Ненастным осенним вечером Макрида в своей келье грела старые кости, повернувшись спиной к печке-голландке, где сухие березовые дрова переплавлялись на золото углей. Елизавета примостилась на низенькой скамеечке напротив игуменьи.
– Чего молчишь? По глазам вижу, что какую-то сплетню подцепила. Выкладывай уж!
– Нет у меня, матушка, никакой сплетни, а вот на сердце тоска и тревога. Чует мое сердце, что недолго нам председательствовать. Николушку-дурачка и его компанию турнули из Совдепа, их место заняли коммунисты-большевики. Доберутся они до нас как бот свят. Надо подумать о спасении своем и о наших сестрах. Ты ценности обительские куда схоронила?
– Никто их не найдет, Елизаветушка. Бог даст власть сменится, и все окажется на своем месте.
– А если, не дай бог, что с тобой случится?
– На все воля божья. Боюсь я тебя, уж больно ты хитра, обманешь старую. А то бы все тебе открыла.
Вода камень точит. Лизаветины льстивые речи переточили скрытность и осторожность игуменьи: открыла она тайну захоронения монастырских ценностей. Наутро Макрида предстала перед всевышним. Власть перешла к Елизавете.
Вскоре Елизавета забрала драгоценные камни, кресты золотые, монеты золотые царской чеканки и тайком покинула «коммунарок». Осиротевшие монашки растащили все сколько-нибудь ценное и разбрелись кто куда, словно мыши по норам попрятались, шепотком предсказывая скорое падение Советской власти, стращали стариков и женщин приходом антихриста.
Постепенно старые монашки поумирали, молодые вышли замуж, обзавелись детишками и занялись крестьянским трудом.
Елизавета же направилась к центру России. Переходя от села к селу, не скрывала своего монашеского звания, читала по покойникам, осторожно проповедовала слово божие. Никто ее не обижал, разве иногда мальчишки кричали вслед «галка-цыганка», да что с них спросишь?
И так добралась Елизавета до подмосковного села Завидова. Понравился ей дом Федора Козодерова с лавкой в одной половине и сам хозяин – молодой, бойкий, краснорожий. Попросилась на ночлег, стрельнув не без лукавства черными глазами. Приютил старицу Федор и жене своей приказал, чтобы обходилась с монашкой вежливо и почтительно. Елизавете нетрудно было обольстить простодушную Матрену кроткими речами, запугать вечными муками на том свете, усыпить ее недоверие медоточивыми речами, а самой приворожить Федора – мужика жадного и на деньги и на бабьи ласки. Так и жили втроем. Матрена пикнуть не смела. Федор был заворожен не только чарами многоопытной в любовных делах монашки, но и ее золотишком. Пошло оно на расширение коммерции Козодерова. Стал он скупать большими партиями скот и успешно торговать мясом на городском рынке. Червонцы укладывались в сундучке Федора под контролем старицы.
Начало сплошной коллективизации Козодеров встретил буйно: пьяный куражился и задирал сельских активистов, пока не был основательно избит своим бывшим батраком. И тут Лизка подсказала:
– Бежать надо, Федька! Ликвидируют как класс. К тому идет, по газетам судя. Я уже подобрала местечко, где укрыться. Деньги прихвати, а все добро оставь Матрене.
– Чтобы я бросил свое кровное добро, чтобы Матрене оставил? Все равно коммунисты заберут...
Разговор этот на свою беду подслушала Матрена. Ее давно уже мучила ревность, она с трудом сдерживалась, чтобы не выцарапать глаза бесстыднице в монашеском одеянии. А тут случай помог убедиться в заговоре против нее.
Распахнув двери в горницу, где в обнимку сидели Федор с Лизаветой, Матрена бросилась на странницу.
– Властям донесу, о чем задумал со своей... – кричала разъяренная женщина, – обо всем расскажу!
