— Он же желтый! Дайте ему лишнюю морковку…
— Или апельсин! — предложила Ия.
Юра редко ошибался в диагнозах, вот и на этот раз угодил в десятку. Как только в среду добавили несколько нанограмм каротина, клетки Конфуция аж прослезились в благодарностях.
Цезарь требовал Брута и Клеопатру, от которой потом отказался. Да-да! Так и было! Сначала клеточки Цезаря отказывались даже флюоресцировать. Каких только композиций мы не перепробовали!
— Юра, что скажешь? — приставали мы к Юре.
Но и он разводил руками, мол, не могу понять, что ему еще нужно. Только на следующее утро он пришел в бокс ни свет, ни заря и объявил: «Плесните-ка им пару доз Клеопатры…». Да-да! Именно «Клеопатры». Когда питательную среду проэкспонировали известное время в биополе Клеопатры, Цезарь тот же час воспрянул духом, а когда ему в друзья добавили Брута, он и вовсе разулыбался: это то, что мне нужно! Потом, конечно, был поражен: «И ты, Брут?!».
— А как вел себя Папа Римский? — спрашивает Лена.
— Требовал тишины. Просил…
—?..
— Ведь тишина, говорил он, — это все самое лучшее, что я хотел бы слышать от этих людей. Тишина — как залог единения. Не покой — тишина. Тихая революция сознания. Папа это сразу признал: через геном! Притчи, призывы и лозунги позастряли в зубах.
В те дни мы сделали еще одно удивительное открытие. Оказалось, что по реакциям клеток можно прогнозировать поведение личности. А что говорить о клонах!
— А что Ленин?
— Он переболел свинкой, и остался бесплоден. Что ж до Сократа… Знаешь, тут такая веселая история. Сперва он стал олимпийским чемпионом на стометровке, по метанию копья и, кажется, по лыжам… Прыжки с вышки, да!.. Ну что-то зимнее на лыжах… А затем… ох-хо-хо…
— Интересно, — говорит Лена, — что же затем?
— …м-да… Залез в бочку к Диогену…
— К Лаэртскому?..
— И жили там, как сиамские близнецы, вместе…
— Голубые?
— Знаешь, вонь жуткая…
И т.д. Спорили, спорили…
— …и Эйнштейн показывал свой язык?
— Ага! Как мальчишка!
— Язык, — поучительно заверил нас Маврин, — как и радужка глаза, впрочем, как и стопа — прекрасные индикаторы состояния нашего здоровья. Это для посвящённого — как экран телевизора: все болезни как на ладони!
— Эээээээээээ… — раскрыв рот и вывалив свой малиновый язык, проэкала Тая, — и что ты там видишь?
— Покажись гинекологу, — сказал Маврин, — ты беременна.
— Я?! Правда?! Ой, Мавруша… Если это правда, я тебя расцелую!
— Покажись, покажись…
— А что, — сказал тогда Юра, — думаете, из всей этой мишуры можно будет что-то слепить?
— Тайка точно кого-то родит! — сказала Эдит.
— Ты сомневаешься? — спросил Жора.
— Что же? — Юра поправил очки и посмотрел на Жору.
— Рай, — просто сказал Жора, — рай! Я уверен!
Он положил руку Юре на плечо и добавил:
— Будь уверен! Dixi! (Я сказал, — лат.)
— Не забудьте только вот что, — сказала Ната, — и Цезарь, и Наполеон были левшами. Вообще, надо сказать, что ген леворукости принадлежит к тем рычагам управления, без которых нельзя строить ваше совершенство. Вы не считаете?
— Скажу тебе честно, — признался мне тогда Юра, — в этих Цезарях и Наполеонах я сразу увидел угрозу нашей Пирамиде. Я же говорил: нужен Гермес!
Как же он был тогда прав!
— А Тина? — спрашивает Лена.
— Мы уже к ней подбирались вплотную…
— Когда же вы её заарканите?
— Ну ты, мать, сказала! Не сплели еще в мире такое лассо, чтобы можно было её заарканить.
