, на ее лице блуждала довольная улыбка.
18 августа
Великолепное утро, едем по Вогезам. Эти горы производят на меня более сильное впечатление, чем Шварцвальд. Никаких остановок. Cassis[247]в Дижоне. Вечером провели час в Везелее – это один из самых красивых маленьких городов, которые я когда‑либо видел; единственная улица ведет к величественному собору[248]. Исключительные капители и тимпан. Одна капитель посвящена св. Петру, пробуждающемуся ото сна с опухшими глазами, рядом с ним еще один человек, он хитро улыбается. Величественный неф. Высота – почти как в готическом храме. Андре и я забрались на колокольню, откуда открывался прекрасный вид на леса и долины Морвана. В эти места надо приезжать не один раз. Лагерь разбили в Кламси. Вечером был parade aux flambeaux[249], шли pompiers[250], исполнявшие очень громкую и неблагозвучную музыку. Все были в восторге. Великолепная луна Мы С Джинеттой устроились под мостом и долго лежали там Было холодно и неудобно, но нам не хотелось расставаться Я примерял на нас роли героев романа Лакло. Порочный виконт и невинная Сесиль[251].
|
|
19 августа
Возвращение домой. Я по большей части дремал, настроение у всех было подавленное. Сентиментальное расставание страшило меня. Я подарил Джинетте веточку вереска. Прошло несколько минут, и она, смущаясь, вручила мне сосновую шишку. Я сжал ее руку, и мы въехали в Пуатье. По прихоти судьбы пошел дождь. Когда мы все на станции выбрались из автобуса, полило как из ведра, и нам пришлось столпиться в зале ожидания. Девушки запели «Auld Lang Syne»[252]. К счастью, я встретил отца‑надзирателя из Колледжа иезуитов и не присоединился к общему пению. На прощание мы все пожали друг другу руки. Моник и еще одна или две девушки плакали. Мы стояли, не в силах расстаться. Я стоял рядом с Джинеттой и шепнул ей: «Méfiez‑vous des Anglais»[253]. Она слабо улыбнулась. Все сели в автобус. Я послал воздушный поцелуй Моник. Мы с Жуто проводили взглядом отъехавший автобус.
Стоявший позади нас продавец газет заметил:
– Одна из них плачет.
– Mon Dieu, ça me coupe la parole[254], – сказал Жуто.
Мы вместе поднялись по ступеням в город. Я предложил ему выпить. Стоя у окна, я надеялся увидеть идущий в гору автобус, но он, должно быть, уже проехал. Мы немного поговорили о поездке. Потом Жуто ушел, и я остался один. Мне вдруг пришло в голову, что я обделен друзьями, – они так необходимы, когда нужно утешение. Я сидел на стуле и в то же время продолжал катиться на автобусе по Франции. Мои спутники совершили чудо – заставили меня поверить, что я очаровашка. Но я слишком хорошо себя знаю.
|
|
Пустая комната – я упаковал почти все вещи – выглядела пугающе. Я не представлял, о чем писать, с чего начать. Казалось невозможным передать на бумаге все разнообразие, всю насыщенность этих озаренных солнцем четырнадцати дней. Я сознавал свое полное бессилие перед временем, единственным оправданием была острота еще живых переживаний. Теперь, два дня спустя, эти переживания непостижимым образом отдаляются, блекнут, усыхают и пропадают. Кое‑что забывается, но я не корю себя за забывчивость. Может быть, все было так хорошо, потому что они католики и радостно принимают религию, она для них скорее удовольствие, чем обязанность. Над ней можно даже подсмеиваться, и над национальным гимном тоже, и над королями, и над отечеством. Мы же к таким вещам относимся строго, не проявляем никакой гибкости. А пение и танцы девушек – я наслаждаюсь простотой, непосредственностью любительского пения, – оно замечательно, пусть и несовершенно. В этом пении – прелестная неискушенность, простота. Я остро сознаю собственную неспособность развлечь общество; у меня нет никаких трюков про запас. Хорошо бы научиться играть на гитаре. Нужно заняться этим зимой.