Федор носком сапога ударил жену в висок. Матрена стихла, а он в ярости продолжал наносить ей удары по голове.
– Будет, Федька, убьешь, – сказала Елизавета, когда Матрена уже не дышала.
Труп жены Федор бросил в подполье и засыпал землей.
А ночью запылала усадьба Козодерова. Сгорел дом и все надворные постройки, сгорела и скотина, которую не успели выпустить.
Теперь Федька Козодеров постарел и мало был похож на того ухаря-купца. После бегства из Завидова он жил у Елизаветы в Куйме и никому на глаза не показывался: ежели поймают, помилования ждать нечего, сам обрек себя на небытие. Днем в подполье, ночью в избе у Елизаветы. В самое глухое ночное время вылезал во двор и взахлеб вдыхал чистый воздух. Такое житье поначалу даже правилось: сыт, в тепле, в безделье и в безопасности. Только поначалу. Для здорового мужика безделье утомительно, да и надежды на скорое освобождение убывали по мере роста силы и могущества государства. Елизавета не только видела это своими глазами, странствуя по деревням и ближайшим городам, но и по газетам, которые внимательно читала.
Федор принялся за строительство надежного подземного убежища.
В боковой стенке подполья прорыли траншею длиною около метра и такого же диаметра. Потом началось строительство убежища. Днем Федор копал землю, ночью выносил ее на огород. За год работы неторопливой, а поэтому и не обременительной, была устроена подземная келья. Получилась небольшая, но вполне просторная для одного комната с маленькой печуркой, с вытяжной трубой для вентиляции. Печурка топилась только в сильные морозы, ее дымоход вделал в печную трубу. В одной стенке выкопал нишу для постели, в другой – для посуды и всякой мелочи вроде шкафчика. Лаз в подземелье закрывался ставнем, обмазанным землей.
Первый год нелегального бытия был для Федора годом усердного учения. Ежедневно монашка натаскивала его по священному писанию, разучивала с ним молитвы, знакомила с религиозными обрядами. Она учила его правилам поведения среди верующих: поза, мимика, дикция – все отрабатывалось до мелочей. И из Федьки Козодерова постепенно вырабатывался благообразный старец, добрый пастырь, мудрый проповедник.
Когда отец Федор был более или менее подготовлен для той аудитории, какую представляли «истинно православные», он стал в сопровождении сестры Елизаветы ночами выходить сначала в ближайшие, а потом и в дальние деревни для душеспасительных бесед с сектантами, для укрепления в них истинной веры и твердости.
С каждым годом все дальше от Куймы совершал он паломничество. С наступлением теплых дней, одетый под сезонника, направлялся на юг. Маршруты были давно освоены Елизаветой. Останавливался у своих, они и накормят, и с собой дадут. Где поездом, где на попутной машине, а где и пешком добирался до Кавказских гор. В небольшой малодоступной долине Бзыбского хребта есть маленькое поселение, все жители которого «истинно православные». Многие из них прибежали сюда в тревожные дни коллективизации, не дожидаясь раскулачивания и высылки на север. Они сумели на благодарной земле наладить доходные хозяйства. Благо никому до них дела не было: ни налогов, ни поставок. Сюда каждое лето стекалось до десятка старших наставников сектантов. Они помогали хозяевам обрабатывать землю и пасти в горах стада коз и овец. Собираясь на беседы, судили и рядили – что называется, делились опытом подпольного существования, договаривались о связях друг с другом.
Осенью Федор Козодеров возвращался к Елизавете загорелый, веселый. И снова наступал медовый месяц.
Вот уже два года отец Федор никуда не выходит, никуда не ездит: война.
Прощай, уходи, позабудь!
Куда, от чего уходить? Кого позабыть?
В хмельной голове невеселые мысли.