— Но в конце-то концов вам это удалось?
— Удалось? Не думаю… Она соблазнилась на звуки свирели… Да и то…
— Что?
— Тина…
— Ну?!.
— Мы строили дом, которому вскоре судилось стать нашей могилой. Тина сразу об этом сказала… Она…
— Говори уже!..
Я же сказал: мы строили свою Пирамиду, свой Мавзолей… Гроб!.. Если быть точным.
— И вот что еще меня поразило: наш Ленин вскоре стал-таки матерым христианином, новым апостолом, яростно проповедовал Новый завет, отчаянно спорил с атеистами и звал на интеллектуальные баррикады в защиту Христа.
— Скажите-ка! — воскликнула Лена.
— Да!
— А Тина?..
— Я же сказал!.. Она тоже левша…
ЧАСТЬ ДВЕНАДЦАТАЯ. АПОСТОЛЫНОВОГО ВРЕМЕНИ
Сейчас человечество просыпается в политическом плане,
что угрожает процессу продвижения к единому
мировому правительству
Збышек Бжезинский
Глава 1
Как уже было сказано мы, так сказать, для пробы, сперва купили маленький неприметный остров в Индийском океане, а затем, присмотревшись, прибавили еще набольшую группку совершенно безлюдных островов. И еще два года тому назад вычистили эти необитаемые авгиевы конюшни, вымели мусор, выскребли и вымыли полы, подстригли и причесали траву, проветрили пространства…
— Зря стараемся, — сказала Наталья, — лучше, чем сама природа вряд ли мы обустроим.
Мы обустроили лучше. Потом это признала и Наталья.
— Я и представить себе не могла, какие вы волшебники! — хвалила она.
Для вечернего освещения улиц мы выбрали желтые светильники.
— Я готова за каждого из вас выйти замуж! — призналась Инна.
(Вскоре она вышла замуж за какого-то волейболиста, красивого высокого парня с ежиком на голове и в очках).
Инфраструктура города тоже отвечала последнему слову науки и техники. Мы поставили все необходимое оборудование, установили ветряки, парники и насосные станции... Стадионы, театры, музеи… Да!..
И завезли первую партию клонов.
Теперь мы на них просто молились. Вся забота о самочувствии будущих Адамов и Ев была возложена на Наталью, и она была этим очень горда. А контроль их жизнестойкости — конечно, на Юру.
Вскоре все мы стали ладонями Самого Бога, а глиной служили гены, из которых мы хотели лепить новый мир. Каждый делал свое дело, делал его хорошо, но никто из них не представлял себе всей грандиозности нашей задумки. Только мы, посвященные и продвинутые, варились в этом кипящем творческом котле и варили до умопомрачения свой сок Совершенства. Только нам было решать, как, чего и сколько всыпать в этот котел, чтобы похлебка оказалась приятной, сытной и вкусной для каждого, кто стремиться к Небу. Это был невообразимый творческий поиск, невероятные фантазии плескались в наших мозгах, мы ходили черные и счастливые, до смерти выхолощенные собственной идеей и перспективами ее воплощения, просто ополоумевшие. Наша Пирамида грезилась нам, грани ее сверкали золотом всеединства, а вершину венчал сияющий крест. Крест! Символ Неба и Совершенства. Ведь сила Креста — в совершенстве! Были, конечно, и минуты прострации, абсолютной пустоты. Случалось, нас сковывал страх: вдруг все это зря! Но мы стойко держались своей идеи и, одержимые непоколебимым желанием достичь своей цели, терпеливо и настойчиво двигались вперед. Мы были неутомимы в своих поисках.
— Иногда мне кажется, что я Бог, — признался я Жоре.
— В каждом из нас теперь живет комплекс Бога, — сказал он, — но ты же знаешь, что мы даже не ангелы.
У нас в руках был проект нового мира, но только сегодня, когда гены можно ощутить кожей собственных пальцев, как клавиши рояля, извлекая созидательные аккорды, только сегодня мы могли бы наслаждаться музыкой совершенства.