Из песен, что пели девушки, две мне особенно полюбились: «Песня болот» и «Мужья нашего городка». Моник также пела шуточную песенку «Фруфру, Фруфру», вкладывая в исполнение столько пыла, что заводила всех нас. От ее вибрирующего «р» звенели стекла. В различиях французского и английского языков можно найти психологический аспект, если сравнить силу и ясность французского – энергичного и экстравертного языка, с невнятностью и бурчанием английского – языка, располагающего к лени, интровертного.
|
|
22 августа
Попытка уцепиться за время, удержать его, чтобы оно не потускнело. Все время предаюсь воспоминаниям и теперь понимаю: прошлое – это прошлое. В Пуатье пасмурная, прохладная осенняя погода, жизнь в городе словно замерла. Однако ездят автомобили, на железнодорожную станцию приходят поезда, слышны голоса рабочих, строящих вблизи дома, – все это говорит о том, что в городе кипит работа, выполняются обязанности, не прекращается механический ритм жизни. Я же отчаянно цепляюсь за прошедшие четырнадцать золотых деньков. В каком‑то смысле они упрощают меня, сглаживают противоречия. Я лишен простоты, слишком сложный, скрытный, космополит, интеллектуал. Меня же вернули в мое прежнее, более естественное состояние.
На день приехала повидаться Джинетта Маркайо. Она расспрашивала меня о другой Джинетте – я мельком упомянул о ней в письме. Я солгал – не говорить же правду. Она проделала путь из Лиможа только чтобы попрощаться. Большую часть дня мы провели на моей кровати, обнимаясь. Солнце покрыло ее кожу темным золотом, она никогда не была красивее. Мы пообедали с Филиппом. Бокал вина развязал ей язык, она трещала без умолку, и это раздражало меня. Днем, после серии страстных поцелуев, она спросила, не хочу ли я что‑то сказать. И мы вернулись к прежним проблемам – как сильно она меня любит, как хочет стать моей женой, как сожалеет, что встретила меня, как ужасно любить кого‑то больше, чем любят тебя, и все в таком роде. Театр женской души. Я холодно выслушал ее излияния. Она, видимо, рассчитывала воспользоваться этим шансом, чтобы надавить на меня и связать определенными обязательствами.
Но я никогда не скрывал своих намерений. Я пока не хочу жениться. Да и мое финансовое положение не позволяет думать о браке. А любовь, которая все побеждает, – не для разумного человека. Я повторил то, что уже говорил: она мне очень нравится, и наше расставание не разрыв; у меня по‑прежнему сохраняется некий идеал брака, который, без сомнений, рано или поздно исчезнет, и тогда для меня будет огромной радостью соединиться с ней. Шесть месяцев в Англии – и я буду с ума сходить без нее. Вот это я и сказал.
– Значит, я понадоблюсь, только когда тебе будет плохо, – сказала она. – Довольно эгоистично.
Я ответил, что это прежде всего искренне. Одно из величайших назначений любви – помогать в преодолении препятствий. Я мог бы жениться на ней и быть вполне довольным своим жребием. Она больше всех других женщин, которых я знал, подходит мне, но я верю, что могу быть безумно счастливым.
Мы распрощались на вокзале – несколько сухо, извинившись друг перед другом, расстались доброжелательно, но холодновато. Ненавижу расставания. Отправление поезда задерживалось. Мы пожали друг другу руки. Я помахал вслед поезду, повернулся к нему спиной и зевнул. Приятно быть снова свободным и не ощущать себя циничным чудовищем.
23 августа
Если не берусь за перо всего две недели, я чувствую, как заржавели мозги – с трудом подбираю слова, составляю фразы; между истинным смыслом, заключенным в голове, и тем, что оставляет перо на бумаге, то увеличивающийся, то уменьшающийся разрыв.
24 августа
Последний вечер в Пуатье. Уезжаю отсюда с радостью, хочется перемен, хотя ясности тут пока нет. Я боюсь связать себя с определенным видом деятельности. Однако в течение месяца перемен не предвидится.
Год частично упущен. Начинаю понимать, что мои сочинения не могут быть напечатаны, потому что я еще не обрел свой стиль. Здесь мною написано немного. Возможно, всему виной весна.