Позабыть! Да разве забудешь то времечко, когда деньги сыпались в сундук, словно листья в осеннюю пору в саду: успевай загребать. Разве можно забыть годы, прожитые в душном подземелье, в постоянном страхе? Ничего не позабуду, за все спрошу с коммунистов, только бы дождаться освободителей!
– Лизавета, представитель не сулит ничего нового?
– Не сулит. С тобой повидаться хочет. Надо обсудить, какую помощь мы ему окажем. Дело у него опа-асное, – протянула Елизавета.
– Лизка, а что ежели большевики немцев прогонят? Как тогда? Окончательная крышка нам?
– Тебе, Федька, петля.
– А тебе?
– А что мне? Как была, так и буду. Я ведь никого не убивала. Богу молиться не запрещено.
Такого стерпеть старец не может. Рука его проворно хватает Лизкины косы и давай полоскать. В пьяном бес волен.
– Перестань! – тоненько верещит старица, а сама вцепилась обеими руками в сивую бороду старца.
– Ты сбила меня с пути... Лучше бы мне... в ссылку топать. На севере тоже люди живут, а ты гноишь меня заживо в земле.
Голова Елизаветы мотается то влево, то вправо, то вверх, то вниз. С таким же проворством вслед за бородой во все стороны ходит и Федькина голова. Руки у обоих заняты – пинаются ногами.
– Закричу, – шепчет Лизка, а сама изловчилась и ударила ниже пояса. Федька скорчился на полу, завыл. И всё шепотом. Не дай бог кто услышит – вот тогда уж наверняка крышка.
Оба притихли и осовело смотрят друг на друга. Не то чтобы стыдно, а неблаголепно как-то получилось. И всегда так: думают поговорить душевно, как бывало в первые годы сожительства, а теперь как выпьют, так в ссору. Надоели друг дружке до крайности, а куда денешься?
Федор раздевается и лезет на кровать.
Лизавета открывает ставень в подпол и командует:
– Брысь на место!
– Бес попутал, – бормочет старец.
VIII
Невдалеке от жилища Елизаветы стоит невзрачная избенка одинокой придурковатой девицы Марьи. Елизавета заманила ее в секту. Монашка утратила всякую привязанность к Федору и свела его с Марьей. За долгое время на досуге и не спеша он выкопал второе убежище под избой Марьи. Только чуть пошире, попросторнее. В этом втором тайнике и состоялось совещание на другой день после горячей схватки старца со старицей. До прибытия представителя Елизавета поучала отца Федора:
– Ты веди себя с достоинством. Он, кажется, не верит в наши возможности. Надо его убедить, что много мы делаем в помощь германской армии.
– Не учи, сам знаю.
– А когда я буду говорить, не вмешивайся, помалкивай или поддакивай, – продолжала Елизавета, пропуская мимо ушей реплику Федора. – Слышь? Идет.
Сначала из отверстия в стенке вывалился Софрон, а за ним мужчина лет тридцати, широкоплечий блондин со здоровым румянцем на широком лице. Он брезгливо отряхнул грязь с гимнастерки и галифе, внимательно осмотрелся. Тайник освещен пятью восковыми свечками. На стене поблескивает позолотой что-то вроде иконостаса. Лики святых при тусклом свете лампадки еле видны. В углу – стол на козлах с бордовой скатеркой. У стола три табуретки. В противоположной стене широкая ниша с постелью, прикрытой лоскутным одеялом. Воздух в тайнике тяжелый, спертый. В углу под иконами в громоздком сооружении с подлокотниками восседает старец в черном монашеском одеянии. Пегая пышная борода его тщательно расчесана, волосы, сдобренные гарным маслом, лоснятся и ниспадают на плечи. Лицо строгое, пучеглазое от долгого прозябания в потемках.
Гость сдержанно поклонился затворникам. Так же с достоинством ответил отец Федор, только в глазах его угнездилось раболепие и подобострастие.