Нам казалось, что время холостых выстрелов кончилось. Мы сгорали от нетерпения, как можно быстрее увидеть плоды своей изнуряющей работы. Но известный факт, что вода в чайнике не закипит быстрее, сколько бы ты, приоткрывая крышечку, в него не заглядывал, этот горячий факт охлаждал наши нетерпеливые порывы и заставлял задуматься над дальнейшей судьбой младенцев.
— Мы наверняка использовали не все возможности для ускорения их роста, — торопила Ната, — давайте попробуем еще что-нибудь.
Жора улыбнулся.
— Натуля, — сказал он, — нельзя, чтобы трава росла быстрее, тянуть ее за стебли из земли. Терпение — это признак не только понимания сути дела, но и достижения цели. Как лучшее — враг хорошего, так и нетерпение — враг успеха.
— Ух, ты! Запишу эту мудрость сегодня в дневник.
— Запиши и запомни, — сказал Жора, не переставая улыбаться, — и всех своих детей надоумь.
Кажется, все давно было продумано и решено. Но как в любом большом деле, когда речь идет о переустройстве, переделке мира, оказавшегося на разломе эпох, когда в процесс вовлечены не только судьбы отдельных людей и целых народов, но судьба цивилизации и, возможно, планеты, в этом вареве жизни, ясное дело, всегда что-нибудь окажется недосчитанным, забытым или неучтенным. История не помнит такого, чтобы какая-то жалкая случайность (недогоревшая спичка, неверно взятая нота или, скажем, гололед на дороге) не стала в ее повороте благодетельной или роковой.
— Мы так бережно и старательно вынашиваем наш плод, — сказала Юлия, — что сотворить очередного уродца просто не имеем права!
Она стояла у открытого окна в своих белых шортах и, высвеченная солнцем, напоминала мне какую-то греческую богиню. Или римскую… Ах, какие у нее безукоризненно смелые ноги!
— Смелые? — спрашивает Лена!
— Как порыв ветра! Как выстрел! Как крик!..
— Мунка?
— А кто так смело мог ещё прокричать?!
(Я помню, как Тина отозвалась об этом крике — «Ненавижу твоего уродливого Мунка! Он омерзителен!». Я хотел спорить с ней, но она просто вышвырнула меня из спора: «…ибо порождение Иродово, и от гармонии далёк как любое осознанное уродство!».
Я не знал тогда, чем крыть).
Окончательно покоренный их красотой, я поймал себя на мысли, что завидую сам себе.
— Да-да, — поддакнул Юле Жора, — нельзя допустить ни одной ошибки. Чтобы «угениалить» наших первенцев, надо хорошенько унавозить их геномы самыми изысканными добродетелями.
— Что ты такое говоришь?
— Разве я не прав?
На многих островах нашего архипелага завершалось строительство наших городов. Мы объехали почти все острова и были поражены успехами наших подрядчиков. Аня была в восторге от садов Семирамиды, а Юре захотелось стать Аменхотепом, чтобы, когда придет его скорбный час, занять место в своей пирамиде. Его маленький Египет был почти готов. Мы радовались успехам.
— Я, наконец, понял, в чем твое счастье, — сказал мне Жора, — ты знаешь, чего ты хочешь.
Это была правда. Уничтожить мечту о строительстве Пирамиды теперь, я был в этом твердо уверен, никому не по силам. Я знал: зерно совершенства посеяно…
— Но Тинку найди!
— Угу, — сказал я, — а как же!
Я уже стал сомневаться, нужна ли нам эта Тина! Наломает дров!