Серый, скучный город, но все же он во Франции. Сейчас я убежден по крайней мере в одном – в любви к этой стране. Мне не хочется возвращаться в Англию, хочется остаться здесь. И пусть меня принимают за англичанина – это не страшно. У меня нет желания стать французом. Думаю, никто не способен так восхищаться Францией, как англичанин, – однако при условии существования противоположного полюса, который необходим для сравнения. Нет сомнения, что французы живут более полной жизнью, чем англичане. Как космополит я не могу не отдать предпочтения чувственной радости и простоте галльской любви к жизни. Франция – для личности, Англия – для порядочных граждан. Как ни противна мысль об отъезде, необходимо отправиться на годовую ссылку в Англию. Именно «в ссылку», потому что ясно: родился я не в той стране.
29 августа
Пробыв в Англии четыре или пять дней, я уже не сомневался, какая из стран – моя. Не выношу заурядность, монотонность, универсальную приспособляемость – того, что здесь норма. Усталые глаза Англии. Я ехал в Лондон в каком‑то отупении. Множество туристов‑англичан возвращались тогда из Парижа, и я чувствовал себя среди них белой вороной. Покидать Францию было невыносимо, нестерпимо больно.
Мой багаж еще не привезли в Лондон, и мне пришлось провести там день. Я отправился на Английский фестиваль[255]. Приехал рано и встал в хвост очереди, длинной и организованной. Двое полицейских следили за порядком в очереди из семисот человек. На ум пришли французы, горячие, независимые, недисциплинированные, – для удержания порядка потребовалась бы целая армия полицейских. Очередь вилась вдоль Темзы. Высокая вода потихоньку спадала; небо было стальным и холодным; здание парламента казалось усталым и нервным. Только удары Биг‑Бена дарили надежду относительно судьбы родины. С Фестивалем я поверхностно ознакомился этим же утром. Мастерство, практичность и дидактизм, пропагандируемые там, были мне отвратительны.
Днем я пошел в зоопарк через Риджент‑парк. В парке стояла тишина, как на природе, пестрели клумбы, носились воробьи. Я не был в зоопарке, наверное, лет пятнадцать, но там ничего не изменилось. И клетки и животные не радовали взгляд – особенно грустными показались мне цапли и чайки.
Потом домой – по грязной унылой железной дороге южного направления. На перроне в Чокуэлле – пронизывающий, холодный ветер. На ужин – макрель под маринадом, безвкусная, с множеством костей.
Физическое и психическое здоровье отца ухудшилось; он тяжело дышит, у него отделяется мокрота; все это выглядит особенно ужасно из‑за натужной веселости матери. Он твердо верит, что все к худшему в этом худшем из миров. В любой жизненной ситуации видит самый пессимистичный исход из всех возможных. Преувеличивает неудачи и находит тысячи возможностей избегать счастливых моментов. Любит изображать из себя дряхлого старца, ходит ссутулившись, кряхтит и все время ворчит. Нам хотелось бы больше знать о финансовом положении семьи, но отец говорит об этом довольно неопределенно. Мне нужно повидаться с Сассини[256]. Но здешний климат истощает волю, непосредственность, и я чувствую, что погружаюсь в прежнюю апатию – состояние, когда с трудом проживаешь день, сотканный из паутины условностей, недомолвок и лицемерия. Отца подкосила война. Когда он вернулся (перенеся фронт и службу в оккупационных войсках) в 1920 году домой, переживания, связанные с войной и потерей отца, спровоцировали нервный срыв – он даже не мог удержать в руках чашку. В 1923 году он лечился психоанализом. Согласно фрейдистскому объяснению, он, потеряв в шестилетнем возрасте мать, так и не смог привыкнуть к молодой мачехе. Бизнес тоже стал тяжелым бременем: отца совершенно измотала торговля предметами роскоши во время спада деловой активности и всяческих ограничений. Ему свойственна щепетильность, которая должна была превратить свалившуюся на него ответственность в непрерывную пытку. А ведь он воспитывался в богатом доме, жил среди обеспеченных людей, у него и сейчас оставались друзья и связи в более влиятельных кругах. Он тоскует по всему этому и теперь зациклен на чужом богатстве. Я вижу только один выход: мне надо выиграть крупную сумму в футбольном тотализаторе.