В начале войны Софрона призвали в армию, он пошел, но при первой же возможности сдался в плен. На допросах с готовностью рассказал все, что знал, кое-что прибавил от себя. Немцев заинтересовали тайники «истинно православных» и убежища дезертиров в Куйме и ее окрестностях. Софрона перевели в спецлагерь, а затем в разведывательную школу. Разведчик из него не получился: малограмотен и туп. В августе сорок второго пятерых курсантов самолетом перебросили через фронт. Трое из них еще в школе показались немцам ненадежными, и они были выброшены с самолета так, что парашюты не раскрылись, другие благополучно приземлились невдалеке от Куймы. Перелет вражеского самолета через линию фронта не остался незамеченным. Начались поиски парашютистов, но когда нашли мертвых, искать перестали. Софрон благополучно привел разведчика Вадима (так он назвал себя в разведывательной школе) в Куйму.
Вадим был начитан, легко и быстро усвоил радиодело, шифр, отличался на занятиях по стрельбе, самбо, хорошо ориентировался на местности. Одинаково хорошо говорил по-немецки и по-русски. И не удивительно. Сын немецкого кулака-колониста из-под Одессы, Вилли вырос в Советской стране, учился в советской школе, читал русскую литературу. В тридцатые годы его родители были раскулачены. Ненависть ко всему советскому накапливалась с малых лет. Он был послушным ребенком в семье и свято хранил в памяти все наставления родителей, которые с тупым упрямством вдалбливали в голову сына веру в превосходство немцев над русскими. Родители даже посоветовали юноше вступить в комсомол. Вилли окончил лесной техникум и работал до призыва в Красную Армию в лесхозе помощником лесничего. В первом же бою он перебежал к фашистам и попал в разведшколу.
В Куйме все оказалось не так, каким представляли в шпионском центре по рассказам Софрона. Правда, сектанты есть, тайники есть, дезертиры есть, секта антисоветская, профашистская, ее руководители – озлобленные враги советского строя. А чем они помогают немецкому шпиону? Ничем. Не потому, что не хотят, а потому, что не могут. Стариков и старух нельзя принимать в расчет. Те, кто отсиживается в тайниках, дезертиры и преступники, скрывающиеся от правосудия, тоже не помощники. Они оторваны от жизни, от людей и способны только на ночные вылазки для воровства в колхозах.
Население ничего не пропустит мимо ушей и мимо глаз. При случае все вспомнит. Знал это немецкий шпион и остерегался. Только ночами в темную пору покидал убежище, чтобы в ближайшем перелеске отстукать очередное сообщение с малоинтересными сведениями, которыми снабжала Елизавета. А вчера получил из центра выговор. А что он может? Загнали с легендой, не оправданной обстоятельствами. Нужна агентура легализованная, подвижная, толковая.
Красивым представилось будущее. Скоро, очень скоро Россия будет завоевана. Он – Вилли – получит на юге Украины землю и устроит образцовую ферму. Теперешние колхозники будут батрачить на ферме немецкого колониста... Елизавета – пройдоха. Она должна найти мне помощников. Не самому же высматривать и выспрашивать. Это опасно, а я еще жить не начинал по-настоящему...
С такими мыслями пробирался Вадим на совещание у старца.
Первой заговорила Елизавета.
– Один бог знает о наших испытаниях. Вот отец Федор больше десяти годов скрывается от властей и усердно служит господу. Нашими стараниями основана большая община истинно православных христиан. По всей округе есть наши группы верующих. А как началась война, наша община еще больше выросла: человека в горе легче наставить на путь истинный. По нашему указанию молодые люди укрываются в убежищах, чтобы не служить слугам антихриста, многие томятся в тюрьмах, а оружия в руки не берут. На работу в колхозы никто из верующих не выходит, в колхозах полный развал, хлеб гниет на корню, горят скирды.
Старица привирала, чтобы набить себе цену.