На одном из островов мы создали искусственную пустыню. Сколько мог видеть глаз по всем сторонам света царил белый песок, вздымались палевые барханы, иногда, пройдя суток трое на север, можно было встретить оазис, как награду за испытание, которое ты сам себе придумал, редкие пальмы, чахлая растительность, ключ пресной чистой холодной воды…
Как награда…
А вдали — едва различимая тёмно-серая ниточка каравана верблюдов…
Как награда…
Иногда мы устраивали себе такие побеги. Как тест на стойкость духа, как испытание… Зачем? Мы подражали тем, кто испытал на себе благотворное действие одиночества, искушений, мы подражали Иисусу, Иоанну Крестителю, жили впроголодь, долго постились, иногда радуя себя акридами, которых завезли и разводили в округе, акридами и росой, каплями росы, которую собирали по утрам со стеблей редких растений, жевали колючие кактусы, как верблюды, какой-то чертополох, который выискивали, скитаясь до изнеможения… От усталости и самобичевания мы даже теряли сознание, сознание покорителя и царя природы, венца Творения, чтобы потом, придя в обновленное сознание, осознать единение с ней и величие пустоты…
— Ты куда собрался?
— К Нему…
— Будь осторожен…
— С Ним нечего опасаться…
Мы бредили пустыней. Ее мир хрупок и бесконечно богат. И если ты знаешь, что болен болезнями цивилизации, попытайся проникнуться его заботами, изучить и понять его, и слиться с ним, если сумеешь. Первый же опыт отшельничества преображает тебя, призывает к ревизии ценностей, утверждая в тебе добродетели, ранее тебе неведомые и неподвластные. Мы стремились в эту удивительную белую пустоту, чтобы победить в себе раба скверных привычек и навала болезней. Только здесь можно поправить свое здоровье, принимая сладкие таблетки поста и тишины…
— Да вы просто с жиру бесились, — говорит Лена.
— Не скажи… Было не до жиру…
— Быть бы живым?
— Да, мы цеплялись за пустыню, как за спасительную соломинку…
Тинкой и не пахло… Даже клон её клана не прорисовывался…
— Клон клана? Какого клана?
— Ну, привет! Тинкиного! Тинкин — Ого!
Лена не понимает:
— Рестик, ты в себе? Клан-то откуда?
Да мне-то откуда знать?!
— Оттуда!
А на Цейлоне как раз начинался сбор чая.
Глава 3
Я убедительно просил Юлю уехать на пару недель хоть на юг, хоть на север, хоть в свою любимую деревню на берегу самой чистой в России реки, в любой конец света, только бы не видеть ее перед глазами.
— Хорошо!..
Это «Хорошо!» ничего не меняло: Юля со всеми моими доводами соглашалась, даже убеждала меня в том, что без нее я смогу, наконец, смогу, дописать свои тезисы. Она мне — не помощник! Вот так!..
Эта мысль открывает новое (или давно забытое) чувство — чувство удивления. Сегодня меня трудно чем-либо удивить!
Оказалось вот что: Юля… С Юлей… Без нее. Она… Я затрудняюсь даже сформулировать причину своего отношения к Юлии — удивительного, на мой взгляд, отношения! И это меня тоже удивляет.
— А помнишь, — спрашивает она, — помнишь?..
И читает:
Да, совершенству не нужна хвала.
Но ты ни слов, ни красок не жалей,
Чтоб в славе красота пережила …
Она смотрит на меня в ожидании. И произношу следующую строку:
Свой золотом покрытый мавзолей.
— Конечно, — говорю я, — конечно, помню.
Она — совершенна, думаю я.
Целыми днями мы просто валялись на пляже… Я ловлю себя на мысли: в жизни я не видел таких смелых ног!
— Ты прям запутался в этих смелых ногах, — говорит Лена. — Поясни: это твой бзик?
— De l’audase, encore de l’audase, toujours de l’audase (Смелость, еще смелость, всегда смелость, — Фр.), — это про Юлю, — говорю я, — про её ноги!
— Она у тебя — воплощённое совершенство!
— Её мир полон гармонии…
— Да-да… Но везде только люди, только люди... И твоя Юля… А что Тина?
— Тина…
— Она как-то выпала из игры.
— Тина…
Это всё, что я мог сказать.