Вместо того чтобы писать и рассылать в разные места резюме, готовиться к переводческому экзамену, я бездействую. Трудно представить себя за рутинной работой. Мне все равно, что будет, – пока определенности нет. Я хотел бы работать за границей, жить в уединенном месте, на острове, среди снегов. Уехать! Сегодня потратил день на чтение книги о Шпицбергене. Как только смогу, поеду туда. Я ненавижу не Англию, а английскую цивилизацию.
Генри Миллер говорит о греческом поэте Сефериадисе: «…его стихи все больше и больше уподоблялись самоцветному камню, становясь компактнее, сжатее, искрометнее и откровеннее»[257]. Я тоже.
Чехов «Вишневый сад». Необычная, бессюжетная пьеса, в ней нет ни начала, ни конца. Герои загадочные, нереальные, однако их настроение улавливается мгновенно. Это настроение всего города – повсеместная пустота, изящный спуск в забвение, где никто уже не сможет сказать, что у них на сердце.
1 сентября
Голсуорси «Сага о Форсайтах». Основательная книга, несмотря на занудную детализацию. Композиция безупречна, равновесие соблюдено. Устарел только стиль, особенно внутренние монологи. Мне не нравится сатира с примесью комизма. Сатира должна быть жесткой. Конечно, здесь все искусственно – семейные перипетии, совпадения. Но это необходимо, и не только по техническим соображениям – дабы удержать в поле зрения несхожих героев, – нет, этого хочет сам читатель, ему нужно знать, как ведут себя герои, как общаются между собой. Думаю, это самый популярный роман первой половины столетия. Во всяком случае, я помню, как в нашей семье его обсуждали перед войной – редкий случай литературной дискуссии.
4 сентября
Семья совершила вылазку на остров Канви. В гостиницу «Вкус омара», расположенную на дамбе, – оттуда видны пароходы и берег Кента, а также сложный рабочий механизм «Шелл Хейвен»[258]. Серебристые цистерны цилиндрической формы, соединенные стальными балками, дым, трубы. Мы позавтракали на выступе дамбы. День был пасмурный, сонный, небо серое, утомленное. Стая дельфинов лениво проплыла мимо; крачки ныряли за рыбой. Возвращались долгим путем вдоль дамбы. Отец настаивал, чтобы идти пешком, и полдороги шел, скорчившись от боли в седалищном нерве. Дальше мы двигались медленно, с остановками, наш путь сопровождался взаимными упреками, обвинениями и жалобами. Я взял такси, чтобы облегчить ему жизнь хотя бы в конце пути. Дома ему сразу стало лучше.
Никто так сильно не ненавидит эту страну, как отец, однако он сознательно делает то, что ему неприятно. И еще не осмеливается получать удовольствие; думаю, для него высшее наслаждение – отказ от всяческих удовольствий. Чтобы заставить себя страдать, он даже меняет образ жизни.
5 сентября
Письмо от Джинетты Маркайо. Только теперь я понимаю, что значит быть вдали от нее. Ее письмо чрезвычайно достойное и искреннее, такого я никогда не смог бы написать: оно написано от сердца, у меня же пером управляет рассудок. Однако она, несмотря на упреки, протягивает мне руку. Будь у меня деньги, стоило бы жениться на ней. Отсутствие денег терзает меня, и все же мысль о повседневной работе с двухнедельным отпуском невыносима. Я хочу сам распоряжаться своим временем.
14 сентября
Поездка в Лондон на экзамены; сдавал их вместе с тремястами других молодых людей на право работать переводчиком в ОЕЭС[259], но более важным было то, что на меня периодически накатывали приливы поэтического вдохновения. Несколько раз это случалось на Чокуэллском вокзале. Этому могло способствовать его превосходное расположение, а может, само путешествие в неведомое. Такие моменты дарят огромное утешение – не сами по себе, а потому, что, приходя, подтверждают, что есть нечто внеземное, идущее извне, вдохновенное в сочинении стихов. Тот факт, что подобные моменты не поддаются контролю, что их нельзя вызвать, есть своего рода гарантия личности, подтверждение моей собственной веры в себя. Таинственная способность привести в движение сложный, но автоматически работающий механизм и создать крупицы медового янтаря. Говорят, со временем научатся искусственно развивать самые разные способности, – не сомневаюсь, что поэзию приручат в последнюю очередь.
Период затянувшегося психологического запора. Нужно найти работу. Я сижу здесь день за днем в ожидании чуда, и мои мечты все больше удаляются от реальности.