– Мы, воины христовы, учим своих последователей всеми силами мешать коммунистам и помогать своим избавителям – вашему воинству. Ждем с нетерпением их, а дождаться не можем. И жить нам стало совсем худо: денег в казне нет, продовольствия тоже, а братьев, которые укрываются, кормить сколько-то надо. А где взять? Ежели от вас не будет помощи, придется распустить общину. – Старица явно хотела припугнуть разведчика, но он перебил ее:
– Матушка, вы, кажется, нам угрожаете? Напрасно вы считаете, что оказали какую-то услугу победоносной германской армии. Думаете, ваши дезертиры ослабили большевиков? Ошибаетесь. Трусы, как известно, в воюющей армии являются помехой. Еще подумать надо, кому на пользу ваше подвижничество. А вы угрожаете. Распускайте своих православных, пусть дезертиры идут с повинной, вылезайте из своих нор! А куда денетесь? Я не верю ни в бога, ни в черта, а верю только делам и силе.
– Свят, свят, – перекрестился Федор, а Елизавета даже не дрогнула.
– Прошло две недели, как я у вас, а воспользоваться вашими услугами не мог. Для нашего командования нужна информация из советского тыла, а не ваши молитвы, нужны данные военного характера. Вы говорили о деньгах – вот они, – и выложил на стол пухлую пачку советских денег. – Но их надо заработать. – И спрятал деньги в карман.
Рядом с иконостасом что-то загремело. Все обернулись на шум. Вадим сунул руку в карман и быстро отскочил в угол землянки. Открылась дыра в стене, из нее вывалилась женская фигура в холщовой измятой и затасканной рубахе. С полу поднялась баба с заспанными глазами на отекшем лице. Она с недоумением посмотрела на сборище. Потом спросила:
– Матушка, пойдем сегодня молиться?
– Нет, Марьюшка, иди к себе и одна помолись.
Марьюшка потерла глаза кулаком, с обидой оглядела присутствующих и полезла в дыру.
Вадим расхохотался. Старец растерянно моргал глазами. А Елизавете хоть бы что.
– Эта дева – блаженная, верующие почитают ее ясновидящей.
– Хватит о деве, давайте о деле, – скаламбурил шпион. – Ты, Софрон, что там у нас обещал? – спросил Вадим своего оруженосца.
– Что обещал, все сделал честь по чести. К своим вас привел? Привел! Укрытие нашли? Нашли. А дальше не моя забота.
Старец оправился от смущения и требовательно глянул на Елизавету. И она смиренно заговорила:
– Места наши безлесные, голые, схорониться негде, вот и прозябаем в подземельях. Никому из мужеского пола глаз нельзя показать на белый свет. Куда пошлешь хоть бы того же Софрона? Враз схватят и заточат за решетку. А посодействовать вашему благородному делу надо... Думала я, думала и надумала: есть у меня на примете один человек вам в помощники. С виду он, правда, неказистый, плюгавенький, можно сказать, боязливый до крайности, зато смышленый да хитренький.
– Кого, мать, прочишь? Что-то мне невдомек, – проговорил старик.
– Афанасия, что у Евдокии укрывается. Подойдет!
IX
С Афанасием Елизавета толковала о православной вере. А он сразу начал спорить.
– Ваша вера не православная, а противная закону божию. Я ведь в таких делах разбираюсь: десять годов, пока не забрали на войну, отслужил в храме псаломщиком. Святые Александр Невский и Димитрий Донской с оружием в руках защищали русскую землю от иноземных захватчиков, а вы? Немцам родную землю отдать собираетесь!
– Так ведь святые защищали землю православную от язычников, а теперь кого защищать? Мы молимся за освобождение земли православной от безбожной власти, от слуг антихриста.