Почему я признаю себя причастным к нарушению порядка вещей во всей Вселенной? Я, что называется, попался и начинаю злиться от того, что чувствую себя беспомощным противостоять такому жаркому натиску справедливости и простоты.
— О чём ты? — спрашивает Лена.
Я знаю, что еще несколько Юлиных поучительных слов и мое беспримерное терпение меня подведет. Я даже могу сорваться на крик, одинокий крик в сосновой тишине ночного леса. Так кричат только сычи. Я сравниваю себя с ними — похож! Еще секунда и я буду ослеплен собственным безумством… Хватит!
— Ты смеешься надо мной.
— Ничуть. Единство всего и всех, и любовь во всем. От этого не спрячешься, не отмахнешься, понимаешь...
Когда, стараясь удержать себя в руках, призывая на помощь выдержку и самообладание, я представляю себе, что творится в моей душе, в теле, пронизанном жилами, по которым бешено журча и смеясь катятся, как с высокой горы, красные шарики крови, эти злые эритроциты и белые — лейкоциты, и разные другие — и голубые, и розовые, и синие от натуги и усердия, омытые кипящей соленой плазмой, пересыщенной всякими там простагландинами и гормонами, ферментами и витаминами…
Я просто пугаюсь!
А что говорить о катехоламинах! Они словно взбесились от злости!
Адреналин! Адреналин!.. Он пропитывает даже поры!
На основе знаний о действии адреналина я мог бы создать теорию человеческой злости, если не теорию зла, да земного зла. Зло исходит от человека, в этом нет никаких сомнений, и адреналину принадлежит здесь не последняя роль. Можно притянуть за уши и другие катехоламины и другие гормоны стресса, разные там кортизоны и ксенобиотики, в общем-то все, что известно науке, притянуть и создать стройную теорию зла.
Было бы красиво!
Но я предпочитаю заниматься добром, разложить по полочкам человеческие добродетели, каждую назвать своим именем (называют же хлеб хлебом, а золото золотом, и каждый знает им цену и применение, и толк, и пользу), обозначить их класс, вес, рецепты применения. Сегодня это под силу каждому…
Теория добра!
Было бы брависсимо!
Как тепло и необычно это звучит! И как величественно! Эти явления тонкого мира рассыпаны везде. Люди просто слепы. Нам нельзя уставать распознавать эти россыпи! Ведь крылья, несущие нас к Небу, сотканы нашими устремлениями.
Юля просто поражена моим невежеством:
— Как так?!! Разве ты этого не знал?!! Ведь Лукоморье… У Пушкина же! Вспомни: «У Лукоморья дуб зелёный, Златая цепь на дубе том…».
— Что такое «надубетом»? — спрашиваю я.
Ёрничаю…
Юля вне себя: она поражена не только моим невежеством, но и моей распущенностью:
— Перестань, наконец! Ты меня убиваешь!
И моим вульгарным воспитанием:
— Ты можешь убрать свои ноги со стола?!
И не подумаю!
— Рест, да ты хам!..
А что: ничто человеческое мне ведь тоже не чуждо!
— Смелые? — спрашивает Лена.
Ничто!..
Вот только как быть с добром? Польза, правда, добро… ППД!.. С Тиной не соскучишься…
«Тинннн…».
Слышали звонннн?..
Глава 4
Наступил январь. Для европейца январи здесь такие же, как и июли. Здесь вообще не заметно течение времени. Если бы не телефонные звонки, не теленовости, не вдруг откуда-то взявшиеся на левом виске новые сединки, мы бы совсем забыли о времени. Но оно-то помнит о нас, и каждый день дает о себе знать. Кто его выдумал?..
В суете прошли праздники. Мы считали дни. Мы ждали рождения Ленина, как в засуху ждут дождя. За неделю до назначенного времени у Стаса случилась истерика:
— Кто, кто внес изменения в режим инкубации?!
— Я хотела, — оправдывалась Люся, — снизить потребление кислорода...