17 сентября
В одной почте письма от обеих Джинетт. Это совпадение доставило мне огромное удовольствие.
20 сентября
Два замечания о себе. Мне недостает мужественности. Основные ее признаки – способность действовать, решительность, твердость, безусловная независимость в поступках. А вот чувствительности требуется деликатная обстановка, и чем обстановка деликатнее, тем более чувствительным становится человек. Эта часть меня – там, где таятся кротость, мягкость, инертность, полностью лишена сексуального начала – можно сказать, что там я сродни евнуху. И лишь изредка пользуюсь своими мужскими качествами – силой, выдержкой, независимостью…
Дома я даже не могу спорить. Ведь я ни на минуту не забываю, что мне уже двадцать пять и я живу не по средствам – у меня нет работы и я обуза для семьи. Избегаю обсуждений, споров: мне кажется, что так я посягаю на права остальных, являясь безответным орудием в руках отца. Другой бы заартачился, но у меня хватает терпения переносить мелкие неудобства.
Сегодня получил фотографии, сделанные во время путешествия по Тиролю. Из них ушла теплота – все равно как разогретая вчерашняя пища. Только Моник Бодуэн выглядит на них прежней – то же радостное лукавство, нежная живость, искренность и природная грация. Яркая личность.
Филателия. Отобрал несколько марок на продажу. Удивительно чистая форма коллекционирования, почти абстрактная, – его квинтэссенция. Единственный интерес, который я в нем вижу, финансовый: запредельно высокие цены за мелкие клочки скверной бумажной печати. Мне нужны деньги – сейчас, когда я не могу позволить тратить их. Ужасно – не иметь ничего про запас. Бедность – как приятель, который однажды тебя позабавил и от которого потом не знаешь как избавиться. Надо попробовать футбольный тотализатор. Сделать ставку, попытать удачу.
Джинетта Пуано прислала в своем письме меж страниц высушенные фиалки и миниатюрную розочку. «Je vous écris du jardin, et une rose minuscule se penche ver cette feuille – peut‑être a‑t‑elle reconnu un ami? Je vous l’envoie. Heurese fleur!»[260]Письмо ее написано в старомодной, традиционной манере, много цветистых фраз и эвфемизмов – прямо восемнадцатый век; в этом есть свое очарование. Цветы я выбросил в корзину для бумаг, а ей послал в ответ перо из хвоста травника.
1 октября
Беседа в Британском совете. Приятная, доброжелательная атмосфера, я хотя бы чувствовал, что мне хотят помочь. Совсем не похоже на холодные и даже несколько враждебные четверть часа, недавно проведенные мною в Унилевер. Я провел полтора часа, общаясь с разными людьми. Самая соблазнительная вакансия – должность преподавателя на греческом острове Спеце, к югу от Афин[261]. Вряд ли буду там счастлив, и все же я размечтался об этой работе. Есть еще место в Бразилии и еще одно – в Багдаде. Сегодня утром стало известно, что я не сдал экзамены на переводческую работу в Париже для ОЕЭС. Есть еще место в Британском музее.
Согласиться ехать в Грецию – безумие. Никаких перспектив – сплошное сибаритство. Но я знаю, что, если выпадет такой шанс, я соглашусь.
Выборы. Народ проявляет к ним интерес меньший, чем в 1950 году. Надо выбирать между романтизмом тори и практицизмом социалистов. Тори – за национализм, империю, свободу предпринимательства и тому подобное; социалисты – за растущее единообразие, за гибель ancien régime[262]индивидуалистов. Как социальная единица я буду голосовать за государство всеобщего благоденствия. За то, что, на мой взгляд, лучше для общества. Программа тори устроила бы меня больше, но я еще достаточно молод и беден и могу позволить себе голосовать против собственного разложения[263].
14 октября
Пэт Фаулз, моя двоюродная тетка, выходит сегодня замуж. Я отказался идти на свадьбу. Мне не нравятся свадьбы, свадебная атмосфера, специфические шутки в произносимых речах. Родня со стороны Фаулзов страшно недовольна. Но я не люблю семейные сборища. Вернувшись, мать остаток дня вспоминала всякие мелочи – что сказал тот или другой гость и что ответила она. Эта неутомимая банальность льется, как безмятежный поток или клубок ниток, который только и нужно ненароком задеть, чтобы он пришел в движение.