– Насмотрелся я, как освободители измываются над народом, над стариками, над женщинами и малыми детьми! Они не разбирают, кто верующий, кто безбожник. Разве можно именем бога прикрывать самые страшные преступления? В священном писании сказано: нет власти аще не от бога. Разве Советская власть мешает кому в бога веровать и молиться? Есть храмы открытые – молись на здоровье. А вы в землю, как тать, зарываетесь. Кощунствуете, святыми мучениками себя выставляете. Нет, мне ваша вера претит, как русскому человеку.
– Ты, русский человек, чего же удрал с фронта, почему не защищаешь свою власть?
– Слаб человек. Верите ли, Елизавета... как вас по батюшке?
– Одно у меня христово имя – мать Елизавета, а в миру была Екатерина.
– Верите ли, мать Елизавета, ненавижу фашистов, признаю Советскую власть законной от бога, а вот духу, чтобы голову сложить за родную землю, не хватило. Трус я, жить охота, не мог преодолеть страха. А ведь воевал бы не хуже других: военное обучение шло у меня успешно, боевую технику, что касается теории, знаю назубок, в строю, правда, не отличался – телосложением не вышел. Самого себя презираю, но теперь уж нет дороги назад, пропал, придется до конца дней своих скитаться под чужим именем. Благо одинокий я. Вот немного отрастут волосы, и пойду странствовать. Только документиком обзавестись. Не гоните меня пока, ради бога. Что-то хозяюшка со мной неласкова, не выгнала бы?
– С чего ей ласкаться к тебе? Ладно, упрошу я ее, чтобы подержала пока. Все мы гонимые и помогать друг другу сам бог велел. Может, и ты, Афанасьюшка, нам когда пособишь.
Дуня рассказывала Ивану Петровичу:
– Афоня у меня совсем прижился, даже в подполье себе ухоронку сделал. Из старых досок, что валялись на чердаке, отгородил куток, соломки подослал и чуть что – в подполье. Смех один.
– А ничего за ним подозрительного не заметила?
– Я ведь, Иван Петрович, дома не жила: то у Макаровны, то в Куйме. Да и как я услежу за ним? Не могу же я один на один с мужиком жить, какой бы он там ни был. Лизавета с ним разговаривала. Она что-то хитрое задумала. На днях спрашивает: «Авдотьюшка, что бы ты сказала, кабы я тебе еще одного мужчину определила на постой?» Я подумала, что любопытно бы узнать, о ком хлопочет Лизавета, а сама не решилась прямо ей ответить и сказала: «Ты что, хочешь меня совсем выжить из дому? Не могу же я с мужиками жить, грех-то какой! Ведь я тоже не деревянная». Старица меня успокаивает, ничего, мол, худого от человека не будет. Я отвертелась от прямого ответа, а она велела подумать.
– Тебя она ни в чем не подозревает?
– Вроде бы незаметно. Я бога беспрестанно поминаю, а главное дело – сомнения наивные высказываю. Лизавета меня убеждать начинает, и я поддаюсь ее уговорам.
Киреев слушал внимательно и одобрительно кивал.
– А как же мне быть с тем мужиком?
– Пусти, а сама скройся на время.
– А кто же следить за ними будет? Такого натворят, что потом...
Дуне даже обидно стало, что ее отстраняют от дела.
– Я позабочусь об этом. Ты уезжай дней на пять, после того как появится в доме новый постоялец. К тетушке в Липецк на этот раз на самом деле уезжай. Ты ведь от нее, говоришь, письмо получила?
– Иван Петрович, что я хочу спросить: почему вы прозевали у себя под боком этих врагов? Ведь это изверги какие-то! Думаете, только Лизка, Софрон, Аннушка? У них дело широко поставлено. Старухи и пожилые бабы бродят по деревням, христарадничают и берут на заметку малограмотных женщин, которым война принесла много горя, а потом Лизка, а может, и еще кто обхаживают и обдирают их дочиста. Собирают милостыню и подкармливают дезертиров. Те ночами вылазят из убежищ и рыскают по полям, хлеб колхозный воруют, где и овечку спроворят, подожгут скирду либо стог сена. В Куйме нет пожаров – остерегаются, а в других деревнях жгут.