Мы прекрасно понимали, что все эти долгие дни, пока наши апостолы пребывали в утробах искусственных маток, мы не должны были сидеть сложа руки в ожидании тех долгожданных минут, когда они, наконец, осчастливят мир своим ором. Забота о ребенке начинается задолго до его появления. Эта яркая истина была знакома нам, медикам, со студенческой скамьи. Конечно, хорошо много знать и применять эти знания в повседневной жизни с пользой для дела. Хорошо, когда перед тобой будущая разумная и прислушивающаяся к твоим советам молодая мама, когда она готова ради будущего своего ребенка идти не только на уступки, но и на жертвы, отказывать себе в сладостях и не избегать физических нагрузок, с удовольствием резво броситься в набегающую морскую волну жарким летом или пробежаться по зимнему лесу на лыжах… Сидя у камина, она читает своему пузцу сказки Андерсена или Братьев Гримм, или ласкает его слух Моцартом или Бахом. Пузо слушает и внемлет…
Но как быть, какую воспитательную работу проводить с нашими гениями, помещенными в искусственные утробы и качающимися в питательных средах, как … как… Какую? Как?..
— Поставь им своего Паганини, — предложил Жора, — и следи за приборами.
Да, так и сделали. Вся лаборатория наполнилась звуками скрипки.
— Они слышат, слышат!
Так Аня выразила свой восторг. Они слышали музыку все по-разному. Особенно возбужден был Эйнштейн. Он терпеть не мог почему-то Лундстрема, Ленин требовал Аппассионату, а Эхнатон морщился от Генделя. Они реагировали и на свет. «Света, больше красного!..» — мы не слышали этого крика Наполеона, так кричали приборы. Особенно ему нравились вспышки молний и раскаты грома. А Мао орал: «Монада, монада!..».
И Ушков не мог скрыть своей радости.
— Он-то здесь при чем?
— Не знаю. Успех, казалось, пришел и к нам.
— У Эйнштейна есть прекрасная формула успеха: работа до седьмого пота и умение держать язык за зубами, — говорит Лена.
— Вот-вот! Мы и работали, не покладая рук с зашитыми напрочь ртами. Не покладая ног!.. Потому и успех…
— А как вел себя Далай-лама? — интересуется Лена.
— Спал, просто спал. Как сурок!
— А Юра? Он больше не насиловал вас своим Гермесом?
— Да. Нет. Он в нас разочаровался.
— Извини, пожалуйста, — говорит Лена, — но я не могу не спросить…
— Нет, — твёрдо говорю я и повторяю, — нет!
Я же знаю, о ком она спрашивает: о Тине!
Как же мне от неё избавиться?!
И по ком звонит этот колокол: «Тинннн…»?
Глава 5
Как только мы убедились, что все наши двенадцать апостолов стали уверенно набирать вес и подвластны нашим командам, мы тотчас поспешили перейти к решению следующей проблемы: женщины!
— Cherchez la femme! (Ищите женщину, фр.) — провозгласила Тая. — Шаганэ ты моя, Шаганэ…
— При чём тут Есенин? — спрашивает Зоя.
— Скоро поймёшь.
— Вы же уже их нашли! — восклицает Лена.
— Ты же знаешь этих женщин, — говорю я.
В самом деле: ни один правитель, ни один ваятель или поэт, полководец или ученый, ни одна творческая личность не способна активно творить и создавать шедевры без участия муз. В мире нет исключений.
— А кто твоя муза? — спрашивает Лена.
— Ты же знаешь — ты!
— Сегодня. А вчера?