Новая учтивость. Что‑то вроде стерильной доброжелательности при объяснении чего‑либо, это свойственно молодым интеллектуалам и преподавателям. Пример – Мерлин Томас, мой наставник в Оксфорде. На радио таких много. Они удерживают равновесие, стараясь быть и очень современными, и хорошо информированными, и объясняют предмет, преподнося его в узнаваемой, тщательно выверенной разговорной манере. Их цель – рафинированная популяризация. Они говорят на уровне человека с улицы, стараясь не возвышаться над ним. Никогда не проявляют энтузиазма, а если это случается, то смягчают его банальным замечанием или шуткой. Это их система самострахования. Не хотят компрометировать себя проявлением эмоций. Возможно, это как‑то связано с логическим позитивизмом и научным мировоззрением. Чего мне следует избегать. Лучше быть вздорным и яростным приверженцем какой‑то идеи, чем обворожительным, лишенным всякой определенности умником.
20 октября
Жду решения отборочной комиссии по поводу работы на Спеце. Ничего заранее сказать нельзя, и все же предчувствие, что меня возьмут. Это может мне повредить или, напротив, помочь, но только в одном плане. Я могу впасть в леность. Здесь, дома, я совершенно утратил стыд и живу за счет родителей. Сейчас пишу довольно регулярно. К середине следующего месяца должен закончить «Приманку», а к началу 1952 года дневник за 1951‑й. Последний требует большего труда. «Приманку» я пишу, почти не останавливаясь и не делая пауз. Что касается дневника, то я обдумываю каждое предложение.
Когда сегодня я мастерил книжную полку, меня позабавило, что я подсознательно стремлюсь к бессмертию. Недаром я сбил ее крепко, она должна служить как можно дольше. Мне доставило удовольствие сделать собственными руками вещь, которая, может быть, переживет меня; в работе я использовал дерево – прочный дуб – из старой облицовки камина, недавно разобранного в детской. А сейчас, когда я делаю эти записи в кровати, меня вдруг осенило, что кто‑то в свое время соорудил эту кровать. Ей тридцать или сорок лет, другой мебели в комнате нет. Такова вся мебель au fond[264]. Анонимные творения, память об ушедших руках.
1 ноября
Сегодня утром пришло письмо – меня рекомендуют преподавателем на Спеце. Прошел ровно год с моего прибытия в Пуатье. Известие я принял спокойно, почти равнодушно. Думаю, не проявил бы особых эмоций, даже узнав, что я сын Божий. Я умею сохранять бесстрастное лицо игрока в покер, но сердце мое ликовало. Вчера я ходил в отборочную комиссию гражданских служб и, кажется, произвел там неплохое впечатление. Шел разговор о школе при верфи в Розите – раньше там школы не было, и мне пришлось бы прививать ученикам зачатки образованности. Надежная работа с хорошими перспективами; была еще возможность попробовать силы на Би‑би‑си. Следовало бы ухватиться за это. Но я клюнул на экзотику.
8 ноября
Уэбстер «Белый дьявол». Мощный писатель. Его поэзия производит на меня сильное впечатление – в ней есть дикость и странность. А его фантастические сравнения и метафоры говорят о неистовом, почти не поддающемся рациональному объяснению таланте. Гениальный писатель. Я вижу его в одном ряду с Лотреа‑моном, Гофманом, По, Фолкнером. Ближе всего – Лотреамон; мне кажется, оба сознательно себя сделали. Их творчество – проявление не столько таящейся в подсознании болезни, сколько намеренное изображение экзотического мира, живое воображение в здравом уме. Там я нахожу сходство и с собою – я читаю Уэбстера, как брат. Многое можно почерпнуть из его перемешивания поэзии с прозой. Для некоторых героев органично говорить стихами.