– Ты сама пришла к такому выводу?
– Я ведь не слепая и не глухая. Узнала из разговоров с Феклой, подсмотрела, как Софрон ночью полмешка зерна приволок, а потом на ручной мельнице мололи вместе с Феклой. Дурак догадается.
– Твоя правда, Дуня. Не доглядели. До войны не придавали им значения: темные старухи пусть себе молятся, нам не мешают, а оказалось, что за темными кроются враги. Шкурникам и подлецам пришлась по душе такая вера.
Дуня спала на старухиной кровати, Макаровна пригрелась на печке. Дверь тихо заскрипела. Старуха сразу проснулась.
– Кто, крещеный?
– Макаровна, это я, – послышался тихий голос Елизаветы.
Проснулась и Дуня. Она встала, нашарила на шестке коробок со спичками и засветила маргасик. Потом натянула на себя темное платье и поклонилась старице в пояс.
– Вот славно, и Дунюшка тут! А я к тебе по уговору постояльца привела. Прошу любить и жаловать.
У дверного косяка в полумраке стоял высокий мужчина. Из-под распахнутого плаща виднелась гимнастерка с отложным воротником, на голове фуражка цвета хаки, на ногах хромовые сапоги, измазанные черноземом.
– Я от уговору отступать не буду, хоть и жалею, что согласилась. Не дай бог, кто прознает: пропала моя головушка! Сама-то я уезжаю, Макаровна за хозяйку будет.
– Куда уезжаешь, сестрица? – встревожилась старица.
– В Липецк. Тетушка моя заболела и зовет навестить старуху.
Обращаясь к постояльцу:
– Вы тут не безобразничайте, чтобы вас не видно и не слышно! Не знаю, по какой надобности вам моя изба приглянулась, но думаю, что и властям об этом знать не надо.
Утром, собираясь в дорогу, Дуня с интересом приглядывалась к новому постояльцу. Свежевыбритый, румяный, ухоженный, в начищенных сапогах, с расстегнутым воротом гимнастерки, он расхаживал по избе, как почетный гость, бесцеремонно осматривая молодую женщину со всех сторон, словно прицениваясь, и, когда встречался с ней взглядом, вызывающе скалил зубы. Дуня в ответ лукаво улыбалась.
– Как жаль, что такая очаровательная хозяйка покидает нас. И надолго?
– Не успеете соскучиться.
Афоня сидел на табуретке, понуро свесив голову, и что-то мучительно обдумывал. По крайней мере так со стороны казалось. Ему есть над чем подумать. Вадим велел отправиться в областной город и вызнать все, что касается воинских частей, вооружения, оборонительных сооружений. Афоня умолял оставить его в покое, но Вадим был непреклонен: либо выполнишь, либо пойдешь под расстрел.
– Я не враг своей страны, – упрямо бубнил Афоня.
– Ты – жалкий трус и предатель, а с такими советские законы в военное время беспощадны.
– У меня нет никаких документов, и схватят меня при первой проверке.
– Документами я обеспечу.
– Не справлюсь я с таким делом.
– Справишься! Кто хвастался, что военное обучение прошел успешно, боевую технику знаешь назубок? Да чего ты дрожишь? Все обойдется благополучно. Потом я с тобой щедро расплачусь, и пойдешь ты куда захочешь с документами и деньгами.
– С фальшивыми.
– Деньги настоящие, а документы такие, что никто не отличит от настоящих: немецкие специалисты умеют их делать. Но не думай идти с повинной: меня не найдут, тебе не поверят и не помилуют. Только хозяйку под удар поставишь, – лицемерно заключил фашистский лазутчик.
Дуня уехала в Липецк, оставив в обусловленном месте сообщение, что новый квартирант прибыл. Рано утром Афанасий с посошком в руке и с документом, удостоверяющим психическую неполноценность и непригодность к военной службе, отправился в город.