— Лен…
— А Тина? Ты как-то обмолвился…
— Лен, ты же знаешь…
Даже если бы мы с огромной натяжкой попытались установить, что, скажем, тот же Диоген, сиднем сидя в своей утлой вонючей бочке и изрекая свои гениальные перлы, не помышлял о женщине, мы бы покривили душой. Бочка бочкой, но мысли наши далеко за ее пределами. Мы ведь никогда не сидим у себя дома. Наши мысли (а вместе с ними и мы) шумно бродят по странам и континентам и, надо признать, часто с женщиной, которой мы и посвящаем большую часть наших творческих потуг. И наш необоримый воинствующий мужской шовинизм лопается как мыльный пузырь как только мы слышим знакомый стук ее каблучков: наконец-то! Так что — cherchez la femme…
И мы искали…
Мы решили: ни один Библейский персонаж не найдет себе пока места в нашем Новом Свете. Почему? Потому что мы еще не сотворили свой рай, свой Эдем! Мы, конечно, мечтали о нем, мечтали и понимали: рай — это рай. Трудно было вот так с наскока, так сказать, с кондачка взять и высыпать на голый песок какого-нибудь острова все прелести того далекого мира, о котором имеешь весьма смутное представление. Библия очень скупа на исторические райские подробности. Что ж до сказочно-экзальтированных райских картин, то их же не намажешь на хлеб. Невозможно создать биополе объекта, не располагая его точными характеристиками, как невозможно изваять мальчика, вынимающего занозу, не представляя себе, какие неудобства эта самая заноза доставляет нетерпеливому телу. Поэтому никакого Адама, никакой Евы! «Потому оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей; и будут одна плоть». Это была бы прекрасная, образцовая пара.
Лена согласно кивает, затем:
— Говорят, что Адам…
Я не даю ей договорить:
— Мы участвовали во всемирной программе «Эдем». И знаешь, что мы открыли?
— Интересно!..
— Нам удалось, так сказать, разрулить цепи генов современного человека вглубь веков, к началу начал.
— Что же оказалось? — спрашивает Лена, — вы добрались до Тины? Кто она?
— Нет, пока нет. Библия свидетельствует: «Все вы — дети одного Отца». Мы это подкрепили наукой. Так что призыв Иисуса любить ближнего, как самого себя небезоснователен. Иисус знал родство генов.
— А Адам?
— Что касается Адама… Нужно было ждать, когда ему исполнилось бы 130 лет, чтобы Ева родила ему Сифа. Хотя можно было бы и ускорить его рост стимуляторами. Правда, это стоило бы наших усилий и тревог, поскольку семя Сифа было бы великим семенем: родословная Самого Иисуса Христа ведь восходит к линии этого самого Сифа.
— А Ева?
— Сотворение Евы — такое же чудо, как сотворение всей Вселенной, и солнц и лун, и песчинок, и рос… Ева божественна, истинная и вечная мисс Вселенная. Она вышла из ребра Адама, как прекрасная статуя из паросского мрамора под резцом гения. Мы могли бы найти и резец, и мрамор, создать молодого Фидия, Праксителя, Лисиппа или Микеланджело, или, на худой конец, того же Родена, и уж на самый худой — Церетели… Чтобы кто-нибудь из них взялся изваять каменную Еву. Мы бы ее потом оживили, как Пигмалион оживил Галатею.
— Пигмалион? Галатею?
— Ну, грек там какой-то! Мы бы сумели одухотворить ее каменную плоть. Но кто бы из них осмелился взять на себя труд спорить с Богом? Сотворить чудо! Золотой дурманящий шелк волос, чарующая прохлада атласной кожи, родниковая свежесть губ, филигранная точеность шеи, плеч, рук, хрупкие пальчики с розовыми ноготками…
— Смелые ноги?..
— Ага… Смелые!.. Ты видела ноги Тины?
— Рестик, милый, мне её ноги, знаешь… То Юлины, теперь Тинины.
— Знаю, — говорю я, — знаю… Ты не сердись, но…
— С чего ты взял?
Зря, зря я, конечно, завел этот разговор с Леной о ногах Тины, которых и представить себе не мог. Какая женщина может равнодушно выслушивать восторженные похвалы в адрес какой-то иллюзорной Тины, которая, по мнению Лены, только и знает, что время от времени напоминает о себе своими вторжениями в мою, довольно размеренную и, так сказать, устаканившуюся жизнь. Жизнь человека, твёрдо знающего, чего он хочет и шагающему семимильными шагами к поставленной цели! Да, твёрдо, да знающего! И вот какая-то Тина, какие-то ноги…
— Я же вижу, — говорю я.