На мой взгляд, в «Белом дьяволе» основной герой – Фламинео. Виттория, Медичи, Бранчиано – все порочны по‑своему, но они не так зависят от плотских страстей, жажды мести, животных инстинктов. Без Фламинео пьеса превратилась бы всего лишь в арену борьбы между великолепными животными. У Фламинео есть свои причины желать победы, но они нужны только для сюжета. Он – персонаж типа Фигаро, живущий еще в одном измерении, вне пьесы. Прожженный циник, он знает все о своих мотивах, даже когда им подчиняется. Такая полная объективность означает, что он лишен всех абсолютных понятий – даже зла. Он понимает, что живет в мире, где царит случай. Фламинео глубже всех остальных персонажей – как Босола в «Герцогине Амальфи» – и, как, во всяком случае, мне кажется при чтении, намного выше всех остальных. Он в большей степени, чем другие герои, говорит от лица Уэбстера.
Думается, что «Герцогиня Амальфи» уступает «Белому дьяволу». Самой герцогине недостает блеска и великолепия Виттории. Да и Босола не столь зловещ и саркастичен, как Фламинео – шедевр среди драматических героев.
Мне нравится реплика Чарлза Лэма a propos[265]подражателей Уэбстера: «Внушаемый ими страх лишен красоты».
Тернер «Трагедия атеиста». Не выдерживает сравнения с темным миром Уэбстера, его «черным озером». Легкий привкус морали и светскости сводит яркое действие к мелодраме. Кроме того, его язык не столь драматичен и не столь красочен, как у Уэбстера.
«Трагедия мстителя». Несравненно лучше предыдущей. Трудно представить, что их написал один и тот же человек. И все‑таки уступает Уэбстеру Вендайс – значительный характер, но остальным не хватает глубины. Кастайза – ужасная ханжа. Одна или две сцены ловко закручены, но кровавая баня в финале неправдоподобна. На это нельзя смотреть без смеха.
«Девственность – запертый рай».
12 ноября
Политика. Должен отметить перемену в моих взглядах, о ней я уже некоторое время знаю, но ленюсь анализировать или признавать. Дело в том, что я перестал верить в демократию. Это не означает отход от социализма. Альбер Камю сказал как‑то по радио, что люди становятся социалистами par simple décence[266]. По‑моему, великолепно сказано. Если претендуешь на то, чтобы считаться разумным человеком, должен считаться с определенной международной и нравственной объективностью. Очевидно, что почти у двух третей человечества низкий жизненный уровень, ниже, чем у нас в Англии. Их спасение – в социализме. Свободное предпринимательство – идеальное решение вопроса при условии, что идеальны люди. Но будем искренни и признаем, что дело обстоит не так. Люди нуждаются в контроле. Коммунизм – крайний вариант, социализм – золотая середина. Тот факт, что тори вернулись, заставил меня задуматься. Они вернулись исключительно на эмоциональных переживаниях нации. Народ хочет экономических авантюр и нового хвастовства. Думаю, лишь один из ста может голосовать в нашей стране; впрочем, во многих странах на это годится лишь один из тысячи. Наши люди голосуют по вопросам не менее значительным, чем проблемы Абадана и Египта, даже не представляя себе их сущности[267].
Очень многие здесь голосуют за себя и свой образ жизни. Разумные люди из влиятельных кругов – профессионалы, ученые, представители мира искусства – голосуют за тори, чтобы ничего не менялось. Ясно, что никому выше или ниже определенного достатка не стоит голосовать. Они будут слишком пристрастны.
Я мечтаю о власти в руках левых интеллектуалов, объективных, бесстрастных, чьи филантропические деяния основываются на научном подходе, мечтаю, чтобы они справились с различными проявлениями невежества – прессой, фанатично приверженной какой‑нибудь партии, – нет, en mass[268]периодические издания неплохи, но ведь большинство людей изо дня в день читают одну и ту же газету. Легко подсесть на одну точку зрения. Капля камень точит… И вообще современное избирательное право ничего не стоит. Я знаю заранее, что изберут Чэннона[269], а он ни в коей мере не представляет мои взгляды; и я никогда не буду с ним говорить или влиять на него (бесконечно малую возможность того, что это может произойти, не стоит принимать во внимание – так много практических препятствий). В моем округе член парламента особенно никудышный. Он никогда не выступает в парламенте, что, может быть, и неплохо: ведь он круглый дурак, а Саутенд – ближе всего к тому, что зовется «дырой». Так что в парламенте моей страны я не имею голоса. Один человек из пятидесяти миллионов значения не имеет. Я могу только мечтать о полисе – городе‑государстве.