Когда Макаровна пришла прибирать и печку топить, изба оказалась пустой. Удивилась, куда ж постояльцы делись.
То на подножке вагона, то в тамбуре Афанасий к вечеру добрался до города. Шел по улицам, встретил нескольких знакомых, но никто из них не признал в оборванце Сашу Бессонова, младшего лейтенанта госбезопасности, выполнявшего специальное задание начальника областного управления НКВД.
Александр Наумович Бессонов пришел в органы советской контрразведки в порядке партийной мобилизации года за два до Великой Отечественной войны. Историк по образованию, он мечтал о научной деятельности. Однако эту мечту ему пришлось временно отложить.
Он успел побывать на разных оперативных должностях, хорошо усвоил на практике тонкости многогранной чекистской работы.
Бесстрашный и решительный чекист принимал непосредственное участие в самых рискованных и ответственных операциях по обезвреживанию врагов Советского государства. Новая операция под условным названием «Поиски кукушки» подходила к завершению. Сегодня Саше Бессонову предстояло встретиться с товарищем но работе из областного управления. На тихой улочке он подошел к деревянному домику с двумя крылечками, своим ключом открыл наружную дверь, через темные сенцы вошел в небольшую комнату. Проверил, хорошо ли закрыты плотными шторами окна. Зажег свет. Электрическая лампочка свешивается с потолка над столом и освещает комнату, обставленную более чем скромно: три стула, кровать, накрытая серым солдатским одеялом, старенький шкафчик для посуды и продуктов, в переднем углу этажерка с книгами, на стене – телефон. Афанасий к нему.
– Здравствуйте, Михаил Иванович, вас приветствует и благословляет раб божий Афанасий. Да, только что. За новостями пожалуйте сюда. Жду. Дверь будет не заперта.
Вскипятил на примусе чайник, заварил чай, выставил на стол два стакана и блюдце с сахаром.
Вскоре в сенях послышалась осторожная возня. Вошел Михаил Иванович – невысокий плотный человек лет сорока пяти. Осмотрел экипировку Афанасия и рассмеялся:
– Хорош! Хоть сейчас на паперть.
– Давайте сначала побалуемся чайком, тем более что ничего другого у меня нет: яко наг, яко благ.
– Предвидел и прихватил.
Михаил Иванович достал из кармана плаща сверток. После чаепития Афанасий обстоятельно доложил Михаилу Ивановичу о ходе выполнения задания по розыску и обезвреживанию «кукушки». Михаил Иванович похвалил Афанасия и снабдил его «информацией».
– Будь осторожен, Саша. Ни пуха ни пера, – сказал Михаил Иванович.
Чекисты крепко пожали друг другу руки и расстались.
...Вадим долго вчитывался в записную книжку, в которой торопливым и неразборчивым почерком Афанасия были сделаны заметки. То и дело спрашивал: «Это что, это о чем? Не мог писать разборчивее!» Афоня объясняет и улыбается, ждет одобрения. А вместо этого:
– Под чью диктовку писал?
– А разве не ты посылал меня? Что слышал своими ушами, что видел своими очами, то и записал. А что, не так?
– Не притворяйся! Ты знаешь, о чем я спрашиваю, за тобой мои люди следили. Зачем ходил в НКВД?
– Да что я, сумасшедший-то и на самом деле, а не только по твоему документу? Вон чего надумал! У меня на плечах одна голова. Я думал, ты умный, а, оказывается, – просто псих. И зачем я только связался с тобой? Идти бы к властям, покаяться, авось дальше штрафного не отправят, а тебе наверняка петля.
Вадим выхватил пистолет.
– Стреляй. Небось не выстрелишь, побоишься шум поднять. На виселицу-то неохота. Дурак ты: человеку дело сделано, а он за оружие. Подземные братья тебе не помощники, а я кое-что могу.