Что это — ревность? Я никогда за Леной этого не замечал. Да и повода не было. И вот… Я же вижу. Скрыть, утаить, спрятать, укрыть… От этого не спрячешься! На это способны не многие… Многие, даже артистки, чья жизнь большей частью подавляется и прячется ролью, даже им не всегда удаётся…
Лена — не актриса!
— Ещё чего! — возмущается Лена.
Я её поддержу!
— Ты права, — говорю я, — ревность к тебе просто не прилипает.
Лена улыбается: само собой…
Тем не менее, ноги Тины… Раз уж речь о её ногах… Дело в том, что её ноги…
Я думаю…
Я их в глаза не видел!
Но я, врач, знаю физиологию кожи, я, архитектор, знаю архитектонику колен и подколенных ямок, я, художник, знаю блеск голеней и изумительно прекрасную линию бедер, знаю пропорции и золотое сечение, которые так глубоко продуманы и беспрекословно соблюдены и исполнены при строительстве, а точнее — при сотворении этих ног, и, конечно, мне, учёному, известно даже значение числа π (пи) для этих ног, именно для этих и именно этого числа, да, числа пи, которое среди чисел Фибоначчи или рядом с ними, диктует законы строительства этих ног… Законы, не меньше! а ещё я, ваятель, удивительно точно знаю радиус и округлость коленок, их излом и крен, и, само собой разумеется, от моего глаза ваятеля не ускользнут и угловатые пирамидки как безупречной филигранности щиколоток, так и беспощадной прецизионности лодыжек (ведь выверенность и точность при строительстве Пирамид — мой хлеб!), а я ещё и спортсмен, и тут уж, некуда деться, я просто не могу себе позволить не знать, как эти ноги… Это надо видеть! их стремительную смелость и упругость, когда они берут версту за верстой или ров, наполненный чёрной водой, или стену, высотой с Китай, или, скажем, бьют подъемом тонкоточно в скулу нападающего, или пяткой в дых, или в пах…
А как звучит музыка этих славных ног, когда они мчат тебя…
Я, музыкант, я знаю…
Я, ученый, я точно знаю: их строил Бог! По законам божьим… Генофонд этих ног селекторно высчитан, выверен веками и предъявлен миру именно таким! В такой вот форме и с такой энергетикой!
Даже музыка хруста коленей — божественна!
Их кошачьи повадки — умопомрачительно прекрасны и верны!
Fuge, late, tace, quiesce! (Беги, скройся, умолкни, успокойся! — Лат.) — это не для них! Они не умеют убегать и скрываться! Они не умеют молчать! Ну и покой, известное дело, — покой им только снится!
Наконец, я — мужчина!..
Я просто не имею права молчать, немо давясь восторгами и восклицаниями в их адрес! Вы же все хором объявите меня трусом и ханжой, полным невеждой и слепой серостью… И, главное, — слепцом. Трусом и слепцом! Ведь nil medium est! (Середины нет, — лат.).
И я, жалкий собиратель камней, по сути, угрюмый арифметик и алчный, натоптанный мыслями о прибылях, капиталист, знаю цену этих ног: у них её просто нет!
Её ноги — как произведение искусства, как высверк мастера, как шедевр…
Вы видели холодные мраморные ноги Афродит и Венер, всяких там Ник и Менад, Клеопатр и Арсиной... Вы прикасались к их ледяной мраморности и вечной мерзлоте…
Никакой Лисипп, никакой Пракситель, Скопас или тот же Лиохар со всеми этими микеланджелами и роденами…
Вам хоть ясно, о чём это я!
Вот хоть теперь вы понимаете, что все эти напрочь мертвые ноги со всеми их красивостями и не то что в подмётки, в упор! не годятся… В упор!.. В упор не годятся моим Тининым ногам…
Понимаете?
Теперь-то хоть…